Текст книги "До третьего колена"

Автор книги: Виктор Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

ДО ТРЕТЬЕГО КОЛЕНА

рассказ

Старик шёл с трудом, едва волоча ноги. Он только что сдал дежурство на угольном складе, где работал сторожем, и направлялся домой. Впрочем, домом место его проживания вряд ли можно было назвать. Комната-клетушка в рабочем бараке, вот и всё чем располагал старик.

Никто не знал, откуда и зачем он явился в этот шахтёрский посёлок, нагромождение терриконов и тех же бараков, какую жизнь прожил, почему не завёл себе ни приличного жилища, ни семьи, остался один и ни с чем. Хотя то, что ни с чем было неудивительно, ведь шёл тысяча девятьсот шестьдесят второй год (в сорок пятом кончилась война, в пятьдесят шестом всенародная отсидка), и одиноких неприкаянных стариков, инвалидов… В Союзе старики, живущие на пенсию, да ещё подрабатывающие, нищими не считались, ведь нищета это сравнение с богатством, а богатых в стране не было вовсе. Были властьимущие и прочие, именно такой градацией наиболее полно оценивалось общество… именуемое советским народом. Про старика в посёлке знали лишь то, что он до пятьдесят шестого года "сидел", потом его реабилитировали. Но почему не поехал на родину, не ищет своих близких, почему доживает свой век в этой богом забытой дыре?

Старик, близоруко щурясь, долго не мог открыть дверь своей комнатушки.

– Вам письмо… под дверью лежит,– мимо по длинному барачному коридору пробегала женщина с дымящейся кастрюлей.

Старик глянул себе под ноги и с трудом, ибо весь коридор освещался двумя маломощными лампочками, различил что-то белое, подсунутое под дверь. Наклонился тяжело, также натужно вновь распрямился… В руках он держал конверт… Замок, наконец, поддался, он открыл дверь, включил свет, одел очки… Старик не сомневался в ошибке. Никто не мог ему написать, никто не знал где он… Но адрес и имя адресата были его. Обратный адрес ему ничего не сказал, какой-то городишко в Средней Азии, фамилия отправителя незнакома. Знакомым оказался лишь почерк на конверте. Он долго не мог сообразить, откуда ему известен этот чёткий каллиграфический почерк. Он помнил его как-то смутно, через толщу лет, из другой жизни. Подсказали инициалы отправителя. Это был почерк сына, а фамилия…

Сын писал, что ищет его уже пятый год, что давно женат, у него двое детей, и что… что с ним живёт мать, бывшая жена старика. Сын почти не касался прошлого, но недоумевал, почему отец после реабилитации спрятался, молчит. Он звал его… посмотреть на внуков, старшему исполнилось уже пятнадцать лет, а внучке восемь. Сын ничего не писал о сестре, и почти ничего о матери. Но старик знал, что дочь, после того, как его посадили, отреклась от него, а жена… жена не ждала его из лагеря. А вот сын… сын не отказался, хоть это ему и дорого стоило. Правда впоследствии сменил фамилию, но иначе он не мог, и вот сейчас нашёл, зовёт…

На старика нахлынули безрадостные воспоминания, то что он хотел забыть… и не мог. Письмо, а главное известие о внуках разворошили память, ведь внуки это третье колено, а его род прокляли до третьего колена, начиная с него. Он и его дети несли это проклятие, их судьба оказалась ужасной, то даже жизнью назвать было нельзя…

Когда-то, ещё до революции, Он был деревенским парнем, не простым, а этаким бойким, шустрым, сметливым, которому в жизни всё давалось легче, чем другим. Также легко ему давалась учёба в церковно-приходской школе. Естественно, Он стал вожаком, заводилой в своей ребячьей среде. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, помещик, чьё имение располагалось по соседству, учредил награду лучшему ученику ЦПШ. Ходили слухи, что таким образом барин замаливал грехи своих предков, которые слыли жесточайшими крепостниками, по три шкуры драли с крестьян, пороли, продавали, нарочно разрывая семьи. И будто висело над тем дворянским родом проклятие, что перед смертью послала замученная дедом того помещика дворовая девка. Так или иначе, но жизнь и конец деда, бабки, отца и матери помещика оказались страшными и мучительными…

Награда – это красиво оформленное собрание сочинений Пушкина, сытинского издания, которую вручала помещичья дочь, гимназистка, его ровесница. Она подала книги в нарядном переплёте. От этой невероятно красивой барышни, веяло каким-то неземным благоуханием. Ему, привыкшему к запаху хлева, навоза, рабочего пота… Её руки… Он привык видеть раздавленные работой руки матери, крестьянок, крестьянских девушек. Их большие ладони почти не отличались от мужских. Ручки барышни казались невероятно маленькими, нежно-пухлыми, малы были и её ножки в невиданных на селе нарядных туфельках, хотя сама она была вовсе не мала. На высоком каблуке она казалась одного с ним роста, с уже оформившейся грудью, подчёркнутой дорогим, сшитым по фигуре платьем. Её лицо было не по-крестьянски румяным, а кожа по-детски нежно-бархатной, чего не могло быть у деревенских девушек, работавших в поле под солнцем и ветрами. Это была здоровая, живущая лёгкой барской жизнью дочь помещика средней руки. А господа средней руки в той России сильно отличались, как от аристократов, так и от разночинцев, о которых очень любили писать классики русской литературы. Господа средней руки были для большинства писателей неинтересны, потому что они, как правило, не испытывали "горе от ума", как первые, и не чахли от нищеты и чахотки, как вторые. Ведь они, в основном, просто ели, пили, любили… радовались жизни.

Он застыл с книжками в руках и глупо, растерянно улыбался, глядя на неё.

– Ты, наверное, хотел бы другой подарок, сапоги с галошами, или новые валенки… да? – она звонко с издёвкой рассмеялась…

Он влюбился… хоть и понимал, что между ними пропасть, и она никогда не снизойдёт… Но он ничего не мог поделать с собой, она снилась ему. Он специально слонялся возле помещичьей усадьбы, чтобы вновь увидеть её. Однажды ему посчастливилось. Она выезжала из имения в экипаже, но не узнала, равнодушно отвернулась…

Они встретились после Революции, когда кругом бушевала Гражданская война. Им было по двадцать. Она бежала из родительского дома, стремясь примкнуть к отступающей Белой армии. Бежала, схоронив отца, умершего как и его предки в мучениях от страшной болезни, лишённого возможности получить медицинскую помощь – какие врачи, когда кругом война, бандиты. Он… он возглавлял отряд красных партизан, который куролесил по округе, нападая на отбившиеся от обозов возы с провизией, имуществом белых, на бегущих в панике дворян… всех кто под руку попадётся и окажется по зубам. Отбитое имущество, продовольствие партизаны, частью с шумом прогуливали, а частью делили и втихаря развозили по своим домам. Когда жертвы оказывали сопротивление, и кто-то из партизан бывал ранен или убит… В общем, пленных не щадили.

Перестрелка случилась и в тот раз. Стояла зима. Барышню вывозил из имения её жених, офицер, который специально отпросился из части. Офицер оказался хорошим стрелком, отстреливаясь из саней, он убил двоих и ещё троих ранил… Когда удалось пристрелить пристяжную, офицера изрешетили пулями. И тут партизаны увидели в санях онемевшую от ужаса прекрасную барышню… Она, наверное, разрыдалась бы над бездыханным телом жениха, но молодые разгорячённые погоней, самогоном, разозлённые потерями партизаны не дали ей такой возможности. Под свист и улюлюкание её выволокли на снег, разорвали красивую шубку, платье, кружевное бельё. Он тоже был пьян, разгорячён… Самосуд дело обычное для войны, тем более для Гражданской в России. Он не мог, не обладал такой властью, чтобы удержать одуревшую от крови и вседозволенности молодёжную вольницу. Революция, бунт – это время когда молодые вдруг начинают ощущать себя умнее старших, объявляют их мудрость, жизненный опыт "старым и глупым", ненужным, подлежащим разрушению "до основания".

Ему, командиру, её предоставили первому. Спасти её… Даже ценой своей жизни он не смог бы этого сделать. Она лежала перед ним прекрасная, обнажённая, та которая ему снилась, о которой он безнадёжно мечтал, которую хотел. Он не сомневался, что окажется вторым после офицера, её жениха, но… Он оказался первым. Барышня была девственницей, жених не трогал её до свадьбы, которой не суждено было состояться. Он так много слышал о развратной жизни господ. Тогда, по молодости, он ещё не осознавал, что развратность как черта характера не зависит от социальной принадлежности… Он сделал то, что желала от него толпа товарищей, которой он вроде бы командовал. В тот момент, в её наполненные ужасом глаза вернулось сознание. Она узнала его… Нет, она не молила о пощаде.

– Вот кем ты стал… первый ученик… Тебя и весь твой род, до третьего колена… Проклинаю! Я последняя в проклятом роде… пусть на тебя наше проклятие падёт…

После этих слов она уже ничего не говорила, готовая последовать за женихом… Потом на неё кинулся его заместитель, потом… Вскоре она перестала дышать, а он стоял оглушённый её предсмертной волей…

То проклятие долго никак не проявлялось, более того ему сопутствовала по жизни удача. Гражданскую войну Он завершил командиром роты регулярной Красной Армии. Там же, оценив виды на будущее, вступил в большевистскую партию. Судьба хранила его – на войне его даже ни разу не ранили, он живой и здоровый вернулся домой с возом трофейного добра. В родном селе его как коммуниста, бывшего красного командира избрали председателем сельсовета. С женитьбой тоже вроде всё сложилось, тем более свободных невест в селе, где в войну погибло и пропало много парней, было пруд пруди. Выбрал первую красавицу – за него любая готова была. У него родился сын, потом дочь… А в стране объявили НЭП, деревня заметно богатела. Богател и Он, удачно пустив в дело добытые на войне имущество и деньги, ловко используя своё служебное положение. На селе Он стал чем-то вроде советского помещика, его жена-красавица себя и вела как помещица, не работала, только покрикивала на нанимаемых батраков и батрачек. Хорошо жили они в эти двадцатые годы, вызывая тихую, но лютую зависть, переходящую в ненависть, многих односельчан. Он же не обращал внимания ни на что: любил, холил, одевал по-городскому жену, детей, завёл охотничьих собак, среди трофеев у него имелись австрийские охотничьи ружья… Он и не вспоминал о висевшим над ним и семьёй его проклятием, ведь сбывалось не оно, а лозунг: победителей не судят.

Он не сообразил вовремя, какую для него опасность таит коллективизация и грызня за власть в руководстве Партии. Впрочем, коллективизацию он перенёс относительно безболезненно. Его как героя гражданской войны, коммуниста и предсельсовета не раскулачили силой. Его попросили, и он, смекнув, всё отдал в колхоз, лошадей, прочую скотину, инвентарь… австрийские ружья. Правда жена с драгоценностями, добытыми им на войне, расставаться не пожелала. Это не имело последствий – его дом в отличие от жилищ прочих кулаков не обыскивали.

Но миновала одна беда, на смену ей другая спешит. Началась внутрипартийная чистка в связи с делом Тухачевского… Какое отношение имел простой крестьянский парень, командир ничтожного подразделения к знаменитому командарму, а потом советскому маршалу? Однако копали Органы глубоко. Оказалось, что рота, которой Он командовал, какое-то время входила в состав армии Тухачевского. В ходе следствия всплыли и ружья, и трофеи. Нашлись и односельчане, свидетельствовавшие о его "подвигах" на войне, и образе жизни после неё. На этот раз его дом обыскали, нашли золото, драгоценности, происхождение которых Он объяснить не смог. Объяснили следователи: средства для организации восстания против Советской Власти в глубинке по сигналу от бывшего командующего…

Так нежданно-негаданно из красного героя Он стал врагом народа. Жену и детей тоже затаскали на допросы. Особенно досталось тринадцатилетнему сыну. С него особенно рьяно выбивали компромат на отца. После одного из допросов мальчик пришёл домой поседевшим. Он в это время уже был арестован и про сына узнал много позже, в лагере, от случайно встретившегося дальнего родственника, тоже не избежавшего "молоха". От него же узнал, что дочь, вступая в комсомол, отказалась от отца, а сын из села уехал, сменил фамилию, благодаря чему сумел поступить в военное училище. Жена… Жена не захотела жить рядовой колхозницей, женой врага народа. Она тоже подалась в город, прихватив с собой чудом сохранившиеся вещи, и там сначала существовала их продажей, потом умудрялась неплохо жить благодаря тому, что верность "врагу народа" не соблюдала.

По делу Тухачевского Он получил десять лет. Но, увы, этим срок не ограничился. Он по натуре был бунтарь, а в советских лагерях за это, как известно, добавляли срок. Так что, освободился Он только по общей хрущёвской реабилитации в пятьдесят шестом, отбухав более двадцати лет. На Родину Он не поехал. Его там давно никто не ждал. Следы жены и детей затерялись. Он вступил в переписку с братом и от него узнал, что сын под другой фамилией окончил училище, стал офицером, геройски воевал с немцами, сразу после войны женился. Но не удержался, приехал после Победы на Родину, красавец, в форме, с орденами. Сыну казалось, что после такой войны, всенародного единения перед внешним врагом, всё должно забыться. Однако он жестоко просчитался. Увидев его, сверкающего золотыми погонами и наградами… Сыну позавидовали, жутко, так же как когда-то завидовали его ухватистому отцу. Позавидовали, что уцелел в страшной мясорубке, что сумел выйти в люди. Вызнали адрес его воинской части и отписали туда, что он сын врага народа, под другой фамилией… Сына с позором изгнали из Армии, исключили из партии… он запил и, чтобы избежать дальнейших преследований, бежал с семьёй подальше, в тьмутаракань.

Про дочь Он знал лишь то, что она тоже убежала далеко, завербовалась на Дальний Восток на какую-то стройку и там сгинула. Он хорошо знал, что могло там с ней случиться, ведь на таких стройках значительную часть работавших составляли расконвоированные зеки, причём не политические, а уголовники… Тогда и вспомнил Он проклятие барышни. Освободившись, Он не стал искать детей, боясь хоть тенью своей ещё чем-то навредить им. Он забился в медвежий угол, чтобы тихо и незаметно дожить свои годы, которых оставалось не много – лагерь не курорт.

Старик перечитал письмо и утвердился в своём решении… Внуки, у него есть внуки, третье поколение, над которым тоже висит проклятие, искромсавшего жизнь его и его детей. Давно уже ни во что не веровавший, он верил только в это проклятие.

Старик достал уксусную эссенцию. В последнее время ему всё чаще стал являться Её призрак. Она смотрела на него и безмолвно спрашивала: ну и как тебе живётся… а детям твоим? Старик не боялся смерти, он боялся сойти с ума. Сейчас он волевым усилием пытался вызвать это видение, но призрак не являлся. "Она" всегда приходила, когда он её не ждал. Сейчас, когда он хотел её увидеть…

Он вскрыл уксус.

– Ну, ну же… приди… явись… пожалуйста! – шёпотом молил Старик.

Бледный лик юной красавицы, наконец, стал смутно проступать в полумраке холодной комнаты.

– Скажи… скажи, как мне спасти внуков, что я должен… кончить с жизнью… в страшных мучениях… чтобы чужие люди зарыли как собаку?

Барышня равнодушно взирала сквозь него.

– Хорошо… я заслужил. Прощения не прошу, я за всё получил сполна. О другом прошу… за внуков. Их… их прости. Детям моим ты отомстила. Внуков не тронь! Прошу тебя. Сними с них проклятие… Бога ради… Ведь ты тоже невинная за грехи предков наказание понесла…

Старик сполз со стула на колени. Барышня, до того совершенно безразлично взиравшая, как будто чему-то усмехнулась, задумалась.

– Спасибо… А за мной не станет… я сейчас… я недолго.

Старик встал с колен и решительно опрокинул бутылку с уксусом в кружку…

(В оформлении обложки использовалось изображение с сайта:

https://pixabay.com/ru/зимой-снегопад-женщина-рождество-3006823/)