Текст книги "Библиотекарша: роман с жизнью и смертью"

Автор книги: Виктор Бердинских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

«Наука» – интересна по замыслу. Очень прошу Вас поработать еще над стихотворением и прислать его нам. Во-первых, стихотворение нужно сократить, так как в ряде строф Вы повторяетесь. Во-вторых, нельзя согласиться с Вами том, что в советской науке каждый должен «бороться с трудностями, не страшась, один». Вот так учили тогда газеты! В 1950-м году! Слава Богу, что я этому так и не научилась, не стала местным Михалковым. Небо и земля в сравнении с журналом «Пионер».

Умиляет меня сейчас то, как я стучалась в закрытые двери. Вот в памятном 1956-м году обратилась молодой учительницей литературы в любимый мной тогда журнал «Юность». Перечитала сейчас свое скромное и достойное, хотя и очень наивное, письмо. Очень здраво написала. Судите сами!

«Дорогая редакция! Ваш журнал «Юность» уже своим названием говорит, что он предназначен для молодежи. Насколько я могу судить по вышедшим номерам, он действительно, широко открывает двери молодежи, начинающим. Это и побудило меня обратиться к Вам за советом, послав несколько своих стихов.

Стихи я пишу с детства, но нигде не печаталась. Так как с годами желание писать не пропадает, а укрепляется, я решила послать Вам кое-что из написанного мною, чтобы узнать Ваше мнение.

Это стихи разных лет. Одно из них – «Через несколько лет…», написано девочкой – девятиклассницей, последнее – «Награда», учительницей литературы. Посылаю и одну из своих лирических миниатюр, чтобы дать представление и об этой стороне моего творчества.

Должна сказать, что в основе «Награды» лежит в действительности услышанная мною народная легенда. Я старалась сохранить детали со всей точностью. Прош Вас ответить, заслуживают ли внимания посылаемые мною стихи и стоит ли мне продолжать писать.

Хотя, казалось бы, учитель литературы, знакомый с теорией стихосложения кое-какими литературоведческими трудами о поэтическом творчестве, сам бы мог ответить на этот вопрос. Но, как всегда, о своих стихах судить трудно, и поэтому я обращаюсь к Вам в надежде получить полный и всесторонний анализ посылаемых стихов и объективную оценку. С уважением А.Дьякова».

И ответ пришел. Кстати, тоже вполне здравый; хотя я не во всем с ним согласна. Да, я как передвижник рисую детали с великим тщанием. Потому что в них для меня вся сила и есть. Мир ослепнет без деталей. А у столичных стихописцев тогда ценились уже скорость, космизм доморощенный. Ну не мое это! Вот и – знай сверчок, свой шесток! В целом же отзыв доброжелательный. Просто он типовой – для многих, а не конкретно для меня.

«Уважаемая Анна Гурьевна! Вы довольно сносно владеете стихом, умеете рифмовать (хотя порой довольно примитивно – прилагательное с прилагательным, глагол с глаголом), Ваши стихи написаны четким размером, легко читаются.

Однако, для настоящей поэзии мало одного умения рифмовать и подгонять под размер, она требует еще и яркости описаний, эмоциональности и приподнятости изложения.

Вы же работаете очень спокойно и очень обстоятельно, тщательно «выписывая» мельчайшие детали, останавливаясь подолгу на всех подробностях, даже незначительных, – слишком спокойно и слишком обстоятельно, потому что такие стихи неимоверно растянуты, читать их скучно, они не волнуют, не вызывают живого отклика в душе читателя.

Поэзия не требует подробностей – это не отчет о движении имущества и не конторская книга. Поэзия – это мышление образами. А в Ваших стихах нет ни одной яркой запоминающейся строки, ни одного сравнения, ни одного восклицания, они длинны и суховаты.

Стихотворение «Награда», например, растянуто Вами за счет ненужных отступлений и объяснений на 60 строк, хотя для Вашей темы вполне бы хватило и 20. Уже при самом поверхностном ознакомлении с этим стихотворением ясно, что из него, без всякого ущерба для мысли можно выкинуть вторую, третью и две последних строки. За счет языка его можно сократить еще по крайней мере вдвое. Вот Вам и нужные 20 строк!

Тем же недостатком страдают и другие Ваши стихи. Так писать не надо. Иногда в поэзии одна небольшая деталь, один образ – заменяют длиннейшие описания. Вот и нужно искать новые детали, новые образы, новые краски. И вовсе не обязательно гнаться за строгой последовательностью и логичностью изложения. С приветом. В.П.»

А ведь стихи свои на суд чужих людей отдавать дело страшное! Ах, как я комплексовала, боялась, переживала, не спала… Тем более, когда сапогами по цветам души моей. Сейчас все эти дела – давно для меня холодная зола. А тогда было бушующее пламя. Даже стихи об этом сочинила. Назвала «Первые читатели».

Как трудно отдавать на чей то суд

Рожденное тобой стихотворенье!

И ждать, как приговор произнесут,

И выслушать с печалью и смиреньем.

Но для меня есть самый страшный миг:

Когда стихов, задолго до печати –

Еще задолго до газет и книг! –

Коснется взглядом первый мой читатель.

Мои стихи… Их жизнь на волоске –

Два добрых слова их сейчас спасли бы…

Понравились!.. Стою в немой тоске

И лишь глазами прошепчу: « Спасибо»

С какою болью с ними расстаюсь!

Как мать, с которой расстаются дети.

За их судьбу тревожусь и боюсь:

Так одиноко жить на белом свете!

И я стихи другие принесу,

И снова стану вглядываться в лица.

Каков он будет ваш суровый суд? –

Им жить, или в безвестности томиться…

1969

Да, стихи это диалог. Они со мной кровной пуповиной связаны. Нет у меня других детей! И быть не могло. Постриглась я стихотворцы. Но бродить и садить розы в пустыне, зная что ничего не взойдет – тяжело. В нашей прекрасной и замечательной глуши – я, как белая ворона. Тяжеловато. Хотя есть в этом свои плюсы. Можно ни под кого не подстраиваться. Всё равно все махнули рукой. Юродивая! ..

Но я лапки все-таки не складывала. И даже, по молодости, в газетах и редакциях права качала. Вот письмо мое 1961 года в областную газету.

«Уважаемый А.А.! Как и в предыдущий раз не могу Вам предложить ничего стоящего. Посылаю что есть. «Корку хлеба» Вы уже знаете. Очевидно, она нуждается в доработке, т.к. в прошлый раз в газете не появилась. Я чувствую в чем дело, но исправить не умею. Удалось изменить только вторую строку последнего четверостишия. Вряд ли это Вам подойдет. «Гармошка» сыровата. Но я уже до лета не смогу за нее взяться, т.к. на носу экзаменационная сессия.

Последние два стихотворения без названия я написала совсем не для печати (одно девчонке, лезущей в болото, другое – просто для себя). Очень прошу Вас, если стихи чем то не подходят, не править их без моего согласия. Я предпочитаю совсем не печатать их, чем увидеть напечатанными в таком виде, как «В детской библиотеке». Ничего кроме горечи после такого «печатания» не остается.

В конце марта я приеду в Киров на сессию и буду до 6 мая. Думаю, до того времени стихи не появятся в печати (спешить некуда), а там я могу зайти и, если будет необходимость, исправить и доделать что можно. Но после искалеченного стихотворения «В детской библиотеке» я стала бояться печати еще больше. Еще один-два таких случая и из меня нельзя будет вытянуть стихотворения. До свидания! С уважением А. Д.»

И в нашем областном центре атмосфера литературная не кардинально лучше, чем в моем заштатном городке. Есть, конечно, там стихолюбивая среда. Но, в основном, из униженных, маргиналов – отщепенцев каких то. Зато, если вступишь в Союз писателей, сразу станешь мэтр, барин и судия. Вот приятельница моя, тоже учительница литературы в школе, писала милые меланхоличные письма мне – пока в союз не вступила. И сразу стала грозной судией. С улыбкой перечитала ее чудное письмо от середины 60-х годов. А потом разгромную рецензию на мой сборник в 1972 году. Поулыбалась только. Вот это письмо.

«Здравствуй Аня! Мама передала мне стихи и прочла всё, что касалось меня в вашем письме. И я решила, что вряд ли мама сможет ответить на эти вопросы – опять же я должна ей объяснять, что отвечать. Вот пишу сама. За стихи – спасибо. Но знаете… – я больше люблю вас другой. Это очень умные и хорошие стихи, но это совсем не вы. Как поэт – вы другая. Лучше.

Вот видите. Еще не начала толком писать, а уже успела написать явную бестактность! Успехи мои литературные – никакие. Одна видимость, как мыльный пузырь. Газета печатает. А ведь больше то и ничего. О книжке, по-моему, даже и мыслей ни у кого нет. Да, если бы и были – что толку… Если не разъединят издательства, то дело это безнадежное. Да и вроде как то совестно выступать с первой книжкой к сорока годам!

Работаю много, хотя условий, конечно, нет. Как то незаметно это стало не только второй профессией, но и второй жизнью. Похаживаю в «Молодость» (лит.клуб – А.Д.), хотя по возрасту они мне уже чуть не в дети годятся. А что делать? Другой среды литературной нет…

В общем дальше видно будет. Пока так. А что же вы? Где пропали? Где стихи? Сейчас не пишется – бывает! – у вас же старых много. Нехорошо. Что написать еще? В школе нашей (вечерней – А.Д.) учатся теперь одни дефективные и хулиганы, стало совсем неинтересно – хоть беги. Была бы гарантия, что в детской школе буду вести только старшие классы, – ушла бы туда. Но…

На душе пакостно. Всё как то не так. Как видите, дошла до жалоб. Пора кончать. Напишите! Хороших вам стихов! Р. 13.1. 65 г.

Мне в предательстве неискушенной,

Как-то раз случилось услыхать,

Как мужчины говорят о женах –

Лучше женам этого не знать!

Как, стыдясь любви, друг перед другом

Предают любимых, дорогих,

Раздевают жен своих по кругу,

Открывают тайное о них…

И любовь уходит не случайно –

От холодных рук, от грязных слов.

Лишь дни непреданные тайны

Берегут бессмертную любовь.

Сентябрь 1964»

Письмо 3. Как я готовила сборник своих стихов

В те дальние советские года – издать свой сборник стихов – это выиграть «Волгу» в лотерею. Нечто невероятно важное и непосильное простому человеку. И мне тоже неподъемное! А не издав книгу, нельзя было вступить в Союз писателей, нельзя жить свободной творческой жизнью. Надо где то пахать. В библиотеке, школе, у станка, в НИИ… А членов Союза в каждой области мало – десятка два. Вели себя важно, с достоинством, Жили весело, хотя и бедновато – по – провинциальному. В столицах то их не жаловали. Жировали и шиковали, в основном, москвичи – столичные штучки. Но на фоне всеобщей кабалы – эта свобода казалась нам сказкой.

Люди, надо, сказать в Союз пробивались разные: способные и бесталанные, умные и глупые… От пробойной то силы многое зависело. Очень важно было иметь какой то имидж… Взять хоть нашу писательскую организацию 1970-х годов. Во главе ее лет 25 бессменно стоял Аполлон Михайлович Столетов. Какой чудный у него был имидж! – поэт – фронтовик. Твердый коммунист – без этих интеллигентских вихляний вправо-влево. Стихи страстно любил и в ком хоть крупицу таланта видел – поддерживал. А его стихи про войну тогда так востребованы были – при позднем то Брежневе. И в газетах и в журналах… Чистый и честный человек. Хотя линию партии гнул неукоснительно. Как же? Член бюро обкома! Тут уж приказ сверху выше всего.

Как я ему благодарна за поддержку! Искренне пытался мой несчастный сборник продвинуть, мне помочь стихи доработать в соответствии с указивками. Очень искру настоящего таланта в людях он ценил. Если бы не он – не видать бы мне благоустроенной квартиры на самом излете перестройки. Так бы и умерла в своей коммуналке или доме инвалидов.

Все же были и у него свои расклады . Чего вы хотите? Власть она требует отдачи. Именно его гневная статья сильно повлияла, что одного местного старикана – религиозного диссидента – в лагерь упекли за клевету на советскую власть. А жена того поповича – от переживаний умерла. И все же человек очень хороший – чистое золото! И до – и после него – у руля местных писателей люди хужей были. Да и вдобавок после 1991 года государство сняло с содержания всех писателей страны. Спасайся кто может! И проку от членства в Союзе стало ноль. Ни дешевых домов творчества в Коктебеле, Дубултах, Пицунде, Переделкино; ни разъездов по заграницам и союзным республикам в дни советской литературы, ни легкого заработка от чтения лекций и выступлений в городе и селе.

Раньше ведь коли запланирована тебе книга раз в три года – вынь да положь! – ее уж железно издадут. Никого не волнует продается она или нет. Гонорар хороший выпишут. Народ, правда, ленился. Писали мало и вяло члены Союза. Мужики, в основном, рыбалкой да охотой пробавлялись, грибами – ягодами; а женщины домом – семьей, да на местном телевидении иногда подрабатывали. Работа легкая, непыльная…

Еще Петю вспомню. Тоже поэт. Поэтов тогда в Союз табуном валило. Техника то стихотворная разработана. Шпарь по лекалам 19 века. Версификаторство в чести. Такое стихотворное передвижничество. Вот люди живо и смекнули где теплое место! Пете дали прозвище «Охотник». Как он счастлив был уйти с завода после вступления в Союз в 1973 году. Долго шел к этой цели. Живой, способный, увлекающийся – болел охотой. Как всласть описывал характер своих собак, покупку ружья, токованье тетеревов! Чистый вятский Робинзон!

Помню говорит как то мне: Знаешь как я в литинститут поступал?» «Нет», – отвечаю. Помню, что он заочно учился и поздно, уж за 30 ему было. «А вот так! – говорит. – Я же поэт!» И остро так на меня взглянул, не сомневаюсь ли часом в этом. Я же, невинно рот открыв, внимаю с благоговением. «Тогда Илья Сельвинский курс набирал, – продолжает Петя. – Собрал всех нас, страждущих у себя на даче в Переделкино. Сели мы полукругом вокруг его письменного стола. Он в своих круглых очках за нами как небожитель наблюдает. Ну, – говорит, – друзья-стихотворцы! – покажите чего умеете. Почитайте-ка по кругу свои стихи!»

А там, в основном, москвичи и ленинградцы. Одеты модно. Молодежь рафинированная… Манерные такие мальчики и девочки. Читают с придыханием и присвистом, с большим к себе уважением и любовью. Жизни настоящей ни фига не нюхали. Всё из книг. Вторичные стишки то. Дошла очередь до меня. Поглядывают с усмешечкой на вахлака вятского. «Ну, чего умеешь? – Сельвинский спрашивает. – Покажи!» Отвечаю в тон и даже с вызовом неким: «Волком выть умею!» Тот оживился: «Давай!» Я и завыл. У меня это дело больно хорошо получалось. Потом, конечно, и стихи почитал. Запомнил он меня. Так и поступил в литинститут. И впрямь Петя жил – не тужил все 70-е и 80-е годы. То на охоте, то на рыбалке. То колодцы роет, то коней изучает. Два года журнал «Коневодство» выписывал. С интересом для себя жил.

По возрасту самым старшим в Союзе был «Детский поэт». Очень достойный человек. До революции родился. У него у единственного из сотоварищей в Москве в те года книжек немеряно выходило. В Детгизе. Каждый год. Правда, тонкие и детские. Стихи и сказки. Стишки для детей он сам сочинял, а сказки русские народные перекладывал. Да так забавно! Он еще в 30-е годы фольклор собирал: пословицы всякие, поговорки, песни народные… Вкус и отточил. Из большой культурной местной семьи. Был он двоюродный брат (по-вятски – братан) очень большого русского поэта родом из Вятки. Ну тот понятно – гений! А этот, просто, талант.

Был и у него свой скелет в шкафу, трагедия жизни. Году в 36-м, когда хватали всех подряд, – его в составе группы журналистов областной газеты загребли в НКВД и стали большой заговор против советской власти из них лепить. Кто сломался, кто – нет. Но меры физические воздействия тогда ужасали. Он в тюрьме с ума и сошел. Его как инвалида списали домой на попечение матери. И она – выходила. Он потом рассказывал – тьма, тьма! И вдруг проблеск – это мама на меня смотрит. Начал постепенно в себя приходить. Медленно очень оклёмывался. А в войну в наш горолд Детгиз эвакуировали. Надо им что то издавать. Спрашивают – кто у вас тут сказками занимается. На «Детского поэта» и указали. Пришла к нему домой редактор – он в валенках, опухший от голода, страшный, еле ходит. Заказала ему обработки русских народных сказок. Так он в дело и пошел. И паек получать стал, выжил в войну.

Эстет, конечно, по нашим то палестинам. Но хороший человек. На особицу. Как то беседую я на областном семинаре с кем то из местных поэтов про стихи его великого кузена. А «Детский поэт» рядом стоит. Посмотрел на меня с улыбкой свысока так и моему визави говорит: « Да бросьте вы эти материи! Она же поздние стихи Николая Алексеевича от ранних не отличит». Кровь мне в голову так и кинулась. Но ласково так с усмешечкой ему отвечаю: «Вы меня с кем-то путаете, любезнейший».

Вот кстати его отзыв на многострадальную рукопись моего так и не вышедшего сборника в начале 70-х годов. Вполне объективная с одной стороны. Человек то масштабный. Старый птицелов.

«Кажется, что годы прошли недаром и автор немало поработал. И вот перед нами уже не несколько стихотворений, а проект отдельной книжки, потребовавшей больших усилий и раздумий. И есть в этом проекте добрые строки.

Но когда, посмотрев сначала в целом, начинаешь раскладывать это целое на слагаемые, тогда становится ясно, что работы впереди ещё очень много. Большая часть стихов ещё не защищена от совершенно справедливых тотчас же возникающих упреков, не выверена в должной мере. Часто ощущаются и некоторая книжность, вторичность отдельных строф и строк, некоторая риторичность.

Самое лучшее – сесть бы сейчас рядом с автором и подробно пройтись по рукописи от первой до последней строки. Но такой возможности у меня нет. Написать всё, что надо, тоже не смогу – это значило бы создать еще большую по размерам рукопись. Постараюсь ограничиться самым существенным, насколько в моих силах было его уловить.

Вот открывающее рукопись стихотворение «Рука человека». Мне не нравится и эта неизвестно какая, почти символическая птица – Птица, так сказать, с большой буквы. Не верю я и в льняную то ли петл, то ли силок. Не верю по материалу – применяли тут конский волос. Не верю, что птица попала в силок крылом, обычно попадают ногами, головой, не верю последовательности строк во второй строфе, считаю неточной строку – «с кровью перья яростно рвала».

А когда рушится реальная подоснова стиха, рушится и весь этот стих в целом. А почему «Рука человека»? Тут ведь две руки: одна ставила силок, другая спасала птицу. А если, всё-таки одна и та же рука, то тогда надо бы уже не «с великой верой», а – «с наивной» или даже с «глупой». Композиция не выверена и в следующей «Морошке»… В «Северных оленях» как то выспренне кажется мне – «в неподвижности смирившихся рогов дух непокорности угас». Вместо «они стоят» – не более ли последовательно – «И вот стоят уже запряжены». «Гармошку» на мой взгляд надо сжать в ее первой части не меньше чем наполовину, отобрать только важнейшие детали.

И вот за символической птицей в «Руке человека», почти символическими оленями идут (точнее – летят) почти символические журавли. АХ, Анюта! Использованы в поэзии эти улетающие на юг журавли давно и многократно. Но как же им не улетать? Не застывать же здесь? Тут трагедийность привнесена поэтами – на самом то деле ее нет. И для меня снова рушится стих, чуть только не выстояла его реальная подоснова. А тут есть хорошие строки и что то можно сделать, чтоб спасти и довести этот стих.

«В нашем городе» давно мне известно и вроде все правильно. Но как растянуто и как невзволнованно тускловато. (…) И следующие стихи надо сжимать. Чистить, делать мужественнее. Словом задумка есть, есть собственные строки уже сделанные. Работы очень много, но это и хорошо. Удачи вам!» Если я сделаю хоть малую часть того, что он мне насоветовал – все мои стихи умрут. Они – женские, а не мужские. Стих – это не гроб и не комод. Тут подстрогать, там прибить. Это – материя живая и цельная. Но тогда – вот такая метода работы была с начинающими (лет по 20 начинающими – авторами).

Я же не он! Если бы у бабушки борода росла – она была бы дедушкой! И это заметьте не худший вариант. «Детский поэт» просто изложил мне – как бы он сделал стихи на эти темы. И какую же бредятину редактора из издательств мне писали – ужас просто!

Еще в головке нашей писательской организации стоит назвать «Большого краеведа». Чудесный рассказчик! Выступления его на местном клубе книголюбов – как залп лучшего шампанского! Свежая струя жизни с пузырьками юмора, сатиры, парадоксами и никому неизвестными редчайшими фактами из жизни людей Книги.

Самый яркий человек из всех. Фигура крупная, всероссийская. Даже не по чину нашему медвежьему углу такую крупную рыбу иметь. А он художествами не занимался – собирал архивы любых писателей России, даже всеми забытых. Книжник был великолепный! Уровень Смирнова – Сокольского, Лидина… И вот в своих книгах рассказывал – как, где что нашел. Путь, так сказать, поисков. Судьбы книг, рукописей, писем. Работал через письма-запросы. В среднем в день по 4 письма писал каждый год. В основном на 19-м веке сосредоточился. Библиотека у него была из лучших в России. Редкостей разного рода – пропасть.

С книжниками из Сибири (он там служил, Урала (он там родился и учился), Ленинграда (особенно ИРЛИ) – тесные связи поддерживал. Жаль после его смерти один ушлый чиновник из Татарии все книги чохом скупил и себе увез. Сын квартиру продавал – срочно надо было освободить помещение.

Но собственные книги его, по правде говоря, скучноваты, гораздо менее интересны чем живые рассказы. Засушены, слишком плотно зацементированы. Надо было пожиже…

У меня, кстати, сохранился черновик ответа на его запрос мне об известном поэте Николае Клюеве. Тот в ссылке у нас находился году в 1930-м. Недалеко от Кукарки – в деревне Потрепухино. Но в советские года – такие темы не приветствовались. Да и данных у меня никаких не было. Так и ответила – не знаю мол ничего. Очевидцы уж вымерли. Для таких розысков в том далеком 73-м году нужна была определенная смелость. Энкавэдэшников он, надо сказать, не любил. Рассказывал (не мне, конечно) как году в 37-м шел после окончания мединститута в Свердловске по тихой улице мимо дома, как вдруг из него вышел милиционер и потребовал у него паспорт. Не чуя беды, он подал. Тот положил паспорт в карман и велел идти с ним – будешь понятым при обыске – говорит. Врач наш шараотрез отказал. И лишился паспорта, каковой не смог из органов выцарапать. И, чтобы не сгореть в том буйном году, завербовался и уехал от греха подальше военврачом на Дальний Восток.

Вот, кстати и нашла это свое письмо – ответ на просьбы Б.К. Как хорошо, что я важным людям сперва на черновике пишу, а потом его сохраняю.

«Уважаемый Б.К! Извините, что только сейчас отвечаю на Ваше письмо. Но, когда оно пришло, я тяжело болела. Умудрилась заболеть детской инфекционной болезнью! Не поправилась и сейчас – осложнение. Так что пока ничего не смогла сделать по Вашей просьбе. Очень надеюсь, что через неделю, когда у меня начнется отпуск, я смогу отыскать какие то ниточки, хотя почти не верю в успех.

Дело в том, что я не имею ни малейшего понятия, где эти ниточки искать. Обращусь к нескольким знакомым старожилам, но почти наверняка – это не тот круг, с коим Клюев был знаком. Кстати я впервые от Вас узнала, что он где то здесь находился в ссылке. Трудность еще в том что давние кукарские старожилы тех лет или умерли или уехали на старость лет к детям в другие места. Даже от отца – страстного книжника, я никогда об этом не слыхала. Но и он умер уже 16 лет назад.

Б.К.! А почему бы Вам не обратиться с этим вопросом через местную газету к старожилам? Это было бы, мне кажется, и надежнее и результативнее чем слепой поиск. Также установить его местожительство могли бы и органы, раз он не по своей воле здесь оказался. Документы то в соответствующих местах должны лежать. Я не имею возможности обратиться туда, но Вы – совсем другое дело. Простите, что я осмеливаюсь давать какие то советы… Я ведь никогда не занималась литературными и краеведческими поисками, поэтому Вам – признанному авторитету и мастеру в этой области – мои суждения могут показаться наивными.

Обещаю одно: при каждом удобном случае буду стараться наводить справки про пребывание Николая Клюева в нашем городе. И, если что узнаю, немедленно сообщу Вам». Вот так и ответила. А узнать ничего не удалось. Лишь после 1991 года, когда Большой краевед уже давно умер, нашлись пара стариков в этой деревне Потрепухино, где Клюев бедовал лето и зиму со своим верным другом.

Для типажности стоит вспомнить и моего ровесника поэта «Нытика». Ни с кем никогда не уживался. Жена с ним только год выжила – сбежала. Памятник ей за великое терпение. Маленький свой сборник стихов ( так же как и мой в издательстве первоначально сильно разруганный) в печать все же пропихнул и в Союз писателей вступил. Мигом уволился с какого то завода. Вступал то он как рабочий от станка. Тогда это сильно приветствовалось властью. Еще это от Максима Горького пошло – что советских писателей надо разводить как кур на птицефабрике из проверенного рабоче -крестьянского семени.

Ссорился чуть не ежедневно со всеми. Но жил в свое удовольствие. Нашел себя в краеведении. Но не высоком – по книгам, а в низком – по старым вещам и предметам. Собирал старые колокольчики, фотографии, монеты, шкатулки и вообще черт знает что. Как пылесос. Все свалки и помойки в соседнем старинном городке облазил, чердаки всех старых домов в окрестностях обнюхал и облизал. Со всеми бабками в округе подружился. Нашел много чего – но мало кому показывал. Очень ревностен был к находкам.

По своему косноязычию (поэт-то он был слабый – даже по нашему захолустью) ничего внятного и толкового написать не мог, но зато любую вещь изнутри чувствовал – понимал как она сделана. Шел, так сказать, со стороны ремесла и технологии. Помню как-то при мне он рассказывал нашему общему знакомому, местному историку, как дверь с цветными стеклами витража сто лет назад сделана была. Аж изнутри светился. Заслушаешься. Это было его… Жаль, что ничего серьезного из своих знаний в статьях не оставил. Не смог! Обожал ближний купеческий город Слободской . Много и бескорыстно жертвовал в его музей замечательных вещей. Где они сейчас интересно? С областным то музеем он рассорился вдрызг.

В общем, человек был странный, но при всем том альтруист и бессеребренник. Жил бедно и почти нищенски. Работу бросил, а стихи не кормили. Помню в начале 80-х годов издали его маленький сборник стихов, а местная доцентша из пединститута круто и по делу в своей газетной рецензии его приложила: «Писать стихи – удовлетворение, печатать – ответственность!» – заключила она. Ох какой шум «Нытик» поднял. Написал 15 жалоб: в газету, обком партии (тогда вся власть там была), ректору института, Союз писателей и еще незнамо куда. Стихи то, в прочем, и впрямь ужасные были.

После смерти его, говорят, сын весь хлам из отцовской квартиры в мусорный бак вынес и выкинул. Одних треснутых колокольчиков мешок! А что поценнее – местные антиквары задешево скупили. Не понимал сын ценности всего этого – без отца рос.

Можно тут долго и про других прозаиков и стихотворцев рассказывать. Но уж сил у меня нет. Прозаики местные, в основном, из журналистов областной газеты вышли. Так и остались газетными очеркистами. В худлитературу никто из них не прорвался. Газета – она любому художеству изначально враждебна. Потом не переучить. Понятно в местном Союзе бывали и ссоры и зависть и конфликты на пустом месте. «Охотник» как то сказал однажды: «Мы, писатели, как дети! Нам важно свое высказать и себя показать. А на остальное – наплевать!»

Помню как один из членов местного союза написал анонимку в Москву на всесильного тогда у нас Аполлона Столетова. У этого анонимщика в пишмашинке буква «р» насквозь пробивалась – не спутаешь. А в те идиллические времена анонимки спускали вниз тем, на кого жаловались для ответа. Получил Аполлон Михайлович этот листок с поклепами на него, изучил и задумался. Он человек неторопкий был. А через месяц тащит тот самый прозаик рукопись своей новой книжки, самолично отпечатанную на той самой пишмашинке. Что тут было? Эх и взвился Столетов! 10 лет анонимщик на заседания в Союз не ходил, в выездах не участвовал, водку с коллективом не пил. В Союзе правда остался. Потом как то все забылось. Право слово – как дети!

***

А для меня самым тяжелым испытанием в моей литературной жизни стала уничтожающая рецензия редактора издательства из Горького на мою рукопись. Редакторша эта, по-моему, в поэзии ни уха – ни рыла не смыслила. А судить – судила. Если к отзыву «Детского поэта» я еще как то могла краем уха прислушаться… То от этой рецензии у меня такая злость разыгралась. Ну явный же бред! Ружье бы взяла и в нее стрельнула. Сколько раз я дома и в больнице по-настоящему умирала – но никогда такого отчаяния не было. Вот, кстати, и сама рецензия.

«Уважаемая т. Дьячкова! (даже фамилию мою, гадюка, перепутала – А.Д.) К сожалению, на рукописи не были обозначены ни Ваш адрес, ни имя – отчество, поэтому я вынуждена обращаться к Вам столь официально…

Рукопись «Трудное счастье» не может быть включена в сборник «Старт» из-за невысокого ее художественного уровня. В рукописи есть отдельные интересные стихотворения, но их явно недостаточно для подборки («Первышата», «Я останусь в памяти у вас…» и др.). Большинство же стихотворений слабы как по форме, так и по содержанию.

Прежде всего поэту необходимо ясно представить себе, для кого он пишет строки своих стихов, кого они могут взволновать, убедить, заставить продумать собственные поступки и желания. Многие из представленных а рукописи стихов могли бы войти разве что в дневник поэтессы. Факты личной сжизни, освещенные в них, не стали фактами поэтическими: «Морошка», «Гармошка», «В нашем городе», «Добрый день», «Девчонка с ведрами» и др.

К тому же почти все они отличаются композиционной рыхлостью, стилистическими погрешностями. Так стихотворение «Морошка» распадается на четверостишия, почти не связанные между собой.. Героине стихотворения снился сон: она идет «через топи гибельных болот» за морошкой. Строфой ниже о сне уже забыто, идут воспоминания: «я ведь позабыла даже вкус» (морошки). В четвертой строфе героиня обращается к Северу с просьбой: «жизнь возьми обратно, если надо. Это ты ее сберег в войну». Непонятно только, зачем Север в таком случае сберег ей жизнь? А далее «сон» используется уже как некий поэтический прием: 2почему то собираю до сих пор морошку по ночам». Образ разрушен, стихотворения не получилось». И дальше все в таком же духе.

Совершенное издевательство, конечно, надо мной – такая рецензия. Ведь эдак любого классика можно распатронить как щенка. Вот так редактор М.Бедова 27 июня 1972 года меня зарезала без ножа.

Столетов тоже возмутился. Понажимал на какие то свои кнопки. Но наш город по отношению к Горькому – подчиненный был. Руководство Волго-Вятского книжного издательства там сидело и все само решало. Написала горькое письмо Столетову по поводу своего сборника и решила с этим делом – книгоизданием – завязать. Вот отрывок моего письма Столетову.