Текст книги "Жульё"

Автор книги: Виктор Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Не слабо, – подытожил Дурасников, выходя из кабинета.

Филипп играл святую простоту.

– Что не слабо?

Дурасников не ответил, прикрыл дверь: медленно – сто раз внушал себе не частить шаг – поплыл по ковровой дорожке, кивая встречным, ужасающимся тяжести ноши, возложенной на плечи зампреда.

Васька Помреж замер посреди спальни, редкое зрелище открылось: Эм Эм Почуваев, обернутый в одеяло, как римский проконсул в тунику, храпел на широченной кровати, притиснув к бокам двух девиц, первую и вторую, брюнетку и блондинку, девки жались к Почуваеву, пышущему жаром и, как видно, стащившему общее одеяло на себя, использовавшему пододеяльник с пуховиком исключительно в собственных нуждах. На трюмо черного дерева с резными ножками давно истекли грязью с подошв две пары женских сапог, отражаясь в трех зеркалах обувным прилавком. Помреж оперся о косяк, вчерашнее представало смутно, едва прорывалось сквозь пелену, виски ломило. Обнаженные женские тела вызывали раздражение, на старинной лампе датского фарфора – лиловые ирисы с бледно-зелеными листьями – болтались ажурные колготки. На лбу Почуваева, вместо намоченного платка – дурно что ли отставнику стало среди ночи? – лежали кружевные трусики.

Помреж пожалел, что порвал с кино, сцена аховая, сними, ни в жизнь не поверят, зашипят: накрутил, притянуто за уши, шито белыми нитками. У второй по брюху ниже пупка краснел шрам. Кесарево, что ли? Черт их знает! Помреж ухватил с трюмо недопитую бутылку пива и только тут припомнил, что направлялся в кухню, побаловаться пивком из холодильника. Почуваев выдал храповую руладу, начал низко и вдруг взвился, почти окатив визгом и задрожал, прижимая девок. Спали мертво, что им храп. Помреж юркнул в кухню, со стола сыпанули тараканы. Как ни изводи мразь – без толку, дом заражен, хлорофоса перевел цистерну, проклятые только усищами шевелят. Помреж запахнул полу халата, скривился, гневно глянул на загаженный стол. Не могли убрать, твари! Чужое! Плевать! Нажрались, надрались, Почуваева на грех раскололи, только вот как и когда? Не вспоминалось. Достал из тумбочки пластиковый пакет, сгреб со стола огрызки, куски хлеба, полупочатые консервные банки, вытряхнул недоеденное с тарелок, и даже бутылку водки с содержимым на донце приговорил, зажал шуршавшую горловину пакета, перевязал веревкой и спустил в мусоропровод.

Позади скрипнули половицы. Помреж обернулся: вторая тростинкой белела, в чем мать родила, и прикрывала ладошкой кривящийся в зевоте рот.

Васька аккуратно расставил скамейки, смахнул крошки на левую ладонь, припомнил наставления бабки: только тряпкой крошки сметать, но то деньги переведутся. Теперь уж не переведутся. Имеется копейка немалая, а толку что? Жизнь тусклая, тараканы, грязь, самому за собой убирать приходится. Помреж рухнул на скамью, набулькал хрустальный стакан пива с верхом, так что пена прянула ввысь и пролилась на салфетку в петухах, пил не отрываясь, низко нависнув над столом.

Вторая смотрела жадно. Помреж гостеприимством не отличался. Наконец жаждущая решилась, взяла с полки стакан, глянула на Ваську, на босые свои ноги, на свой живот, на шрам и только тогда врубилась, что пришлепала на кухню голяком. На крючке у мойки пестрел разудалый передник с игральными картами – валеты, дамы, короли, пересыпанные цифрами и мастями опоясалась по-туземному, и с, торчащими прямо на Помрежа сосками, потянулась к бутылке. Васька зажал сосуд – не отдам, м-мое! – икнул, снова наполнил стакан, опорожнил, кивнул на холодильник, мол разживись там; сообразила, извлекла две бутылки. Помреж вмиг откупорил, оба припали к стаканам. В реальность происходящего не верилось. Вторая легла грудью на стол, черные волосы рассыпались по сторонам, пробор посредине поразил синеватой белизной.

Помреж возвращался к жизни стремительными скачками. Вчерашнее более-менее прояснялось. Что он наговорил? Чего наболтал Почуваев? Как случилось, что отставник один-одинешенек оказался без васькиного пригляда с девицами? Многого Почуваев не знал, но если девицы натасканы, то из крупиц насобирают изобличающее. Вторая тронула васькину, поросшую волосами, голень напедикюренными пальцами. К любви приглашает в аврорные часы? Помреж шарахнулся к стене, обдало запахом чужого, немытого тела. Утром девки выглядели моложе и вроде бы чище помыслами, без косметики глазенки детские, карапузная розовость после сна...

Из спальни бабахнул храпом Почуваев. Помрежа взорвало, схватил чайник, благо давно остыл! Вбежал в спальню и окатил первую и отставника с ног до головы, смыв присохшие ко лбу Эм Эм трусики-компресс.

Первая заорала, как резанная. Почуваев только чавкнул, хрюкнул, сладко потянулся и, поджав ноги, перевернулся, даже не прервав храп. Помреж не верил собственным глазам, нацелил носик чайника и стал методично поливать глаза, уши и нос Почуваева, тот захрапел, накрыл лицо ладонями, попытался стряхнуть наваждение и, наконец, приоткрыл шалый, заплывший глаз, подпертый синим обводом.

– Карета-с ваш бродь! Подана... яти твою душу мать! – Помреж швырнул пустой чайник на коврик у кровати и сорвал одеяло с Почуваева. Господи! Голый, козел, а обут в резиновые сапоги. Помреж схватился за голову.

На конкурс красоты Шурф и Ремиз доехали на машине Мишки, снежное месиво расползалось под колесами. Мишка мастерски воткнул зад девятки в узкий просвет меж двумя шестерками; едва вылезли, просачиваясь через щели приоткрытых дверок. По пандусу взошли на верх, у входной двери толпился народ: размалеванные девицы, подростки в новеньких грубошерстных куртках, обвязанные яркими однотонными шарфами с длинными, причудливо мотающимися концами; безнадеги – женщины хорошо за тридцать, а то и сорок, яркостью раскраски превосходящие юных профурсеток, седовласые мужички без возраста – непременные участники зрелищ трудной попадаемости; затрапезные субъекты, никак не вписывающиеся в общий фон и, тем не менее, всегда присутствующие на таких сборищах; степенные пары супругов со стажем; юркие типы с блестящими глазенками, без устали снующие в толпе и не останавливающиеся ни на минуту; трепетно ожидающие кавалеров приличные девушки; юные ухажеры, назначившие свидание вечно опаздывающим хохотушкам; хранители порядка с повязками, гроздьями липнущие к входным дверям изнутри и протаскивающие своих людей в числе, явно превышающем разумное.

Мишка млел в придверной атмосфере: суечение не потерявших надежду прорваться, молящие взгляды не приобщенных к ритуалу прохода в заветные двери; безразличие – показное! – к происходящему счастливых обладателей пропусков и пригласительных; обязательные встречи одного-двух, а то и десятка знакомых, приветствия, в спешке пересказанные анекдоты, шутки, попытки тут же у двери решить миллионные дела, попытки негодные, выдающие плохо скрытое желание покрасоваться деловитостью.

Шурф и Ремиз вгрызались в толпу медленно, будто восходили на горный пик, сберегая силы в разреженном воздухе, расхристанные, с выбивающимися шарфами, в незастегнутых дубленках, чтоб сразу видел каждый – только что вылезли из тачки, не дай Бог заподозрят, что на метро добирались. Тычки стародавних знакомых, похлопывания по плечам сыпались со всех сторон, как и предполагал Мишка, как и должно было быть, и приобщенность к заветному миру особенных людей наполняла чувством, схожим с опьянением, только без последующих головных болей.

Фердуеву Мишка заметил первым, только хозяйка могла заставить таксиста въехать чуть ли не в стеклянные двери; в длинном жакете из аховых чернобурок, в умопомрачительных сапогах, с непокрытой головой в ореоле густых смоляных волос, с глазами, полными огня и презрения, Нина Пантелеевна смотрела сквозь оробевшую толпу, а рука ее швыряла в коробку на карданном валу купюру. Хранители порядка подтянулись, по толпе, будто пробежал ветерок и стих. Особенное создание запахнуло полы жакета и глянуло ввысь на небо, будто проверяя, висит ли межпланетный корабль, доставивший ее сюда, или предусмотрительно укрылся в облаках. В аукционных мехах, при царской осанке, вызывающей ухоженности, стати и плавности движений, Фердуева миновала бы контроль и безо всяких пропусков: хранители уже засветились приязнью, уже прилаживали к лисьим мордочкам и квадратным харям улыбочки, но неземное существо извлекло из сумки пригласительный и учтиво, сознавая, что скромность украшает, протянула глянцевый прямоугольник низкорослому пропускале, тот восторженно оглядел Фердуеву, растопыренной пятерней плавно рассек воздух в приглашающем жесте, изогнулся, выпятив зад, и... в этот момент глаза Фердуевой и Мишки Шурфа встретились.

Лучшей сцены, да прямо в дверях, при всеобщем обозрении, Мишка и пожелать не мог. Шурф рванулся вперед, в проход, облобызал женщину, ныряя носом в щекочущие меха, не глядя, протянул свое приглашение, и, похоже, внося царицу на вытянутых руках, ворвался в теплый зал с гардеробом слева и столами, импровизированными буфетами, справа.

Ремиз застрял за кадром. Вовка принялся шарить по карманам, и низкорослый пропускала изучал его с издевкой, мол знаем-знаем, вроде найти не можешь, а сам бочком-бочком и на протырку! Ремиз наконец отыскал пригласительный, пропускала потускнел, у каждого свои радости. Ремиз вошел в зал, и сразу окатило громкоголосыми мишкиными приветствиями, будто мясник ждал друга битый час и уж отчаялся увидеть.

У гардероба возникла заминка в раздевании: женщина средних лет сомневалась в сохранности сиротского каракулевого манто, видавшего виды и, кроме усмешки, ничего не вызывающего. Фердуева скинула жакет из чернобурок и тем сразу устыдила сомневающуюся, гардеробщица прыснула, трусиха в каракуле пристыженно шмыгнула носом.

Разделись, Мишка упрятал номерки всех троих, Фердуева вышагивала в длинном черном платье с ниткой натурального жемчуга на груди, непосвященным могло показаться, что конкурс красоты посетила прима миланской певческой школы или любимица нью-йоркских оперных подмостков в сопровождении двух импрессарио. Шурф подвел Фердуеву к последней модели "запорожца", впервые в истории этой марки и впрямь смахивающей на автомобиль, любезно пояснил, что это вторая премия, а первая – корона из серебра, почти сотой пробы, с бриллиантами, неважно что синтетическими, зато почти на двести каратов и с тремя сплавными сапфирами с голубиное яйцо. Шурф заранее повинился, что мог перепутать в мелочах, но корона штука впечатляющая.

Ремиз откололся, направился к столам, где кооператоры торговали цветами в пластиковых упаковках. Ремиз купил прозрачный цилиндр с гвоздиками, перевитыми спаржей и преподнес Фердуевой.

Переиграл Вова, тихоня наш! Шурф утратил лидерство на краткий миг и Фердуева, понимая, что произошло, не отказала себе в добивании: преувеличенно тепло поблагодарила Ремиза и, привстав на цыпочки, поцеловала в щеку.

Ползала видели этот поцелуй, Ремиз возликовал: реванш за сцену в дверях состоялся.

До начала представления оставалось минут двадцать, и Вовка потащил честную компанию в бар. Позиции Ремиза в отеле отличались такой прочностью, что гости Вовки расселись перед стойкой валютного бара без содрогания. Ремиз щелкнул пальцами, моментально подбежал бармен в черном фраке с бордовой бабочкой. Ремиз спросил, кто что желает, и на стол вмиг вспорхнули бокалы и рюмки, источающие дивные запахи. Мишка знал, валютой Ремиз не промышляет: чем же платить? Посидели, попили, посмеялись... Фердуева глянула на часы, без пяти двенадцать, вот-вот начнется. Ремиз поднялся вместе со всеми, кивнул бармену, и троица двинула в зал.

Фердуева по дороге встретила приятельницу, остановилась, Мишка и Ремиз прошли вперед.

– А платить, граф? – уточнил Шурф, кивая на бар.

Ремиз радовался, знал, что Мишка не утерпит: два раза переиграл его, с цветами и вот сейчас, с выпивкой на валюту.

– Фирма платит, – обронил Вовка, не желая развивать валютную тему.

Повсюду сновали озабоченные люди с аккредитационными карточками прессы; фотографы, увешанные камерами, сбивались в кучи, обсуждая профессиональное, телевизионщики тащили тяжелую аппаратуру, везли камеры, расставляли освещение, тянули кабели...

Перед сценой, на первом ряду, рассадили женщин-журналисток – этакая галантность, в центре перед первым рядом выставили стол для жюри. Шурф, Ремиз и Фердуева сели у центрального прохода во втором ряду. Места – лучше не придумать.

– Для менеджеров, – пояснил Ремиз.

Фердуева кивнула, и действительно, кто она, если не менеджер, человек, который одних направляет туда, других сюда, расставляет силы, прикидывает, что куда вложить и как пойдут дела при таком раскладе, а чего ожидать при ином. Фердуева сняла пластиковую крышку с цветов, обнаружила меж гвоздик розу, поднесла к тонким, будто резцом высеченным ноздрям.

Устроители конкурса, воротилы красоты, их сатрапы, мелкая сошка кого-то сгоняли с лучших мест, пересаживали, выдворяли, резко предлагали освободить не причитающиеся кресла. Троицу ревнители справедливости обходили стороной, будто водоворот пенился вокруг скалы, торчащей посреди бурного моря.

Мишка Шурф склонился к Фердуевой и что-то шептал на ухо. Ремиз тосковал, прикидывая, что миги торжества скоротечны и, как ни крути, Шурф по очкам всегда побеждает.

Нина Пантелеевна не слушала Шурфа, кивала для порядка, не боясь, что невпопад. Накатил страх тошноты, а за ним и впрямь замутило, вынула таблетку, хотела, чтобы Шурф не углядел – заметил-таки – пояснила: от головной боли. Шурф вроде поверил, глотнула таблетку без воды, зажмурилась, а когда открыла глаза – на сцене тискал микрофон неизменный ведущий Саша короткостриженный, прошагавший десятилетия от первых кавээнов через а ну-ка девушек прямо в восьмидесятые.

– Днепропетровцы всем заправляют, – Шурф уселся поудобнее, – крутые ребята. Питер уже прибрали, в Москве подавляют последние очаги сопротивления... – Мишка тронул нос с горбинкой, – наш брат оттуда почти не уезжал, значитца мозговой центр имеется, опять-таки, родина бывшего генсека – неприкосновенная зона, выходит, по совокупности обстоятельств, родился новый Чикаго – центр силы неправедной на одной шестой суши.

Ремиз встрял в разговор, поддержал, выказывая осведомленность:

– Я тут в конце ноября прикупил бюллетень, смотался передохнуть в Юрмалу. Межсезонье – роскошь, а не время. Куда нос ни сунь, все рады. Полупустые кабаки, пивные, опять же не шалманы, вполне чистые, приличные заведения, даже не курят. Истребуешь себе кувшин, рыбку, курицу копченую, сыр, палочками поструганный, ни ора, ни, упаси Бог, мордобития, чинно-благородно, душа оттаивает, распускается и на разговор тянет. Кликнешь официанта, засветишь допчирик, слушать будет, хоть сутки голоси. Народ-подносилы дошлый, в курсах всех дел, и те признавались, есть на побережье свои костоломы-выжималы, да все известны, и чтоб шибко – не лютуют, в межсезонье у местных отдых, а вот летом нагрянут боевики из Днепропетровска, тут держись, шмон наведут и... укатили. Рэкет, он чаще гастрольный. Ра-а-аз! Набег из чужого града, потрошение жертвы и... свалили, ищи ветра в поле. Те, кто живут в одном городе – и охотнички, и дичь – осторожнее, лишний раз поостерегуться кровушку пускать, предпочитают переговорами обойтись или примутся пугать, постепенно, тут главное методичность, чтоб объект не дремал, всегда чуял: о нем не забыли, пекутся, каждый шаг контролируют. Опека изо дня в день ох, как досаждает, еще какие орешки трескаются, будто колуном шваркнули.

Фердуева слушала внимательно: резоны Ремиза ее касались непосредственно; северяне, из тех, что засветились, решившись на встречу с ней, понимают, что Фердуевой прознать их схроны – работа не тяжелая; за неделю доложат все про всех, где кооперативная квартира любовницы, а где в коммуналке доживает старушка-мать. По ремизовской правде выходило, что если ее начнут жать всерьез, то силами иногородними, хлопотами налетчиков с югов.

По левую руку от Шурфа скучала девица лет двадцати с пронзительно синими глазами, красиво очерченным ртом и задорной манерой встряхивать копной густых золотистых волос. Шурф предположил, что эту даму-зазнобу усадил кто-то из устроителей, вон их сколько шныряет, молодцов с орлиным взором, будто вырезанных с журнальной картинки и оживленных чудесным образом. Мишка прижал к себе локоть, похоже, встревожился, не слишком ли единолично завладел подлокотником? Тихонько осведомился:

– Я вас не выжил? Забыл, что не один сижу...

Девица в беседу ринулась, как в море с жары нырнула, видно извелась в бессловесности. Выяснилось, соседка Шурфа – мисс Кривой Рог, городище почти миллионный, да вот припозднилась к отборочным просмотрам и выпала из состязания. Тараторила без умолку. Красотки из загранки наших переигрывают. Факт. У наших ни тряпок, ни тренажу, любительщина, вчера репетицию заделали – слезы, даже обрадовалась, что опоздала, позориться кому охота? Мисс Кривой Рог повернулась к Шурфу и широко улыбнулась.

Ничего себе деваха, оживился Мишка, надо ж, мисс Кривой Рог! Смехота. Значитца, наделит мужика не просто рогами, а непременно кривыми, особенными, а вообще не без приятности, с этакой провинциальной открытостью, неиспорченностью, еще без набора обделенных блеском приобщенности и штурмующих столицу. Болтали свободно. Шурф хохотал, обсуждали конкурсанток, особенно разрез по бедру сингапурок. Знойные дивы, не поспоришь, зрелище редкостное для нашего брата, вроде, посреди поля одуванчиков – две орхидеи.

Фердуева изучала красоток на сцене безразлично, навидалась таких в жизни, вспыхивают бенгальским огнем на минуту – почитай, на год-другой – и в безвестность, а гонор-то тянется шлейфом, мол, мне причитается за черты неземные, а красоты уж пропиты, процелованы, прокурены до капли, одни воспоминания.

Не шла из головы беседа с Чорком, этапная встреча состоялась, предложенное покровительство – штука обоюдоострая: с одной стороны покой и охранение, с другой сявочность, отлучение от первых ролей, величественное, сытное, но шестерение. Беда. Видела не раз, как вчера еще незыблемый авторитет сегодня вдруг пошатнулся, и признаков не виделось, никто вроде не рыл, а враз побежали трещины по монолиту, и всем глаза бьет: не сегодня-завтра твердыня рассыплется в прах. Существовали способы укрепления: например, акция устрашения – покарать, побить, подрезать крылья – однако с рапирными выпадами требуется осторожность, как бы не нарваться на клинок соперников или, того хуже, не ткнуть в пустоту и упасть, разбив нос, или, ненароком не порешить своего, а то и себя задеть, и такое случалось. Фердуева искоса глянула на Шурфа и Ремиза. Зенки растопырили, поедом жрут баб в купальниках, неуемные мужики; сколько раз убеждалась, вроде сыт любовью по горло, всю ночь прокуролесили, а только на улицу выбрался, уже шныряет глазами, скрытно так, гад, надеясь, что концы упрятал и никому не видны греховные замашки. Несовершенство мужской природы давно уже не занимало Фердуеву, данность и только.

Музыка гремела, со сцены сыпались улыбки, коротко стриженный Саша-ведущий верещал в микрофон: девяносто, шестьдесят, девяносто... девяносто, шестьдесят три, девяносто... восемьдесят семь, шестьдесят три, девяносто два... грудь, талия, бедра. Перечисление цифр успокаивало Фердуеву: ее три обмера тоже дай Бог, да и вообще, выскочи она сейчас на сцену, да в купальнике, переполох поднимется, Господи! Улыбнулась, толкнула Шурфа локтем.

– Миш, может мне сцену? А ты выкрикнешь сто... шестьдесят... ну и...

– Неужто сто? – оживилась мисс Кривой Рог. Фердуева глянула на девицу, как на пустое место, вновь вернулась к размышлениям о предупредительной акции. Посеять ужас, сотворить лютое и через трепачей языкатого товара пруд-пруди – запустить слушок по стольному граду.

Болтовня соседки Шурфа раздражала Фердуеву, не давала сосредоточиться, плетет про криворожскую косметичку, мол, ушлянка, бабок загребла лом, изготовив чудо-крем ото всех кожных напастей лица, продавала баночку стограммовую за стольник, как-то напилась целительница, клиентку нелегкая понесла в ванную, а там пол-ванной кремом наполнено, по стенкам пустые баночки из-под майонеза, тертые яблоки в миске и самый дешевый одеколон для запаха...

Утреннее представление завершилось, отбраковали из двадцати восьми дюжину, шестнадцать продолжали скачку. Спустились вниз, в бар. Шурф поволок мисс Кривой Рог, девица, когда встала, оказалась на пол-головы выше Шурфа. Мишка сглотнул, а деваться некуда, так и прошествовали: Фердуева, Ремиз и Шурф с золотоволосым прутиком. Жучила-бармен разливал коньяк для своих, а народ случайный уверял, что смешивает только коктейли.

– Всюду несправедливость, – Шурф подмигнул мисс Кривой Рог, – кому коньяк чистоганом, кому коктейль вота виз капля лимона. Вов, организуй компании коньяченского.

Ремиз послушно направился к стойке: нагрузился тортолетками с сыром и ветчиной, притащил четыре коньяка. Девушка Шурфа глянула на цветы Фердуевой, и Мишку сорвало с мягкого кресла, через минуту протянул несостоявшейся мисс Очарование цветы не хуже фердуевских. Нина Пантелеевна отпила коньяк, откинулась на мягкую спинку, заложила ногу на ногу, высоко задрав юбку: колени крепкие, белые, неудержимо обольстительные, могла б претендовать на первое место в конкурсе мисс Колено.

По бару разгуливал прелюбопытнейший люд. К Фердуевой подходили, раскланивались, шептали приветствия, жали руку, расцветали восторгами. Мишка млел: обожал пребывать в броском окружении, как вот сейчас, две лучшие женщины, Ремиз – первый человек в отеле, и Мишка Шурф в центре событий. Многих с двойным дном примечал Мишка вокруг, пусть усвоят, как приближен к Фердуевой, как славно живут, вкалывают само-собой, но и веселятся, не надрывно, в удовольствие, с пониманием тонкостей расслабления.

В толпе Фердуева различила Помрежа. Васька почувствовал взгляд, развернул башку, подобно орудийной башне крейсера, в упор уставился на хозяйку. Неудачно складывалось: Мишка с Помрежем друг друга терпеть не могли; Мишка не прощал Помрежу высшее образование и знаменитых дружков из режиссеров. Васька не прощал Шурфу воровство у простых людей, всегда орал, что последнюю косточку с мясом у матери-одиночки норовит вырвать; другое дело Помреж – обирает исключительно жирных карасей с деньгой, вроде санитарствует в жестоком мире нечистых на руку. Скандалить Помреж и Шурф устремлялись с полоборота. Фердуева поморщилась, ожидая стычки и прилюдной ругани.

Помреж застыл в нерешительности, хозяйка успела кивнуть на Шурфа, увлеченного обработкой мисс Кривой Рог. Васька приметил врага, сообразил вмиг, что свара нежелательна и отвалил, успев поразить Фердуеву синяками под глазами и трагически поджатыми губами. Видок хуже некуда, а тоже шляется, гонит чертей простбта по мутным потокам.

Чорк явился неожиданно, чертиком из табакерки, вырос соляным столпом, наклонился в приветствии:

– Мадам, рад видеть в добром здравии.

При Чорке усидеть стоило Фердуевой немалых трудов, подбрасывало враз, будто с лагерных нар при сигнале поверки. Успела заметить, что призыв не ускользнул от взгляда Чорка, бархатные глаза мужчины приволокло тайной, вполне очевидной Фердуевой и лишний раз подтверждающей, что ее расчеты на совращение Чорка построены не на песке.

Шурф сжался, при Чорке чувствовал себя школяром, в любой миг могут пырнуть замечанием, а то и выгнать из класса, не объясняя причин, преподаватель-Чорк, значитца, в дурном расположении духа.

Чорк барски потрепал Мишку по плечу, будто выставил незаслуженную пятерку.

Чорк слыл мастером необязывающего разговора и сейчас, присев на край мягкого дивана, обволакивал Фердуеву баритональным урчанием. В глазах сверкало одно: как мое предложение? Принимается? Фердуева отдавала себе отчет – впрямую Чорк не предложит, слишком высоко себя ценит, теперь слово за Ниной Пантелеевной, ей решать, в конце концов люди с севера прижимают не Чорка – его попробуй прижми, засушит листиком в гербарии, разотрет пальцем и прах развеет по ветру – а сторожевую рать Фердуевой. Не хотелось делиться новым корпусом института, восемнадцать этажей: столовая не хуже ресторана в центре, два буфета, на десятом и на верхнем, обещали обширные площади для размещения загульного люда, и ночлег вырисовывался неслабый. Фердуева сама проследила за мебельными закупками для института, особенно уделив внимание диванам и, уговорив хозяйственника выбить кресла-кровати, снабженец убедил директора, что многофункциональная мебель всегда себя оправдает, особенно в будущем, при списании. Новый корпус обещал отлиться золотым дождем, тропическим ливнем, смывающим грязь нищеты, прибивающим пыль ограниченных возможностей. И команду для нового корпуса Фердуева уже сколотила, и уборщиц не трепливых наметила, и с Филиппом-правоохранителем обговорила новые формы поощрения сержантского и младшего офицерского состава. Все ладилось, и только алчные люди с севера расстраивали планы расширения.

Вторжение! Именно вторжением пахло в последние недели. Теперь понятно, отчего в старину городили толстенные крепостные стены. Вторжение! Страх чужого вмешательства корежит, лишает разума, толкает на необдуманное. Ожидаемое вторжение мешало Фердуевой наслаждаться красотками на сцене, прикидывать на себя их одеяния, разузнавать, нельзя ли перекупить что из сногсшибательных костюмов: неужели потащат назад за тридевять земель, хоть в тот же Сингапур?

Защитой от вторжения представлялась акция-месть, расправа; показать вовремя клыки ох, как важно, первостатейно, упустишь миг и навалятся: успех рождает успех, неудача тянет неудачу.

Чорк без труда развлекал Фердуеву, сыпал смешным, ерничал, вставляя блатное и матерное.

Классно плетет, восторгался не слишком речистый Ремиз. Щупает хозяйку, не сомневался проницательный Шурф.

Мисс Кривой Рог приуныла, появление Чорка лишило ее внимания Шурфа и подчеркнуло всю незначительность длинноногой девушки на фоне могущественных особей породы Фердуевой и Чорка.

Помреж еще несколько раз мелькнул в толпе и скрылся. До второго отделения, до восьми вечера оставалось пять часов, тягучих и ничем не заполняемых. Чорк исчез также внезапно, как и явился. Шурф оживился, предложил сгонять в шашлычную на выставку достижений. Фердуева долго обдумывала предложение – на самом деле прислушивалась, утихнет ли тошнота или разгуляется – и, решив, что, похоже, отпускает, милостиво согласилась.

Шурф вмиг домчал до шашлычной, миновав закрытый для общего пользования служебный въезд. Охраняла въезда только заикнулся о пропуске, как Шурф расплылся в улыбке:

– А как же! Вот он, родимый! – и сунул в карман застиранной до серости робы купюру.

В шашлычную ворвались оперативной группой, прибывшей на задержание: за всеми столами замерли, наблюдая за редкими птицами – из противоположного конца зала, сгибаясь заранее, рванул мэтр, тут же усадил прибывших за лучший стол, и только тогда Шурф заметил, что по-соседству расположился Помреж. Аппетит сразу пропал. Фердуева поморщилась: чему быть, того не миновать. И будто давным-давно не видела Ваську поощрила улыбкой:

– Привет, Вась! Не ожидала тут...

Помреж, не отрывая зада от стула, царапая гнутыми ножками по полу, прополз через проход в полтора-два метра, глянул на Шурфа и, не имея сил к обычной баталии, предложил:

– Давай сегодня понейтралим, вроде соглашения о прекращении огня.

Шурф испытал облегчение, хоть пожрать удастся без напряга, но одобрение продал не сразу, потянул время, прежде чем кивнул:

– Заметано.

Фердуева расценила молниеносность успешных переговоров, как знак уважения к себе. Значит, еще числятся силенки за ней, значит, не так скверны, непоправимы дела, стало веселее. Велела заказать французского коньяка, по-матерински развеяла опасения прикованных к рулю Мишки и Помрежа:

– Сто раз выветрится до вечера.

Володька Ремиз впервые за последний час подал голос.

– Тут везде до самого Садового моя зона, все схвачено. Нет проблем.

Шурф потрепал коллегу по загривку.

– Мясо, господа, в стране победившего социализма творит чудеса. Вот наблюдаю третьего дня по своему шарпуньке передачу про таинственное. Кто что насквозь видит, как домовые перестукиваются с жильцами и прочее. Разве, размышляю, это чудеса? Вот с куском доброго мясца можно сквозь каменную стену пройти, вот что поражает. Или взять уважение толковых людей, хирургов там всяких, дельных физиков, тех же композиторов, художников, творцов одним словом. Вообще, творец от торгаша рыло воротит, но жена-то ему плешь грызет ежевечерне: вокруг творцов околачивается народу пруд-пруди, а мяском никто не побалует. Хочу мяса человеческого! Шурф хохотнул. – Не извольте беспокоиться, не человечьего, а то получилось нескладно, каламбур... – Мишка разлил коньяк, приподнял рюмку. – Дак и забыл, господа, о чем это бишь я растекался словом по древу. Эклер! Склероз! Старость подбирается по-пластунски, а потом, сразу хвать! И вскочит на закорки.

Фердуевой надоело.

– Миш, ты про чудо бухтел.

Шурф сразу ухватил нить предшествующего разговора.

– Выпьем, господа, за чудо. Без чуда, доложу я вам, никакого понта нет небо коптить, а с чудом – с превеликим плезиром, – опрокинул рюмку, крякнул, вонзил крепкие, напоминающие зерна кукурузы к низу початка зубы в истекающий соком кус баранины.

Фердуева отставила рюмку: бухать зачастила в последние дни, надо тормознуть, самочувствие не то, да и настроение муторное.

Вторжение! Не отпускала тревога. Вторжение! Им что, жрут, пьют, хозяйка озаботится, у нее в запасе всегда есть отходные варианты, связи, люди... все образуется, и раньше случались лихие времена да придирки дурных людей, где они все, недоброжелатели? Кто коротает несладкие годы на химии, кто смирился, урвав на воле не жирную, но верную пайку, кого Бог призвал не в силах терпеть более издевательств отдельных индивидов над собственными организмами, прокуренными и пропитыми до дыр в шкуре.

Фердуева вяло ковыряла мясо, рассматривала девицу: молодая, веселится, не смекает, что изнанку-то жизни еще не видела, не нюхнула.

Шурф убоялся, что Ремиз или Помреж ненароком перехватят мисс Кривой Рог, принялся опаивать южную даму, изредка прижимая, поцеловывая по-братски, то в волосы над ухом, то в розовую мочку. Смущается, краснеет, отменный признак, не лярва, еще мужики не отковали стальную несгибаемость, не приучили царствовать в любых застольях при таких-то ногах.

Фердуева склонилась к Шурфу, глаза бритвенно сощурились.

– В субботу в баню поедешь?

Мишка приобнял мисс Кривой Рог, давая понять, что вот властелительница его дум все решит.

– Я сегодня вечером улетаю, – девушка смутилась, будто обильный обед напрочь исключал возможность внезапного отлета. Шурф показно погрустнел: и слава Богу, что улетаешь, крошка, не то возись с тобой, показывай столицу, обхаживай, лепечи умильное, утомительно, вот те крест.