Текст книги "Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке"
Автор книги: Виктор Бердинских
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Мерзлякова Евдокия Яковлевна, 1905 год, крестьянка
Ты адрес мой не пиши! Эти сведения в ГПУ пойдут. А вот вопросы задаешь и запись ведешь – как в НКВД. На меня раз после войны, в 1946 году, письмо настрочили. Ох, и натерпелась я! А все из-за того, что в столовой я работала, мол, я продукты ворую. Меня обвинить и поймать не с чем было, разве я буду своих обворовывать. А вот людей за колоски, за буханку хлеба судили – за то, что человек пить и есть хочет. О Сталине спрашивать незачем, вся Кировская область была в колониях. А песни про Сталина пели: «О Сталине мудром, родном и любимом прекрасные песни слагает народ» или «Сталинским обильным урожаем вся наша земля завалена». Свалили где-то хлебушек не в том месте, а народ с голоду помирал в тридцатые и сороковые годы.
В коллективизацию много народу погубили ни в чем не повинного. Муж мой рассказывал об одном «герое», председателе колхоза. Был он пастухом в селе. Вот так пригляделся – и давай всех в коммуну сгонять. Скотину отбирали. Собрания соберут и выясняют: кто верующий, а кто нет. Даже людей до утра держали в избе, чтоб все поголовно записывались в неверующие. От слова ГПУ коленки дрожали. У исправных семей (середняков) имущество забирали, а их целыми семьями высылали. Все отбирали у мужика, в колхоз загоняли. Тяжело было. А война началась…
Мужик мой говорил, как их на фронт готовили на сборном пункте. Из бригадиров колхоза взводных делали, из председателей – ротных. А потом наших мужиков как мух били. Некоторые бригадиры и хлеб не умели выращивать, не то что воевать. А потом, после войны, на колхозной конторе лозунг повесили «Вперед – к победе коммунизма!», а в колхозе было семь коров. Бабы коз держали, так их налогом не облагали. Так и прожили.
Все покалечили во времена Сталина. Колокола сбрасывали, божьи храмы ломали, народу столько полегло… А за что, спрашивается?
Пырегова Александра Алексеевна, 1900 год, крестьянка
В колхоз вошли в 1932 году. Председателем стал Коля Ванюшихин. Лошадей взяли, по корове оставили. Некоторые свой скот продавать стали, так с них штраф брали по 100 рублей. Землю в колхозе напоперешку стали пахать (поперек полос), чтобы всем одинаково было. Около каждого дома двадцать пять соток земли одворицы оставили. Такие усадьбы у нас были. У Зайчиков, у Мосиных – по сорок соток, а так везде по двадцать пять было. До колхозу за землю подать платили деньгами. До колхозу хлеб не продавали, все на свою семью. Деньги брались, только вот если скотину продавали или от промысла: лапти, холст, ягоды, еще чего на базар возили. А в колхозе стали все брать: картошку, яйца брали – курицы есть, нет ли, зерно – маленько ведь посеешь, а все равно брали: мясо, шерсть, молоко.
Сначала работали за хлеб, а в войну да после войны – все даром! Траву ели да работали все! Дошло до того, что платить за работу в колхозе совсем не стали. Записывали только трудодни, а по ним выдавать было нечего – все уходило на разверстку. Кормились кой-как со своего огорода да хозяйства. Коровы почти у всех были поначалу. Потом налоги установили на все. Сено косить не давали. Распоряжались во всем уполномоченные из городу. Косили сено для коровы тайком, по болотам. Выносили с ребятишками на руках ночью. И все время боялись, что вот придут, опишут все сено на сарае и отберут. И было такое не раз! Да еще суда все время боялись. Судили за каждый пустяк, даже за то, что колоски и гнилую картошку на поле собирали. И некому было пожаловаться… Двадцать два мужика и одна девушка не вернулись с фронта. Остались подростки да женщины. И нельзя никого обвинять, можно было только плакать. И горько плакали люди, уезжая из родных мест. Оставляли свои дома, опустели целые деревни. Кто хоть как-то мог устроиться на работу – все уезжали. Многие девушки уходили в няньки, потому что без справки от колхоза на работу тоже не брали.
Многие деревни теперь уже перепаханы, и следов от них нет. А те, которые остались, стали намного хуже Теперь уже не строят, как раньше, домов с разной обшивкой, не следят за каждым колодцем. А речка, а луга возле деревень? Все загажено. Сильно обеднели наши места. А ведь все было! Были кругом леса с грибами и ягодами и даже бортовым медом. Каждую весну прилетали журавли. Крупные серые птицы разгуливали по полям. Близко людей не подпускали. Издали было хорошо видно, как они поднимались с разбегу. А теперь никто уже не увидит их в наших местах…
Бажин Иван Алексеевич, 1918 год, дер. Слатые
Жили мы средне: имели лошадь, двух коров, кур и другую живность. Когда началось раскулачивание, односельчане все говорили, что нас надо раскулачивать. Это потому, что дом у нас очень красивый был, с верандой. Ну, отец мой сломал веранду, так все и кончилось. Все разговоры. Мне в то время было лет тринадцать-четырнадцать, очень жаль было веранду, плакал.
Когда у нас началась коллективизация, председателем стал выдвиженец, тысячник. Он все хотел, чтоб я в сельсовете секретарем был, но отец меня не отпускал. Тогда меня записали агитатором, грамотный все же. Первое время в колхозы не вступали, боялись. Некоторые говорили, что все будет общественное, что построят один общий дом и будут все вместе жить. Я, как был агитатором, разъяснял, что все это выдумки. И в деревнях мы объясняли. Записались мы в колхоз одними из первых, потому что я был агитатор. В нашем районе до колхозов еще, помню, была одна коммуна. А председателем в ней был партийный. Пока он был председатель, дела шли хорошо. Потом он уехал куда-то, или перевели его. На его место стал другой, и коммуна развалилась.
Колхозы сначала не понравились людям, но потом все привыкли, и стало вроде так и надо. Когда умер Ленин, некоторые говорили, что Советская власть кончилась и все будет по-старому. Помню, как в 1934 году убили в Ленинграде Кирова, вот и начались разоблачения врагов народа. А мы всему этому верили. Когда в тридцатые годы людей раскулачивали, их выселяли в тайгу.
Помню, однажды нам на деревню дали задание – выделить две подводы. Это значит, для того, чтобы везти раскулаченных. Тогда в деревнях были комбеды, вот они-то и распоряжались, кого направить для отправки этих лишенцев, то есть раскулаченных. И поехал мой отец еще с одной там. Вначале они сами не знали, куда едут. Конвоиры не говорили. Ездили больше недели. Потом отец рассказывал, что приехали они в Кай. Это было зимой. Высадили раскулаченных в лесу. Отец говорил, что эти люди плакали, и он плакал вместе с ними. А там была одна девушка лет восемнадцати. Она поймалась за отца: «Дяденька, не оставляй меня!» Отец потом мне сказал: «Был бы ты постарше, привез бы тебе невесту. Очень красивая девушка». А мне тогда было четырнадцать лет.
В 1938 году меня взяли в армию, и я находился в военно-морской пограничной школе. Был у нас такой случай. Шли строевые занятия. Во время перерыва разошлись кто куда. Один курсант пришел в туалет, а бумаги с ним не оказалось. Его товарищ дал ему газету. А на ней был портрет Сталина. Курсант взял газету, посмотрел и говорит: «О, Иосиф Виссарионович! Ну да ничего, надо же чем-то пользоваться». Когда закончились занятия и мы пришли в казарму, его вызвали в штаб, и оттуда он больше не вернулся. Нам потом сказали, что это был враг народа.
После демобилизации из армии в 1946 году некоторое время я был председателем колхоза. Помню, нас, председателей, вызвали в район для отчета. Колхозы после войны ослабли, народ жил плохо, голодно, ел траву. Вот стал отчитываться один председатель, тоже фронтовик, и сказал, что задание района выполнить не сможет. У него было две лошади всего, урожай немолоченый, а у него забирали этих лошадей на лесозаготовки. А ведь лошади нужны были ему на молотилку, такой был там конный привод. Да еще хлебозаготовки вывозить. Поэтому, говорит, лошадей не дам.
Председатель райисполкома встал и говорит, что вот это – враг народа. Таких врагов народа надо искоренять, чтобы они нам не мешали. Прокурор взял трубку телефона, сказал, чтоб прислали двух человек. Когда мы вышли в коридор на перерыв, то увидели, как в кабинет вошли двое милиционеров, пробыли там минуты две-три и вышли с этим председателем. Вот тогда я и решил уйти из председателей.
Рублева Ксения Афанасьевна, 1918 год, с. Шестаково, крестьянка
Сейчас я пенсию получаю, тихонько живу, излишков не имею, но и на правление не жалуюсь. Мне, старушке, много ли надо? Хлеба кусочек да воды глоточек. Магазин близко, дрова помогают заготовить – так что бедности особой нет. Я-то хорошо живу, а вот рядом старушка бедует. В девках-то богато жила, отец кулак. А потом, как Советы пришли, ей плохо пришлось… И за коровами ходила, и дрова таскала, сейчас пенсию маленькую получает, 35 рублей. Сам посуди, что на эти деньги купить можно?
А я тоже не принцесса, везде работать приходилось, все на этих руках держалось. Так что колхозница я с рождения, самая натуральная крестьянка. Как профессию получила? Да очень просто. У нас ведь как не пойдешь в коммуну – помирай с голоду. Вот ведь как было! Хоть куда беги, хоть за границу! А я подумала, погоревала, пошла. Прихожу, а встречают хорошо. А я боюсь, слова сказать не могу, страх по мне так и ходит.
Ну вот. Мне начальник бумагу дал и говорит: «Теперь жизнь у тебя начнется с перспективами». Ну и началась! То тут корова поляжет, не встанет, кто-то сено сожгет, то платить нам нечем… Так и перебивались первое время, а потом легче стало, научились вместе жить, друг друга понимать. И жить лучше стало, в стране дело на лад пошло. Конечно, наша работа тяжелая, ручная, незаменимая. Руки ни одна машина не заменит – золота в них на пуд. Жаль, что со временем сила из них к старости уходит, а потом и я уйду… Боюсь, что уже и солнце-то не увижу, и людей-то знакомых.
Да, не профессия это, а работа, настоящая работа. Бывало, так за коровами набегаешься, что ног не чуешь, а руки каменные, как плети висят. А коровы, они все разные: одна добрая, что человек, а другая, как сатана. Вот и ходишь за ними: кормишь, доишь, чистишь и видишь, как растут они, теляточками обзаводятся.
Головешкина Клавдия Архиповна, 1920 год, дер. Исаково, крестьянка
Отец наш шел за советскую власть. У нас создалась коммуна, и он первым вступил в нее. И хотели построить общий дом. И наш отец первый отдал дом для этого. Но коммуна была недолго. Образовался колхоз, и все коммуны перешли в колхоз. Мы остались без дома. Конечно, горя много приняли, и нам через какое-то время дом поставили. Но в 1929 году случилась большая беда: помер отец. Работать некому – мы остались мал мала меньше! Все разошлись, кто в няньки, кто куда, а старшая сестра ушла в стряпки. Годы были плохие, мама зарабатывала мало и была не в силах нас прокормить. Помощи нам никакой не было. Все остались неграмотные. Старшая сестра только училась на ликбезе, брат тоже, а я кончила только один класс полностью. Больше не было возможности учиться, потому что зимой нечего было надевать на ноги и на себя, ходили полуголые.
Жизнь до войны была веселая. Уедешь пахать или боронить в поле. В поле едешь очень рано, песни петь не хочется, а с поля – не считаешь, что устал, начинаешь песни. Как сядешь на верховую – и до самого дома не останавливаясь пели песни. Как-то на душе все было хорошо. Придет сенокос – то же самое. Все мужики и бабы на сенокосе. И тоже смех да радость. И вроде не видаючи день пройдет. Потом подходит страда. Жали серпом. В поле, конечно, только смотрели друг на друга, чтобы никто не опередил. Жали помногу, серпом выжинали по 30 соток на человека. А если вязать за жаткой, то надо было навязать-то 300–350 снопов. И все их поставить суслоном или бабками. А домой тоже с места тронешься, когда солнце сядет на место. И все это было с таким весельем и песнями. Или сядешь поужинать или пообедать, так не было никаких крупных разговоров, только смех, и все были какие-то жизнерадостные.
Когда пошлют обмолотки хвостать, конечно, эта работа не очень всем нравилась, но никто не отказывался. Будешь молотить семена на простую молотилку – тоже работа нелегкая! Намолачивали 300 пудов. Эту работу занимали десять человек – все веяли, солому убирали, и коней гонял один человек. Тут уже поспевает другая посевная. Озимую рожь надо сеять, и хлеб государству надо возить. А у нас хоть и не очень было далеко – четырнадцать километров, все равно нелегко. Попадешь в амбар подымать кверху, приступков двадцать, может, и больше, так на последнем приступке чуть ноги шагают. Повозишь хлебозаготовку, и дальше перерыв.
Поспевает овес жать и снопы в кабаны класть. Тоже работа тяжелая и не женская, а приходилось делать. Потом появились тяжелые молотилки. На них, конечно, молотить было быстрее. Молотили с осени до весны. Возили снопы на конях. Зимы были холодные, а поле дальнее – за шесть километров. Было очень холодно возить снопы, но возили по всем зимам. Народ был, конечно, дружный. Работали за трудодни. На трудодень получали всяко – какой урожай вырастет, столько и получишь.
Зимой сидели с лампами керосиновыми. Днем работали, а ночь еще надо прясть куделю, ведь носить нечего. Денег взять негде, кроме как продать хлеба, а много продать тоже было нечего. Семья была большая, и все мелочь. Рабочих было три человека. Отец потом помер и оставил нас семь человек. Так что горя хватили много – сбирали, одевались очень плохо. Из семи ребят нас осталось только трое, четверо померли, все не дожили до пенсии, все были простужены. И померли молодые.
Беляков Михаил Анатольевич, 1910 год, Тамбовская губ.
Коллективизация прошла у нас быстро. Все сельчане почти сразу же вступили в колхоз. Сопротивления практически никакого не было. Вот только кулаки все середняков на свою сторону сманивали. Но кулаков было мало – всего две семьи. Середняков быстро сломали, а семьи кулаков собрали и увезли красноармейцы.
Очень много раз приезжали люди в кожаных кепках, все агитировали нас за колхозы, рассказывали что и как. Наша семья сначала сомневалась, но потом всем миром решили, что вступать надо, так будет легче. Но легче не стало, работали сначала за галочки или трудодни. Денег тогда нам и не думали давать. Много раз наш колхоз переименовывали в подсобное хозяйство или в совхоз, а зачем… мы работающие там, не понимали.
Когда все только записывались в колхоз, жалко было отдавать туда нашу скотину. И года через два как мы были в колхозе, у нас чуть ли бунба не была. Все крестьяне захотели обратно своих коров, потому как видели, где их скот содержали, как к ним относились, чем кормили. Мор страшный был среди скота. Но потом уладили все дела. Председатель ходил и всех успокаивал. Было очень строго с планом. В тридцатых годах, если ты там не выполняешь, все что обязался, дела были плохи, могло дойти и до расстрела. Ну а если в голодные времена ночью выберешься на поле унести колоски, то судили за это беспощадно и высылали далеко на север колымить или сажали до десяти лет.
Коров голодом морили. Тут рядом стоит стог сена, а коровы дохнут. Дак наши сельчане ночью коров кормили, из колхозного стога солому таскали.
Юдинцев Иван Александрович, 1914 год, дер. Нагаевщина
До коллективизации была хуторская система. В 1921 году был год голодный. Ели клевер, траву, десяти годовалую солому с крыш снимали. Но хутора в скорости ликвидировали. Начался передел земли, полос, много шуму было. Сделали небольшую подать, кто плохо жил, у того не брали. В начале тридцатых годов начали организовываться коммуны. Был у них общий дом, отдельная у каждого комната, все общее, питание бесплатное. Приели они все, что было от богачей, и коммуну распустили, распались.
Потом перешли на колхозный строй. Но желающих было немного. Приезжали уполномоченные из города: коммунисты, комсомольцы. Говорили, как работать, как что. Сутками длились собрания, уговаривали вступать в колхоз тех, кто не шел. Кто соглашался, писал заявление, того отпускали с собрания.
Брали вначале в колхоз тех, кто беднее. Если кто побогаче соглашался в колхоз, то его еще вначале не брали. Высасывали из него все, что нажито было. Больше зерна должен был отдать, т. е. подать больше. Так почти весь урожай забирали, а уж когда разорят совсем, тогда запишут в колхоз. Если было две коровы, то одну в колхоз. Если были амбары, конюшни, то забирали. Обломают – и в колхозные конюшни.
Кто не в колхозе был, тому все урезали, землю плохую давали. Пятьдесят соток выпаса определяли. Жить-то надо как-то, и вступали в колхоз. Как деревня, так свой колхоз. Но в деревнях в то время народу-то было много. В семье по пять-шесть детей. Вымерли, кто работал в колхозе, каждому свой осырок, примерно пятьдесят соток. Хочешь, сей какую культуру, а можно и на покос.
В колхозах работали за трудодни. В конце отчетного года подсчитывали в среднем, какой урожай. Примерно пятнадцать – двадцать центнеров с гектара. Обязательные поставки два центнера с гектара государству. Были отдельные государственные тракторные организации МТС, которые помогали в колхозе с техникой. Им колхоз тоже платил или деньгами, или зерном.
Иногда были года, когда на трудодень и по 200 грамм зерна да по 20 копеек. Если, например, в год 700 трудодней вдвоем то примерно 200 граммов, получалось 140 килограммов. И это уже на весь год надо растянуть. Иногда не хватало хлеба, так выписывали авансом. У нас в деревне одного раскулачили. Дом у него был пятистенок, мельница, молотилка и две коровы. Его сперва выселили из дома. Дом взяли под правление колхоза. Дети с женой уехали к сестре, а его на Урал, в шахты.
Многие и давились, когда их раскулачили. Жалко было своих трудов. В первые годы все было на счету, даже навоз. Вывезешь норму на колхозное поле, а уж потом всего телегу себе. Потом колхозы начали укрупнять. В маленьких колхозах председателя выбирали из своих. А в новые больше направляли из города коммунистов.
Кривошеина Мария Матвеевна, 1922 год, дер. Зимник
Председатель стоит рукой машет – вот это, товарищи, надо сделать, это надо сделать. Все на канавах, где на дому-то, вот в нашей избе, где эко чудо людей уместишь. Собирали с палкой по окошкам, бежишь к каждому окну: «Эё, на собранье, на собранье». Где там решат собраться, туда и зовешь: «У Митьки под окошко!» Вопросы решали разные, смотря какое время было. Телефонов не было, на конях вот соберутся бригадиры, три бригады у нас было, три бригадира, один председатель.
Дак чо на сходе спокойно, решали сообща, чо надо вперед сделать, нет, раньше не ругались как-то, не орали. Это ведь счас без матерного слова за стол не садятся. Раньше так не матерились дома, боялись. Идет председатель, дак все ведь клонятся, а счас председатель скажет слово, дак ему двадцать в ответ. Раньше ведь не смели.
Табельный день у нас был с пять часов утра бежишь на конник запрягать и вперед до вечера, – от зари до зари пока светло, все пашешь.
Зимой, если молют, дак с трех утра, разные ведь работа-то были. Коней ведь мы вот гоняли, да сколь не охота вставать, даже ведь мешки заставляли ворочать. Зимой сено возили с лугов. Весна придет, тут уже пашня, посевная, потом навоз вывозят. Все до соломенки вывезут, под метелку все подметут. Запахивают этот навоз, потом сенокос.
Рано до солнца встаешь – косишь. В шесть-семь часов завтракать идешь, повернули сено – потом обед. Потом в копны метать, потом опять косим часов до десяти вечера – это сенокос, потом уборка. Сколь коней сменишь, все бегаешь. 400 снопов свяжешь – палку получишь (трудодень). Циновки расстилали, зерно убирали, дак не единого зернышка мимо не упадет. Циновка ткалась из мочала. Ребятишки лен теребили. Осенью мужики строят, женщины со льном барабаются да молотят его. Мужики зимой лапти плели, валенки катали, плотничали. Раньше ведь не давали лежать-то, телевизор-то глядеть. Да и не было его. Все, конечно, не опишешь – много работы. Работали много, одним словом.
Глава 5. Сталин глазами русских крестьянПотапов Василий Михайлович, 1915 год, починок Соколовский, председатель колхоза
Когда в школе учился, у нас все сходки были, так я всегда на собрания с отцом ходил. Шли они в крестьянских домах. Путаница была страшная. Вечером говорят – записываемся в колхоз, утром уже переиграли – давай выписываться. Добровольности никакой не соблюдалось, и вообще вся эта коллективизация носила принудительный характер. В деревне, правда, был раскулачен один только дом. Жили там семидесятилетние старики. Самые трудолюбивые люди в округе! Раскулачили их зимой, да еще ночью. Выгнали из дому. Взять ничего не дали! У нас их жалели очень. С ними уж совсем не по-человечески обошлись. Варварства было много.
Отношение к Сталину… Что видел, считал неправильным. Однако дисциплину он держал. Это дело немалое. Хрущева я хорошо знаю, в шестидесятых был на трехдневном Всесоюзном совещании. Ездили туда по одному-два председателя колхоза с района. Я был вместе с председателем Лопьяльского колхоза, сидели с ним на галерке в старом еще дворце Кремлевском. Он мне хлопает по колену и говорит: «Какого чудака-то поставили!» Сделали на каждый район фотографию большую: в середине Хрущев, по бокам от него Полянский, Воронов.
Семь лет со Сталиным работал, десять лет с Хрущевым, семнадцать лет с Брежневым. Так что всех вождей знаю. Когда был председателем колхоза, по существу, не давали работать. Кто приедет – свои указания, а как работать? На инвалидность вышел, конечно, на нервной почве. Все говорил: «Мужики, неладно дела-то идут!» Дают две тысячи гектара кукурузы сеять. Зачем? Ну и сеял я по десять гектаров и все.
Никогда за соломой никуда не ездил. Всегда своя была. А то ведь аж с Краснодара везут. Делал я всегда все по-своему, а план выполнял. Чувствовал, если бы не план – давным-давно бы уже в тюрьме был, а может, не было меня на свете.
Руководство после Сталина я не любил, потому что считал, все делается в ущерб сельскому хозяйству. Так и вышло. Семьдесят лет уничтожали крестьянство, а как уничтожили – придумали семейный подряд. А семьи-то теперь маленькие. Дети к труду непривычны. Сами себя хлебом не обеспечиваем. Я с 1946 года, как пришел в колхоз после армии, так и понял, что неладно это. Ликвидируют деревни – и все тут! Я ведь председателем был, вставал в четыре утра, а в пять часов уже в колхозе. Сейчас так не работают. Старушка Петровна плакала: «Дурак ты! Здесь уже пять председателей сменилось». И тут не один Сталин виноват. Он людей уничтожил, а другие, после него – экономику: промышленность, сельское хозяйство.
