Текст книги "Черное перо серой вороны"

Автор книги: Виктор Мануйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 16

В этот день Щупляков отправился на работу более чем на час раньше обычного. Он и сам не знал, что подняло его в такую рань, откуда эта нервозность и ожидание каких-то событий, способных вторгнуться в его жизнь и перевернуть ее вверх дном. Он, правда, такими отчетливыми категориями не определял ни ожидаемые события, ни их последствия, но, как некоторые животные чувствуют по едва заметным колебаниям почвы приближающееся землетрясение или извержение вулкана, так и он чувствовал нечто подобное, одновременно желая, чтобы это наступило скорее, и боясь, что не сможет вписаться в его непредсказуемые зигзаги.

Он вышел из дому и погрузился в густой туман, окутывающий город и его окрестности. Туман был какой-то странный – он светился как бы изнутри, хотя это противоречило всем законам природы. Если бы Щупляков очутился в этом городе впервые, он бы, пожалуй, не знал, куда идти: слева и справа серыми призраками выступали отдельные деревья, домов не было видно совершенно, редкие машины, медленно проезжающие по улице, усердно светили фарами, но свет застревал в тумане, и с тротуара видно было лишь желтое пятно, движущееся не известно куда.

Оказавшись в своем кабинете, Щупляков первым делом ознакомился с графиком работ на сегодняшний день и списком людей, с утра заступающих на дежурство. Бригадир наладчиков Артем Александрович Сорокин значился в этом списке. Из окна кабинета на третьем этаже Щуплякову смутно видна проходная, угол Второго корпуса, широкий двор с железнодорожной колеей, с темной махиной ангара, куда загоняются цистерны. Впрочем, туман потихоньку редел, обнажая контуры строений и деревьев.

Ближе к половине восьмого из дверей проходной потянулись люди. Щупляков стоял у окна и пытался разглядеть Сорокина, о котором знал, что ему сорок три года, что воевал в Чичне контрактником, был ранен и по этой причине комисовался раньше срока, хороший специалист своего дела, дисциплинированный, ни в каких порочащих его связях и поступках не замечен, состоял или продолжает состоять в компартии, роста чуть выше среднего, физически крепок, русоволос и сероглаз, на шее возле левого уха шрам от пули, – знал не с чьих-то слов, а частью из характеристики, частью из личных наблюдений. Теперь, после случайной встречи с Сорокиным в доме Улыбышева, этот человек приобрел в глазах Щуплякова что-то еще сверх того, что о нем ему было известно, и поэтому можно было рассчитывать, глядя на него со стороны, на проявления нервозности в походке, непременный взгляд в сторону окна начальника охраны, что-нибудь еще, изоблечающее его причастность к последним событиям. Но люди шли, как обычно ходят на работу: торопливо, не проявляя никаких признаков беспокойства. И Сорокин, давно потерявший молодую стать, пересек двор и скрылся за дверью корпуса, не оглядываясь по сторонам, и Щупляков оставил свое бесполезное занятие. Он решил вызывать к себе членов бригады наладчиков по одному, каждому задавать одни и те же вопросы, Сорокина вызвать одним из последних. Вчера он уже поговорил кое с кем из его бригады, но то было вчера, до разговора с Улыбышевым. Вчера он только приступал к этому делу, приступал не торопясь, надеясь, что дело заглохнет само собой, потому что, по большому счету, ни самому Осевкину, ни городским властям нет никакого резона раздувать это дело, выносить его за городской порог. И вроде бы со вчерашнего вечера ничего не изменилось, ничего не появилось такого, что бы нарушило логику событий, но тогда откуда в нем эта нервозность, это ожидание чего-то невероятного? Ах, да! Эти странные умолчания с обеих сторон во время разговора с Улыбышевым, эта недосказанность относительно помощи со стороны бывшего подполковника. И сам он, Щупляков, тоже сказал не все, а главное – зачем ему помощь со стороны бывших коллег и как он ею воспользуется. Получается, что они оба не доверяют друг другу. Щупляков Улыбышеву потому, что не знает, как тот поведет себя в том или ином случае, насколько он изменился за последние годы; а тот, в свою очередь, ничего не знает о Щуплякове.

«А сам ты себя знаешь?» – спросил мысленно Щупляков, глядя в окно. И не нашел ответа.

Первым по алфавиту значился Будников Иван Кириллович, сорока лет, в армии не служил, не судим, не привлекался, не состоял. Семья из четырех человек: сам, жена и двое детей. Мальчишке пятнадцать лет, девочке – четырнадцать. Живет в своем доме на окраине города. Вчера с ним Щупляков не встречался: то ли тот ушел раньше, то ли был занят по работе.

Но не успел Щупляков вызвать к себе Будникова, как позвонил Осевкин. Голос у него был резкий, но, в то же время, вполне доброжелательный:

– Слышь, Михалыч, мне только что сообщили: схватили пацана, который подновлял надписи на гаражах. Сейчас его приведут к тебе. Он назвался Григорьевым Денисом, «Ручеек», дом пять, квартира девяносто один. Разберись.

– Кто приведет?

– А я откуда знаю? Кто-то, кому эти надписи не нравятся. Порядочные люди еще не перевелись, Михалыч. Так что жду результатов.

И – пи-пи-пи-пи-пи.

Щупляков положил трубку и задумался. Что порядочные люди не перевелись, он не сомневался. Но порядочные люди не станут хватать мальчишку, который подновлял надписи, потому что – особенно с точки зрения порядочного человека – очень даже непорядочно помогать такому человеку, как Осевкин. И тут же из глубины сознания всплыло: ну а ты сам – порядочный или нет? Вопрос был болезненным и неприятным. И ответ Щуплякову известен давно: это моя работа. В том же КГБ тоже было много мерзостей, и тоже ты оправдывался теми же самыми словами: это моя работа. Следовательно, или ты работаешь, или… А у тебя семья, старший сын учится в аспирантуре, недавно женился, средний заканчивает институт, младший… С младшим, увы, не все ладно: тот взял себе в голову, что может реализовать себя исключительно на ниве джазовой музыки, с мальчишек бредил ею, закончил музыкальную школу, играл в школьном джазе… Короче говоря, у парня крыша поехала на этом джазе, ел и спал с наушниками на голове, а есть ли к этому делу талант, бог ведает. Младший – боль и его, Щуплякова, и жены. И потому что оба джаз этот терпеть не могли, и потому еще, что не считали это увлечение сына достойной для мужчины профессией. Но так или иначе, а всем надо помогать, одевать-обувать, кормить-поить. А еще лекарства…

Не успел Щупляков принять решение, как позвонили с проходной и сказали, что какая-то женщина привела какого-то мальчишку. Женщина сказала, что вы про мальчишку знаете. И ушла. Что делать?

– Приведите мальчишку ко мне, – велел Щупляков.

Минут через пять охранник ввел в кабинет худенького белобрысого мальчишку лет четырнадцати, с подбитым глазом и разбитой губой, голова и руки от кистей до плеч выкрашены яркой оранжевой краской – явно из баллончика. Мальчишка глянул на Щуплякова ненавидящими глазами, произнес свистящим полушепотом:

– Я вам ничего не скажу.

Щупляков встал из-за стола, подошел к мальчишке, покачал головой.

– А я у тебя ни о чем и не спрашиваю. Сядь пока, посиди. Вот, попей воды, – добавил он, налив в стакан минералки и подвигая его поближе к мальчишке.

Тот презрительно скривил опухшие губы и отвернулся.

Щупляков позвонил в медпункт, попросил придти медсестру, сказав, что у него в кабинете ребенок с травмами, полученными, по-видимому, в драке.

Пришла медсестра, пожилая женщина с добрыми морщинками у глаз, заворковала:

– И кто это тебя, Пашенька, так разделал? О господи! Все деретесь, деретесь, о матерях не думаете.

Мальчишка отскочил в сторону, вскрикнул:

– Ничего мне от вас не надо! Слышите? Ничего! И без вашей помощи обойдусь!

– Ну как же так, милый? Грязь попадет, зараза какая-нибудь… Что же ты так взбеленился-то? Экой ты, право, – продолжала ворковать медсестра. – И краска… Ее ж так просто не отмоешь. Не пойдешь же ты по городу таким разукрашенным.

Мальчишка отвернулся, сдерживая слезы.

– Заберите его к себе, Оксана Владимировна, – велел Щупляков. – Постарайтесь привести в божеский вид. Потом проводите за проходную. Я скажу, чтобы пропустили.

Когда медсестра с мальчишкой покинули кабинет, Шупляков еще долго мерил шагами его диагональ от одного угла до другого. Лишний раз подтвердилось, что у Осевкина, помимо угорских братков, наводящих порядок на рынке и улицах города, не давая развернуться в нем кавказцам, цыганам, азиатам и прочим, есть еще какая-то структура, скорее всего из бывших его подельников по бандитскому ремеслу, и в каких-то случаях он привлекает ее для решения щекотливых вопросов. Щупляков и раньше подозревал о ее существовании, но только сейчас она проявилась своим краешком, и самым неожиданным образом. Следовательно, Осевкин на него, Щуплякова, не надеется. Возможно, что и не доверяет. А структура эта пошла по тому следу, по которому решил идти сам Щупляков. И существенно его опередила. Более того, не исключено, что она уже выявила «преступников». И теперь Осевкин по своему бандитскому разумению решил окончательно повязать с собой начальника безопасности очередным преступлением. Так что же все-таки делать?

Щупляков прервал свое маятниковое движение по кабинету, остановившись у окна. Он увидел, как по направлению к проходной идут мальчишка и женщина. Вот они скрылись за ее дверью, и через минуту ожил телефон внутренней связи: охранник на проходной спрашивал, выпускать мальчишку или нет? Щупляков велел выпустить. Затем из проходной вышла медсестра и, переваливаясь по-утиному, пересекла площадь перед административным корпусом в обратном направлении.

Щупляков подошел к столу, достал из ящика «финку», отобранную у одного из работников комбината, попробовал лезвие на ноготь – лезвие уперлось в ноготь и дальше не продвинулось. Протерев его спиртом, затем и левую ладонь, он медленно провел кончиком лезвия у основания большого пальца. Выступила и потекла по ладони кровь. Достав из кармана платок, Щупляков, морщась, наложил его на рану, прижал пальцами. Выйдя из кабинета, захлопнул за собой дверь и пошагал по коридору. Спустился этажом ниже, прошел мимо нескольких дверей, остановился перед дверью с табличкой «Медпункт». Постучал.

– Да-да! Войдите! – послышался из-за двери знакомый голос медсестры.

– Вот, и я тоже к вам, – произнес Щупляков виноватым голосом, едва переступив порог медпункта.

– Господи! Что с вами, Олег Михайлович?

– Порезался, Оксана Владимировна. Такая вот невезуха.

– Давайте, давайте вашу руку!

Осмотрев руку, залив рану перекисью водорода, затем смазав ее зеленкой, медсестра стала накладывать повязку, в то же время не закрывая своего рта:

– Вот такие же порезы делали себе некоторые молодые солдатики в Афганистане, когда не хотели идти на боевое задание. Жалко их было, восемнадцатилетних-то несмышленышей. По первому разу я начальству не докладывала, но предупреждала, что во второй раз им это даром не пройдет. И знаете, второго раза ни у кого не было. То ли боялись, что тайна их раскроется, то ли перед товарищами стыдно, то ли попривыкли к обстановке.

– Намек ваш, Оксана Владимировна, я понял. Да только мне вроде бы в бой не идти.

– Так-то оно так, а только, скажу я вам, при нечаянном порезе разрез таким ровным не бывает. Если нож срывается, то он сразу же глубоко уходит под кожу, затем человек спохватывается, и разрез идет как бы из глубины вверх.

– И где вы служили в Афгане? – решил перевести разговор на другую тему Щупляков.

– Сперва в самом Кабуле, в госпитале, потом в Кандагаре. А потом и вообще загнали в такую дыру, что и на карте не найдешь.

– В Кандагаре мне тоже приходилось бывать, – произнес раздумчиво Щупляков. И добавил: – Значит, ходил где-то с вами рядом.

– Все может быть, – вздохнула медсестра, наложив на повязку клейкую ленту.

– А что этот парнишка? – спросил Щупляков. – Павликом, кажется, зовут?

– Да что ж Павлик? Ничего особенного. А только, скажу я вам, Олег Михайлович, тут не дракой пахнет. Мальчишки, они, что ж, случается, дерутся друг с другом. Мой вот в таком же возрасте чуть ли ни каждый день домой с синяками приходил. А тут видать невооруженным глазом – били его. И били взрослые. Два коренных зуба выбить – это мальчишкам не под силу. И ребра – сплошные гематомы… Тут чувствуется рука профессионала. А вот так испачкать мальчишку краской – это, скажу я вам, попахивает уголовщиной. Вот и думайте, что хотите.

– С вами опасно иметь дело, дорогая Оксана Владимировна. И мне нечего возразить по поводу вашего афганского опыта. Надеюсь, вам удалось отчистить парня от краски?

– Не до конца: уж больно въедлива. Я уж чего только ни делала. И спиртом, и растворителем – все равно заметно. Посоветовала ему посидеть дома недельку-другую. За это время она сама сойдет.

– Как вы думаете, воспользуется он вашим советом?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. В семье у них не все ладно. Мальчишка растет беспризорником. Мать у них, как только посадили мужа ее, Николая Афанасьевича, запила, он уж с ней, когда вернулся, помучился, помучился да и отступился… Да вы знаете, небось: Лукашин младший, брат директора школы Филиппа Николаевича, бывший начальник производства на деревообрабатывающем. Судьба ему, скажу я вам, выпала не из завидных, – вздохнула горестно медсестра.

– Да-да, слышал что-то такое краем уха, – подтвердил Щупляков. – Но без подробностей.

– Вот он самый и есть. Устроился лесником, дома бывает редко, за детьми смотреть некому. Правда, лето Пашка по большей части проводит у него в лесничестве. Или в отряде «Поиск». Пашкина сестра, Ирой зовут, вышла замуж, едва ей исполнилось восемнадцать, и уехала в другой город. Никто даже не знает, куда: боится, что мать может сесть ей на шею… Так что у Пашки одна дорога – к отцу. Даже удивительно, что он в городе оказался.

– Спасибо вам, Оксана Владимировна, за все: и за лечение, и за информацию. Надеюсь, разговор этот останется между нами. Как и само событие. И, пожалуйста, не фиксируйте его нигде в своих бумагах. Ради безопасности того же Павлика. Знаете ли, в его возрасте особенно обострено чувство справедливости. Краска – лишнее тому доказательство. Очень боюсь, что никто на это не посмотрит, и двумя выбитыми зубами тут может не обойтись.

– Так что же делать? – воскликнула медсестра, всплеснув руками, и на глазах у нее появились слезы. – Я за два года Афгана столько смертей почти вот таких же мальчишек насмотрелась, и как маму звали в бреду, и как плакали, узнав, что у них отняли руку или ногу, что до сих пор удивляюсь, как я тогда с ума не сошла.

– Честно вам скажу, Оксана Владимировна: что делать, я не знаю. Сейчас не знаю, – сделал ударение Щупляков на слове «сейчас». – Но думаю, что в ближайшее время знать буду. Если, конечно, мне не помешают…Так, значит, фамилия этого парнишки Лукашин?

– Лукашин. Только вы, ради бога, не говорите об этом Осевкину! – воскликнула громким шепотом Оксана Владимировна, с мольбой заглядывая в серые глаза Щуплякова. – Сами, небось, знаете, что он за человек такой.

– Да, наслышан. Но тоже без подробностей, – кивнул головой Щупляков. – Что касается Павлика, то постараюсь сделать для него все, что смогу.

– Боже мой, боже мой! И что же это за жизнь пошла такая разнесчастная! – прошептала Оксана Николаевна, вытирая марлевым тампоном глаза.

Глава 17

Теперь перед Щупляковым стояла вполне конкретная задача – спрятать Пашку Лукашина как можно дальше, чтобы его не нашли ищейки Осевкина. Задача эта возникла неожиданно и как бы из ничего, потому что ни жалости, ни сочувствия к мальчишке Щупляков не испытывал. Мало ли их, таких вот не устроенных в жизни мальчишек и девчонок слоняется по городам в поисках своей доли, понемногу превращаясь из преступников маленьких в преступников больших. Но этот Пашка… и бог его знает почему, задел Щуплякова за живое. Он вспомнил о своих детях, о том прошлом, когда сам ходил по острию ножа, не зная, сорвется с острия или удержится на нем, и что в таком случае станет с его детьми. Конечно, дед-генерал не оставил бы без помощи своих внуков, но деньги – это одно, а отец – совсем другое. Да и судьба бывшего главного инженера бывшего деревообрабатывающего комбината стояла перед ним немым предупреждением, что если он, Щупляков, чуть влево или вправо, то и с ним могут поступить точно так же. С одной стороны, если Осевкин ему не доверяет, то лучше будет сделать так, чтобы тот проиграл – лучше не только ему, Щуплякову, но и всем остальным. А с другой стороны… И, странное дело, из всего этого сумбура в голове, когда и так не хорошо, и этак плохо, стало пухнуть и наливаться ненавистью в Олеге Михайловиче то упрямое чувство противоречия логике и здравому смыслу, которое не раз уже оборачивалось против него.

Щупляков вспомнил настороженный взгляд Улыбышева, когда его жена сообщила о приходе Сорокина, и как кольнул его этот взгляд. И весь предыдущий разговор. И ту обиду, которую почувствовал особенно остро, шагая домой по темным улицам. Он не хотел признаться самому себе, что все это время думал об этом недоверии Улыбышева, ища способ доказать бывшему подполковнику, что он совсем не тот, за кого его, Щуплякова, принимали и принимают, что если и числилось за ним что-то, то связано это было с отцом, который всегда вмешивался в его жизнь, не задумываясь над тем, чем это обернется для его сына. Другое дело, что он и не пытался противиться этому вмешательству, с детства привыкнув безоговорочно подчиняться непререкаемой отцовской власти, постоянно чувствуя двойственность своего положения среди сослуживцев, не зная, как от нее избавиться. Теперь он понимал, что все это можно было сломать только через колено – раз и навсегда. Но ломать надо было раньше. Теперь прошлое ничем не поправить. Впрочем, какие бы шаги он ни предпринимал, ни тогда, ни сейчас ничего изменить в этом мире невозможно: то же самое происходит не только в задрипанном Угорске, но и повсюду. Плетью обуха не перешибешь. Однако делать все равно что-то надо. Тем более что колесо завертелось, сидеть, сложа руки, никак нельзя. И Щупляков решил развернуть «бурную деятельность» по поиску преступников. Зная нетерпеливый характер Осевкина, уверенный, что тот уже ведет параллельное расследование с помощью своих людей, к которым может подключить и местную полицию, Щупляков пришел к выводу, что должен склонить на свою сторону Сорокина. Даже если тот не причастен к робкой попытке повлиять на Осевкина. А там будет видно.

Но начал Щупляков с Будникова.

Тот вошел, предварительно постучав в дверь. По внешнему виду он чем-то походил на Сорокина: такой же мешковатый и медлительный, такой же круглолицый, с такими же большими рабочими руками, с той лишь разницей, что шрама на шее не имел и обладал весьма обширной лысиной, которую тщательно прикрывал волосами, начесанными от левого виска, а своим солидным видом тянул на все пятьдесят.

Поздоровавшись, Будников уселся на стул напротив Щуплякова, комкая в руках фирменный головной убор, похожий на тюремную круглую шапочку, если бы не короткий матерчатый козырек и эмблема в виде замысловатого зигзага, пересекающего букву «О».

Вызов для Будникова явился, похоже, полной неожиданностью, и было заметно, что мужик нервничает и даже трусит. Правда, это еще ни о чем не говорит, потому что надписи взбудоражили весь город, а виновным могут признать кого угодно, даже не имеющего никакого отношения к делу. И подобное в городе случалось ни раз и ни два, так что нервничать и бояться у Будникова были все основания.

– Вы давно работаете на комбинате, Иван Кириллович? – начал допрос Щупляков, стараясь ровным голосом успокоить наладчика.

– Дак с тех самых пор, как он… это самое… существует, – с готовностью ответил Будников. И уточнил: – Одиннадцатый год уж. А до этого на ДОКе работал. То есть это он потом стал древесно-стружечным, а раньше-то у нас тут не только панели делали из стружек и опилок, но и мебель всякую, лес пилили, дрова для населения. А теперь все из-за границы везут. Туда, значит, бревна, а оттуда, значит, это самое…

– И что? – перебил его Щупляков.

– Дак ничего. Работал и работал. А чего ж еще? В Москву ездить? Дак там тоже… это самое… не шибко-то заработаешь. И дорога: электричка, метро, автобус… Кое-кто у нас ездил, дак поездили-поездили и бросили. Потому как себе же в убыток. А другие – ничего, устроились, ездют. А куда денешься?

– Ну и как, нравится вам здесь работать?

– Дак это… работа – она и есть работа. Как же без работы-то? Жена, дети, мать-старуха – без работы нашему брату никак нельзя, – словоохотливо отвечал Будников, совсем, видать, успокоившись. Он уж и кепи свое не мял в руках, и на Щуплякова поглядывал снисходительно: мол, если тебе, начальник, делать нечего, спрашивай, а я всегда готов ответить на любой вопрос. Но меня на мякине не проведешь.

– Так вы говорите, что в тот день дежурили во втором корпусе и ничего не видели? – пошел с козырной карты Щупляков.

Будников дернулся, открыл и закрыл рот, в растерянности снова принялся мять свое кепи. На лбу его и щеках выступили капельки пота.

– Вот вы, Иван Кириллович, вы лично, видели или не видели? А если видели, то что?

– Дак это… Дак ничего не видели… То есть лично я не видел. А что я должен был видеть? Наше дело такое, что голову задирать некогда. Да и что там наверху можно увидеть? Лампы – они лампы и есть.

– А надписи?

– Дак это… надписи… А что – надписи? Ну, написал кто-то… Мало ли, – постепенно приходил в себя Будников, отирая пот рукавом. – На то есть охрана. Это ее дело смотреть, кто и чего. А нам за это не платят.

– Но вчера этих надписей не было, – твердо отчеканил Щупляков, хотя и знал, что надписи появились не вчера, а раньше, но вряд ли об этом знал Будников, если действительно ничего не видел и не слышал. – Следовательно, они появились в дежурство вашей бригады. Ведь для остальных доступа во Второй корпус нет. Как же так: вы там были и не видели?

– А уборщицы? А электрики? – отбивался Будников, не поднимая глаз. – Лампа погасла по какой-то причине – меняй! Не мы же. У них, у электриков, и лестницы, и все такое-прочее. А наше дело – смотри под ноги. На потолки нам глазеть некогда, – повторил он заученно.

– Вы хотите сказать, что надпись во Втором корпусе сделали электрики?

– То есть как? – и опять на лице Будникова выступил пот. – Я ничего не хочу сказать. Я просто так, для примера, – промямлил он.

«Слабоват, – подумал о Будникове Щупляков. – Если прижать посильнее, непременно расколется». Но в его планы не входило раскалывать кого бы то ни было. Он хотел лишь знать, кто к этому причастен и может сломаться, если попадет в руки Осевкина. Но Будников, постепенно освоившись, уперся и твердил одно и то же: ничего не видел, ничего не слышал. И Щупляков не стал настаивать, отпустил его, предупредив, чтобы тот об их разговоре никому не говорил.

– Дак это самое… конечное дело… что я не понимаю, что ли? Все я понимаю, – уверял Щуплякова Будников, пятясь к двери.

Неожиданно ожила рация. Улыбышев предлагал встречу. Щупляков, ничего не объясняя, назначил встречу в гараже у Гнилого оврага через час. Улыбышев легко согласился.

Другие члены бригады Сорокина вели себя почти так же, как и Будников, но уже с большей уверенностью отвечали на те же самые вопросы, явно подготовленные к встрече с начальником охраны комбината. И когда вошел Сорокин, Щупляков понял, что перед ним как раз и есть главный организатор дела: такая уверенность сквозила в его фигуре, в серых, слегка прищуренных глазах, в развороте широких плеч.

Он сел на стул, не дожидаясь приглашения, и первым пошел в атаку:

– Вы, господин Щупляков, насколько мне известно, являетесь начальником охраны комбината. В ваши функции не входит допрашивать работников комбината. На это имеются соответствующие органы. Лично я не собираюсь отвечать на ваши провокационные вопросы. Если вы считаете, что кто-то из нас совершил преступление, обратитесь в милицию, прокуратуру, в суд, наконец. Пусть нас вызывают куда следует соответствующей повесткой и допрашивают в присутствии адвоката.

Щупляков кивал головой, как бы соглашаясь со всем, что говорил Сорокин. И когда тот закончил, протянул ему листок, на котором было написано: «В вашей бригаде далеко не все смогут выдержать настоящий допрос, который наверняка устроит О. И я ничем не смогу помочь. О. с минуты на минуту будет здесь. Надо быть готовыми ко всему. Прошу вас отвечать на мои вопросы. Они записываются на диктофон. В руках у людей О. побывал Павел Лукашин. Они застали его за подновлением надписей. Он был здесь, назвался Денисом Григорьевым. Я его отпустил. Его необходимо срочно отослать куда-нибудь подальше».

Сорокин принял бумажку с такой осторожностью, точно это была змея. Он читал, время от времени посматривая на Щуплякова, а тот, чтобы избежать паузы в допросе, которая может вызвать подозрение у Осевкина, стал звонить на проходную, возле которой стояла груженая фура, искоса поглядывая на Сорокина. Звонить было совсем не обязательно: контроль за фурами, за их погрузкой лежит не на охране, а на кладовщиках; охрана лишь проверяет сопроводительные документы.

А Сорокин между тем прочитал записку, глянул, упрямо закусив губу, внимательно и с явным недоверием на Щуплякова, который продолжал говорить в трубку. Не прекращая разговора, он забрал у Сорокина записку, щелкнул зажигалкой и вертел клочок бумаги над пепельницей, пока не догорел последний белый краешек. После чего растер пепел и ссыпал в горшок с геранью. Затем, положив трубку и показав на часы, продолжил беседу:

– Все, что вы здесь говорили, не имеет ни малейшего значения, дорогой мой Артем Александрович. Мы с вами не в милиции, мы с вами на производстве. И в наших с вами общих интересах следить за тем, чтобы в работе комбината не было ни малейшего сбоя. Я согласен – отвечать на мои вопросы не входит в ваши обязанности. Зато входит в мои задать вам эти вопросы. И хотите вы того или нет, отвечать на них вам придется. Тем более что это внутреннее дело комбината, и милиция к этому не имеет никакого отношения.

Далее их разговор пролег по уже отлаженной колее. При этом Сорокин все время сбивался на прежний тон, затверженный, видимо, им загодя, а более оттого, что никак не мог взять в толк, какая роль отведена ему в этом спектакле. Но все раньше или позже кончается, закончился и этот мучительный для обоих разговор. Сорокин с облегчением вздохнул, покидая кабинет Щуплякова. А тот долго стоял у окна, наблюдая, как бригадир наладчиков пересекает двор по направлению Второго корпуса. Он шагал вразвалочку, у двери корпуса задержался на мгновение, глянул на окна третьего этажа, и только после этого открыл дверь и скрылся из глаз. Щупляков понял, что Сорокин так до конца ему и не поверил, а поверит лишь тогда, когда переговорит с Улыбышевым, и то лишь в том случае, если тот внушит ему доверие к своему бывшему сослуживцу. Но время не терпит. Не исключено, что мальчишка находится под наблюдением людей Осевкина и приведет их к себе домой. Однако и держать его здесь в ожидании Осевкина было не менее опасно. И не только для Пашки Лукашина, но и для самого Щуплякова.

Стрелки часов, между тем, подбирались к десяти. Осевкина все не было. Он даже ни разу не позвонил после того раннего звонка, и это было непонятно и подозрительно.

Из Второго корпуса вышел кто-то, переодетый в обычную одежду: белые штаны, белая футболка. Похоже, кто-то из бригады Сорокина. Человек быстрым шагом пересек двор и скрылся за дверью проходной.

Щупляков позвонил секретарше директора комбината и сказал, что ему нужно срочно отлучиться, и если в нем, Щуплякове, возникнет необходимость, то его домашний и мобильный телефоны есть в телефонной книге. С этими словами Олег Михайлович натянул на себя серую ветровку, которой пользовался очень редко, нахлобучил на голову такую же серую летнюю шляпу и поспешно покинул кабинет, а затем и проходную комбината, в которую упирался сквер с новой церковью, а в него улица Владимирская.

Еще несколько секунд – и он бы опоздал: вдалеке, в ряби света и теней, несколько раз мелькнула белая фигура человека и пропала, свернув в переулок. Щупляков ускорил шаги.

Он только сейчас, связав цепью последовательности все утренние события, понял, что свалял дурака. Но отступать было поздно, и он решил, что если Осевкин или кто-то из его шайки начнет допытываться, откуда взялось это странное совпадение: привод мальчишки, медсестра, уход мальчишки, допросы, человек Сорокина, покинувший работу, – то придется сказать, что все это – кроме привода мальчишки – он, Щупляков, подстроил сам, чтобы выяснить, как эти люди и надписи связаны между собой. Ну а дальше… дальше он придумает еще что-нибудь вполне правдоподобное. Не может быть, чтобы сам Осевкин, человек не слишком проницательный и умный, или кто-то из его людей легко смогут разобраться в хитросплетении событий, каждое из которых по отдельности должны представляться им весьма незамысловатыми.

Щупляков свернул в переулок и остановился на углу под раскидистой липой – переулок был пуст. Пройти его из конца в конец человек не мог за эти полторы минуты тем шагом, каким он шел до этого. Он либо пробежал оставшуюся часть, что вряд ли, либо свернул в какой-нибудь проходной двор. И Щупляков, задержавшись на углу лишь на несколько мгновений, тем же ускоренным шагом двинулся дальше и, пройдя метров двести, увидел довольно широкий проход между двумя пятиэтажками и все ту же фигуру, мелькающую в пятнах света и теней. Вот она пересекла сквер с детской площадкой и скрылась в среднем подъезде пятиэтажки. Щупляков приметил лавочку среди кустов сирени, прошел к ней, сел и стал ждать. Часы на его руках показывали 10–41.

Прошло всего несколько минут, и человек вышел из подъезда, оглянулся в растерянности и стал закуривать. На этот раз Щупляков вполне разглядел его – это был Будников. Не исключено, что он побывал в квартире, где живет Пашка Лукашин, – если, разумеется, тот живет в этом доме, – и либо не застал там никого, либо мать Пашки не знает, где он находится. Ясно было и другое: человек этот не знает, что ему делать дальше. Скорее всего, бригадир дал ему конкретное поручение: пойти к Лукашиным домой и предупредить Пашку о необходимости срочно убраться куда-нибудь из города. Можно предположить, что ему посоветуют уйти к отцу, который большую часть времени живет в старом лесничестве, покинутом его прежними хозяевами. Где находится это лесничество, Щупляков не знал.

Оказывается, он вообще мало что знает об этом городе и его окрестностях, решив, переселившись сюда, что это ему не пригодится, что с прошлым, когда надо было знать как можно больше о месте своего пребывания и о людях, с которыми придется столкнуться, покончено раз и навсегда. Он хорошо знал дорогу от дома в «Ручейке» до комбината, знал центр города и его магазины, рынок и дорогу к станции. И вот оказалось, что этого слишком мало.