Текст книги "Алек. Эпизод из 90-х(СИ)"

Автор книги: Виктор Зилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

Зилов Виктор Дмитриевич

Зилов Виктор Дмитриевич

Алек (эпизод из 90-х)

I

Ветер с реки раскачивал старый фонарь, похожий на перевёрнутую железную тарелку. Его слабый свет желтым пятном хаотично метался по мокрой земле. Мелкая взвесь осеннего дождя то с силой бросалась ветром на землю, то поднималась в воздух, то, перемешиваемая налетающими порывами, мокрой завесой наотмашь билась о железные ворота. Закрытые изнутри на висячий замок, старые ржавые ворота устало громыхали, тщетно пытаясь распахнуться настежь и закончить, наконец, свои мучения на покосившихся столбах, впустив рвущийся ветер. До полуночи оставалось часа четыре, но плотная темнота, навалившаяся на землю тяжестью низких черных туч, скрыла город от самого себя. Город исчез, распавшись на отдельные здания, которые теперь жили своей еле заметной жизнью, изредка проявляющейся то проскользнувшей тенью по зашторенному, слабо светящемуся окну, то мелькнувшей расплывающейся в мутных стёклах подъездов фигурой. Все дома вдруг стали не более трёх этажей, всё что выше, скрывалось в мокрой непроницаемой темноте.

Ворота, столб и высоко поднятая на бетонных блоках будка сторожа тоже существовали отдельно от всего, в атомизированном мире предметного одиночества. Заводской забор, к которому с внешней стороны приклеился этот охраняемый пятачок земли с остатками непонятного искореженного металлолома, огороженный ржавой, кое-где разорванной сеткой, изредка выхватывался светом фонаря из темноты и тут же растворялся в ней опять, создавая иллюзию мистической материализации и мгновенной дематериализации.

Когда я подошёл к воротам, на которых малярной кистью было написано "стоянка", у меня возникло ощущение, что кроме фонаря, ворот с кривыми синими буквами и будки со светящимся окном вокруг больше вообще ничего нет. Постучав в мокрое железо камнем, который здесь лежал специально для таких случаев, я начал ждать, когда Алек спустится из будки и откроет. В боковых карманах куртки у меня было по бутылке портвейна. Моя новая джинсовка промокла, ноги тоже. Сейчас я хотел только одного: попасть в тёплую будку и выпить залпом стакан портвейна. Наконец, дверь открылась и тут же захлопнулась, выпустив на площадку перед будкой человека. Он спустился по лестнице вниз и подошёл к воротам. Не спрашивая, Алек чуть приоткрыл створку, и я боком вместе с безумным ветром пролез в образовавшуюся щель на территорию.

– Помоги закрыть, – пропыхтел он, с трудом удерживая ворота под напором ветра, который, словно почуяв близость победы, стал с удесятерённой силой рваться в открывшуюся щель.

Я упёрся плечом в одну из створок и, довольно успешно борясь с ней, ждал, пока Алеку не удалось совместить приваренные ушки ворот и вдеть в них навесной замок.

– Фу, – выдохнул он, доставая из кармана брюк темно-красную пачку сигарет "Магна". – Закуривай, – предложил он и чиркнул колесиком своей любимой зажигалки с надписью "Зиппо".

Мы закурили. Алеку шёл девятнадцатый год, но выглядел он старше. Его почти чёрные, коротко стриженные, кудрявые волосы походили на каракуль. Шрам на щеке, заработанный в детстве по неосторожности, крепкое телосложение, коричневые слаксы, темно-карие глаза, смотрящие лихо и безрассудно, придавали ему вид бандита откуда-нибудь с юга.

– Че так долго?

– Слушай, пока родаки мои отвязались, пока ларёк с нормальным портвейном надыбал... Ветер, бля, дождь..., и все такое...

– Это да, погодка сегодня ох..ть какая. Короче..., – Алек замялся, – Светка одна пришла. Та подруга, Вика, с которой мы в прошлый раз бухали, не смогла приехать, младший брат заболел. Прикинь, я всю неделю Светке по ушам ездил, чтобы она с подругой пришла, а она, овца, сегодня одна приперлась. Юр, ты сильно не расстраивайся, Светка в следующий раз обещала с подругой подсосаться.

– Пох, давай уже бухать, Алек. Теперь-то по-любому в такую погоду никого уже не найти. Все бабы по домам сидят, время не для гулянок.

– Ага, пошли, – охотно согласился Алек. – Хорошо, что ты не обиделся.

– Че бы я стал обижаться? Всякое бывает, она мне клятв не давала, как и я ей. Ладно, фиг с ней, с Викой. Сегодня насухую побухаю, в первый раз что ли?

Мы поднялись по неказистой лестнице, кое-как сваренной из железной арматуры. Алек толкнул дверь будки, в нос мне сразу жарко шибануло спертым запахом табачного дыма, портвейна, старого дивана и дешёвой туалетной воды, которую пользовал Алек.

II

Разнообразная французская туалетная вода и духи неизвестного происхождения продавались в одном из ларьков на привокзальной площади нашего рабочего города-спутника Петербурга. Флаконы самых причудливых форм и цветов рядами снизу доверху заполняли окна ларька, пряча молоденькую продавщицу от скупого солнечного света днём и усталых нервных взглядов прохожих вечером, когда толпа, вываливаясь из переполненной пригородной электрички, темным потоком лилась к автобусным остановкам вдоль ларечных рядов с разнообразным товаром. Плотнее были заполнены только окна ларьков, торговавших сигаретами, в которых все, кроме маленького оконца, куда просовывали деньги и получали товар, было задекорировано всевозможными сигаретными пачками и блоками с написанными на них черным фломастером ценами. Вообще, на замусоренной, заплёванной привокзальной площади, последний раз видевшей асфальтовый каток лет пятнадцать тому назад, можно было купить практически все: от сигарет, куриных окорочков и селедки до мебели, заказы на которую принимали в старом овощном ларьке на краю площади почти у самого пешеходного моста через канал. Этот абсурдный мебельный ларек простоял года два, пока не сгорел как-то зимней ночью. Возможно, продавщица случайно забыла выключить электрообогреватель. Обычно на его черном от грязи полу с порванным линолеумом валялись куски толстой упаковочной бумаги, не менее грязные стены были оклеены фотографиями нелепых диванов и кухонь. Люди редко заходили внутрь по делу, пошарив взглядом по изображениям и узнав цены у обесцвеченной, постоянно курящей изможденной тетки неопределенного возраста, ничего не заказав, с облегчением выходили на свежий воздух. В холодную и мерзкую погоду некоторые заходили, чтобы погреться здесь в ожидании автобуса. Люди даже не прикидывались покупателями, а скучающая продавщица и не возражала. Она давно привыкла к таким «напогреться», тем более что они не мешали ей читать любовные романы, а красть здесь все равно было нечего. Иногда кто-нибудь из приличия заводил с ней ничего не значащий разговор о погоде, ценах или книге. Когда в поле зрения появлялся желтый автобус, лениво катящийся по противоположной стороне канала, они быстро благодарили за приют и, выскочив из ларька, бросались к остановке, которая находилась метрах в пятидесяти от моста.

Здесь, на площади, выдавив себя из электрички, я часто покупал по дороге домой бутылку "Балтики". После занятий в институте пиво для меня представляло отличное релаксирующее средство. Я постоянно брал "троечку", очень редко "четверку", переходил канал и пешком шёл домой все пять автобусных остановок, попивая пивко и наслаждаясь созерцанием практически лунного ландшафта с нелепо торчащими двенадцати-шестнадцатиэтажными серыми коробками домов. Они небольшой вереницей стояли параллельно  близкой железной дороге, по которой непрерывно проносились товарные и пассажирские поезда. Половина из них направлялась в сторону Москвы, а другая в Питер. Мой дом стоял в глубине квартала, поэтому постоянный шум железной дороги до нас почти не доносился. Я любил пройтись по асфальтированному тротуару, непонятно зачем проложенному в чистом поле с внешней стороны этих огромных коробок. Подъезды, детские площадки, садик и школа находились с обратной стороны домов, внутри квартала, там и кипела вся жизнь, а здесь почти никто не ходил. Даже редкие мамаши с колясками не отваживались прогуливаться по этим дорожкам, инстинктивно опасаясь пустынности местности, постоянного дувшего тут ветра и шума поездов. На самом деле, я ходил в этой пустыне по кое-как положенному асфальту из-за возникавшего у меня именно здесь некоего странного чувства "театра одного актера", которое появлялось оттого, что я, одиноко идя по тротуару, был тем не менее центром внимания всех тех жильцов, кто в данный момент решил посмотреть на улицу из окна своей квартиры. Так как глазу праздного наблюдателя просто больше не за что было зацепиться, то все взгляды автоматически устремлялись на чудака, решившего прогуляться по пустынному полю среди колышущегося моря зеленой травы. Я много раз ловил эти взгляды из десятков, если не сотен окон, чувствуя себя космонавтом, вышедшим в открытый космос. Жующие в своих тесных кухнях вечернюю жареную картошку и "ножки буша" работяги в растянутых майках и их жены в накрученных на волосы бигуди, наверное, со скучающим любопытством рассматривали мое почти мистическое движение по этой, не омраченной ничем плоскости, с высоко поднятой головой и с бутылкой пива в руке.

III

Черный кассетный стереомагнитофон неизвестной породы раскидывал по всему объёму будки, заполненному амбре Алековой туалетной воды, искаженный звук уже набившего мне оскомину саундтрека из «Криминального чтива». Буквально за полгода Алек заездил кассету, которую купил сразу, как посмотрел фильм на видео. Все это производило впечатление странной реальности, высушенной до состояния мумии мощной трамвайной электропечкой, стоящей на четырех силикатных кирпичах напротив старого дивана. Еще в будке стоял старый стул, на подоконнике три полных бутылки портвейна, а на натянутой под потолком проволоке висела выцветшая от дыма и жара занавеска, которая разделяла будку надвое, отделяя диван от окна и печки. Когда собирались четверо, то мы раздвигали занавеску, и пока одна парочка попивала портвейн, сделав музыку погромче, другая проверяла на прочность старый диван. Через некоторое время парочки менялись местами.

– Кха, кха, – откашлялся Алек. – Я от этой, б..ть, печки, скоро легкие свои выплюну, – прохрипел он. – У меня уже иногда кровь идёт. Светка, че это за хрень?

– Откуда я знаю? Может тубик?

Алек сморщился, как от кислого.

– Ну че ты гонишь, Свет, – он разозлился. – В натуре, я же сижу в этой маленькой каморке, в которой день и ночь х..рит эта злое..чая печурка. Отсюда мои проблемы.

– У тебя проблемы, Алек?

– Ну..., у меня нет проблем, но есть одышка. Светик, помолчи уже. Если бы у меня был тубик, то ты давно бы уже харкала кровью.

– Алек, все я знаю, поэтому и прихожу к тебе, хотя ты до сих пор с ума сходишь по своей Ольге.

– Ты ничего не понимаешь. Это просто юношеская любовь, вот и все.

Светка затянулась сигаретой и протянула мне стакан.

– Плесни, Юра.

Я наполовину налил в граненый стакан вина. Светка в ответ кивнула.

У нее была совершенно незапоминающаяся внешность. Невысокого роста, с уже начинающей расползаться фигурой и еле заметной пока, на самом дне глаз, тоской. Мне приходилось видеть ее только в полумраке этой будки. Светка приезжала на ночь, откуда-то с окраины, когда Алек дежурил и иногда привозила с собой Вику – тормознутую подругу для меня. Светка и ее подруги были простыми девчонками с восемью классами образования, которых лихолетье начала 90-х заставило бросить учебу и пойти работать в выросшие повсюду ларьки и рынки. Вместо сидения за партой в ПТУ или техникуме они вынуждены были вкалывать по двенадцать часов в сутки, чтобы не сдохнуть с голода со своими, еще вчера работающими на всевозможных заводах и фабриках, родителями. Для этих девчонок взрослая жизнь уже началась, аквариум, где они жили первые пятнадцать лет, бесцеремонно слили в говенный пруд. Обнаружив себя в огромном водоеме под названием "жизнь" со скудной кормовой базой и всевозможными хищниками различного калибра, кто-то растерялся и сразу был съеден, а кто-то посильнее пытался бороться. В соответствии с законом естественного отбора в арсенале их рефлексов остались только базовые, необходимые для выживания. В них уже умерла та щенячья радость, какая просыпалась в нас после выпитой бутылки портвейна, а сексом они занимались просто, без лишних прелюдий и особого интереса, с чувством, как мне казалось, легкого женского снисхождения и прагматизма. Я совершенно не знал о чем с ними разговаривать, иногда мне казалось, что их интересы ограничиваются только лузганьем семечек да обсуждением своих подруг и знакомых парней. Правда, они и не требовали, чтобы их развлекали. Мне нравились такие честные отношения, когда девчонки приезжали к симпатичным им парням покурить, выпить вина, послушать музыку, а за это немного их отблагодарить. Они никогда не думали о предохранении, об этом заботились мы. Не знаю, может в их обесцвеченных перекисью головах бродили мысли о замужестве? Скорее всего, именно такие мысли и заставляли их, несмотря на усталость, плохую погоду, накрасившись, ехать на всю ночь к черту на рога с пересадками в гремящих на ухабах вонючих автобусах. Могучий инстинкт выживания двигал миллионами таких девчонок, понуждая подолгу искать на бесчисленных вещевых рынках и рыночках одежду себе по деньгам и по вкусу, примерять понравившуюся, порой раздеваясь почти до гола, прикрываясь каким-нибудь плащом или куском тряпки, стоя при этом в углу тесного пятиметрового торгового загончика, убористо завешанного от пола до потолка всевозможными, сомнительного качества и расцветки, турецкими кофточками, блузками, юбками, лосинами и кожаными куртками. Этот же инстинкт заставлял их натягивать якобы итальянские сапоги, стоя на куске раскисшего, сложенного в несколько раз картона, брошенного в лужу, глядясь в небольшой кусок зеркала, рассматривать на себе красного цвета, плохо пошитое, нижнее белье за занавеской, отделяющей от многолюдной улицы, где идет снег, а десятиградусный мороз с ветром на пару тщетно пытаются прогнать уставших людей по домам. Эти девчонки с животной жаждой жизни, как тягловый скот, нагрузив на себя серую вывихнутую реальность, впрягаются в бытие и тащат его, не задавая вопросов о справедливости происходящего с ними, несмотря на потери среди своих друзей и подруг, которых выкашивают герыч, клей и СПИД. Они не требуют слов любви, они не отдаются страсти, они терпеливо, со слабым отсветом надежды, ищут того, кто захочет впрячься в их телегу, разделив с ними нелегкую ношу. От безысходности они часто соглашаются на каких-то совершенно случайных попутчиков, втайне надеясь, что те со временем привыкнут и останутся. Действительно, некоторые остаются, но только лишь затем, чтобы сесть им на шею. Сколько таких простых девчонок в надежде на свой маленький кусочек счастья состарилось раньше времени, надорвалось, так и не найдя его.

Небрежно держа стакан, Светка села на колени Алека и обняла за шею.

– Так, ладно, – сказал я, делая большой глоток портвейна. – Мне скоро надо отваливать, а вы тут развлекайтесь.

– Брось, Юр. Куда ты сейчас пойдешь? Смотри, какая погода, – пытаясь изобразить сострадание, сказала мне Светка.

– Ну, ты мне будешь еще рассказывать какая сейчас погода, когда я сейчас оттуда, – проворчал я, смотря в черное окно, за которым периодически показывалась часть мокрых ворот, освещенных раскачивающимся фонарем.

Я не на шутку расстроился из-за облома Вики. Мой настрой на пьяный разгульный секс не оправдался, поэтому я решил допить одну бутылку портвейна и оставить Алека со Светкой наедине, удалясь до дома. Я машинально повторил за Брюсом Виллисом: "Zed's dead baby, Zed's dead", притопывая в такт мелодии, снова налил себе и Алеку по полстакана портвейна, закурил, посмотрел на них, пытаясь понять, есть у меня еще время допить или уже надо сворачиваться. Понимать было нечего, они уже благополучно забыли о моем существовании, самозабвенно целуясь, и отвлекались только на то, чтобы глотнуть вина.

– Друзья мои, я должен вас разочаровать, мне надо идти домой баиньки.

– Посиди еще, Юр, – Алек чувствовал себя немного виноватым.

– И что я буду так смотреть на вашу любовь? Нет, меня дома ждут мама, папа и плюшевый мишка, – усугубил я трагизм ситуации.

– Клево! – Светка заржала от души.

– Спасибо тебе Светлана, за то, что ты ценишь мой тонкий юмор, ведь я, в свою очередь, ценю твое ценное отношение к моему юмору.

– Чего? – Светка посмотрела на меня непонимающе.

– Ничего. Я пошел. Алек, закрой за мной дверь, я ухожу.

– Ты чего это... Цоем заговорил? – Светка посмотрела на Алека, и они заржали.

– Заговоришь тут из-за твоих подруг, блин, еще и не так.

– Я че, виновата, что у ее брата не с кем сегодня оставить? – Вскинулась Светка.

Не обращая внимания на ее оправдания, я допил портвейн, надел стакан сверху на горлышко пустой бутылки, встал и пошел на выход.

– Юр, ну ты в натуре пошел что ли?

– Если не закроешь за мной ворота, то есть опасность что говно, которое ты тут типа охраняешь, растащат.

Алек нехотя снял с коленей Светку, поднялся, и, потянувшись, пошел к выходу.

– Иду, иду, только говно это никому не нужно. Вообще на этом свете никому ничего не нужно, – философски заметил он, выходя на ветер с дождем. – Юр, почему все так зыбко и неопределенно?

– Потому что у тебя нет цели. Когда у человека есть цель, она как ось пронизывает его, а он как волчок все время крутится вокруг нее и находится в равновесии, а окружающий мир его интересует только с точки зрения ресурсов, необходимых для ее достижения, а не его определенности. Человеку просто насрать на его зыбкость и неопределенность.

– Хорошо сказал. Сам придумал?

– Ну, типа нет, не сам. Я сейчас Ницше читаю, оттуда и почерпнул эту здравую мысль.

– Хорошая мысль. Мне нравится.

– Пользуйся, разрешаю. Можно такую же аналогию провести с велосипедом. Короче, ладно, я пошел. Давай, до завтра. Хорошо вам развлечься, – сказал я и шагнул за ворота в бушующую мокрую темноту.

"До дома двадцать минут ходьбы быстрым шагом", – прикинул я. "Это если по набережной, а если идти через дворы, то за полчаса дойду, зато там такого сумасшедшего ветра нет, да и протрезвею немного",  –      обнадеживал я себя.

IV

Сгибаясь под напором ветра, я вышел на заводскую дамбу, перегораживающую реку. Проскочив ее, я должен углубиться во дворы жилых домов. Вид реки и набережной сейчас удручал. Более трехсот лет цивилизация волнами омывала берега этой небольшой реки, оставляя каждый раз после пассионарного прилива все новые заводские и жилые здания: Петровская дамба перед серой громадой завода, пара дореволюционных фабричных домов, по какой-то странной прихоти Великой войны оставшиеся в целости, массивные сталинские, окороченные хрущевские пятиэтажки, девяти-шестндцатиэтажки 70-80-х. Казалось, все это разнообразно росло из прибрежного песка и кустов, расползаясь во все стороны. Шарообразные ивы с шапками темных ветвящихся крон, остатками редких пожелтевших листьев, нехотя шевелили своими черными ветками, создавая впечатление воткнутых в песок под разными углами большеголовых изогнутых булавок. Было в этом беспорядке некоторое очарование.

Бросая взгляд на этот пейзаж, я думал о том, что сейчас все как-то измельчало, выдохлось. Вокруг не было ни одного нового здания, во всем ощущалось уныние и запустение. Складывалось впечатление, будто большинство трудоспособного населения вывезли в неизвестном направлении, оставив только постаревших растерянных людей да немного безвольной молодежи, живущей как и старики в ожидании скорого конца. По ходу, невдалеке, желтел городской пляж. Гонимая ветром, темно-серая речная вода, отравленная сбросами свинарников, которые стояли выше по течению, изливающихся из недействующих очистных сооружений еле живого колхоза имени какого-то немецкого коммуниста, отчаянно набрасывалась на песок пляжа, пытаясь с каждой откатывающейся волной забрать часть желтой суши, превратив оставшееся в болотистое нечто. Ее маниакально повторяющиеся броски только усиливали впечатление неотвратимости этого процесса. Казалось, сама энтропия, вопреки здравому смыслу вселившаяся в реку, обрела руки и мокрыми пальцами пытается выскрести, убрать все цвета, кроме серого, сравнять любые возвышенности, завершив свое предназначение во вселенной.

"Чего только в голову не залезет с расстройства", – подумалось мне. "Нет, Вика все-таки сука. Так со мной поступить. Теперь возвращаться домой по такой погоде с бутылкой портвейна в организме не очень-то осмысленное занятие, но хотя бы менее неприятное, чем без портвейна вообще", – я машинально закурил, пряча сигарету от дождя в ладонь. Прибавив шагу, я уже шлепал по лужам напропалую. "Еще успею посмотреть серию "Полиции Майами" с Доном Джонсом", – утешал я себя. "Только бы отец уже спал, а то неудобно на него смотреть, когда ему надо бы меня поставить на место, а он уже не может".

Мне не нравилась эта нынешняя отцовская беспомощность в наших отношениях. Я с детства знал, что отец может меня отходить ремнем или дать хорошего подзатыльника, и я привык его слушаться. Не бояться, нет. Слушаться. Скорее всего, дело было даже не в подзатыльниках и ремне, в конце концов, отец лупил меня раза два-три за всю жизнь, а в моем восприятии его. Для меня он был Богом-отцом, поступки и слова которого не обсуждались и всегда были правильными. Моя собственная воля была вторична по отношению к его воле. Когда я начал взрослеть и приобрел способность самостоятельно мыслить, то стал критически оценивать его поступки. Я делал это с точки зрения подростка с одной стороны, и с позиции умного человека, как мне казалось, с другой. Да-да, почти каждому человеку свойственно считать себя, по крайней мере, умным, вот и я, начав бриться и научившись курить, решил, что я самый умный. Поэтому теперь все изменилось. Вся жизнь отца подвергалась с моей стороны критике, и даже больше – обструкции. Одно время он кричал и даже топал ногами в бессильной злобе, но это производило впечатление..., скорее никакого это уже не производило на меня впечатления. Хотя я, конечно, никогда бы не поднял на него руку в ответ, но и подчиняться ему я уже не хотел. Отец все понимал, но сделать ничего не мог. Наверное, это один из самых страшных моментов для отца во взаимоотношениях с сыном, когда твое чадо, твой ребенок, которого ты носил на руках, вытирал ему сопли и слезы, сынок, который смотрел на тебя с восхищением еще каких-нибудь два-три года назад, теперь отказывается подчиняться, и ты уже ничего не можешь с этим поделать. Этот процесс эмансипации детей один из самых болезненных для родителей, и чем сильнее родители давили на ребенка, когда он был еще мал, тем сильнее будет его отрицание родительской воли в такой период. Подростковую эмансипацию можно сравнить с распрямлением сжатой пружины. Если пружину сжали очень сильно и при этом не сломали, а бывает иногда и ломают, то в какой-то момент она обязательно разожмется и больно ударит тех, кто держал ее в угнетенном состоянии, мстя за годы бесправия и зависимости. Так устроено у нас даже в интеллигентских семьях, не говоря о рабоче-крестьянской среде. В одной крайности ребенка постоянно ограничивают и тыркают, в другой не обращают внимания и отпускают по воле волн и улицы, и в том и в другом случае дети потом мстят, жестоко мстят. Я не мстил, меня не сильно ограничивали и контролировали, но свою инициацию во взрослую жизнь я тоже все-таки прошел не безболезненно.

Было это примерно два года назад. Тогда я отказался с родителями ехать к бабушке на день рождения. Отец по привычке в ультимативной форме приказал мне собираться и ехать с ними, а я ответил, что не поеду и все. Мать меня уговаривала, но я стоял на своем. В принципе, ничего не мешало мне ехать, но что-то заставляло идти наперекор родителям. И я уперся рогом... В итоге они уехали одни, а я, немного повалявшись перед телевизором, полтора часа спустя поехал вслед. Бабушка и мама очень обрадовались, а вот отец старательно избегал на меня смотреть. Когда родители засобирались домой, тогда он первый раз в жизни спросил меня: "Ты идешь?". Его вопрос обжег мне желудок, я испугался оттого, что со мной стали считаться. За вдруг обретенной свободой, я как-то сразу почувствовал и груз ответственности. Да, конечно, я иду с ними. Некоторое время отец еще зримо переживал утрату контроля надо мной, но потом смирился и всецело переключился на мать, тем более что она как раз даже нуждалась в его властной опеке, отдав ему всю свою свободу вместе с ответственностью.

Когда весь промокший, я, наконец, подошел к торцу своего дома, очередной налетевший порыв ветра с дождем чуть не сбил меня с ног. По шестнадцатиэтажной глухой бетонной стене лились потоки воды, превращая ее в настоящий водопад. Под ногами у меня бурлили холодные потоки. Весь портвейн двести пятьдесят раз выветрился из организма, и я, мечтая теперь только о горячем душе, зашел в подъезд. Тусклая лампа за полусферическим плафоном желтым кружком боязливо прилепилась к грязному потолку. Оплавленная спичками пластмассовая кнопка вызова лифта светящимся красным глазом выглядывала из стены. Темные заплеванные углы испускали запах мочи и чего-то враждебного. В щели раздолбанной подъездной двери со свистом рвался мокрый ветер с улицы. Он невесело шелестел листочками тонких рекламных газетенок, которые обильно и агрессивно лезли из поломанных железных почтовых ящиков. В воздухе присутствовал какой-то лишний для этого места запах. Пахло горелым. Сейчас родной подъезд показался мне незнакомой сумрачной пещерой будто бы предваряющей ад. Нажав на подбитый глаз-кнопку, я стал ждать прихода лифта. Приближающиеся скрипы и шорохи из шахты возвестили о его приезде. Двери открылись, и на меня пахнуло горелым пластиком. Откуда-то свысока мне как будто послышался смех. В данных обстоятельствах он показался противоестественно веселым и неуместным. Потом все звуки, кроме подвывания ветра, стихли. Неисправное освещение кабины постоянно мигало, грозясь совершенно потухнуть. Кабина стояла приглашающе пустая, только в ее потолке кто-то выломал прямоугольник пластиковой обшивки, а края поджег. Небольшие языки пламени лениво обгладывали пластик, едва рассеивая вокруг себя черноту уходящего вверх туннеля. У меня не оставалось сил подниматься пешком на десятый этаж, поэтому я вошел в лифт и нажал нужную кнопку. Двери со скрежетом закрылись, свет окончательно погас, и кабина пошла вверх. Одновременно с этим вдруг многократно усилившийся огонь с ревом устремился внутрь кабины и опалил мою голову и плечи. Мокрые волосы и джинсовка мгновенно нагрелись, но, слава Богу, не воспламенилась. Чтобы не сгореть, я бросился на пол. Поток воздуха, проходя через отверстие в потолке, раздувал огонь как в мартеновской печи. Ядовитый дым наполнил кабину. "Так, наверное, выглядит ад",– промелькнула у меня мысль. Я начал задыхаться. Обычно время в лифте идет быстро, каких-то пятнадцать-двадцать секунд, и ты уже перед дверью своей квартиры, исключения составляют только случаи, когда очень хочется по нужде, тогда время предательски растягивается. Но сейчас все было гораздо хуже. Я лежал на мокром грязном полу лифта, который, казалось, все медленнее и медленнее, как будто все более тяжелея от наполнявшего его дыма, пытался ползти вверх. В какой-то момент я решил, что он никогда не доползет до десятого этажа, навсегда застряв посередине пути с моим обгоревшим черным трупом. Изо всех сил задерживая дыхание и сильно сжав веки, я лежал и думал о том, что один неверный шаг, совершенный по глупости несколько секунд назад, так мгновенно и фатально сказался на моей судьбе, так внезапно и изощренно ее обрывая. Я думал о том, что весь антураж подъезда кричал об опасности, но я не обратил внимания на эти предупреждения. Теперь я был уверен, что меня предупреждали. Но также во мне росла уверенность и в том, что исправить уже ничего нельзя. Оцепенение, как змея, вылезло из заходящегося от страха сердца и сковало все тело. От меня уже ничего не зависело, ожидание смерти сломало волю, оставалось надеяться только на чудо. Я испугался внезапности, близости и неотвратимости смерти, которую я никогда не звал. Через бесконечность лифт внезапно остановился, и пламя тут же уменьшилось в размерах, прекратив свои попытки сжечь меня, теперь я оказался просто в газовой камере. От удушья сознание уже покидало меня, промелькнула мысль, что лифт все-таки сломался, и теперь мне конец, но тут двери, скрипя, начали открываться. Мое тело само инстинктивно поползло к спасительному выходу. Слезящиеся глаза различали впереди желтеющую светом сорокаваттной лампочки спасительную площадку. Вот знакомая исчерченная и источенная затушенными окурками стена напротив дверей лифта, запах мусоропровода, который сейчас был слаще любого запаха в мире, такой животворящий, что хотелось плакать и смеяться от его вони. Я жив! Чудо произошло.

В тот момент в моей голове родилось несколько мыслей. Часто ли каждый из нас сталкивается лицом к лицу со смертью? Со своей, думаю, почти никто из ныне здравствующих никогда не встречался. Но, как ни странно, смерть всегда рядом. Когда вы, например, едете на машине по обычной двухполосной дороге, то помните, что в каждой встречной машине проносится Смерть. Она или заглядывает вам в глаза или, совсем не смотря в вашу сторону, проносится мимо, но каждый раз это Смерть. Знайте, если вы до сих пор живы, то только потому, что у нее нет на ваш счет пока никаких распоряжений. Торопитесь жить. Живите так, чтобы не хотелось умирать. Если вы так живете, то Господу интересно за вами наблюдать, и, значит, у вас есть время, и будьте Ему за это благодарны.

До этого я думал, что Бог в какой-то момент умер, как доказывал Ницше, возможно, гораздо раньше моего рождения, хотя комсорг школьной дружины говорил, что Он никогда и не существовал, и поэтому я всецело предоставлен в распоряжение Партии и Правительства, которые, правда, исчезли вместе с комсоргом так стремительно, что я даже не успел об этом пожалеть. Меня мало интересовало, как так случилось, что Бог умер, но ведь все когда-нибудь умирают, решил я. У меня была еще масса невыполненных дел, недодуманных мыслей, несовершенных поступков, меня захлестывала энергия молодости, которая может быть избыта только временем или тяжелой болезнью, и никак иначе. Посмотрите весной на березу, а затем сделайте в ней отверстие, и вы увидите, какая энергия таится в этой белой красавице, вот то же самое происходит в молодости, когда внутренняя энергия и желания переполняют вас. Да! И скажите, при чем здесь Бог?

Я хотел жить, и любые препятствия в осуществлении этого желания устранялись мной с юношеской бескомпромиссной незамедлительностью сразу по возникновению. Только в этот раз все было иначе, изменить я ничего не мог. Огонь и лифт не подчинялись мне, поэтому я за каких-нибудь двадцать секунд пережил изумление, надежду, отчаяние. Как понятно мне стало тогда, это невероятно длинный срок. Нет, конечно, случаются гораздо более жуткие и продолжительные трагедии, когда обреченные моряки в подводной лодке медленно погибают в течение нескольких часов от удушья или когда больные раком без тени надежды ждут смерти в хосписе. Говорят, что Бог посылает человеку только те испытания, которые тот в силах выдержать. В таком случае, почему Он непременно хочет проверить людей таким страшным способом, перед тем, как лишить жизни, если исход не зависит от их поведения перед смертью? Бог настолько любопытен?