Текст книги "Падай, ты убит!"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– О! – воскликнул он. – Я столько на него анонимок написал, что все они в этом портфеле и не поместились бы!

– Не боялся, что раскроют?

– Боялся, – застеснялся Вовушка. – Еще как боялся. Но все обошлось. И для него, и для меня.

– А он знает, что это ты написал?

– Конечно, знает. Я ему сам сказал. Попробуй, говорю, теперь от моих анонимок очиститься. Очищусь, отвечает. Но и ты того... Осторожней улицу переходи.

– Неужели и на это мог пойти?

– Нет, если улицу упомянул, значит, на улице я мог чувствовать себя спокойно. У него и без того много чего есть... Миллионер. Бывало, из окна люди выпадали, по пьянке замерзали, на взятке попадались...

– Это как? – не понял Ошеверов.

– Приходит милиция: так, дескать, и так, поступило сообщение, что вы промышляете взятками. Обыск. И на вешалке, в кармане твоего пиджака находят пятьсот рублей. Появляется человек, который вроде бы дал тебе эти деньги... Номера у него переписаны, купюры помечены, ну, и так далее. Технология проста, неотвратима и необратима. А улица – это так... Предупреждение. Как в мафии – поцеловал тебя глава семейства, и с тобой все ясно. А уж какой смертью умрешь... Несущественно. Они сейчас меня по московским гостиницам ищут. – Вовушка улыбнулся. – Пусть. Здесь не скоро найдут. Неделя понадобится, не меньше.

– А за неделю найдут? – усомнился Шихин.

– Да, у них это отлажено. Но я к тому времени буду далеко. У меня в запасе и Казань, и Ростов... Генка Ткачев в Усинске... Дмитриев на Сахалин звал. Вот там я смогу задержаться подольше.

– Неужели на Сахалин мотанешь? К Толику?

– Конечно, нет, – улыбнулся Вовушка. – Но когда они выйдут на меня здесь, вы их направите на Сахалин. А у меня опять передышка.

– А нам не боишься все это выкладывать?

– Нет, не боюсь. Я вру. Называю места, куда наверняка не поеду.

В этом месте Автор почувствовал легкое беспокойство, что-то его насторожило. Он посмотрел под стол, выглянул в окно, сходил на кухню, чего-то выпил, опять сел к машинке. Тревога не проходила. Тогда он перевернул одну страницу назад, вторую, перечитал довольно бестолковый разговор старых друзей. Говоря вроде бы о пустяках, они почему-то раздражались, но давняя дружба обязывала подтрунивать, о серьезных вещах заставляла говорить ерничая, как бы не придавая значения, будто они знали, что кто-то невидимый и страшно проницательный находится здесь же и все слышит, видит, делает выводы. Куда деваться, все мы опасаемся невидимого существа, которое судит о нашей с вами почтительности. Пьем водку, треплемся, валяем дурака, а в уме трезво и четко отвечаем на не заданные еще вопросы, очищаемся от не возникших еще подозрений, отвергаем не предъявленные пока еще обвинения и уже сейчас, загодя, торопимся произнести слова, которые потом, когда посадят нас на табуретку и направят свет в глаза, докажут наше невежество, слабоумие, запойное состояние – и спасут. Но это так, в уме, а когда свет в глаза – другой разговор... И это мы знаем. И не исключаем. Вот что главное – не исключаем.

Какие беседы иногда случаются! Не далее как вчера один говорит: «Что-то у нас с перестройкой задержка вышла», а второй, не задумываясь ни секунды, отвечает: «Если эту свинину еще немного потушить, то она будет гораздо мягче». – «Да, – соглашается первый, – но если мы говорим о торможении, значит, есть люди, которые этим занимаются». Второй тут же режет в том духе, что свинину можно и не отбивать. Первый опять за свое – если мы всех оставим на своих постах, то ни черта у нас не получится. А второй убежденно, даже со страстью в голосе, криком кричит: «Мать твою так, а лавровый-то лист мы забыли положить!»

А мы толкуем о смелости мышления. Этот второй-то не начальник какой-нибудь, не председатель, не секретарь – так, песни сочиняет и сам их поет под гитару, а голос у него до того сильный, мужественный и дерзкий, что просто ужас. И Автору открылось – сочинитель давно чувствует себя на жесткой табуретке, и не свет рампы бьет ему в глаза, нет, он видит слепящий свет настольной лампы, и не крики «браво» звучат у него в ушах, он слышит совсем другие крики и не может забыть о них ни на минуту. Даже во время дружеской попойки щурит глаза от яркого света и отвечает, отвечает на не заданные еще вопросы...

О чем это мы?

Да, Автор почувствовал необъяснимую тревогу и на одной из предыдущих страниц обнаружил причину. Беспокойство его вызвали слова Шихина: «Я убит. Только еще не упал». Рискованные слова. Их надо обосновать, слишком они необычны, чтобы можно было их вот так походя бросить и пойти дальше. Да и слишком красивые они какие-то, вам не показалось? Шихин так не выражается, он все упрощает, словно опасаясь, как бы не подумали, что он слишком всерьез относится к себе.

Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.

Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова – злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру – всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.

И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.

И потом – разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается во что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.

– А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? – спросил Ошеверов. – Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне просто интересно.

– Нет, не кажется. Когда борешься, все средства хороши, если они, конечно, не обесценивают цель. – Вовушка впервые в упор посмотрел на Ошеверова. – Не знаю, приходилось ли тебе с кем-нибудь или с чем-нибудь схватываться всерьез... Кроме кривоногого майора. – Это был удар под дых, однако Ошеверов сам напросился. – Но если тебя интересуют мои нравственные устои, могу сказать. Будь возможность запустить в него кирпичом, не рискуя при этом собственной головой, я бы...

– Зная, что у него жена, дети?

– Да. Зная, что у него больная жена, глупые дети, голодные внуки, убогие племянники, я бы опустил на его череп кирпич, булыжник, обрезок трубы... У нас повысили пенсии сиротам, многодетным матерям, инвалидам детства – дурным, кривым, неудачно родившимся... Не помрут. Выживут. Выбор оружия диктуют условия. Я не могу выступить против него открыто – мне просто сломают хребет.

– В прямом смысле слова? – уточнил Шихин.

– И в прямом ломали, – ответил Вовушка, улыбаясь, но на этот раз не было в его улыбке стеснительности, просьбы простить за невежество. Так улыбается хирург во время операции, водитель на крутом вираже, дрессировщик, уламывающий строптивого тигра.

– Но письмо можно и подписать.

– Подписанное письмо – это мнение одного человека, со своими недостатками, расчетами, может быть, даже корыстными. Анонимка как бы свыше. Ее автор неизвестен и потому неуязвим. У нас ведь как принято – чуть человек высунется, подставится, чуть из траншеи приподнимется, сразу по нему огонь. Кто такой? Чем дышит? С кем живет? И никого не волнует – о чем, собственно, он написал, что растревожило душу его, что смутило разум его... Анонимка сильнее, – повторил Вовушка. – У анонимки есть важное преимущество – она бьет человека в самое уязвимое место, даже в то, о котором не знаешь. Я, к примеру, пишу, что этот человек ворует, но начальник, получивший анонимку, прекрасно знает, что моя жертва еще и блудит, подделывает подписи, берет взятки, носит чужие ордена, слушает по ночам зарубежные голоса, а нашим родным голосам доверяет не слишком... То есть анонимка – это самонаводящаяся ракета с разделяющимися боеголовками.

– А на друзей не приходилось доносы писать? – невинно спросил Ошеверов.

Но Вовушка только усмехнулся его коварству.

– Анонимка и донос – вещи разные, – сказал он. – Тебе объяснить их различие?

– Если не трудно.

– Пожалуйста. Доносом можно обвинить человека в государственной измене. Но когда ты вскрываешь перед общественностью супружескую измену – это анонимка. Называя мое письмо доносом, ты пытаешься меня обидеть. Разумом своим ты еще не постиг разницы, однако нюх твой собачий, обостренный салехардскими морозами, нутро твое, подсознание эту работу уже проделали. Отвечаю – доносов не писал. И на самого злого врага не напишу. За доносами кровь. Кровь миллионов, если угодно. Как пишут в газетах – лучших сынов и дочерей.

– А за анонимками?

– А! – Вовушка махнул рукой. – Семейные, служебные неприятности.

– Значит, на друзей не писал? – повторил вопрос Ошеверов.

– Тебя, Илья, заклинило на самом слове. Если анонимка, значит, ужас, позор! Все проще. Анонимки пишутся и для пользы дела, и не так уж редко... Например, я обвиняю человека в чем-то несусветном, его проверяют – не крал ли слонов на складе, не использует ли крокодилов в корыстных целях, не предавался ли бесстыдству с Софи Лорен... Убеждаются – чист. И к человеку даже симпатия возникает, как к невинно оклеветанному людьми злыми и завистливыми. И он начинает набирать очки. Ребята, вы упускаете самое существенное. Анонимки – это продолжение наших достоинств и наших недостатков. Они получили потрясающее развитие, обрели популярность и массовость в нашей стране не случайно. Их породили формы общественной жизни, в которых мы обитаем. Если выступаю за начальника – ссорюсь с коллективом, выступаю за коллектив – навлекаю гнев начальства. И я молчу, чтобы, не дай бог, не выдать своего мнения. Я вообще отказываюсь от вкусов и привязанностей, чтобы только не разоблачить себя. Штирлиц в ставке Гитлера – беспомощный кутенок по сравнению со мной. Я чаще рискую, прячусь и лукавлю из-за таких мелочей, которых он и не замечает! А вы? Вы живете иначе? Ни фига, ребята! У меня был случай – пришлось на самого себя... Вы слышите? На Сподгорятинского анонимку написал! И не потому, что пошалить захотелось – для пользы дела!

– Боже! – Ошеверов был сражен. – В чем же ты обвинил себя?

– В плагиате. – Вовушка смущенно улыбнулся. – Когда я пробивал свою лазерную приставку к теодолиту, поначалу со мной даже разговаривать не хотели, дескать, не дано тебе что-то придумать. И штаны у тебя не такие, какие положены изобретателю, и стрижка диковатая, и фамилия какая-то уж больно простецкая. Не дано, и все тут. Да еще лазер! Впервые в мире! Хохотали до колик. Одному даже «Скорую помощь» вызвали, но он и в машине все икал да порывался хохотнуть... Помер, бедняга. Не довезли до больницы.

– Как помер? – не понял Ошеверов. – По-настоящему?

– Называй как хочешь. Что-то у него в организме оборвалось и... клиническая смерть. А у них такой случай впервые, чтоб человек от смеха помирал... Пока искали обрыв, пока нашли, клиническая смерть и кончилась. Наступила... ну, уже всамделишная. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. Могильщики эти, гробокопатели, или как их там... зарывать отказывались, он, говорят, живой, вначале чуть улыбался, а когда к яме поднесли – улыбка до ушей, зубы сверкают, сам розовый...

– Может, он и был живой? – усомнился Шихин.

– Какой там... Уж его, смехунчика нашего, так вскрывали, так вскрывали, что живого места не осталось... Но копатели оказались правы, улыбка все шире становилась... Не исключено, что, когда зарыли, он там вообще в хохот ударился, опять корчи начались...

– И что же анонимка? – напомнил Ошеверов, уходя от жутковатого Вовушкиного рассказа.

– А что... Написал я на себя, написал все-таки, – горестно повторил Вовушка. – Дескать, спер Сподгорятинский замысел, что у этой приставки есть автор где-то в Англии, сама идея опубликована в каком-то очень научном журнале, прибор уже прошел испытания на японских островах, и даже более того, фирма «Сигимицу мамиёси» наладила промышленный выпуск приборов. Может, есть такая, может, ее и нету. Сам придумал. Вроде по-японски звучит, да? «Сигимицу мамиёси»! Мне нравится. Что началось! – Вовушка схватился за голову, закрыл глаза и завыл сквозь зубы. – Что началось! Вот когда развернулась деятельность, вот когда наши заработали по-настоящему. Перелистали сотни журналов, подшивки за десятки лет, списались с Академией наук, посылали запрос в Англию, вышли на японцев: так, дескать, и так, просим сообщить адрес фирмы «Сигимицу мамиёси», а когда им ответили, что такой нет, просветленно посмотрели друг на друга – все понятно, мол, военная фирма. Два года катавасия продолжалась! И все для того только, чтобы доказать, Сподгорятинский – вор. Урон народному хозяйству я нанес, конечно, немалый, – с некоторой удовлетворенностью сказал Вовушка. – Но зато было доказано, что нигде в мире такой приставки нет. Все комиссии были страшно огорчены. Представляете? Им бы, дуракам, радоваться, что парень невиданную штуковину придумал, а они беснуются и все прикидывают, куда бы еще написать, какой бы еще невиданный запрос учинить. Моя приставка, конечно, вернет народу потраченные деньги, но не скоро, ребята, не скоро, уж больно много сил и средств потребовала проверка. И что же вы хотите, чтобы при всем при этом я думал еще о какой-то нравственности? Митька, ты согласен со мной?

– Угу, – кивнул Шихин.

– А ты, Ошеверов?

– Видишь ли, смотря что иметь в виду. Дело в том...

– Ты только что ел кубинскую картошку?

– Ну? – насторожился Ошеверов. – И что же?

– Это нравственно?

– Понимаешь...

– Понимаю, – оборвал его Вовушка. – Какой-то ты сегодня перепуганный. Тебя что, вызывали, вопросы задавали? Уж коли сидишь с друзьями, то хотя бы вид сделай, что доверяешь им, притворись. Или ты работаешь не только на автотранспортную контору? – спросил Вовушка, щурясь на солнце и тыкаясь босыми ногами в мягкую шерсть Шамана, разметавшегося под столом.

Ошеверов поперхнулся, набрал полную грудь воздуха, чтобы ответить, но Шихин опередил его, не дал прорваться ошеверовскому гневу.

– Послушай, Вовушка, а почему вообще так получилось? Почему все эти люди ополчились на тебя?

– Они ополчились не только на меня! Они ополчились на всех, у кого варит голова. Они на народ ополчились. А на тебя? Не ополчились?

– Но почему? – повторил Шихин.

– Потому что сами тупы и бездарны. И совершенно искренне не могут поверить, что человек, который вырос рядом с ними, отстоял полжизни в одних с ними очередях, отмаялся в коммуналках, годы отмаршировал в пионерских и прочих колоннах, вдруг оказывается не такой, как они. Значит, надо его запретить, остановить, упрятать. Ведь они полагают, что поставлены государством именно для этого. И правы, они действительно поставлены для этого, иначе было бы очень просто их убрать. Но проходят десятилетия, сменяются поколения, а они сидят и запрещают. Это свое открытие я ценю ничуть не меньше, нежели лазерную приставку, которая позволяет с точностью до миллиметра определить расстояние до Луны, глубину черной дыры и даже, – Вовушка понизил голос, – узнать, мальчик родится или девочка.

– Не он, – чуть слышно выдохнул Ошеверов.

– Что?

– Я сказал, что ты очень хороший человек и правильно мыслишь.

– Да ну тебя, – застеснялся Вовушка. – Скажешь еще... Я плохой человек, я это... влюбился.

– А как же дети, жена?

– Вот и говорю... Плохой я человек. Рассказать?

– Конечно!

– Только не смеяться, – поставил Вовушка условие.

Не будем приводить Вовушкин рассказ. Не стоит. Он не имеет к нашему повествованию никакого отношения, да и сам Вовушка против обнародования интимных сторон его жизни. Если он что-то и рассказал в минуту слабости, то это вовсе не значит, что мы должны тут же ею воспользоваться. К тому же в его рассказе не было постельных сцен, не описывал он и прелестей своей подружки. Для этого он был слишком целомудрен, да и слушатели оказались не из тех, кого подобные вещи очень уж интересовали.

Но поведал Вовушка о том, как он преодолевал транспортные трудности, как на гигантском аэробусе «ИЛ-86» пересекал страну, чтобы увидеть привязавшееся к нему голубоглазое существо, как сочинял причины отлучек, как доставал денег и как эти деньги ему доставались, как подкупал гостиничных стражей, срамился, унижался перед дежурными, швейцарами, горничными, которые время от времени вламывались в номер, чтобы убедиться не то в добропорядочности жильца, не то в его испорченности. Во всяком случае, они неудержимо хотели в чем-то убедиться, поскольку в выполнении указаний и инструкций заключался смысл их жизни. Казалось, все силы страны, вся ее подслушивающая и подсматривающая мощь были направлены на то, чтобы не произошло прелюбодеяния на втором этаже моршанской гостиницы – единственного пристанища в европейской части страны, где Вовушке удалось устроиться на ночь. А оно все-таки произошло, хотя радости никому не принесло, потому что к тому моменту все было настолько истоптано и изгажено во влюбленной Вовушкиной душе и в душе белокурого существа, согласившегося преодолеть с ним тяготы измены, что свидание превратилось в сущее наказание, и оба перенесли его с терпеливой покорностью.

Впрочем, вряд ли стоит жалеть бедного Вовушку. Все мы так привыкли к терпеливой покорности и изгаженности в душе, что давно уже не считаем это состояние каким-то особенным. В таком состоянии мы ходим в магазины, в конторы за справками, являемся на вызов к начальству, сидим на собраниях, что-то массово одобряем, против чего-то не менее массово гневаемся, упиваемся, так сказать, долгожданной демократией.

Заметили?

Стоит произнести это слово, как чувствуем, что ляпнули что-то запретное, заметили? Ладно, если ничего не случится, я это место вычеркну, когда буду править рукопись. А пока оставлю, приятно хоть какое-то время, пусть наедине с самим собой, побыть таким вольнодумцем, а потом умудренно вычеркнуть сомнительные места. Издательские планы составляются на четыре-пять лет вперед, за это время может кое-что измениться, хотя жизненный опыт Автора заставляет его в этом месте криво ухмыльнуться.

Кстати, вы заметили, что слово «умудренно» имеет отрицательный смысл? За ним стоит осторожность, опасливость, хитренькая предусмотрительность. Поступить мудро – это поступить правильно, пренебрегая мелочью жизни и даже собственной судьбой. Поступить умудренно – значит, найти наиболее безопасный ход, оставить за спиной запасный выход, предусмотреть возможность скрыться черным ходом.

Кстати, именно черным ходом Вовушка и скрылся из моршанской гостиницы ранним летним рассветом. И трепетное существо увел с собой, похитив из стола сонной дежурной оба паспорта.

Перечитывая рукопись, Автор обнаружил несколько лишних листков, показавшихся ему любопытными, и он решил сохранить им жизнь, введя в основной текст. Это были наброски – что необходимо сделать, что учесть, о чем помнить, чтобы повествование получилось цельным, без досадных белых пятен и безвольных провисаний.

Вот эти листки...

Предусмотреть появление кого-нибудь из редакционной братии.

Нефтодьев? А почему бы и нет? Пусть он.

Не бывает так, чтобы люди без особых причин расставались навсегда, обычно они прописываются в наших душах на постоянное жительство. Хочется нам того или нет, но мы являемся чем-то вроде арбатской коммуналки на двадцать комнат с одним туалетом. Крику, шуму, скандалов, выяснений отношений! Но ничего, живем, и все в нас уживается.

Не забыть о случае, когда Шихин с Игониной заперлись после работы в редакционной фотолаборатории, чтобы срочно отпечатать снимки о пуске какого-то шарикоподшипникового стана. Красные в красноватом свете фонаря, они почему-то разговаривали шепотом, наблюдая таинство возникновения пролетов цеха на белом листе бумаги в покачивающейся ванночке, неосторожно касались друг друга руками, касались коленками, да, и коленками тоже, смотрели друг другу в глаза, настороженно и смятенно...

Хотя нет, это не пригодится. Можно выбросить.

Моросилова? С ней тоже не все ясно, не все просто, а может быть, Шихину так только казалось. Он вообще воображал о жизни больше, чем следовало, за что и поплатился. Но когда однажды Прутайсов заглянул в общежитие, где жила Моросилова, и застал ее там с Шихиным за бутылкой вина... Конечно, он мог подумать все, что угодно, да что там говорить, он наверняка подумал все, что угодно, и даже некоторое время после этого случая уважал Шихина и краснел, встречаясь с ним. И напрасно.

И это вряд ли пригодится.

Вот Нефтодьев должен появиться. Он несет в себе чертовщину и сумасшествие. Такие люди сопровождают нас по жизни и, если вначале их мелькание перед глазами тяготит, то потом мы не можем без них обходиться, какая-то сила тянет нас к ним, чем-то мы от них питаемся. Слишком просто было бы объяснить жаждой собственного превосходства, скорее мы ощущаем зависимость. Кажется, что всегда можно оборвать связь с этими выжившими из ума людьми, но когда пытаемся это сделать... Не тут-то было. Без них существование становится пустым, нам не хватает безумных взглядов, бессвязных речей, их безмерной уверенности в истине, которой они якобы обладают. Они не выдержали напряжения жизни и пребывают в мире, где опасности подстерегают их на каждом шагу – в родном отечестве, на обратной стороне Луны, в шихинском саду, даже оставаться наедине с самими собой они остерегаются. И правильно делают.

И, конечно, Тхорик. Он немного раздался, очки стали толще, глаза за ними сделались крупнее и выразительнее, от жизненных успехов ягодицы его расслабились, и не было в них уже прежней юношеской напряженности. Он тоже перебрался в столицу, но не как Шихин, по приглашению, по переводу, за государственный счет, и не один контейнер заказывал, как Шихин, а целых три. Водитель упрекнул и его – за то, что поскупился и не заказал четыре. Ныне они встречаются с Шихиным в одних коридорах, не часто, но встречаются, и если обстановка позволяет, не узнают друг друга. В бумажки смотрят, газеты на ходу разворачивают или делают вид, что увидели кого-то желанного в конце коридора. А если уж деваться некуда, бросаются друг другу навстречу, жмут руки, хлопают по плечам, улыбаются до хруста за ушами и тут же разбегаются – торопясь, оглядываясь и делая ручкой.

Нет, Тхорик нам не пригодится. Ну его! Стреляться не заставишь, слишком он для этого трезв.

У федуловской бабы привычка – оттягивать сквозь платье резинку трусов и, бросая ее, звонко щелкать по мягкому животу. Видно, ей душно в срамной шерстяной темноте и она время от времени запускает туда струю свежего воздуха.

Васька-стукач. Молчит-молчит, а потом как разразится руганью, как пройдется по нашим порядкам! Но все спокойны, знают, что он просто задает тему, ему по должности положено. Но когда ругается, трудно отделаться от ощущения, что он искренен. Конечно, искренен, ведь под одним небом живем.

Ружье. Оно должно быть старым, не просто ржавым, а именно старым, с длинным граненым стволом. Патроны отсырели, спусковой крючок приржавел, приклад обгрызли мыши.

Стреляться нужно на рассвете. И чтоб был туман. И дубы в тумане.

На чердаке загородка для Нефтодьева. В доме он появился никем не замеченный и жил никем не замечаемый.

Молодая мослатая баба в гамаке. Медлительная и созревшая для греха.

Адуев на постаменте. С влажным блеском в глазах и с каплями морских волн на лысеющем темечке.

Шихин собирает бутылки и сдает их в приемный пункт по двадцать копеек за штуку.

Смерть Ошеверова. Он уже выздоравливал, но неожиданно ему стало плохо в больничном туалете, и он рухнул на загаженный кафель. Два часа пролежал ночью, и, надо же, никому не приспичило, никто не пришел на помощь. И он умер.

...Солнце поднималось все выше, заливая светом террасу. Свесив набок длинный, влажный язык, Шаман лежал на солнечном квадрате и нетерпеливо поглядывал на всех, боясь упустить момент, когда произойдет что-то важное. Но гости никуда не торопились, и в их словах он не слышал призыва отправиться в лес, искупаться в озере, не звали его на станцию, никто не откликался на скрежет тормозящей электрички. Но когда еле слышно скрипнула калитка, Шаман поднял голову и радостно насторожился. Так и есть. Он не зря томился в ожидании. Кто-то шел по кирпичной дорожке, разговаривал вполголоса, значит, пришел не один человек.

И в самом деле, вскоре из кустов под звонкий лай Шамана выбрались двое. Мужчина был в джинсах, в майке с собаками на груди, на шее у него висел фотоаппарат. Следом шла молодая женщина в светлом платье из мешковины. Женщина была смущена и потому особенно хороша, ее даже хотелось назвать девушкой, да, наверно, никто к ней иначе и не обращался.

– Ой! – воскликнул Вовушка обрадованно. – Смотрите! Вадька!

Вовушка вышел из сумрака дома, глаза его еще не привыкли к солнечному свету, и только этим можно объяснить вопиющую оплошность, которую он допустил.

– А кто это с тобой такой нарядный? Наталья? Иди сюда, Наталья, буду тебя приветствовать!

– Это не Наталья, – невозмутимо ответил гость. – Ее зовут Света. Я ей очень нравлюсь, она тоже слегка мне нравится, и мы решили, что неплохо бы денек нам побыть вместе. Надеюсь, вы не будете возражать, если мы проведем его здесь?

Света взглянула в глаза появившимся на крыльце людям, улыбнулась Вовушкиному конфузу и сделала наилучшее из возможного – присела у цветов и, не гася улыбки, погрузила в лиловые флоксы зардевшееся лицо.

– Какие хорошие цветы, – сказала она. – Верно, Вадим?

– Здесь все прекрасно. Особенно Вовушка, – ответил Анфертьев.

Да, это был Анфертьев, давний однокашник Вовушки, друг Митьки Шихина и добрый знакомый остальных. Когда-то они встречались чаще, находилось время, чтобы обсудить все на свете, находились деньги на пару бутылок сухого вина, да и вино тогда еще можно было купить. Анфертьев закончил горный институт, какое-то время работал на шахте, потом его слегка помотало по стране от Сахалина до Сыктывкара, и наконец он осел в Москве в должности фотографа на каком-то захудалом заводике.

Но Вовушка, что делает Вовушка! Пытаясь исправить свою оплошность, он допускает еще одну.

– А где же Наталья? – спросил он обескураженно.

– Наталья дома, – холодновато ответил Анфертьев. – У нее сегодня большая стирка. Она сказала, что, к великому ее сожалению, повидаться с тобой не может. Не может, – повторил Анфертьев, видя, что Вовушка опять что-то хочет спросить. – Но она всегда рада тебя видеть, и можешь отправиться к ней хоть сейчас. Она в прачечной, а одной управляться с гладильно-сушильным агрегатом очень тяжело.

– Как же она управляется? – спросил Вовушка самое безобидное, что пришло ему в голову.

– С трудом, – ответил Анфертьев.

– А это кто?

– Это Света. Ты тоже можешь ее так называть. Мы вместе работаем. А это – Вовушка. – Анфертьев повернулся к Свете. – Я тебе о нем рассказывал. Грубый, невежественный, окончательно одичавший в своих степях, горах, пустынях... Где он там еще был? В снегах. Не обращай на него внимания, и он сам отстанет.

– Как это не обращать на меня внимания?! – возмутился Вовушка. – Я не хочу, чтобы на меня не обращали внимания. Я исправлюсь. Я заслужу. Я не буду больше огорчать вас своими нахальными вопросами. Я хороший. А Наталью я вспомнил случайно. Я больше не буду ее вспоминать. Кто она мне, в конце концов? И она далеко. А Света – вот она...

Все это Вовушка проговорил очень серьезно, пожал Свете руку, посмотрел в глаза, и что-то в нем содрогнулось. Что делать, Вовушка еще не потерял способности содрогаться и не скрывал этого.

Ошеверов подошел к Свете, постоял, склонив голову набок, поморгал светлыми ресничками. Лицо его было скорбным, борода отливала медью, а руки, опущенные вдоль тела, говорили о какой-то потерянности, о том, что нет у него твердой опоры в жизни.

– Позвольте выразить вам искреннее свое восхищение, – наконец проговорил он.

– Чем? – удивилась Света и беспомощно оглянулась на Анфертьева.

– Вами.

– Позволь ему, Света... Пусть выразит, – сказал Анфертьев. – Скажи только, чтоб не очень долго.

Ошеверов поцеловал Свете руку и молча отошел в сторону, не замечая, что ступает босыми ногами по острой кирпичной крошке.

– Это все? – спросил Анфертьев.

– Тебе мало?

– Нет-нет, вполне достаточно. Я просто уточнил на случай, если тебе захочется продолжить.

– А захочется – спрашивать разрешения у тебя не буду.

Оборвем этот пустой, в общем-то, разговор. Они долго еще могут болтать в том же духе – шутливо и серьезно, с подковырками и без. Все потихоньку знакомились с новым человеком – Светой, открывая для себя в Анфертьеве неожиданные устремления и, похоже, не слишком строго осуждая его. К чести Светы нужно сказать, что она, понимая двусмысленность своего положения, держалась вполне достойно.

– По-моему, они приняли меня за твою любовницу, – улучив момент, сказала она Анфертьеву.

– Это плохо? – спросил он.

– Это неверно.

– Исправимся.

– Чтобы не огорчать твоих друзей?

– Чтобы самим не остаться в дураках. А для начала будем вести себя мужественно.

– Это как?

– Без стремления оправдаться, покаяться, всем объяснить, что мы порядочные, что мы не согрешили, а только собираемся...

– Ты уверен? В том, что собираемся?

– За себя я отвечаю, – ответил Анфертьев и твердо посмотрел Свете в глаза. Наверное, лучше сказать, что он посмотрел бесстрашно.

– Ты пригласил меня сюда, чтобы сказать это? – проговорила она, не опуская глаз, что тоже далось ей нелегко.

– Разговор скатился сам по себе... – Анфертьев смог только сейчас расслабиться и улыбнуться. – И потом, Света... Разве я сказал что-то уж совершенно неожиданное?

– Да нет, – она чуть передернула плечами. – Чего-то похожего можно было ожидать... Я начинаю думать, что от тебя вообще можно ожидать многого.

– И это правильно, – кивнул Анфертьев и вскоре доказал, что Света права, но это уже другая история. Мы воздали должное этим двум молодым людям, и пусть они будут благодарны за то, что заметили их и согласились прикоснуться к их тайнам. Так ли мало вокруг людей, которые не находят никакого отклика, никакого интереса к своей судьбе? Живем, проносясь мимо, и не хватает у нас сил повсюду откликнуться, отозваться, произнести душевное слово. Мается где-то в глубинах Азербайджана Абдулгафар Казибеков в неравной схватке с местной мафией, а я не звоню ему, и не потому, что безразличен к его судьбе, вовсе не потому. Надеюсь, не прочь услышать мой голос Рихард Янеш из Гифхорна, и Черкашин из Житомира, и Подгорный в Запорожье, и Кучеренко в Саянских горах... Притом, заметьте, названы люди из одного ряда, я не трогал людей, упомянуть которых не могу по тем или иным причинам...