Текст книги "Жилплощадь для фантаста"

Автор книги: Виктор Колупаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Перестал, что ли, падать снег? Ага. Не совсем, правда, но сыпал реже, да и не такой мокрый. И подмерзало к тому же. Дело к ночи. Зима скоро, зима. И хорошо, что зима. И вообще все хорошо... Вот ноги только. Испанский сапог. Пытка. Но это уже совершеннейшая ерунда. Привычное дело.

Вдоль трамвайной линии, мимо городского сада дошел я до писательской организации. В окнах темнота. Ясно. Все ушли. Ну, ладно. И то сказать, времени-то ведь уже седьмой час.

В том-то и дело, что седьмой час! Скоро водку перестанут продавать. А выпить сегодня нужно было обязательно. И в последний раз. С радости я выпил уже много. А с горя, да и не горе это вовсе, а облегчение, ну, словом, из-за квартиры этой можно в последний раз. За упокой ее души. Два-три дня еще, конечно, пройдут в разговорах, но уж потом только одна работа. Что я значу без своей работы, без своих рассказов и повестей? Да и самому в первую очередь это нужно, самому. Ну вот и начнем. А бояре пусть дарят холопам. Благо, такие еще не перевелись и долго, наверное, не переведутся. Да и никогда не переведутся.

В гору я поднялся малолюдными переулками и вышел на Тополиный бульвар. Здесь, возле кинотеатра "Октябрь", агентства Аэрофлота и продовольственного магазина бурлила толпа. На остановке в переполненные троллейбусы и автобусы лезли одуревшие от долгого ожидания пассажиры. Кто-то выскочил чуть ли не на середину проезжей части дороги, пытаясь остановить такси, но, кроме резкого скрипа тормозов, да отборной брани шофера, не получил из этого предприятия ничего. И поделом. Дорога уже начала леденеть, улица узкая, движение напряженное.

Стемнело. Зажглись фонари.

В полураскрытые двери продовольственного магазина стремились пробиться два встречных потока людей. Это им как-то удавалось и уже привычно не вызывало ни у кого удивления. Я тоже протиснулся. Отдел, где продавали водку и табачные изделия, для удобства покупателей располагался прямо у двери. Я пристроился в конец очереди.

Все-таки удивительно, как изменилось у меня настроение. От гнетущей неизвестности и растерянности к какому-то освобождению. Обиды не было. Да и на кого обижаться? Осталась злость, но она уже проходила. Она и накатилась-то не от того, что мне снова не дали квартиру, а оттого лишь, что меня обхамили. Хамство это забыть было нельзя, но и основывать на его действии свою дальнейшую жизнь тоже не стоило. От всей этой истории оставалось только одно – Валентине будет стыдно, что она уже упаковала посуду, связала узлы, поторопилась, обрадовалась прежде, чем ей вручили подарок. А подарок-то и не дали вовсе. Так только, показали, а потом: это не для вас. И без извинений.

Из кармана пальто я достал тройку, смятый рубль и мелочь. Конечно, достаточно было и четвертинки водки, чтобы уснуть нормально, но продавали, как всегда, только поллитровки. Да бог с ней... Можно и ноль-пять. В таком состоянии, в каком я находился сейчас, опьянеть было невозможно. Да и не хотелось мне пьянеть, а только расслабиться. Сейчас бы только расслабиться и уснуть.

Бутылка оттопыривала левый карман пальто, но никаких неудобств или сомнений на этот счет я не .испытывал. Несет человек в кармане водку и несет. Значит, ему так нужно. Да и домой несет, а не под забором тянуть из горлышка. До дома было рукой подать. Я спешил, чтобы скорее все рассказать, и уже хотелось, чтобы мое сообщение осталось где-нибудь в прошлом, ну хотя бы в пятиминутном. Но невозможность путешествий во времени не замедляла мой шаг, чуть ли не бег. Если нельзя, чтобы это уже осталось в прошлом, то пусть оно скорее произойдет в будущем, потому что сразу же за этим наступит и облегчение.

Вот и дом, вот и подъезд, а вот уже пятый этаж и ободранная дверь, виденная тысячи раз. Ключ в замочную скважину, поворот. Дверь открывалась без скрипа.

Я вошел в коридорчик, хлопнул дверью, начал расстегивать пуговицы пальто. Из кухни выглянула Валентина. Теща сидела на диване и смотрела научно-популярную передачу по телевидению. Из второй комнаты, маленькой, вышла Олька. Все уставились на меня, но ничего не говорили, не спрашивали.

– Не вышло, – поспешил сообщить я.

– Вот черт! – сказала Валентина и исчезла на кухне, там у нее что-то кипело.

– Да-а, – сказала дочь. И в голосе ее слышалась растерянность.

– Не дали? – спросила Пелагея Матвеевна.

– Не дали, – выдохнул я.

Ну вот. Главное теперь уже позади. Теперь можно коротко, потом подробнее, затем уже вспоминая и самые мельчайшие подробности, рассказать все. Рассказывать, конечно, придется не раз. И родственникам, и знакомым, но к тому времени уже появится стереотип рассказа, хотя повторять его не будет никакого желания. А потом уже и вообще: не дали и все.

Валентина немного погремела на кухне посудой, убавила там, наверное, газ у плиты и снова вышла.

– Значит, не дали? – спросила она и поправила очки мокрыми пальцами

– Не дали. В следующий раз, наверное.

– Да уж сколько раз и все следующий, – пробурчала Пелагея Матвеевна,

Я снял пальто, шапку, шарф, развязал шнурки своих мокрых ботинок, швырнул их с ноги в угол. Ноги застонали, отходя, распухая. Вытащил из кармана бутылку, потряс ею над головой.

– Последняя... с радости. Теперь будем пить только с горя.

– Ну и ладно, – сказала Олька.

– Проживем, – согласилась Валентина.

– Уж тут и жить-то осталось... – Это подала свой голос Пелагея Матвеевна,

Я прошел в комнату, но на узлы и картонные коробки старался не смотреть.

3

"...Эксперимент кончился, и Федор, даже не сняв с рук присоски-электроды, вышел в коридор покурить.

Курилка располагалась возле запасного выхода и там всегда дуло, чуть ли не свистело. В общем, было неуютно да еще и грязно. Федор прошел к главной лестнице, постоял мгновение и спустился на один марш вниз. Здесь на площадке было тепло и полусумрачно. Лестница вела в подвальные помещения, где размещались различные технические службы, и еще дальше вниз, но Федор никогда туда не спускался. Повода просто не было.

Группа, в которой работал Приклонов, занималась исследованием точек акупунктуры. Работы велись уже какой год, а механизм загадочных "китайских" точек оставался непонятным. Научные работники пропускали через точки электрический ток, пытались воздействовать на них магнитным полем. Груды таблиц и графиков росли, но и только...

Кожа рук после пробоя электрическим током саднила, горела. И то, что через час это ощущение пройдет, не приносило облегчения, потому что через час эксперимент будет продолжен.

Федор стоял и курил в неположенном месте, как, впрочем, делал часто. Комендантша не раз ловила его здесь и стращала штрафом, но он лишь отмалчивался, тушил о каблук сигарету и уносил окурок в кулаке. И, может быть, то, что он не бросал в сердцах окурок на пол, и удерживало суровую женщину от справедливого наказания. С того места, где он стоял, открывался вид на коридор подвала, расширяющийся возле лестницы, замусоренный, пыльный, слабо освещенный. Откуда-то доносился грохот, визг пилы, удары молота о наковальню, раздался крик, но не о помощи, а вопль жуткого страха. Нет... Показалось. Просто здесь очень шумно.

Научный работник докурил сигарету, но продолжал стоять в раздумье. Что-то влекло его вниз, но что-то и удерживало. Нужно было пойти в лабораторию и вычертить пару графиков, но подвал все настойчивее звал его вниз.

На марш выше, с лестницы в коридор, из коридора на лестницу сновали научные работники, иногда тащили ящики с приборами, а то и просто пакет со съестным из буфета.

– Федя, – вдруг услышал Приклонов – Не ходи туда. Прошу тебя.

Федор удивленно оглянулся на голос. На ступеньках лестницы стояла Валентина.

– Куда туда? – нервно спросил Приклонов.

– Туда. Вниз. Прошу тебя.

– Да что я там не видел?

– Соглашаешься, а все равно ходишь.

– Никогда я туда не ходил.

– Если бы не ходил...

Федор вынул из пачки еще одну сигарету. Советов жены он не понимал, но расспрашивать дальше не хотелось. Это даже запрещалось. Все сдвинулось с места и понеслось к какой-то непонятной, но уже намеченной цели. Кажется, Валентина поняла это, потому что больше ничего не сказала и убежала вверх по лестнице.

Да что же там, подумал Федор. Если бы Валентина его не предупредила, он мог бы и не сделать шага вниз. Такие колебания были у него и раньше, но он всегда сдерживал себя. Почему же тогда Валентина утверждала, что он не раз бывал там? Все это было странно, и все это нужно было проверить. Он сделал шаг вниз, другой, третий. В подвальном коридоре никого не было, только где-то в дальнем его конце маячила фигурка человека, но так неясно, что даже невозможно было понять, мужчина это или женщина.

С незажженной сигаретой во рту, просто-напросто забыв о ней, Федор медленно прошел по коридору из конца в конец, обнаружил, что в одном месте коридор раздваивается, и пошел по неисследованному еще рукаву. При каждом его шаге из-под ног поднималась пыль. Последняя стоваттная лампочка осталась позади, а он все шел и уже начинал думать, что коридора такой длины здесь не может быть. Но вот впереди вспыхнул свет, приблизился, разросся в фонарь. Мимо проскочил человек, держа в опущенной руке что-то продолговатое, багор, что ли? Фонарем он загораживал свое лицо, так что Федор не узнал его. Да это было и не важно. Мало ли кого он не знал в институте? Главное, что научные сотрудники здесь что-то делают, чем-то занимаются. Да-а... Площадей всегда не хватает. Им только разреши, так они вокруг института деревянных сарайчиков понаделают, забьют все аппаратурой и никакая "техника безопасности" даже свой нос туда не сунет. Идти стало уже совсем трудно. Темно. Того и гляди, что наскочишь лбом на какую-нибудь трубу отопления или колено вентиляционной системы. Федор вытянул вперед обе руки, одну чуть повыше, чтобы защитить голову. Продвигался он медленно. Иногда и вовсе останавливался, чтобы ощупать бетонные стены с той и другой стороны коридора. Что-то подсказало ему об опасности. И тогда, вытянув вперед ногу, он не нащупал пола. Но это была не ловушка, не дефект строительства. Коридор ступенями уходил вниз.

Федор понимал, что идти дальше не следует, но остановиться уже не мог. Скользя левой рукой по стене, он начал осторожно спускаться. Лестница шла левым винтом. Запахло сыростью, и все та же тьма. В кармане лежал коробок спичек, но Федор не решался чиркнуть хотя бы одной. Спускался он долго и монотонно, пока вдруг не осознал, что пальцы не ощущают привычный бетон. Под ладонью были шершавые камни. Федор знал, что камню здесь взяться неоткуда, строители не применяли в своих работах трудоемкий камень. И все же здесь была каменная кладка! Огромные, хорошо обработанные, тщательно пригнанные друг к другу глыбы камня.

И тут вдруг пришло непонятное знание. Знание, что впереди еще шесть высоких ступенек, сводчатый потолок с мокрыми скользкими потеками, заплесневелые стены, еще одна лестница, большое помещение, окованная железом дверь, а за ней...

А за ней было то, ради чего он пришел сюда.

Вокруг по-прежнему расстилалась тьма, но он теперь отлично знал путь и поэтому шел быстро, словно торопясь, уверенно. На ступенях очередной лестницы стоял человек с факелом. Он вдруг затрясся и чуть не грохнулся Федору в ноги. Слышно было даже, как стучали его зубы. Откуда-то донесся вопль. Но человек с факелом испугался не этого страшного звука. В трепет его привел вид Федора. И Федор молча прикурил от факела уже давно торчавшую изо рта сигарету. Пустил дым. Человек в кафтане, мягких сапогах, какой-то странной шапке и с алебардой в левой руке, теперь Федор рассмотрел и это, застонал и чуть не выронил факел.

– Митроха Лапоть, – вспомнил Федор.

– Смилуйся! – захрипел стражник.

– Да ты-то тут причем? – зло удивился Федор.

– Верой, правдой...

Федор стряхнул пепел на сырой пол, ничего не ответил и начал спускаться дальше. Низкая сводчатая темница в свете колеблющихся факелов. За крепким дубовым столом, вцепившись в него оцепеневшими пальцами, то ли приподнимаясь, то ли, наоборот, опускаясь, застыл опричный боярин Захарья Очин-Плещеев, один из бесчисленного рода князей Очин-Плещеевых. На столе горела свеча, лежали бумаги, гусиные перья, стояла чернильница, литая, тяжелая даже на вид. Рядом со столом валялись в ногах трое. Четвертый, голый по пояс, разогретый тяжелой работой, стоял и поигрывал обрывком цепи.

– Встаньте! – крикнул Федор. Гул от его голоса раскатился по темнице. Те трое еще ниже приникли к полу. Палач перестал играть цепью. Встаньте, – уже спокойно сказал Федор. – Прошу вас.

На полу началось движение, послышались всхлипывания. Боярин, низко наклонив голову, начал с трудом подниматься.

– Да ты-то сиди, – загрохотал усиленный стенами голос Федора. – А эти пусть встанут. Чего они метут кафтанами пол? Тут за сто лет не выметешь.

Палач загыкал, но под холодным взглядом Федоровых глаз смешался, заклокотал горлом, подавился. Федор взял одного из лежащих на полу за крепкий воротник, приподнял, тряхнул, но тот упорно валился на колени. Два других несмело поднялись, но старательно отворачивались, шмыгали носами. Федор одной рукой рванул валившегося и швырнул его в угол как мешок. Палач засопел. И Федор понял, что того поразила сила, с которой он отбросил пристава. Такой в худом теле пришедшего палач не ожидал. Физическую силу он мерил по себе и теперь мгновенно и навсегда стал верным рабом непонятного.

– Кто? – спросил Федор.

– Федька, – прохрипел боярин Очин-Плещеев. – Михайлов сын... Собака Приклонов,

– Который на Казань ходил? – уточнил Федор.

– Он... собака... Порчу напущает.

– Давно?

Захарья Очин-Плещеев понял по-своему:

– С утра бьемся. Боюсь, отпустит.

– У меня не сбежит! – ощерился палач.

– Душа, душа сбежит! -крикнул боярин и тут же испугался своих слов. Живого надо...

– Чем пытал? – спросил Федор.

– Хы!.. Дыбой... Ручишки-то как верви теперь вьются. Хоть туды, хоть сюды...

– Скотина! – закричал Федор.

– Гы!

– Сам на дыбу пойдешь! – крикнул и Захарья Очин-Плещеев.

– Старался... умаешься тут, – испугался палач.

– Ладно. Открывай. Посмотрим, что можно сделать. – Федор щелчком пустил потухшую сигарету в угол, где все еще лежал пристав.

– Сбегет... – прошептал один из двух писарей.

– У меня не сбегет, – пообещал Федор и повернул говорившего лицом к свече, слегка пригнул. Нет, лицо незнакомо, перекошено, искажено гримасой. Второй сам, не дожидаясь, зажмурился на свечку. – Не знаю, – сказал Федор. – А тот кто? – Он кивнул в угол.

– Не прогневи! – взмолился боярин – Бес попутал!

– Ну-ну!

– Тоже Федька Приклонов. Собака! Два их, два... Пытать прикажешь?

– Помогать будет, – определил Федор. – А вообще-то их три! Три Федьки Приклоновых.

– Мать, пресвятая богородица! – завопил 3ахарья, опричный боярин. Спаси и помилуй!

Федор нагнулся к боярину, поднес к своему лицу свечу.

– Похож, князь?

– Нечистая сила! – заорал Очин-Плещеев, – Сегодня на Приклонова, вчерась на Гниду 3аременного!

– Работа такая, – пояснил Федор. – Будешь похож. Ну что, охлынул? Жила в тебе слабая, князь.

– Господи, спаси... господи, спа... господи...

– Ладно. Пора. Кто будет записывать?

– Худородный писаришко... – вылез из-за спины один из двух, видно побойчее.

– Вот и пиши!

– Приказуй... свят, свят, свят!

Второй тоже взял перо, но оно у него в руках ходило ходуном.

– Чтоб вас... – озлился Федор. – Открывай!

– Преблагой царь! – неожиданно завопил третий из угла н поднялся. – Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!

– Преблагой, преблагой! – согласился Федор и приказал: – Иди за мной. Вины вычитывать будешь. Да открывай же!

Палач засуетился возле двери, загремел запорами.

– Взглянуть бы, – осмелился опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.

– Дойдет очередь, увидишь, – пообещал Федор.

– Видит Бог!– взмолился боярин. – Прегнуснейшие, богомерзкие и кровожадные падут! Как по Малютиной сказке в Подгорецкой посылке Малюта отделал полторы тыщи ручным усечением, а из пищали отделано пятнадцать!

– Открыл?! – в крайнем нетерпении крикнул Федор, не обращая внимания на слова боярина.

– Во, – сказал палач. – Вылеживается. Дыху у него мало.

В тусклом свете нескольких факелов Федор увидел лежавшего на полу человека в окровавленных лохмотьях. Поза его была нелепой, неестественной. Он был в беспамятстве. Втащив в пыточную слабо сопротивлявшегося пристава, Федор притворил за собой дверь, наклонился над тем, кто еще недавно был человеком, пробормотал:

– Федя... Что они с тобой сделали? Не успел, не успел... – Быстро определив на ощупь точки акупунктуры, которые отвечали за общее состояние организма, он пальпацией (надавливанием пальцами) попытался привести Приклонова в чувство. Это долго не удавалось. Тогда он начал ощупывать вывернутые в суставах руки, ловко вправил все вывихи, поглаживанием срастил несколько переломов. Выяснять, что произошло с внутренними органами, не хватало времени, да и дело это было сложное. Приклонов, наконец, пришел в себя. Он слабо застонал, промычал что-то, узко, щелочкой открыл глаза.

– Очнись, Михайлов сын, – попросил Федор. -Уходить отсюда надо.

– Все, – простонал Приклонов. – Отходил свое...

Федор снова занялся точками акупунктуры, по особому надавливая на них, поглаживая, массируя. Пристав, сгорбившись на полу чуть поудобнее, одним глазом наблюдал происходящее. Чудо! Чудо! Господи, спаси и помилуй!

Приклонов уже мог стоять, но вид его все еще был ужасен.

– Иди, Михайлов сын... иди... Там тебя будут ждать.

– Ты кто? – спросил хрипло Приклонов.

– Я – ты.

Приклонов внимательно посмотрел в лицо Федору. Запомнить своего спасителя. И отшатнулся.

– Наваждение!

– Я – Федор Михайлович Приклонов.

– А я?.. Бес меня путает!

– И ты – Федор Михайлович Приклонов. Иди. Пора.

Он приоткрыл дверь пыточной. Та ржаво заскрипела. Палач спал стоя, только цепь валялась на полу. Писари тонко посвистывали носами.

– Вверх по лестнице, – сказал Федор, – по коридору, затем по каменной винтовой лестнице, снова по коридору... Держись рукой стены. Как только камень перейдет в бетон, ты у своих. Понял?

– Бетон? – переспросил Приклонов.

– Бетон, бетон. Поймешь, все поймешь. Прощай, Федор, сын Михайлов. Может, и встретимся еще...

– Храни тебя господь... – сказал Приклонов и, пошатываясь, начал взбираться по каменным ступеням. Он еще ничего не понимал, кроме одного: пыточная осталась позади.

Федор хлопнул дверью. В сводчатой комнате проснулись, испуганно, тягостно.

– Молчит что-то богомерзкий... – начал было Захарья Очин-Плещеев, и тут в пыточной раздался крик. Мороз прошел по коже у палача.

– Лютует шибко. Послабже бы надо.

В пыточной пристав Приклонов вычитывал вины. Федор, приподнятый на дыбе, закричал:

– Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!

Пристав Федька, шибко удивленный тем, что этот оказался на дыбе, но не привыкший особенно размышлять, да еще вдруг почувствовавший, что всемогущий – черт ли, дьявол ли! – находится в его руках, сразу сообразил, что ему делать.

– Опричь кого замышлял злодейство?!

– Неоправданно историей! Глупо! Дико! Будьте людьми! – Федор кричал так, что его слышали в сводчатой комнате. Писцы заскрипели перьями.

– Ну завел... – зевнул Захарья Очин-Плещеев. – Каждый день одно и то же... Эка невидаль!

Пристав Федька озверел. То кнут, то раскаленное железо появлялись в его руках. Федор иногда проваливался в яму беспамятства, но лишь на мгновение. Страшная мысль пришла ему в голову...

Он многое, многое знал. Ведь у него в своем времени была отличная историческая библиотека. Читал Федор и Скрынникова, и Соловьева, и Ключевского, и переписку Грозного с Курбским, и многое другое, даже "Ономастикон" Веселовского. Из "Ономастикона" и узнал, что обязательно встретит здесь Приклонова и того, другого – пристава. Знал, что к концу царствования Ивана Грозного разорится Центр и Северо-запад Руси. Знал, что население Руси сократится втрое. Обезлюдеют сельские местности. В Московском уезде будут засевать только одну шестую пашни. В Новгородской земле – одну тринадцатую. Села и деревни превратятся в кладбища. Все знал и хотел сказать: остановитесь!

Знал и надеялся, что простым словом можно что-то изменить.

И вот та страшная мысль: не поймут... не поймут! Рано. Поздно. Нужно. Не нужно. Зря.

Ан нет... Ведь Федор, сын Михайлов, все-таки ушел из пыточной. Значит, не зря. Не зря! А все остальное?

Прошлое нельзя изменить. И вовсе не потому, что оно прошлое. Вовсе не потому.

Пристав тащил какой-то чурбан. Тащил и аж сам вздрагивал от сладостного ужаса.

Испанский сапог, подумал Федор. Это не страшно. Это привычно. Уж тут-то Федька просчитался. Пристав Федька крутанул винт.

– Будьте людьми!

Знакомая, привычная боль вошла в суставы ноги.

– А вот ежели так! – радостно возопил Федька. – Покрепше...

– Будьте лю...

И никакой боли. Ничего. Ничего вообще.

– Отошел, кажись, – появляясь в дверях, растерянно сказал пристав Федор Михайлович Приклонов.

– Собака! – чему-то испугался опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.

А Федор, иногда выныривая из беспамятства, вставал и шел дальше. Ощупывал стену. И уже что-то незнакомое было под его пальцами. А, это же бетон, как сказывал тот, подумал он и снова нырнул в бездонную темень.

Окончательно очнулся Федор возле лестницы, ведущей из подвала на первый этаж. Несколько человек из лаборатории стояло вокруг. Слышалось:

– Что с ним?

– Кто его так отделал?

– И ведь уже не в первый раз!

– Федя! – приподняла его голову Валентина, – Да что же это?!

– Жив! Смотрит!

– Все сказал, – прошептал Федор.

– Что? Что он говорит?

– Только ведь и сказать-то, по правде говоря, было нечего, – добавил он. – Не поняли.

– Скорую!

– Не надо скорую... – Федор попытался встать. Ему помогли. – Все нормально, ребята...

Валентина вытирала кровь с его лица и плакала.

– Успокойся, – попросил Федор. – Ничего особенного не произошло. В подвал просто ходил.

– И куда он там ходит?

– Да нет там ничего! Нет! Ерунда какая-то.

– Ты идти-то можешь, Федя?

– Могу. Пустите. Умоюсь только.

– Смотри. Через десять минут философский семинар. А тебе доклад делать.

– Не беспокойтесь. Доложу.

– Федя, – сквозь слезы прошептала Валентина. – Бросил бы ты все это... а!

– Ладно... Видно будет... Так вы идите...

Валентина осталась его ждать.

Федор вошел в умывальную комнату, начал осторожно смывать с себя кровь. Мешал блестящий браслет из какого-то неизвестного ему металла с куском цепи. Браслет был на правой руке. Ладно, подумал Федор, дома спилю. А пока руку в карман. Нормально все. Нормально. Вот только как там его спаситель?"

4

Дня через четыре после нашего несостоявшегося вселения в новую квартиру пришел Афиноген.

– Здорово, миряне; – прогудел он, заняв собой почти весь коридорчик.

Афиногена я не придумал.

Когда мы ехали в фирменном поезде "Фомич", Артемий Мальцев ночью разговаривал с бабусей. Бабуся рассказывала о своем сыне Афиногене. Я не слышал их разговора. Чуть позже я взялся за повесть о наших приключениях и написал выдуманную биографию Афиногена. Артемий читал черновик. Оказалось, что рассказ бабуси я повторил слово в слово. Из окончательном варианта повести биографию Афиногена выбросили по чисто техническим соображениям: она замедляла развитие сюжета, а сам Афиноген в повести так и не появился.

Вот что тогда выбросили:

"Бабуся прикусила губу и посмотрела на Артемия сухими, горячими, жгуче молодыми глазами.

– Все хорошо, голубчик, но вот один шалопай у меня уродился, младшенький. Сорок пять лет уже подлецу стукнуло. А все гудит, гуди-ит. Старшие-то и воевали и ранены были. Работали. Все люди с умом и обстоятельные. А уму помогают своими руками. А этот Афиноген, в войну-то еще мальчишкой был. Уж сообразительный и на всякие выдумки горазд! В колхозе-то каких только хитростей не понапридумывал. Трактора у него сами пахали, а комбайны жали. Сидит, бывало, на пригорочке, а трактор с плугом ходит по полю, сам заворачивает, нигде огрехов не делает. И пахота хорошая".

Я понимал, что такого в войну не могло быть, но верил. Хотелось верить...

" – Непривычно все это было, – продолжала бабуся. – Председатель придет и давай костеришь его на чем свет стоит. А малец улыбается. Председателю это и подавно в обиду. Выгоню, говорит, к чертям собачьим! Лоботрясы мне не нужны! Оно с виду-то, может, и похоже было на это. Но ведь трактора-то пахали. Жутко смотреть было, как они без человека ходили. Раз, другой, третий обругал его председатель, а потом и в привычку вошло. Вроде присказки. Афиногенишь, мол. Это о тех, кто плохо работал. Ну, а мой уж школу кончил. Приходит раз домой и говорит: "Хватит, мама. Пусть председатель сохой пашет. Не может он поверить, а я мучиться не хочу. Да и не лежит у меня душа к деревне. В город поеду. В Москву! Учиться буду!" Я так и ахнула. В город! Да еще в Москву! Ждут его там не дождутся! Тут у нас ведь уже и житье полегчало. Старшие шестеро с фронта пришли. У кого еще и перед войной дети были. А другие сразу переженились. Работай, да радуйся, хотя радости-то, правда, было мало. И то счастье великое: живы все. Но Феня заладил свое, ни родителей, ни братовьев не слушает. Что делать? Меньшего вроде всегда балуют. И сам не .замечаешь, а получается. Советовали, увещевали, он все свое. Ну, купили ему хромовые сапоги и отпустили. Месяца три молчал, потом письмо пришло, учится, мол, в Москве, в университете. Я и слова-то такого выговорить не могла. Агроном спросит, на каком он факультете? А я и сказать ничего не могу. И что это такое – факультет? Учился Фена, приезжал на каникулы, рассказывал. Отец, братья соберутся, он им что-то рисует, чертит. Лбы нахмурят, смотрят, молчат. Физика – наука-то, которую он изучал. Молчат, не верят, а потом еще и смеяться начнут. Я их стыжу, а они свое: "Ну, Феня, сочинять ты мастак!" Обидится, уйдет, а потом что-нибудь в колхозе или дома сотворится. То дома перепутаются, глядишь, а соседи уже другие. Сельпо однажды поднял на воздух метров на пять, продавщица Манька по веревке спускалась. А мужики, что за водкой пришли, грозились побить Феню. Ну это они, конечно, так. Столько братовьев, кто его тронет... А лезть по веревке за своими бутылками поопасались. Потом уж, когда бабы пришли кое-чего купить, так он снова магазин в земле укрепил. Будто так и было. А все не верили ему. Фокусы, мол? В цирке в городе и не то показывают! Фокусы... Рассказывал, что ему и в университете не верят. Не может быть там чего-то и все тут! И не помню уж чего... По науке какое-то слово. А так к нему братовья хорошо относились, любили младшенького. Потом как-то приехал, смотрю: выпивши. Отец, да мать, братья вы мои, да племяши хорошие! И два дня беспробудно. И где только зелье доставал? В доме ни капли В сельпо не ходил. Приносил, что ли, кто? Так и не узнала. Потом снова все хорошо. А осенью пишет, что учебу свою бросил. Ну, а раз бросил, то, значит, в армию забрали. Через три года вернулся, неразговорчивый, хмурый. Жену привез. Мальцу-то уже, Коленьке, пятый годок пошел. А ведь ничего Феня нам раньше и не говорил про женитьбу свою. И про науку больше ни слова. Горько уж нам стало, что Феня в физику свою не выбился, ну да ладно, лишь бы человеком был. В деревне не остался. Уехал в Фомск. Работать устроился в мебельный магазин грузчиком. Известно, какая там работа. Погрузил, выгрузил, затаскивать какой-нибудь шкаф поартачился, потому что выше первого этажа бесплатно не положено, ну, а за пятерку – пожалуйста. Сколько их за день-то, этих рейсов. Деньги шальные. От таких толку не бывает. К пяти часам уже и водочки примут. А после пяти у грузчиков вообще частная лавочка открывается. Магазин доставку оформляет только до пяти, а люди-то до пяти в основном сами работают. Вечером самый и наплыв. Крутятся, а все равно едва успевают. Ну и уставали они страшно как. Была, я у него в гостях, видела все. Работа, что ни говори, тяжелая. Товарищи-то знали, что он когда-то на физику учился, да бросил. Так и прозвали – "физик". А что, мол, твоя физика для грузчиков может сделать, кроме подъемного крана? Так нам с ним несподручно. Злился он. Видно, о физике только н думал. Сноха говорила, что пишет он иногда что-то по ночам, но никому не показывает. Да и кому показывать? А потом сделал он друзьям грузчикам подарочек. Какая-то нуль-упаковка называется".

В Марграде нам с Афиногеном встретиться не довелось. Не до этого было. Да и не знал я, что бабуся и ее внучек Коля привезли Афиногена в Марградское отделение Академии наук на предмет изучения его изобретения: нуль-упаковки. Сам-то я тогда прибыл в Марград в служебную командировку по рекламации на многоканальный тензометрический усилитель. И только в Фомске...

"Милый ты мой голубчик! Я сейчас знаю, что он хотел от жизни. Он хотел много ей дать, но хотел много в взять. Но то, что он предлагал, никого не заинтересовало, этого даже никто не понял, его просто высмеяли.

И вот он уже двадцать с лишним лет грузчик. И это с его-то гордостью. Ничего плохого не хочу сказать про грузчицкую работу. Тяжелая, но ничуть не хуже других. Дело в том, что она ничего не дает его душе. В душе-то он все равно физик, хотя я и не понимаю, что он там такое сделал. А эти каждодневные пятерки покупателей, которым он услугу оказал, они ведь на выпивку идут. Не углядела я за ним. Он уже два раза лечился, не помогает. А семья у него хорошая. Трое детей. Коленька вот университет кончил, в Старотайгинском Академгородке работает. Этим-то он в отца пошел. И умом, и ростом, и фигурой. Только бы на кривую дорожку не ступил, как отец. Вот приедет он в Фомск, и тогда отец совсем другим делается. Тут у них разговоры разные начинаются. Сидят, чертят, пишут, спорят. Но верх-то всегда берет Афиноген. Кольке-то еще до отца далеко. И не пьет Феня в это время. Но чувствую, что душа у него все равно болит: пролетела жизнь и ничего в ней интересного не получилось".

Однажды через мебельный магазин я узнал адрес Афиногена и познакомился со странным грузчиком. И тут оказалось, что оба мы интересны друг другу. Изобретение Афиногена не подтвердилось, и я иногда думал: а вдруг от очередного запоя его спасла именно моя дружба? По вечерам мы иногда ходили друг к другу в гости. Сидели обычно на кухне, если это было у меня, и в комнатке с отгороженной кухней – у Афиногена. В сарае Афиноген оборудовал себе нечто вроде художественной студии. Он рисовал, лепил, чеканил. Эти занятия тоже помогали ему держаться.

И вообще я вскоре понял, что Афиноген в первую очередь художник. Грузчик ли, физик, но всегда художник.

В сарай он, правда, меня ни разу не приглашал и картины свои не показывал.

5

Ну так вот...

– Здорово, миряне? – прогудел Афиноген, заняв собой почти весь коридорчик.