Текст книги "Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»"

Автор книги: Виктор Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

«Ему бы деревья валить на буды, а не в Губной избе листы марать», – подумал Семен Захарьевич. Он не спеша снял войлочный треух и поклонился поясно.

– Здрав будь. Почто пожаловал?

– Непорядок у тебя, Семен Захарьич. Работные бегут с будного майдана, – тихо сказал подьячий.

Мастер ждал другого вопроса и даже растерялся поначалу. «Может, и не за Алёной вовсе», – обрадованно подумал он.

– Все вроде здесь, – оглядывая работных, ответил Семен Захарьевич. – Артель у нас дружная, живем по-семейному, не ссоримся.

– Все, да не все. Что-то я Егора Пустозвона не вижу.

– Так ушел Егор. Да! К зазнобе своей в Соколовку подался.

– Не блажи, мастер, – засмеялся дьяк. – Время ли свиданничать? Но речь не о нем. Приехал я за девкой, что прячешь у себя.

Семен Захарьевич помрачнел:

– Нет у меня никого и баб в стане нет. Одни управляемся, без баб. Разве что бабка Дарья…

– Не крути, Семен Захарьич. У себя девку прячешь, – возвысил голос подьячий. – Эй, кто там, – махнул он рукой одному из мужиков. – Покажи, где хоромы мастера.

Два стрельца и мужик ушли, но вскоре вернулись.

– Спрятать успел. Ну, дело твое.

Подьячий подал знак, и стрельцы, навалившись на Семена Захарьевича, ловко скрутили ему руки и ноги, бросили в телегу. Подьячий встал.

– Мужики! Бог карает всякого, кто во лжи пребывает, и награждает в правде живущего. Так вот, я вас и спрашиваю: кто знает, где девка прячется? Супротив царя венценосного и Бога пошла она, дело на ней государево.

Тишина повисла над поляной. Только и слышно было, как огонь гудит в будах да поленья потрескивают…

– Десять рублей серебром князь Шайсупов жалует тому, кто на девку укажет. Ну, что же вы, мужики?

Он еще долго уговаривал работных внять словам божьим и выдать отступницу, но те стояли молча, тесно сгрудясь, низко опустив головы.

Тогда подьячий приказал, обращаясь к стрельцам:

– Сечь подряд всех, пока не скажется кто!

Стрельцы бросились в толпу, пытаясь вытянуть первых попавшихся для расправы, но мужики не дались. В руках работных блеснули топоры, крайние из стоявших мужиков потянулись за дубовыми стояками.

Стрельцы попятились.

– Бунтовать! – заорал подьячий. – Руби всех, не жалей!

Стрельцы, хотя и вынули палаши, но с места не сдвинулись. Толпа работных угрожающе загудела и двинулась на стрельцов, подняв над головами топоры, колья, заступы и решительно потрясая ими.

Видя, что дело может обернуться кровью, Семен Захарьевич крикнул с телеги:

– Стой, мужики! Не дело вы затеяли. Моя вина, с меня и спрос. Побьете вы стрельцов ноня, а завтра придет их множество, и они посекут вас, а заодно и жен, и детишек ваших.

Толпа мужиков заколебалась в нерешительности.

– Первун, – позвал Семен Захарьевич старшего над будниками. – Вместо меня будешь, а я, чай, скоро.

Стрелецкий десятник поманил подьячего в сторону, подальше от толпы мужиков, и тихо сказал:

– Уходить надо. Не выстоять нам супротив работных. Народ здесь крепкий, отчаянный, а нас токмо пятеро.

Видя, что силой мужиков не переломишь, подьячий хмуро сел в телегу и приказал вознице:

– Трогай!

Стрельцы, оглядываясь непрестанно и держа оружие наготове, пошли рядом.

Оставшись одни, работные окружили Первуна.

– Что делать-то будем?

– Озлобились стрельцы, не сносить нам голов.

– Плакали теперь наши денежки.

– Может, выдадим девку, откупим наши головы? – предложил кто-то. Хотя тихо и неуверенно были сказаны эти слова, но все расслышали их и неожиданно замолчали.

– Кто сказал «выдадим»? – обвел всех тяжелым взглядом Первун. – Кого выдадим? Она живота своего не пожалела для таких, как мы, работных. Из тюрьмы сидельцев вызволила. А мы выдадим. Ее голову в десять рублей серебром оценили, а по мне – цены ей нет.

– Все ты верно говоришь, Первун, – подал голос один из мужиков. – Раз Семен Захарьич за нее головой пошел, знать, стоит она того. Но от нас уже эти супостаты не отступят…

– Дело говорит. Не можно лиходеев отпускать, – поддержали его другие работные.

– Побить стрельцов – и всех делов-то, – предложил кто-то из мужиков.

– Пока ушли недалече, всех порешить, мастера ослобонить. А доискиваться начнут, не знаем, мол, о стрельцах, не слышали, не видели.

– На разбойных вали, – добавил кто-то из работных. – Вон их сколь по лесам бродит.

– Вот это по мне, – повеселел Первун. – Так и порешим. Не неволю никого, – предупредил он. – Кто не пойдет, не осудим. Вольному воля.

– Чего там, – загудели мужики. – Все пойдем.

– Добро! Ежели напрямки, через Горелое болото пойдем, успеем. Поспешай, мужики! – и Первун зашагал в лесную чащу, увлекая за собой работных.

3

Телега, поскрипывая плохо смазанными колесами, подпрыгивала на ухабинах. Стрельцы, успокоившись, шли переговариваясь и посмеиваясь над мужицким воинством:

– А ты, Петро, струхнул изрядно, когда мужики за топоры схватились, – толкнув в плечо впереди идущего товарища, засмеялся густобородый, высокого роста стрелец. Тот, дернув плечом, обернулся.

– Да и ты, Семен, чай, не в радости пребывал перед этой чумазой голью.

– Голью, молвишь? Это ты, Петро, голь перекатная перед будными, – и, глядя в удивленное лицо товарища, густобородый спросил: – Тебе в год от казны государевой дают три рубля? Так?

Петро согласно кивнул головой.

– Да три меры зерна, – продолжал Семен, – а поливачи получают из казны поболе десяти рублей да по четверти муки, да по четверти крупы, да три пуда соли, да осьмину толокна.

– Да ну-у-у! – протянул удивленно Петро. – Не может того быть.

Семен пожал плечами.

– Хочешь верь, хочешь не верь, а то правда.

– А я сейчас у поташных дел мастера спрошу, небось не соврет, – и стрелец, прибавив шагу, нагнал телегу.

– Эй, будник! – крикнул он, обращаясь к лежащему в телеге Семену Захарьевичу. – Это правда, что вам по десяти рублей в год за работу платят, да еще и на прокорм хлеба дают?

Семен Захарьевич, глянув на стрельца, ничего не ответил.

– Чего ты чужие полушки считаешь? – вмешался в разговор угрюмый, судя по шрамам на лице, бывалый стрелец. – По коню и корм. Ты вот, Петро, по лесу прогуливаешься, бердыш, и тот для тебя тяжел, а работные будного майдана от рассвета до теми жилы рвут.

– Так они за это по десяти рублей в кишени имеют и брюхо полно, – отмахнулся от угрюмого стрельца Петро, но тот, схватив его за грудки и притянув к себе, выдохнул в лицо:

– Да ты не прибедняйся. Чай, с шишей базарных поболе откупного берешь, – и, сверкнув глазами, угрюмый стрелец оттолкнул Петра от себя.

– А ты видел? Видел? – замахал руками Петр.

– Не видел бы, не говорил, – медленно выговаривая слова, произнес стрелец и, прибавив шагу, нагнал десятника.

– Вояки, – кивнул он на ругающихся Петра и Семена. – Что куры, раскудахтались.

– Да какие с них вояки, – усмехнулся стрелецкий десятник. – Днем в ларе приторговывают, а ночью в караулке отсыпаются. Вот и вся их служба.

– Их бы в Нижний на годик отправить, пузцо-то быстро растрясли за разбойными по лесам гонямшись.

– Что верно, то верно, – согласился десятник. – Там, чай, торговлишкой заниматься недосуг.

Десятник огляделся по сторонам и не торопясь вынул из ножен саблю.

– Ты чего? – удивился стрелец.

– Место сие мне не по нутру, да и сойка тарахтит что-то.

Угрюмый стрелец тоже огляделся. Телега въезжала в густой ельник, сплошной стеной обступавший дорогу.

– Гибельное место, впору для засады, – согласился угрюмый. И тут ветви елок раздвинулись и на дорогу выскочили полуголые черные люди с дубинами, заступами, топорами в руках. Десятник сразу признал в них работных будного майдана.

Прижавшись спиной к раскидистой сосне и отбивая удары нападавших, десятник видел, как один за другим пали его товарищи, как барахтался в телеге дьяк, отбиваясь от наседавших на него двух дюжих мужиков. Краем глаза он заметил, как молодой курчавый паренек подбирался к нему сбоку, держа в руках топор. Вот он размахнулся… Десятник присел, и когда топор прошел над головой, он ткнул снизу вверх парня саблей в лицо. Тот, выронив топор, закричал дико и упал навзничь. Лошадь, испугавшись крика, заржала и понесла, давя мужиков, стоявших на дороге. Это последнее, что видел десятник. Страшный удар дубины по голове оборвал его жизнь.

Первун отбросил уже ненужную дубину и огляделся. Убитых было немного: четверо стрельцов да трое работных, а вот пораненных было поболе. Отдельных из них уже перевязывали, и на черных телах появились такие же черные от крови и грязи повязки. Другие же корчились в траве от боли, зажимая пораненные места.

– Ну что, мужики, – тихо сказал Первун. – Предадим убиенных земле да и думать будем, что делать дале.

– Уже удумали, – выкрикнул злобливо кто-то из мужиков. – Всем, почитай, виселица теперь.

– А все ты, Первун, виноват: за бабу сколь мужиков полегло. – Работные недовольно загудели.

– Никого Первун не неволил, – заревел вотшарь Данило, поводя на мужиков выпуклыми мутными глазами. – Сами пошли вольно-волею, а посему всяк на себя вину и ложи!

Данило был огромен, силен, и будные его побаивались.

Замолчав, мужики принялись за работу: быстро и привычно выкопали яму, выстелили дно лапником и осторожно опустили в нее погибших.

– А этих куда? – указывая на лежащие в стороне трупы стрельцов, спросил кто-то из работных.

– Рядом ложи, – махнул рукой Первун.

Блеснув костлявой, черной от солнца и копоти спиной, к старшому подскочил бочар Мотей.

– Первун, побойся Бога! – завопил он. – Разве можно убиенных и убивцев в одну могилу класть? Грех-то!

– Отойди, – отстранил его рукой Первун. – Чай, стрельцы тоже православные. Ложи их, ребята, – распорядился он.

Опустили в могилу и стрельцов. Лица покойников укрыли стрелецкими кафтанами и засыпали землей.

Вскоре в пяти шагах от дороги вырос холм.

– Простите, братья, что вот так жизнь свою завершили, что схоронили вас не на погосте, без попа, без покаяния, – поклонился могиле Первун. – Трудились вы много, отдохните теперь.

Мужики, стоявшие вокруг могилы, перекрестились и поклонились поясно.

– Нам же жить. Упустили мы подьячего, а значит, и смерть свою на волю выпустили. Пощады за стрельцов убиенных не будет нам, и надеяться на то, что повинные головы наши помилуют, зряшно. Посему, други, зову вас с собой на житье вольное, на смерть легкую.

Не торопил мужиков с ответом Первун. Ему-то думать не о ком. Один как перст жил на свете, а вот другим и о детях, и о женках подумать надобно было, о том, что и на них может пасть гнев воеводы.

– Кто решил идти со мной – стань по правую руку, ну а кто виниться надумал в содеянном – по левую руку становись.

Мужики заволновались.

Вотшарь Данило, взгромоздив на плечо огромную дубину, стал справа от старшого и, оглядев мужиков, пробасил:

– Чего стали дубьем? Али мозги повытрясло, пока за стрельцами гонялись?

Его слова подхлестнули мужиков, те начали делиться.

– На мне кровушки стрелецкой нет, – оправдываясь, шамкал беззубым ртом работный, становясь слева от Первуна. – Может, смилостивятся, пожалеют ребятишек, у меня их, чай, пятеро.

– Да и мне не с руки в гулящие идти, – присоединился к нему еще один работный.

– А я к тебе, Первун.

Из толпы работных вышел болезненного вида парень, придерживая пораненную руку.

Основная часть работных топталась на месте, не решаясь ни примкнуть к Первуну, ни остаться в будном майдане и отдаться на волю судьбы.

Первун, видя, как трудно решиться товарищам, предложил:

– Не тороплю. Пока возвертаться будем, думайте, а там каждый скажется.

Он еще раз, перекрестясь, поклонился могиле и зашагал по дороге к будному майдану.

Толпа работных двинулась за ним.

4

Закат полыхал, плеща киноварью на верхушки сосен, на дрожащие от легкого вечерного ветерка березовые листочки, на низкие серые облака.

Алёна сидела возле сруба, привалившись спиной к нагретым за день бревнам, сложенным в буд, и глядела на вырубку, на торчащие из земли черные корявые корни, пни.

«Дальше-то как жить? Пойти в другой монастырь? Нет! Теперь от монастырей подале держаться надобно, – размышляла Алёна, замечая, как дымка тумана стелется по вырубке, делая ее похожей на колышущееся озеро. – На зиму уйду в староверческий скит к Иринке, а весной видно будет, как дальше жить», – решила беглянка и, встав, медленно пошла к чернеющему срубу избушки.

Неожиданно лесную дрему нарушили голоса. Алёна насторожилась. На вырубку вышли люди.

Алёна вернулась к буду и, встав за него, стала всматриваться сквозь щель между бревнами в приближающиеся тени.

В обвешанных узлами и сумами мужиках она узнала работных будного майдана.

Впереди мужиков, шагах в десяти, спешил к срубу мальчонка.

«Андрюшка, должно быть», – догадалась Алёна.

Вот он поднялся по лестнице и постучал в двери сруба. Постояв немного и не услышав ответа, вошел в избушку.

Подошли и работные. Сбросив узлы на землю, они стояли молча, повернувшись лицом к избушке.

На пороге появился Андрей.

– Нету ее, – пожимая плечами и разводя руками, произнес он.

– Может, ты чего напутал? – послышался встревоженный голос из толпы мужиков.

– Да нет. Дядько Семен велел ее сюда привести, и я привел. Поди, спряталась где, нас завидев. Алёна-а-а! – закричал Андрей.

– Не шуми, здесь я, – отозвалась молодая женщина, выходя из-за сруба. Работные обернулись на голос.

– Не знаем, как и сказать тебе, – начал было один из мужиков и замялся.

«Ужель снова беда какая?» – напряглась Алёна.

– Не уберегли мы Семена-то Захарьича, – натолкнувшись взглядом на ее прямой, сразу потвердевший взгляд, все же решился высказаться до конца мужик, – стрельцов побили, кои за тобой приехали, а вот подьячий бежал и увез в телеге мастера. Так что нам теперь в будний майдан путь заказан, и порешили мы пойти в гулящие, – помолчав, он добавил: – Вот тебя решили упредить, чтоб не ждала, значит, Семена Захарьича.

– Куда же вы теперь? – с горечью спросила Алёна.

– Белый свет велик. На Ветлугу пойдем, а то и на тракт московский насядем, не пропадем, чай.

– А ты как же? С нами бы шла, – пожалев ее, предложил кто-то из мужиков.

– Обузой вам буду. Я уж где-нибудь сама схоронюсь, – ответила Алёна.

Мужики понимающе закивали головами.

– Верно. Не бабье это дело дубиной махать. Мужик, и тот не каждый сдюжит жизнь гулящую.

Работные потоптались немного, посетовали на жизнь свою пропащую и, распрощавшись, пропали в черноте ночи. А Алёна еще долго стояла на пороге избушки, не в силах совладать с чувством одиночества и безысходной тоски.

Глава 6 Поляк

1

Поляк увел разбойных подале от бойких торговых дорог, от городов, заполненных ведчиками да стрельцами, от больших караванных рек, от великого соблазна пошарпать животы купеческие, кладовые монастырские, усадьбы детей боярских, добром наполненные. Как раненый зверь уходит в дебри лесные, так и Поляк увел ватагу гулящих в Черное урочище поднабраться сил. Даже здесь, среди лесных завалов, топких болот и непроходимой чащи разбойные жили сторожко, непрестанно неся караулы. Зверя ружейным боем не били, а брали капканами, птицу ловили в силки, собирали грибы, ягоды. Мужики поначалу роптали, оставшись без хлеба, но Поляк был непреклонен, и недовольные смирились.

Уже березы тронула осень золотом, а клены окропила багрянцем, когда атаман Федор встал на ноги. Тело было еще слабо, и любое движение отзывалось болью, но кровь закипала от воспоминаний о жестоких пытках, учиненных над ним темниковским воеводой Щеличевым. А кроме того, не хотел атаман Федор в долгу быть долго перед кем-либо, хотя долг тот был, по его разумению, неоплатным. Видеть же спасшую его монахиню он желал непременно, а посему торопил Поляка и своих ближних товарищей с походом на Арзамас. Никому не сказавшись, приготовил он подарок достойный – с десяток нитей жемчуга речного, крупного, да горсть камней драгоценных, перстней и колец золотых искусной работы. И боялся он только одного, что не примет Алёна подарка, не позволит ей того сан монашеский. Но всякий раз, когда он заводил разговор об Арзамас-граде, Поляк его останавливал. Каменно упорным мог быть этот горячий и даже нетерпеливый в деле человек.

Шестилетним мальцом вывезенный из родного гнезда бродячими монахами и проданный затем московскому гостю Прокопу Сычову, он попал в стольный град Москву, поразивший его красотой куполов монастырских, узорами теремов боярских да народом бойким, драчливым.

В хозяйстве гостя Сычова работных было немало. Всегда голодные, злые, они множество обид принесли пришельцу с чужой стороны, без роду, без племени и даже без имени, мальцу отчаянному и дикому в своем отчаянии. Три года сносил он обиды те, бит был не раз нещадно в кровь, но и сам, хотя и ростом еще не вышел, да и годами не созрел, мстил обидчикам своим как мог, по силам соизмеряя усердие. На десятую свою весну сбежал он со двора гостя московского, прихватив из кладовой хозяйской кусок зарбафы золототканой, сапоги сафьяновые да пять чаш серебряных отменной работы. Отдав все это на круг артели нищих, он принят был в долю и с ними, обойдя, как ему казалось, всю землю русскую, пристал к пленным полякам, прижившимся на стороне черниговской. Но и там он не более двух лет прожил. Хотя и жилось ему не голодно, а потянуло на волю-волюшку в даль-далекую, в сторону неизведанную. От поляков же осталась ему кличка-имя – Поляк да еще на языке с десяток слов польских.

Так бы и рос Поляк диким репьем на запущенном поле, ежели б не встретился на его жизненном пути старец Косий – «праведник и поводырь душ заблудших», как говорил он о себе.

Давно это было, но как сейчас помнил он их первую встречу на большаке московском на пути к Владимиру.

Стоял теплый весенний день. Поляк сидел у дороги, прислонившись спиной к гранитному валуну, задравши голову вверх, и наблюдал за парящим в небесной синеве коршуном. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как к нему подошел старец.

– Что видишь ты, отрок, взором пытливым в действе том? – обратился он к Поляку.

Тот, не отрывая взгляда от птицы, коротко ответил:

– Воля мне видится.

– Воля? – протянул удивленно старец и, покачав головой, тоже уставился в небо.

Коршун парил и парил, выписывая широкие круги. Но вот он завис на одном месте и вдруг, сложив крылья, камнем упал вниз.

– Вот и все, – вздохнул Поляк, глядя, как коршун, тяжело взмахивая крыльями, уносит в когтях трепыхающийся серый комочек. Обернувшись, он увидел стоявшего рядом белобородого богообразного деда.

– Тебе чего здесь? – спросил Поляк, сердито сдвинув брови.

– А ничего, – ответил, улыбаясь в бороду, старец. – Шел, шел, вот узрел тебя, дай, думаю, поспрошаю отрока, почто в небо воззарился.

– Спросил? И иди себе с Богом.

– Почто гонишь-то? Ты – странник, и я тож в миру блуждаю, значит, мы с тобой одного корню – беспокойного.

Старик снял заплечную суму и сел рядом с Поляком. Стряхнув с нее дорожную пыль, он вытащил кусок хлеба и две головки лука. Разломив хлеб на две половины и протянув одну из них Поляку, предложил:

– Раздели со мной скудную мою трапезу, не погнушайся. Поляк был голоден, и упрашивать его не пришлось. Видя, как быстро ходят желваки на скулах, какой голодной жаждой поблескивают глаза Поляка, старик, расчувствовавшись, с участием спросил:

– Как же тебя кличут, отрок? Меня вот Косием.

Поляк, хрустнув луковицей, нехотя ответил:

– А кому как в голову взбредет: купец московский звал рванью болотной; подьячий пскопской прозывал олухом; кузнец новгородский – обжорой, а как матушка звала – один Бог знает. Так что зови меня Поляком, коль нужда в том есть.

– Поляк? Имя-то у тебя какое-то инородное, – удивился старец. – Сам-то ты русский?

– А чей же?! – пожал плечами Поляк.

Помолчали. Старец спрятал остатки хлеба в суму и, положив ее под голову, прилег.

– Где же ты, отрок, живешь? – спросил он.

– А нигде. Житье мое вольное.

– И давно так ходишь?

– Давненько.

– Ну, а нужда в том есть? – не унимался старец.

– Есть! – боднул головой Поляк. – Хочу я землю отыскать, где бы жилось всем привольно, радостно, чтоб хлеба всем вдосталь, земли на каждого…

– И нашел место сие?

– Нет еще, – ответил Поляк и, помолчав, добавил: – Куда ни ходил, радости покаместь нигде не нашел, а воля – это радость.

– Ты бы шел на Дон, там житье вольное, говорят, – предложил старец.

Поляк отмахнулся.

– Был я на Дону. Врут люди. И там горя вдосталь.

– Эко вон ты как, – вздохнул старец. – Ну, а меня с собой возьмешь? Старый да малый – может статься, и отыщем землю-то.

– Пойдем. Мне твоих ног не жаль, свои бы уберечь.

Так и пошли они по свету мыкаться.

Старец Косий был большой охотник до писаного слога: в монастырях он был ведом и книг посему давали ему читать множество, а рядом с ним и Поляк выучился грамоте. Но пуще всего любил Поляк слушать старца. Дед Косий был большой мастак сказки сказывать, знал он их множество и в рассказе был неутомим. Бывало, только сядет, умаявшись за день, дед Косий отдохнуть да молитву сотворить, а Поляк уже пристает: «Расскажи, деда, про воя могутного, про Андрея Палицына».

Может, и не стал бы Поляк гулящим, если бы однажды не озлобился он на весь род боярский да на людишек дворовых, изведших деда Косия до смерти.

А было это так. Как-то забрела ватажка скитальцев в малый град Устюг, а старец Косий с Поляком к ним в ту пору пристали. Только прошли ворота крепостные, как налетели на побродяжек стрельцы да людишки княжеские, повязали убогоньких и в тюрьму бросили. В тюрьме сидючи, узнал Поляк, что ищут стрельцы шиша Митяя – тюремного сидельца московского, от ответа за дела свои разбойные сбежавшего. Слух прошел, что рядится он в одежды ветхие, ходит с побродяжками и высматривает, у кого сколь добра всякого, а потом налетает с ватагой удалых молодцов да обчищает все до ниточки. Вот и стали хватать по дорогам убогоньких да пытать, не скажется ли кто Митяем.

Взяли на пытку и Косия с Поляком. Поляку всыпали плетей для острастки, да и выкинули за ворота, а старца Косия подняли на дыбу. Только поздно вечером выволокли из пытошной «праведника и поводыря душ заблудших» и бросили под тюремным забором на издыхание. До утра мучился старец Косий: не кричал, не стонал, только слезы сбегали непрошенно от телесной слабости. А под утро, как легче стало старцу, разжал он запекшиеся губы и прохрипел склонившемуся над ним Поляку:

– Воля, она у сокола, у коршуна, в небе парящего, – и отдохнув, продолжал: – На земле мы волюшку искали с тобой, да, видно, нет ее. Стань соколом, ястребом стань, клюв наостри, когти сильные заимей, крылья за плечами вырасти, а тогда токмо волюшку и изведаешь.

Прошептал старец слова те неясные для отрока, в силу входящего, и откинулся, закативши глаза.

Горько плакал Поляк над старцем, и с каждой слезой горячей западала в душу злоба жгучая, неуемная.

2

Разбойные собирались в дорогу споро, весело. Надоело им уже изрядно тихое житье, хотелось на простор.

Атаман Федор, оправившись от пыток, окрепнув телом, ни часу не хотел остаться на затерянной в дремучих лесах поляне. Поляк его уже не удерживал. Ему и самому прискучило бездельное житье-бытье, хотелось «размять косточки», помахать сабелькой, поскакать в полюшко на тонконогом жеребце.

Атаман решил вести ватагу разбойных к Арзамас-граду, а потом и на Темников – отвести душу, посчитаться за «гостеприимство» князя темниковского – Васьки Щеличева.

Версты за четыре до Арзамаса ватага разбойных разделилась: большая ее часть, ведомая Кривым, ушла под Темников, а Федор и четверо его товарищей, спрятав оружие в складках одежды, в приседельных сумах, умело изменив внешность и приняв благопристойный вид, двинулись в Арзамас.

Еще издали увидели разбойные настежь распахнутые ворота, через которые непрестанным потоком шел люд, проезжали груженые и порожние телеги.

– Никак большой торг ноня! – обрадованно воскликнул поп Савва и, оживившись, пришпорил коня. – Вот и славно-то. Вот ко времени, – запричитал он, похлопывая себя по животу.

Несмотря на раннее утро воротные стрельцы были уже пьяны, и кто сидел, прислонившись спиной к крепостной стене, кто валялся у дороги в сточной канаве, обнимая, словко женку, бердыш.

Арзамас встретил гулящих гомоном людских голосов, выкриками лотошных торговок и лабазных приказных, лошадиным ржанием, теснотой и пьяным, разудалым весельем. Места на базарной площади были заняты гостями большой и средней руки, лабазниками, что побойчее, а купцы помельче да лотошники расположились со своими нехитрыми товарами вдоль улицы, под тынами, возле крепостных ворот. Мужики и бабы, приодевшись и принарядившись, вытащив из потайных мест накопленные трудами медяки, а кто и серебро, торговались с купцами нещадно, пересыпая речь свою где шуткой-присказкой, а где и бранным словом.

С трудом протиснувшись на базарную площадь, разбойные спешились.

Поп Савва, по-хозяйски обозрев площадь, указал перстом на низкую черную избу.

– Там место богоугодное…

– Почем знаешь? – спросил его Федор.

– Душа просится…

– Ну, веди, коли душе виднее, – усмехнулся в бороду атаман.

На удивление, поп Савва не ошибся – это был кабак.

Привязав коней к жерди и оставив подле них Савелия, разбойные вошли в избу. В нос ударил устоявшийся сивушный запах, сквозь который пробивался дух медовой браги. Атаман огляделся. Изба небольшая черная, грязная, о два низких подслеповатых окна с обрывками слюды по краям, с земляным полом – кабак, каких множество перевидел атаман.

В кабаке было людно. Прилядев незанятую лавку, стоявшую у большой дубовой бочки, служившей столом, Федор кивнул товарищам, чтоб садились, а сам подошел к целовальнику.

– Пару косушек, меду поставь жбан да пошевеливайся, недосуг нам, – распорядился он.

Поймав на лету брошенную Федором монету, целовальник исчез за низкой дверью прируба, и вскоре на бочке уже стояла водка, мед и лежал большой поджаристый калач.

– Что-то не весел ты ноня? – обратился Федор к Поляку. – Выпей водочки, а не хошь, так медку можно.

– Душа хмельного не принимает, батько. Тревожно мне… Что в яме сидим, того и гляди прихлопнут нас.

– Не робей, брат, не для того я на волю вышел, чтобы опять на дыбу попасть. Мне не к спеху, – засмеялся Федор. – Выпьем лучше, не то поп Савва слюной изойдет.

Звякнув глиняными чашами, разбойные выпили.

– Мы пока посидим тут, а ты, Андрюха, в монастырь сходи, спроси старицу Алёну да придумай чего-нибудь потолковее, чтоб пришла сюда.

– Я готов, батько, – встал с лавки молодой, красивый парень, тряхнув длинными локонами льняных волос. Мне тут не впервой, мигом обернусь.

Надвинув на макушку поярковую шапку, молодец выскочил за дверь.

– Эй, целовальник! Подай посудину поболе! – потребовал Савва. Но целовальника на месте не оказалось. Разбойные переглянулись.

– Куда это он запропастился? – нахмурил брови атаман. – Не доносить ли вздумал на нас. Выйди, – кивнул он Поляку. – Погляди, что там деется.

Поляк рванулся было к выходу, но в дверях лицом к лицу столкнулся с Савелием. Тот, взяв его за рукав, потянул обратно к столу.

– Пойдем, расскажу кой-чего. Вот смеху-то! – оскалил зубы красномордый. – Вот потеха!

Савелий сел к столу. Поглядывая на озабоченные лица товарищей, он не спеша осушил чашу с водкой, крякнул от удовольствия и потянулся к калачу.

– Не томи, не до того. Видишь, целовальник куда-то сгинул, – обнимая его за плечи, проговорил Поляк. – Каб беды не было.

– Не тревожься, брат. Целовальник – добрая душа, почивать улегся, а я ему в том помог.

– Ну, ну. Сказывай, что случилось!

Прожевав кусок калача, Савелий начал рассказ:

– Сижу это я на бревнышке, под стеночкой, на людей глазею. Вдруг вижу, из кабака целовальник выскочил и глазищами рыщет туда-сюда, туда-сюда, ищет кого-то. Увидел меня – и ко мне. Сует в руки грош и за базарным десятником посылает, говорит, мол, лиходей объявился – Федька Сидоров. Ну, я грош тот в кулак, подскочил с бревнышка и в толпу. А как целовальник ушел в кабак, я за ним пристроился. Он в подклеть, я туда же. Хоп его по башке, и все. В подклети, что за прирубом, погребец был, ну, я туда его и скинул. Пусть, думаю, охолодит голову, больно горячая она у него.

– А это кто? – показал Федор на плюгавенького мужика, стоявшего за стойкой.

– Это служка кабацкий, – пояснил Савелий. – Тут, в прирубе посудины мыл. Я его к месту пристроил, чтоб не хватились случаем целовальника.

– Ловок, нечего сказать, – похвалил красномордого Федор. – Что целовальника утихомирил – за то молодец, а вот коли лошадей сведут, коих ты без присмотра оставил, взыщу строго. Так что отправляйся-ка на место и примечай что да как, – подтолкнул Савелия к двери атаман…

Федор тянул из чаши медок, сладко причмокивая губами и облизываясь, Поляк с нетерпением поглядывал на дверь, а поп Савва глубокомысленно взирал на полуголых питухов.

Вошел Андрей и подсел к товарищам.

– Значит, так, в монастыре ее нет, и где она, никто не ведает.

– Как так не ведает? – не удержался Поляк. – Что за небылицу ты несешь!

– Старица, что при воротах стоит, – продолжал свой рассказ Андрюха, – сказала, что нет ее в монастыре, и еще сказала, что если я досаждать ей буду, то кликнет она стрельцов. Ну, я тогда пошел побродить вокруг монастыря. Гляжу, еще одна старица идет, ничего из себя, пригожая. Я – к ней. А она так молвит: не знаю, мол, не ведаю.

– Что-то здесь не так, – проронил Федор. – Вот что, ты, Поляк, да и ты, Андрей, приведите-ко сюда какую ни на есть деву Христову. Хочу сам поспрошать.

Ждать пришлось недолго. Разбойные вернулись, притащив с собой большой рогожный мешок, из которого вывалилась ключница Фимка.

Увидев ее, поп Савва захохотал:

– О, гляди кого приволокли, каргу старую. Ждали деву Христову, а явилось чертово отродье, исчадие ада. Сгинь, сгинь, нечистая сила! – гогоча, перекрестил ключницу Савва.

Та, съежившись от страха, прижалась к бочке и, непрестанно крестясь, причитала:

– Свят, свят, свят…

Поп Савва протянул к ней свои красные огромные руки, схватил и посадил ее на бочку.

– Дозволь мне, батько, поспрашивать чертову бабу, уж больно занятна чертовка, – обратился поп к атаману Федору.

Тот махнул рукой.

– Ответствуй, сестра во Христе, брату своему, откуда ты?

Фимка, вся съежившись от громового голоса и трясясь неимоверно, прошамкала:

– Из монастыря я, из Николаевского.

– Ведома ли тебе сестра во Христе Алёна? – продолжал поп.

– Ведома, – еле слышно прошептала Фимка.

– А где сестра оная пребывает ноня?

– Не ведаю, – затрясла головой ключница. – Должно, Антихрист ее к рукам прибрал.

Поп, схватив висевший на животе крест и подняв его над Фимкой, проревел:

– Не богохульствуй о деве непорочной! Говори, что знамо тебе об Алёне.

Ключница, заслонившись от креста руками, заголосила:

– Не губи, отец родной! Помилосердствуй!

– Говори, ведьма! – не унимался поп. – Не гневи Бога!

– Истинный крест, не ведаю. Наказана она была матушкой настоятельницей, в сараюшку посажена, а куда оттель подевалась, никто не ведает.