Текст книги "Неснятое кино"

Автор книги: Виктор Шендерович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Гиви молча взял мужика за лицо и повернул к старухе.

– Вроде нет, – сказал старуха. – А может, и он. – Она с тоской посмотрела на суровые лица грузин. – Пускай будет он!

– Это – ты? – спросил мужика Гиви.

– Я, – честно ответил мужик.

– Тот был идиот? – спросил Гиви у старухи.

– Нет, – ответила старуха.

– Тогда не он, – сказал Гиви. – Пошли.

– Я хочу домой, – заявила старуха.

– Зачем?

– Мне надо, – сказала она.

– Отойди в кусты, – посоветовал Гиви.

– Я устала! – крикнула старуха.

– В морге отдохнешь, – заверил Гиви.

– Гад помидорный! – заверещала старуха. – Тебя расстреляют и я буду командовать расстрелом!

– Слушай… – подняв палец, начал было Гиви, но маленький его перебил:

– Эй! Это не он?

– Он! – тут же согласилась старуха. – Этот точно он. Вылитый!

Возле грузовика с параноиком-«президентом» стоял отбившийся от своих иностранец с усами. Поверх майки и фотокамеры на нем был только что купленный с рук за десять долларов китель с грудой звякающих железок – от Георгиевского креста до значка ГТО. Иностранец позвякивал цацками и радостно снимал картинки постперестроечной жизни.

– Точно. Он, – подтвердила старуха.

Гиви улыбнулся долгожданной улыбкой, постучал иностранца по кителю и, когда тот обернулся, сказал:

– Ку-ку.

Джон О’Богги нервно курил, сидя на детской площадке. Он ждал связника. Он не спал двое суток. Лицо его дергалось в тике. У песочницы воспитательница выгуливала детский сад.

– Чур я Горбачев! – кричал один мальчик, забравшись с ногами на скамейку, где сидел О’Богги, и прилепив себе на лоб листик.

– Нет, я! – кричал другой, прилепив листик побольше.

– Я первый сказал!

– Тогда я Ельцин. У-у-у!

«Ельцин» сделал «Горбачеву» «козу» и начал спихивать со скамейки.

– Не тро-ожь! – закричал первый. – Я Горбачев! Горбачев важнее Ельцина! От-стань!

С этими словами «Горбачев» столкнул «Ельцина» в песочницу и тут же заплясал, задразнил:

– У-пал с мос-та! У-пал с мос-та!

– Ж-ж-ж!

Сметая с пути детей и куличики, по песочнице проехался игрушечным танком мальчик в буденовке и с игрушечным автоматом на плече. Развернувшись, он помчался к скамейке.

– Пуф! Пуф! – крикнул буденновец «Горбачеву», сам залез на скамейку и, приставив автомат к голове О’Богги, сказал: – Та-та-та-та-та!

О’Богги икнул, отпрянул – и тут в конце аллеи появился связник. Сверкая на солнце рыжими волосами, он бежал от группы брюнетов, неуклонно сокращавших расстояние.

– Экскьюз ми, – пробегая мимо О’Богги, выдохнул связник. – Fuck!

И, перепрыгнув через деревянную детскую лошадку, он рванул со сквера через улицу. Брюнеты, гикая, пронеслись следом.

– Эй, урюк! – весело проорал Джону толстячок в майке с надписью «Аэробика» и притормозил, исполняя бег на месте. – Айда с нами рыжих мочить!

– Кого? – в ужасе переспросил О’Богги.

– Рыжих, – просто повторил толстячок и побежал дальше.

Сзади Джона внятно раздалось:

– Руки вверх!

Джон инстинктивно поднял руки. Правая щека у него дернулась в тике.

– Вы арестованы! Та-та-та-та-та!

Джон О’Богги сильно икнул и дернул глазом. Сзади, улыбаясь до оттопыренных ушей, стоял с автоматом юный буденновец.

– Зачем ты так, мальчик? – укоризненно произнес агент «Минотавр» и снова икнул.

На Лубянской площади под лозунгами «Позор КГБ!» и «За Артюхина ответите!» бушевал народ, а само здание КГБ уже охранял спецназ. Протиснувшись сквозь толпу, Джон О’Богги с трудом подобрался к майору, командовавшему оцеплением.

– Пропустите меня, – тихо попросил О’Богги и икнул.

– Куда? – поинтересовался майор.

– Туда, – показал О’Богги и снова икнул.

– Зачем? – спросил майор.

– Пожалуйста, – в волнении дергая глазом, смиренно попросил О’Богги. – Мне очень нужно…

– Ты мне, чурка, не подмигивай, – сурово произнес майор. – Я тебе не девка.

– Я шпион, – шепотом сказал О’Богги.

– Кто? – переспросил майор.

– Шпион я, – громче повторил О’Богги и сильно икнул. – Сдаваться пришел, – нервно пояснил он собравшемуся вокруг народу. – Ик!

– Иди домой, – посоветовал майор, брезгливо рассмотрев суперагента. – Опохмелись.

– Я шпион! – в тоске закричал О’Богги. – Позывной «Минотавр»!

Народ вокруг загудел.

– Иди по-хорошему, – сказал майор. – А то арестую.

– Вот! – обрадовался О’Богги и икнул еще сильнее. – Правильно! Арестуйте! Позывной «Минотавр» я! – поделился он с каким-то деклассированным элементом, торчащим рядом.

– Ага, – обернувшись к народу, подтвердил элемент. – Мы с ним вместе на ЦРУ работали. Га-а!

Элемент заржал. В толпе тоже захохотали.

– А ну бегом отсюда, чурка недоразвитая! – зашипел майор.

– Я шпион! – дергая глазом и размазывая слезы по щекам, кричал Джон О’Богги, но его никто не слушал. – Я! Ик! Шпион! Почему вы мне не верите? Ик!

– Погодь, погодь, – встрянул какой-то серьезный мужик с горящими глазами. – Позывной «Менатеп»? Эти тоже, что ль, шпионы?

– Ясное дело, – сказал кто-то по соседству. – Их сионисты давно купили.

– Кого?

– «Менатеп»!

– Да ну! – засомневался кто-то.

– Вот те и ну! За тридцать шекелей продали Россию.

– При чем тут «Менатеп»? Это я шпион. Я! Ик!

Но его уже никто не слушал.

Артюхин открыл глаза. Над его койкой стояла делегация в белых халатах.

– Николай Петрович, – прочувствованно произнесла женщина в очках, – коллектив нашей больницы поздравляет вас с выздоровлением и желает долгих-долгих лет жизни и крепкого-крепкого здоровья на благо всего народа.

Сказавши это, женщина сделала ручкой, и к постели Артюхина гуськом потянулись медсестры с букетами государственных красных гвоздик.

Артюхин лежал, блаженно улыбаясь. Свободной от цветов рукой он поглаживал подходивших медсестричек по икрам.

В сопровождении женщины в белом под вспышки блицев и телекамеры гегемон-депутат прошел по больничным коридорам и спустился по лестнице. В сквере его ожидала праздничная толпа с транспарантами: «Так держать, Колян!» и «Артюхина – в президенты!».

Артюхин уверенно подошел к микрофону, уже привычным жестом поднятой вверх руки поприветствовал публику и сказал:

– Сограждане!

Поезда не ходили, самолеты не летали, народ митинговал. Все били друг друга.

Двое друзей Гиви, длинный и меленький, несли по Москве позвякивающего цацками иностранца. Они несли его, как барашка, привязанным за руки за ноги к здоровенной жерди.

Впереди, счастливо улыбаясь, шел Гиви, позади семенила старушка. Иностранец кричал на ломаном русском, что он есть корреспондент Эй-би-си. Его коллеги щелкали затворами фотоаппаратов. Назавтра на Западе вышли газеты со скандальными снимками из Москвы.

Артюхин, размахивая рабочими руками, орал уже с трибуны Верховного Совета СССР. По бурлящей Москве, отстреливаясь от милиции и патриотов, носились грузинские боевики; спартаковцы били армейцев, динамовцы – и тех и других; гиды Музея Революции, хрипя в мегафоны, звали народы на экскурсию к стояку, которым Николай Артюхин впервые расколошматил бюст Ленина.

В Москве паковали вещи западные посольства, в Вашингтоне Джордж Буш прилюдно рвал в клочки договоры по разоружению; давали интервью Миттеран и Гельмут Коль; к Красной площади для окончательной разборки сходились под национальными флагами тысячные толпы из бывших советских колоний…

В массивном здании «Интерпола» секретарша аккуратно положила на стол фотографии и листы распечатанной информации.

– Это сводка по международному терроризму за неделю, как вы просили, – сказала она и вышла из кабинета.

С фотографий на хозяина кабинета смотрели Гиви Сандалия и старуха.

В Москве стояла золотая осень. Гиви торговал на рынке помидорами.

– Почем? – спрашивали у него.

– Сорок, пятьдесят, – отвечал Гиви.

– Сколько? – переспрашивали у него.

– Ай, проходи, да? – отвечал Гиви. Вдруг лицо его просияло: он кого-то увидел. – Эй, подруга, подходи, продам за тридцать пять!

– Сталина на тебя нет, – отвечала подруга.

– Нэт, – разводя руками, соглашался Гиви. – Уже нэт!

Артюхин говорил.

В зале с вытянутыми лицами сидели президенты и премьер-министры; за мощной спиной гегемона развевалось голубое знамя Организации Объединенных Наций…

– М-да… – сказал пожилой благообразный господин. Он сидел в своем шпионском гнезде, глядя на экран телевизора, где размахивал руками Николай Артюхин. – Кажется, задачу, поставленную «Минотавру», можно считать выполненной. Союз развален окончательно.

– Окончательней некуда, – согласился его одноглазый коллега, сидевший в соседнем кресле с сигарой в худощавой руке.

– Но как он организовал карьеру этому придурку? – кивнув на экран, спросил благообразный.

– Подробности неизвестны, – ответил одноглазый. – Но это безусловно дело рук «Минотавра». Это его стиль!

– Агент «Минотавр» – гордость нашей организации, – сказал благообразный. – Я хотел бы с ним познакомиться лично…

– Увы… – вздохнул Одноглазый Благообразный нахмурился.

Одноглазый вынул из кармана платок и печально высморкался.

– Мы не имеем достоверных данных, но, судя по всему, при выполнении последнего задания агент «Минотавр» был провален и погиб в застенках КГБ.

Благообразный траурно покачал головой:

– Теряем лучших людей…

Утро застало Джона О’Богги на Казанском вокзале. Он спал на полу у помойки, завернувшись в халат и накрыв лицо тюбетейкой. Возле лица шваркала тряпкой уборщица.

– Эй! – потряс его за плечо мужичок. – Эй!

– А?

О’Богги сел, глядя на мужичка диковатым взором. Джон был небрит, лицо его намертво искривила нервная судорога, глаз дергался, руки дрожали.

– Что?

– Ташкентский уходит, – сказал мужичок. – Опоздаешь.

– Спасибо, – прижимая к груди тюбетейку и кланяясь, прошамкал Джон. Нескольких зубов у него не было. – Большое вам всем спасибо…

Сказавши это, он сел и жадно высосал последние капли из пустой бутылки, стоявшей рядом. Потом «Минотавр» тяжело поднялся и, припадая на больную ногу, захромал на перрон.

– Христос с тобой, сынок, – перекрестила проходящего мимо суперагента сердобольная старуха.

– Аллах акбар, – ответил суперагент.

Над Москвой поднималось солнце.

Июль – октябрь 1991

Непроявленные фотографии

Киносценарий, в ту пору претенциозно называвшийся «Бон шанс», мы сочиняли в 1992 году. Мы – это я и мой приятель Мишка Чумаченко, впоследствии Чумаченко Михаил Николаевич, декан режиссерского факультета Российской академии театрального искусства.

Мишка был, можно сказать, вывезен мной из Читы, где я отдавал родине свой священный (мать его) долг, а Мишка просто жил. Под самый дембель, весной 82-го, я брел в районе кинотеатра «Удокан» с законной увольнительной в кармане. И вдруг увидел на заборе объявление о спектакле какого-то самодеятельного театра по песням Высоцкого.

Ну, я и пошел. Надо было куда-то деть вечер.

Надменный ветеран первой табаковской студии, я был убежден, что все это будет дрянь. Но это была не дрянь. Временами это было просто хорошо! Спектакль придумала ясная голова и сколотили крепкие руки.

Я зашел за кулисы, спросил, кто это сделал, и ко мне вывели человека, похожего на крупного мультипликационного Гурвинека. Преподаватель Читинского пединститута, он успел всерьез заболеть театром и собирался в Москву, поступать в ГИТИС.

Через несколько дней я демобилизовался, а летом Чумаченко уже жил в нашей московской квартире (на балконе). Моя мама была счастлива. Она наконец нашла человека, которого не надо было уговаривать доедать то, что лежит на тарелке.

Мишка поступил на режиссерский к Марии Осиповне Кнебель.

А спустя десять лет – уже в другой стране, через цепь шапочных приятелей – на меня вышли какие-то новосибирские братки, занимавшиеся глиноземом, а может, красной ртутью. В общем, что-то у них эшелонами шло куда-то в обмен на гуманитарку, которая, в свою очередь, на что-то обменивалась… Короче, эти братаны, измученные внезапно появившейся наличностью, решили построить под Новосибирском Голливуд и выражали готовность со страшной силой вкладываться в кино. (Это в те годы была главная отмывка денег.)

А мы с Мишкой как раз в это время пробалтывали, без ясных целей, симпатичный сюжет для кино – и поняли, что это судьба!

Через какое-то время я был приглашен зайти в офис к браткам, поговорить.

Офис оказался номером в гостинице «Севастополь», насквозь прокуренным, с бутылками из-под хорошего вискаря у дешевых вдавленных кресел. Я начал что-то рассказывать про сценарий, но инвесторы в тренировочных костюмах только замахали руками: давай, давай, пиши!

Так и не понял, зачем звали.

Через какое-то время я получил аванс, оказавшийся впоследствии окончательным расчетом. Суммы не помню (время было девальвационное, счет шел на миллионы).

Хорошо помню, однако, способ оплаты: посланец инвесторов занес деньги мне на дом в полиэтиленовом пакете с надписью «Мальборо». Это был человек в майке, под которой угадывалась мощная и хорошо напрактикованная мускулатура. Он выгрузил дензнаки на кухонный стол и предложил их пересчитать. Будучи в предынфарктном состоянии от присутствия этого типа на своей жилплощади, я, помню, только спросил, где расписаться за получение.

Браток посмотрел на меня как на тяжелобольного.

Когда он покинул квартиру, я запер дверь на все полтора замка, причем отчетливо помню, что хотелось еще и привалить ее чем-нибудь для надежности.

Когда я дописал сценарий, на Киностудии имени Горького начался подготовительный период: пробы, поиски натуры, составление сметы…

Директора будущей картины звали Иосиф Сосланд. Сценарий он читал с калькулятором в руках, покрякивая от моих фантазий. После сцены, где камера облетает пансионат, в котором разворачивается действие фильма, Сосланд прямо попросил меня не изображать из себя Микеланджело Антониони, а обойтись простыми планами.

Снимать кино должен был молодой в ту пору Илья Демин (ныне – обладатель всевозможных операторских премий). Роль Деветьярова писалась на малоизвестного актера Домогарова, и огромный портрет его персонажа (актера по профессии) у кинотеатра «Россия», в последних строчках нашего сценария, я прошу считать предвидением домогаровской кинокарьеры…

Маленькую роль Евы Сергеевны мы осмелились предложить Марине Нееловой, но получили отказ – впрочем, вполне доброжелательный. Марина Мстиславовна сказала, что, будь она мужчиной, согласилась бы на любую из двух главных мужских ролей: они ей понравились.

Помимо этих двух главных персонажей в сценарии обитало восемь юных фотомоделей. Пробы шли полным ходом, и к концу 92-го мы с Мишкой могли открывать модельное агентство… Увы, к тому времени это было уже единственным применением накопленного материала – когда подготовительный период закончился, выяснилось, что денег больше нет.

Потом выяснилось, что нет и инвесторов. Ни один телефон не отвечал, а в их офисе обитали другие энтузиасты первоначального накопления капитала.

Братков смыло, как и принесло, мутной волной начала девяностых, и я удивлюсь, если вдруг окажется, что они пережили эти годы. Там, где шли эшелоны с глиноземом и загадочной красной ртутью, убивали в те годы чаще, чем мыли руки.

А тут мы, два лоха со своим кино про любовь.

Удивительно (хотя, если вдуматься, как раз ничего удивительного): в самом сценарии, как в воде, отразились лица очень похожих лохов на фоне очень похожего социального фона. И как конкурс фотомоделей – героям фильма, наше кино нам с Мишкой будто привиделось…

Остался сценарий. Да еще в шкафу, среди прочего хлама на память о прожитой жизни, лежит унесенная с Киностудии имени Горького дверная табличка: «Бон шанс», режиссер М. Чумаченко».

Несколько фотографий на память
Мелодрама

В буфете Дома Актера молодой человек у стойки выскребал из кошелька последнюю медь.

– Тридцать пять, тридцать восемь!

Буфетчица, не считая, сбросила мелочь с блюдечка и обратилась к следующему:

– Вам?

– Светонька, – сказал барского вида гражданин, – мне, рыбонька, два с колбаской…

А молодой человек взял свою чашку кофе и отправился вглубь буфета. Там, ласково поглаживая по ладошке стоявшую рядом девушку, его ждал за столиком обаятельного вида блондин.

– Ну Андрюш… – говорила девушка.

– В Пензу – не поеду, – говорил блондин и еще нежнее гладил ладошку.

– Привет, Ириш, – поздоровался Шленский и присел за столик.

– Ну выручи, ну пожалуйста, – просила девушка. – Леня, скажи ему, чтобы он поехал на семинар. Они меня затрахали.

– Поезжай в Пензу, Деветьяров, – сказал Шленский. – Там пензячки.

– Не люблю пензячек, – вздохнул блондин. – Люблю москвичек.

– Ты мой котик, – деловито сказала девушка. – Так я беру тебе билет.

– Два, – томно сказал блондин.

– Не смотри на меня так, Деветьяров, – предупредила она. – Я девушка чувствительная.

За соседним столиком раздался взрыв хохота.

– Борис, ты не прав! – сказал кто-то, и хохот рванул снова.

– Так ты едешь?

– Не-а. – Деветьяров сделал честные глаза. – В театре вилы. Не могу, правда.

– Ты предатель, – сморщила нос девушка. – Ты Брут и Троцкий.

– Он Павлик Морозов, – сообщил Шленский, откусывая от бутерброда. – Убей его!

– Не убивай, – попросил Деветьяров. – Я тебе еще пригожусь.

– Нахал, – засмеялась Ириша. – Ладно, живи. – И, поцеловав Деветьярова в макушку, отошла от столика.

– Опять девушку обманул. И за что вас, блондинов, любят? – поинтересовался Шленский.

– Нас видней на темном фоне жизни, – прихлебывая кофе, ответил Деветьяров. – Ну, пошто звал, Мейерхольд?

– Будешь хамить – сниму с ролей.

Деветьяров изобразил лицом испуг.

– Вольно! – скомандовал Шленский. – Объясняю. Захожу я тут к Екатерине, а она мне и говорит: «Леонид Михайлович, зная вас как выдающегося режиссера современности, основоположника школы пережимания…»

– Короче, Станиславский, – попросил Деветьяров.

– Первый в Союзе конкурс фотомоделей, – сухо произнес Шленский. – Финал здесь, в Доме актера, в мае. Телевидение, спонсоры, призы, фигли-мигли. Я всего этого режиссер, а ты – постановщик пластики и ведущий. Месяц живем в цэковском пансионате на полной халяве! Вопросы?

– Сколько? – спросил Деветьяров.

– Это как будешь себя вести, – ответил Шленский. – Обещают по тыще на брата.

Деветьяров меланхолично посмотрел на друга и уточнил вопрос:

– Девушек – сколько?

Девушек было восемь. Их портреты украшали фойе Дома художника, куда наутро пришел Шленский.

– Сюда нельзя, – сурово остановила тетка, караулившая вход.

– Я в оргкомитет, на конкурс, – объяснил Леня. – Я режиссер.

– Вы? – Тетка с сомнением посмотрела на заляпанные грязью ботинки и куртку от «Красной швеи».

– Я, – подтвердил Шленский.

– Как фамилия?

– Зачем вам фамилия? – с полоборота завелся Шленский.

– А что, я буду пускать кого ни попадя? – не особо стесняясь, объяснила тетка. – Спрашиваю – значит, надо!

– Моя фамилия вам ничего не скажет.

– А все-таки?

– Ну, Таиров, – сказал Шленский.

– В первый раз слышу, – удовлетворенно сказала тетка. – Не пущу!

На звуки перепалки откуда-то вышел молодой человек в строгом костюме:

– Слушаю вас.

– Я на конкурс, – сказал Шленский. – Меня приглашали…

– Фамилия.

– Шленский.

– А говорил другую! – наябедничала тетка.

– Шленский, Шленский… Есть Шленский, – глянув список, сказал молодой человек. – Паспорт?

– С собой нет.

Молодой человек секундным пристальным взглядом оценил его.

– Хорошо. Проходите на второй этаж, в двести пятнадцатую.

Огромные пустые залы были увешаны фотографиями будущих участниц финала. В откровенных платьях, в костюмах a-ля модерн и вообще безо всего, неприступные, кокетливые, задумчивые, строгие и соблазнительные, они со всех сторон глядели на Шленского, и он, оторопелый, глядел на них. Потом, отойдя к колонне, присел у столика, на котором стопками были сложены буклеты и фотоальбомы, и начал неторопливо листать их.

– Что, интересно?

Он задрал голову. Наверху, опершись на перила балюстрады, стоял человек в кожаной куртке.

– Да, очень, – сказал Шленский.

– Немедленно положите все на место! – вдруг заорал человек. – Кто разрешил трогать альбомы? Кто вас сюда пустил? Аслан!

Молодой человек, стоявший на входе, уже был тут.

– Он в списке, Евгений Иваныч.

– Значит, в двести пятнадцатую его, а альбомы – убрать! Устроили проходной двор!

Наоравшись, человек исчез. Аслан внимательно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Шленского:

– Я говорил вам: на второй этаж…

– О господи! – Шленский наконец обрел дар речи. – Здесь у вас что, Байконур?

– Здесь гораздо серьезнее, – усмехнулся Аслан.

В двести пятнадцатой на появление Шленского почти не среагировали. Тут пили кофе, курили, подписывали какие-то бумаги…

– Здравствуйте, – сказал Шленский. – Здесь оргкомитет конкурса?

– Здесь, здесь, – пронося мимо поднос с чашечками, подтвердила какая-то девица.

– А вы, простите… – поинтересовалась расположившаяся в кресле дама с фиолетовыми губами и ногтями.

– Я режиссер, – коротко отрекомендовался Шленский.

– А-а, – радостно пропела фиолетовая, – проходите, проходите, Катя мне говорила… Господа, – обратилась она к присутствующим, – позвольте представить: режиссер нашего конкурса, Леонид… как вас по батюшке?

– Михайлович.

Все на секунду оторвались от кофе и бумаг.

– Леонид Михайлович Томский, – закончила фиолетовая.

– Шленский, – поправил Шленский.

– Да-да, – ничуть не смутившись, согласилась дама. – И скоро эту фамилию узнает весь мир!

Шленского перекосило нервной гримасой, но он промолчал.

– Прошу к нам, – обратился к нему дородный мужчина, сидевший рядом с дамой. И, как на пустое, указал на кресло рядом со своим. Сидевший там молодой человек тут же без звука испарился вместе с чашкой и куском торта.

Шленский сел.

– Роман Юрьевич, – представился дородный. – Председатель оргкомитета. Ева Сергеевна. – Фиолетовая улыбнулась, показав зубы. – Добрая фея наших девочек…

– Вам кофе покрепче? – спросила Ева Сергеевна.

– Да, если можно, – ответил Шленский.

– Для вас… – улыбнулась фиолетовая и исчезла.

– Ну-с, – произнес Роман Юрьевич, – к делу…

Деветьяров бесшумно вошел за кулисы. Шел утренник, по сцене прыгали гномы. Дождавшись, когда они утанцуют со сцены, Деветьяров безошибочно выхватил одного из цепочки и сказал:

– Михалыч! Сыграешь за меня в апреле «Сани»?

Михалыч, с деревянным кайлом, в бороде и с наклеенным носом, сказал:

– Чего?

– Островского! – втолковывал Деветьяров. – В апреле за меня – сыграешь?

– Не знаю, – ответил Михалыч. – Надо репертуарку смотреть. А что?

– Халтура хорошая, – скривил лицо Деветьяров.

– Кино?

– Нет! Я тебе потом расскажу.

– Темнишь, жучила! – засмеялся Михалыч.

– Иди, кайлом маши, – ответил Деветьяров. – Шахтер!

– Ерофеев! – диким шепотом крикнула помреж. – На сцену!

– Спокуха, – ответил Михалыч. – Я в курсе. Дождись антракта, – бросил он Деветьярову и, нечеловеческим голосом завопив: – Белоснеежка-а! Иду-у! – рванул на сцену.

– Андрюшенька, солнышко мое, – попросила помреж, – сгинь из-за кулис к такой-то матери, ты мне спектакль сорвешь!

– Светка! – успокоил Деветьяров. – Дети – наше будущее, но они ни черта не замечают…

– Какие дети? – возмутилась Светка. – Сегодня Истомин смотрит!

– Истомин?

С занавесом лавина детей, сметая все на пути, понеслась в буфет. Главреж Истомин, немолодой усталый человек, остался сидеть в задних рядах, наговаривая замечания на диктофон. Деветьяров осторожно присел рядом.

– Владислав Николаевич!

Истомин ласково посмотрел на Деветьярова:

– Здравствуйте, Андрей.

– Добрый день.

– Пришел отпрашиваться, – констатировал Истомин и поглядел еще ласковей.

– Так точно. – Деветьяров улыбнулся виноватой улыбкой любимчика.

– Не отпущу, – предупредил Истомин и улыбнулся, уже с нескрываемой симпатией…

Поймав жест Шленского, Роман Юрьевич протянул ему пачку «Мальборо».

– У меня свои… – начал было Шленский.

– Леонид, – мягко пошутил Р.Ю., – здесь кондишн очень капризный, кубинские не вытягивает…

Шленский, улыбнувшись, сдался и взял сигарету.

– Берите еще, – предложил Р.Ю.

– Спасибо, – ответил Шленский. – Не надо.

– Так вот, – продолжил Р.Ю., – я и говорю: в жюри – элита, ну и в зале, сами понимаете, не Казанский вокзал… Пресса, телевидение – это само собой.

Ева Сергеевна долила кофе в чашечку, стоявшую перед Шленским.

– Насчет вашей оплаты – вопрос еще согласовывается, но в обиде на нас не останетесь.

– Надеюсь, – улыбнулся Шленский.

Он отглотнул кофе, затянулся и откинулся на мягкую спинку кресла. Он чувствовал себя человеком.

– Да! Мне нужен постановщик пластики и ведущий. У меня есть классный вариант… Это будет хорошо, поверьте.

Р. Ю. щелкнул паркером:

– Кто?

– Его фамилия Деветьяров.

– Какие числа? – спросил Истомин.

Деветьяров озабоченно почесал в затылке.

– Ну, апрель…

– Весь? – холодно осведомился Истомин.

– Что вы! – замахал руками Деветьяров. – Там… ну, где-то две недели… в апреле… а потом еще немного в мае…

– Вы пока работаете в театре, – напомнил Истомин.

– Все гонят, – посетовал Деветьяров, траурно покачав головой.

– Никто вас не гонит, Андрей, – удивился Истомин.

– …Все клянут, – продолжил Деветьяров и возвысил голос: – …мучителей толпа, в любви предателей, в вражде неутомимых, Рассказчиков неукротимых, Нескладных умников, лукавых простаков, Старух зловещих, стариков…

Несколько пионеров, открыв рты, слушали монолог Чацкого.

– Вон из Москвы, – вздохнул Деветьяров и всхлипнул.

Истомин махнул рукой и закрыл лицо, всхрюкивая от смеха.

Из двести пятнадцатой Шленский вышел со сценарием в руках, распираемый самоуважением. Играя на губах что-то классическое, он легко сбежал вниз и пошел к выходу, в одиночку заполняя вакуумное пространство залов.

Из-за поворота раздавались голоса рабочих, продолжавших развешивать фотографии, и Шленский зашел туда.

– И вот эту; да нет, вон эту, голую, левее! – кричал один другому, стоящему на стремянке. – Хорош!

Рабочий отошел наконец со своей стремянкой. Теперь на Шленского не отрываясь смотрела с черно-белой фотографии обнаженная девушка.

– Ф-фу! – выдохнул Шленский и двинулся дальше вдоль вереницы портретов, но тут же оглянулся на обнаженную.

– Забирает? – окликнул его рабочий. Он сидел сзади на стремянке с бутылкой кефира. – У меня тоже третий день от них стоит, – поделился он. – Невозможно работать. За стремянку цепляет.

Шленский покраснел и, стараясь не оборачиваться, быстро пошел к выходу. Там, у дверей, его караулила давешняя тетка со списком в руках.

– Как, вы сказали, ваша фамилия? – бдительно прищурившись, спросила она.

– Станиславский, – ответил Шленский.

На улице он обнаружил, что до сих пор держит в руках сценарий, автоматически раскрыл его на первом попавшемся месте – и углубился в чтение. По лицу тут же проскочила гримаса; запихнув сценарий в сумку, Шленский двинулся к автобусной остановке.

В дверь с табличкой «Репертуарная часть» Деветьяров вошел с коробкой конфет. Через секунду оттуда раздался женский смех, через две выпорхнула с чайником миниатюрная девица. Еще через несколько – снова раздался смех. Потом вышел Деветьяров, без конфет, но со следами помады на лице.

– Только с Маштаковым договорись! – крикнула вслед девушка.

– У себя? – спросил Деветьяров пожилую костюмершу, гладившую гору костюмов.

– Там, Андрюша, там.

– Николай Семеныч? – просунул голову Деветьяров.

– А, Андрюшечка! – раздался из-за двери густой бас. – Заходи, заходи!..

Деветьяров вошел; в сумке, ударившейся об косяк, что-то звякнуло. Через минуту изнутри высунулось усатое, с неснятым гномьим гримом лицо Маштакова.

– Люда-а! – крикнул Маштаков. – Стака-ан! – И скрылся внутри.

Пожилая костюмерша успела отгладить гору костюмов, когда Деветьяров и Маштаков появились в коридоре, в самом чудесном настроении.

– Знаешь, кто я? – спрашивал Маштаков.

– Ты – Коля, – отвечал Деветьяров.

– Не угадал, – говорил Маштаков. – Вторая попытка. Кто я?

– Ты – заслуженный артист рэсэфэсэрэ Коля Маштаков!

– Нет, Андрюшечка, – грустно уронил Маштаков. – Опять ты не угадал. Сдаешься?

Деветьяров поднял руки.

– Я – Мочалов, – сообщил Маштаков. – Не веришь?

– Чё ж не верить? – обиделся Деветьяров. – Ежу понятно.

– Вот люблю тебя, – сказал Маштаков и поцеловал Деветьярова в лицо.

– Так я поеду? – спросил Деветьяров.

– Поезжай, Андрюшечка, поезжай. Я сам все сыграю. Один! – И Маштаков погрозил кому-то пальцем.

Утром в коридоре долго звонил телефон. Наконец на него с разбегу упал полуголый и толком не проснувшийся Шленский.

– Алло!

– Бананов кило! – ответили на том конце провода.

– Алло, кто говорит? – сердито крикнул Шленский.

– Вы совсем мозги заспали, Леонид Михайлович! Это Деветьяров, слыхали такую фамилию?

– А, Андрей. Привет.

– Ты что, правда еще спишь?

– Который час?

– «Не спи, не спи, художник»! Начало десятого!

– Ну. И чего звонишь в такую рань? Свинья ты после этого!

– Когда к девкам едем, Мейерхольд? – ничуть не обидевшись на «свинью», весело крикнул Деветьяров. – Я вся горю.

– Никуда мы не едем, Андрюша.

– Не понял.

– Никуда не едем!

В ответ в трубке раздались гудки.

Пожав плечами, Шленский положил ее и снова завалился спать.

Но доспать ему не удалось: через полчаса Деветьяров позвонил уже в дверь.

– Гротовский, – сказал он, стоя на пороге. – Что за номера?

– Я прочел сценарий, – хмуро сообщил Шленский. Он стоял на пороге в тапках, майке и трусах. – Это полная порнография.

– Я войду? – кратко осведомился Деветьяров.

– Входи.

– Так, – резюмировал Деветьяров, усевшись в кресло на кухне. – Значит, порнография. И что?

– «Что, что»… Хочешь, чтобы на тебя пальцами показывали?

– Я об этом мечтаю! – ответил Деветьяров.

– А я нет! – отрезал Шленский.

– Слушай, налей кофе, Стреллер, – поморщился Андрей. – А то мне от твоего вида удавиться охота.

– Ага.

Шленский поставил чайник и поплелся в ванную, откуда тут же раздались шум воды, фырканье и уханье.

– От тебя, Ленчик, сдохнуть можно, – выйдя в коридор, прокричал через дверь Деветьяров. – Я целый день по театру бобиком бегаю, всех на уши ставлю. Я им репертуар на месяц поменял – а он сценарием недоволен! Феллини хренов! Не нравится – сам напиши!

– Чукча не писатель, – проорал из ванной Шленский. – Чукча режиссер!

– Чукча импотент! – крикнул Деветьяров. – Там девки дюжинами, а он сценарии читает! Работать надо, день и ночь!

– Пошляк! – проорал Шленский.

– Леонид Михалыч! – весело пропел Деветьяров. – Ты что, каждый день в цэковских санаториях сачка давишь? Да придумаем мы это шоу! На хрен тебе сценарий с твоей башкой?

– Грубая лесть, – с удовольствием разглядывая свое лицо в зеркале, ответил Шленский.

– Ге-ний! Это все знают! – заявил Деветьяров.

Дверь открылась. За ней, вытирая шею полотенцем, стоял Шленский.

– Кто я?

– Ну не гений, – сказал Деветьяров, – но зато какой талант!

И немедленно получил полотенцем по голове.

На кухне свистел чайник.

Кофе был допит. Шленский поставил чашки в раковину и сказал:

– Ладно, черт с тобой. Попробуем!

– Спасибо, кормилец! – жуя пряник, поблагодарил Деветьяров. – Век не забуду.

– Да, сегодня у них там эта… – сказал Шленский. – Тьфу, слово забыл! Сейчас. – И он ушел в комнату. – А! Вот, – раздалось оттуда, – презентация!