Текст книги "Голоса родных и близких"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– О! Еремей о вас много рассказывал! Так что я вас хорошо знаю.

– Мы встречались так давно, что я иногда начинаю колебаться – да было ли это вообще.

– Напрасно вы так! – Людмила укоризненно покачала красивой головой. – Еремей часто вспоминает старых друзей, интересуется их успехами... Я даже могу их по именам перечислить, хотите? Дедуля, Валик, Игореша... Могу сказать, чем они занимаются, сколько за... – спохватившись, Людмила замялась на секунду, но быстро справилась с замешательством, – сколько за каждым из вас числится юношеских прегрешений. – Она улыбнулась озорно.

– Дедуля, Валик, Игореша – это лишь одна прослойка, причем самая неудачная, невезучая.

– Зато самая яркая! – сказал Еремей. Он уже разделся и стоял в прихожей перед нами в прекрасном сером костюме.

– Да, – согласился я. – Другие были менее заметны.

– Ведь вы когда-то крепко поругались с Еремеем. – Людмила погрозила нам пальчиком и, шурша халатом, прошла в комнату. И тут же появилась снова с большим махровым полотенцем – почет и уважение гостю. Повесив полотенце в ванной, Людмила оставила дверь открытой. – Гости бывают у нас не часто, но мы стараемся, чтобы у них возникло желание снова посетить наш дом, верно, Еремей?

– Полностью с тобой согласен. Даже целиком и полностью, как говорят наши уважаемые международные обозреватели. Особенно те, которые собираются за круглым столом. – Еремей снисходительно улыбнулся. – Думаю, пора и нам за круглый стол.

А мною вдруг начало овладевать непонятное оцепенение – ведь мы действительно разругались с Еремеем! Но в чем суть, из-за чего – не мог вспомнить.

А Еремей, выходит, ничего не забыл, до сих пор, оказывается, ворочалась в нем наша ссора, и что бы я ни говорил, он слышал те мои слова и отвечал, вольно или невольно, продолжая наш старый разговор... Что же мы тогда не поделили, разорвав любви живую нить? – как поется в одной трогательной песенке.

Из комнаты доносились голоса Еремея и Людмилы, они обсуждали дневные новости, говорили о телефонных звонках, какой-то телеграмме, невыполненном обещании, о скором успехе, дальней дороге, казенном доме, но чувствовалось, что не увлечены разговором, что идет обычный обмен накопившейся за день информацией и что оба ждут, когда я наконец появлюсь в комнате.

– Никола-а-ай! – послышался голос Людмилы, и она нетерпеливо выглянула в прихожую. – Мы вас ждем!

И я прошел в комнату.

Настороженно, будто переступил линию, за которой начинались неожиданности. Возникло ощущение, будто не было между нами двадцати лет и мы снова молодые и безжалостные, не сглаженные годами, не размякшие от разочарований. Мы будто снова оказались на горячих плитах набережной, но не было рядом Дедули, который болтался в поезде где-то между Магаданом и Прибалтикой, не было Валика, отстаивающего в тусклых коридорах коммуналки право пользоваться общим туалетом, Игореши, валившего деревья на просторах республики Коми, и не было других наших ребят, с которыми проходили мы неторопливо и значительно мимо заветного гастронома, отражаясь в его громадных витринах все вместе, во весь рост, являя собой некое одно существо, многоголовое и неспокойное. И каждая голова отстаивала свою истину, у каждой было свое понимание путей, по которым пойдет человечество.

Потом словно каким-то невидимым, бесшумным взрывом нас разбросало на тысячи километров, зашвырнуло в какие-то конторы, за канцелярские столы, втиснуло в толпы чужих людей, мы оказались на улицах незнакомых городов и несколько лет озадаченно оглядывались, привыкая, меняясь, смиряясь.

И, как знать, кто из нас во что превратился за это время?

Входя в комнату, я, кажется, увидел – а почему бы мне и не увидеть? – как где-то на туманных Курилах остановился на секунду и оглянулся на нас с Еремеем самый длинный – Вовка Горецкий, как оторвался от теодолита и взглянул сквозь вибрирующий воздух Вовушка Подгорный, намечающий корпуса будущего завода под Карачи, взглянул улыбчиво и лукаво, я увидел, как, мерно покачиваясь под стук колес, неотрывно и печально смотрел на нас Дедуля, и Мельник на минуту забыл об экономике развитого социализма, и Иваныч оторвался от необъятной рукописи и мысленно вылез из самолета, который только что мысленно посадил в тяжелейших условиях Кольского полуострова, и Игореша, завалив очередного таежного великана, глянул угрюмо сквозь запорошенные снегом ветки, и Валик обернулся, так и не опустив поднятый над головой половник, и Жорка, выдающийся специалист по газовым выбросам, оторвался на мгновение от молодой жены, будто мы с Еремеем грубо окликнули его... И вся эта толпа была здесь, в этой комнате, все выжидающе смотрели на нас.

– Присаживайся, – сказал Еремей, показывая на кресло.

В центре стола красовалась золотистая бутылка коньяка, купленная Еремеем совсем недавно на углу, вокруг расположились тарелочки с закуской, доступной далеко не всем и каждому, во всяком случае, куплена она была явно не в гастрономе на углу. А дальше, за пределами стола, простиралась комната. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять – мне нужно примерно три года, чтобы заработать на такое убранство. Да, примерно три года с условием, что я откажусь от еды, питья, буду донашивать старую одежку и ездить в общественном транспорте исключительно «зайцем».

– Как вам у нас нравится? – спросила Людмила почти простодушно.

– Потрясающе! – искренне ответил я. – Вам нельзя приглашать неподготовленного человека. Не у каждого психика выдержит подобное.

– За старые добрые времена! – тонко улыбнулся Еремей. Он щедро наполнил довольно объемистые рюмки.

– Не возражаю. Но неужели они были?

– То, что вы у нас, как раз и доказывает – такие времена действительно были, – с улыбкой заметила Людмила и первая выпила. И сразу повеселела, раскраснелась, стала еще красивее, хотя казалось бы – куда больше?

Отставив пустую рюмку, Еремей откинулся в кресле. К еде он почти не притрагивался, и через несколько минут на его щеках вместо морозного румянца проступил румянец от коньяка. Еремей чуть размяк, улыбка его слегка поплыла, смазалась, лицо потеряло жесткость, словно пополнело, да и сам Еремей теперь казался отяжелевшим.

– Вот так и живем, – проговорил он. – Живем, хлеб жуем... Послушай, а чем ты занимаешься, на какие шиши живешь?

– Шиши, они и есть шиши.

– Это верно! – охотно рассмеялся Еремей. – Это верно, – повторил он и положил руку жене на колено. Красивое, между прочим, колено. Потому и положил. Потому оно и открытым оказалось, если уж откровенно. – Старик, – сказал Еремей, – как ты объяснишь, что никто из вас так и не выбился в люди? – Он спросил это легко, беззаботно, простодушно, как бы продолжая разговор. Но по его напряженному взгляду, дрогнувшей руке с бутылкой можно было понять: вот оно – главное.

– Так никто ничего не добился? – удивленно спросила Людмила.

– А ведь способные были ребята, – проговорил Еремей раздумчиво, как бы перебирая мысленно фотографии ребят. Он взял вилку, долго кружил ею над столом, наконец вилка ринулась вниз, ухватила какую-то дичь и понесла ко рту Еремея. – Сколько запалов, планов... Неужели за этим ничего не было, кроме задора молодости, а, Коля?

– Выходит, сошли ребята с дистанции? – спросила Людмила, но уж как-то очень кстати она опять подхватила слова мужа.

– Сошли, старуха, – горько сказал Еремей. – Сошли. Кое-кто еще держится, цепляется, бодрится...

– Но Коля вот не сошел! – подмигнула мне Людмила.

– И Коля сошел, – обронил Еремей негромко, будто про себя.

– Не надо, Еремей, – сказал я. – Не надо.

– Почему? – живо спросил он. – Ты обиделся? – Он улыбнулся широко, неуязвимо. Удар нанесен, теперь он может облегченно вздохнуть и смахнуть пот со лба.

– При чем тут обида?.. Скажи, чем ты займешься, когда я уйду?

– Чем займусь? Телевизор включу... Между прочим, очень удачный экземпляр попался, цвет отличный! Хочешь посмотреть?

– Вот видишь, Еремей...

– Что видишь? Ты о чем?

– Ты первым сошел с дистанции, Еремей. Первым.

– Он сошел?! – ужаснулась Людмила. – Да у него аппетиту на троих!

– Очень может быть. Но с дистанции он сошел так рано, что я иногда думаю – да выходил ли он на старт? Еремей, ты всегда стоял в толпе зрителей. Не тебе судить ребят. Не тебе.

– Хорошо, – медленно протянул Еремей с таким выражением, будто его вынуждают говорить не очень приятные вещи. – Хорошо. Ты вот тогда прямо с набережной на Сахалин улетел. Было? Было. Не будем уточнять, что тебя заставило. Пусть останется глубокой тайною.

– Никаких глубоких тайн. Моя добрая воля, мое доброе на то желание. Можешь назвать это маленькой слабостью. К Сахалину. За туманом, старик, за туманом. И за запахом тайги.

– Пусть так. Что ты там нашел? Истину, деньги, друзей, судьбу – что ты нашел? Ну, скажи, скажи! Нашел? Ну? Нашел?! Ничего ты не нашел! – вдруг сорвавшись, выкрикнул Еремей. – Ни фига! Уехал нищим и нищим вернулся. Что у тебя за душой? Что дает тебе право спокойно рассуждать о чем бы то ни было? За что ты уважаешь себя? Зарплата, квартира, одежка – все среднестатистическое, то, что дает государство по бедности твоей. Ну, скажи, скажи! Что ты глазами-то сверлишь? Не робей, после коньячка-то оно и грех робеть! Помнишь, у меня сотню одолжил? Конечно, помнишь, такие вещи не забываются. Ты же мне долг по пятерке отдавал!

– Надеюсь, не ошибся, все отдал?

– Пятерки все. Но сотни я так и не увидел. Как и не было сотни.

– Тебе еще раз ее отдать?

– Не сердись, Коля, но я опять ее не увижу. Теперь-то трояками отдашь, а? Признай, Коля, что на данный момент похвастать тебе нечем.

– Похвастай ты.

– Это все. – Еремей простовато окинул взглядом комнату, положил руку на колено жене. – Но! – Он поднял указательный палец, предостерегая меня от поспешных выводов. – Именно к этому я и стремился. Именно к этому. Сечешь разницу? Я никогда не рвался в заоблачные выси, а самолюбие свое кормил пищей простой, натуральной, полезной для здоровья.

Еремей поднялся, подошел к стенке, открыл замысловатую дверцу, причем встал как-то неудобно, наискосок, чтобы мне было видно – в баре у него, в этом небольшом ящичке с зеркальными стенками, множество диковинных бутылок. Взяв одну из них, Еремей вернулся, поставил бутылку на стол и сел в кресло. Бутылка была уже открыта, и он снова налил в рюмки. Коньяк оказался не из простых – «Двин». Такой встретишь не часто. Но, отпив глоток, я понял, что это не «Двин». За золотистой этикеткой скрывался дешевенький коньячишко, от которого болит голова и тянет в желудке. Поверх рюмки я посмотрел на Еремея. И встретился с его настороженным взглядом, прикрытым стеклами очков.

– Так вот о разнице. – Еремей облегченно перевел дух, решив, что его фокус с переливанием коньяка удался. – Я всегда был среди вас белой вороной. Да-да, не отрицай. Я казался трезвым, скучным, занудливым. А вы шумно ломились в будущее. И вот мы в будущем. И что же видим вокруг себя?

– Да! – с подъемом поддержала Людмила. – Что же мы видим?

– Мы видим маленький конфуз... – Наслаждаясь нашим вниманием, Еремей повертел рюмку. – Мы видим, что люди, которые так стремились в это почти недостижимое будущее и наконец-то ворвались в него, попросту не знают, как им быть дальше. Они не прочь вернуться назад, на теплую набережную, к тому гастроному, к прежним милым забавам и пустым трепам. Им не столько нужно было это будущее, сколько болтовня о чем. Я прав?

– На этот раз нет, Еремей. – Я долго принюхивался к рюмке, потом взял бутылку из-под «Двина» и принялся внимательно ее рассматривать, вчитываться в этикетку. Конечно же, она оказалась слегка потертой, видно, не один раз Еремей угощал гостей «роскошным» коньяком. – Конечно, ты не прав и сам прекрасно это знаешь. – Я поставил бутылку на стол, подальше от себя, и больше не смотрел на нее, будто сделал окончательный вывод.

– Отчего же сломались ребята?

– Никто не сломался, Еремей. Да, у некоторых были неприятности, но ребята выдержали. Кто сломался? Я знаю только одного.

– Кто же это?

– Да ты, Еремей, Ты. Хвастаешься тем, что у тебя никогда не было никаких стремлений? Этим не хвастают, этого стыдятся. И потом, они у тебя были. Не надо так легко отрекаться от них. Чего не бывает, вдруг снова взыграет старое, а? Я уверен, что в одном из этих красивых шкафчиков сложены твои старые тетради, блокноты, рукописи... А, Люда? – быстро спросил я.

– Да-а-а, лежат, – растерянно ответила Людмила.

– Достань их, Еремей, может, еще не поздно? Теперь-то, когда есть берлога, есть красивая и заботливая жена...

– Заткнись! И не лезь куда тебя не просят. Заткнись, – повторил Еремей тихо. – Не твоего это ума дело.

– Как будет угодно. – Я посмотрел на часы, чтобы всем стало ясно – пора заканчивать. – Ты, Еремей, первым бросил наши игры. Не потому, что они казались тебе такими уж глупыми, – боялся проиграть. Я не жалею, что тогда был таким, а не иным. И никто из ребят не отрекся от себя тогдашнего. Не удалось прыгнуть выше головы? Ну что ж, еще не все потеряно.

– Нет, старик! – прервал меня Еремей. – Все. Поздно. Конец. Отпрыгались. Но ты так и не ответил – почему никто ничего не достиг? Неужели все были столь бездарны?

– Ты опять за свое... А почему, собственно, они должны были достичь чего-то такого, что поразило бы твое воображение? Они занимаются своим делом. Для успеха недостаточно одних лишь способностей. Может быть, ребятам не хватило чего-то другого – настырности, хватки, пронырливости?

– Именно тех качеств, которыми обладаю я? – спросил Еремей, побледнев.

– Еремей! – укоризненно воскликнула Людмила. – Нельзя же так. О присутствующих не говорят.

– Их имеют в виду!

– Не надо, Еремей... Успокойся. Ребята не были бездарны, ты это знаешь. Помнишь чеканки Дедули? Их брали для продажи в художественный салон. Ведь брали!

– Ого! – расхохотался Еремей. – Нет, Коля, нет! Молодые кровя играли. А время все расставило на свои места. Иваныч пишет романы, которые никому не нужны, Игореша сидит за взятку, Дедулю в закрытой конуре по стране возят, Валик сотрясает основы кухонной морали, ты... Хотя нет, о присутствующих не говорят. Их имеют в виду. – Еремей откинулся в кресле, скорбно покачал головой. – Жаль. Ребята были неплохие. Время провести, бутылку распить, по набережной пройтись... Но хороший парень – не профессия. Жаль.

– Лукавишь, Еремей. Тебе их не жаль. Тебе нужны их неудачи, потому что они оправдывают, прости... Тебя.

– Меня?! – восторженно ужаснулся Еремей. – Оглянись!

– У тебя неплохая квартира, да. Но о чем это говорит? Это говорит о том, что у тебя неплохая квартира. И все. Больше ни о чем. Ну, может быть, еще о том, что у тебя есть знакомые в мебельном магазине.

– Да не принимайте вы все это к сердцу! – воскликнула Людмила. – Он всегда говорит одно и то же... Был у нас как-то ваш знаменитый Дедуля, и опять все о том же разговор пошел – почему сломались ребята, почему бездарными оказались... У Еремея одна тема разговора.

– И что же ответил ему Дедуля?

– А! Лучше не вспоминать! – Под ледяным взглядом Еремея Людмила сникла, но тут же, не желая признать свою зависимость, вскинула голову, посмотрела мужу в глаза. – Заработал Еремей по физиономии. Так что сегодняшний ваш спор можно считать милой беседой.

И тут я вспомнил суть того, что произошло с нами когда-то... Собственно, никакой ссоры не было, просто наступил момент, когда мы с Еремеем почувствовали, что прекрасно друг друга понимаем, знаем истинный смысл самых невинных шуток, улыбок, словечек. После этого вести какую-то игру стало невозможно, да и незачем. В своей увлеченности мы не замечали тогда собственной наивности, позволяя друг другу быть значительными если не в настоящем, то в будущем. Еремей видел свое превосходство, заключавшееся лишь в том, что был сдержаннее нас. Впрочем, быть сдержанным, когда сдерживать нечего, не так уж трудно. Была и у него маленькая слабость – он питался нашими неудачами и поражениями, пожирая и отвергнутые романы Иваныча, и осмеянные постулаты Мельника, упивался сердечными страданиями Игореши, сам оставаясь неуязвимым. И однажды я сказал ему все это при ребятах. Еремей выслушал с каменной улыбкой, молча повернулся и ушел, выбрасывая в стороны носочки туфелек, ушел в залитую солнцем и зноем зелень прибрежной улочки.

Вот и все.

Да, была еще последняя точка, вернее, клякса.

Дедуля собирал всех на вечеринку, намечался какой-то очень серьезный повод – не то его день рождения, не то сдача фильма на телевидении, что-то в этом роде. Все было прекрасно. Как говорится, весело, легко и празднично – Дедуля всегда был щедрым хозяином. На следующее утро Еремей позвонил Дедуле на студию и поинтересовался, куда делись три вареных языка, которые он принес на вечеринку, не было, дескать, на столе языков. Это был единственный случай, когда наш Дедуля, наш неунывающий командор, в самом полном смысле слова онемел. Единственное, что смог сообразить в тот момент, – это пообещать Еремею обязательно выяснить, куда делись вареные языки. Он тут же позвонил ребятам, но никто ничего о языках не знал. Не помня себя, Дедуля выскочил на улицу, поймал такси и помчался домой. Ворвавшись в еще не убранную после вечеринки квартиру, он принялся обшаривать балкон, кухонные шкафчики, холодильник и, наконец, на подоконнике нашел завернутые в промасленную газету три шершавых говяжьих языка. В суматохе кто-то сунул их туда, да так они и остались. Схватив языки, Дедуля тут же бросился к Еремею – в какую-то финансовую контору. Он прорвался сквозь кордоны вахтеров, взбежал на третий этаж и только там, увидев Еремея, перевел дух. «Вот, – сказал он, – нашел. Все три в целости и сохранности». А выйдя на улицу, из автомата сообщил всем, что языки нашлись и у Еремея никаких претензий к нам нет.

Еремей всего-то в сорок лет признал наше поражение окончательным. Но – елки-палки! – через год вернется Игореша и, глядишь, снова возглавит строительное управление, получит квартиру Валик, напечатают романы Иваныча, а Дедуля покинет конуру рефрижератора и снова бросится в несбыточные, безнадежные аферы, потому что другие ему не нужны. Кто знает, возьмем да соберемся мы снова на горячих плитах набережной, зайдем в наш гастроном, выпьем по стаканчику сухого вина и пройдемся, отражаясь во весь рост в витринах. Мы живем друг в друге, и продолжаются наши разговоры, споры, мы все еще мечтаем о победах, хотя кому-то, возможно, это покажется смешным.

Диву иногда даешься, обнаруживая, сколько же в тебе скопилось людей, их слов, поступков, их доброты и подлости! Нет-нет да и поймаешь себя на мысли, что сам ты вроде некоего варева из встретившихся тебе людей. А что, не будь у меня в свое время учительницы по имени Елена Михайловна, наверняка меньше было бы во мне нетерпимости, был бы я простодушнее и добрее. А не будь у меня когда-то друга по имени Еремей, наверняка я меньше боялся бы довериться человеку.

Мы не всегда помним людей, которые легли в наше основание, и лишь через годы, встретив нечаянно человека из прошлого, узнаем еще один свой кирпичик. Слова, физиономии, поступки откладываются где-то в нас и громоздятся, ворочаются, вмешиваются в нашу жизнь. Незабвенная Елена Михайловна, пузатенькая коротышка с неподвижным, блеклым взглядом и гордо запрокинутой головкой, не позже как вчера заставила меня промолчать, хотя я не имел права этого делать. Только-то и того, что погрозила пухленьким, перемазанным мелом пальчиком, откуда-то из прошлого погрозила, из небытия, и надо же – спасовал.

Ну ладно, бледно-розовый кирпич под названием «Елена Михайловна» я помню, в меру сил стараюсь подавлять ту сволочную унылость, которую он распространяет вокруг себя, здесь все ясно. Но вот повстречался кирпич, почти позабытый, и только увидев его вблизи, я понял, какое еще существо живет во мне, понял, почему поступаю иногда столь... необъяснимо.

Несколько минут я постоял на крыльце, вдыхая морозный воздух. Вокруг ранних фонарей светились белесые облачка снежинок. По слабому голубоватому сиянию между домами можно было догадаться, где совсем недавно полыхал закат. У мусорных ящиков нагловато расхаживали вороны. Иногда они взлетали с хриплым лаем и тут же снова приземлялись на железные сундуки с мусором.

И подумалось, почему бы и нет, что кружат, кружат над тобой вороны, и чем ты сильнее, чем интереснее тебе жить, тем больше носится над твоей головой воронья. О эти вороны! Они могут быть твоими друзьями, это позволяет им дольше скрывать свою воронью сущность, они пристальнее других наблюдают за тобой и кружат, ожидая того часа, когда смогут наконец опуститься на твое остывающее тело.

Они умеют ждать!

Ворон первым прознает о твоем уязвимом месте, разглядит болезнь, но ни за что не скажет тебе об этом. Будто по какому-то заклятью он появляется каждый раз, когда тебе паршиво, ты повержен, когда тебе просто не везет. И он приходит, прилетает, приезжает в роли первого друга, самого чуткого и бескорыстного, сочувствующе выпытывает, выспрашивает с единственной целью – узнать, долго ли протянешь. А убедившись, что ты все-таки поднимешься, улетает, тяжело проседая в воздухе. И по твоему лицу проносится тень его пыльного крыла, похожего на растопыренную ладонь. Он словно проводит по лицу рукой, прикрывая тебе глаза.

Сочувствующе.

Жалеючи.

Торжествуя.

И сладкие рыдания готовы вырваться из его содрогающейся от счастья груди...

Подняв голову, я нашел глазами окно, светящееся мягким розовым светом. Еремей терпеливо ждал. И, кто знает, возможно, пил настоящий «Двин», хранящийся, допустим, в бутылке из-под скипидара.