Текст книги "Чисто женская логика"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.

– Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!

– Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, – усмехнулся Гордюхин.

– Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!

– Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... – А у меня ничего другого и нету! Только тело.

– Пусть так, – Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. – Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.

Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... – И ни одного не нашли!

– Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.

– Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается – сопрут! Как пить дать сопрут.

– Замнем для ясности, – сказал Гордюхин. – Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... – он замолчал.

– Ну? – нетерпеливо поторопила его Касатонова.

– Вот я и думаю себе, – взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. – Вот я и думаю себе, – опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. – Что важного могло произойти в те несколько минут?

– В какие несколько минут?

– Которые прошли между и между, – бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. – Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... – Это кто?

– Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.

– Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!

– Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево. Приближаясь к объектам и удаляясь от них. Прошло всего несколько минут, и в квартиру ввалились убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не мыльницей, а настоящим фотоаппаратом с сильным объективом, меняющимся фокусным расстоянием, с программой, которая позволяет сфотографировать... Муху на лбу у мертвеца! – последние слова Гордюхин почти выкрикнул.

– Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?

– А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, – Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. – Кому?

– Не знаю, – ответила Касатонова.

– Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие – сделать подобное. Заказчику это обошлось... – Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. – Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.

– За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!

– А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, – Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.

– Не дам, – сказала она негромко.

– Почему? – удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.

– Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.

– Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!

– И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.

– Ни фига не понимаю!

– Пока она у меня, я жива! – твердо сказала Касатонова. – Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.

– Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! – рассмеялся Гордюхин.

– А месть? – Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся – логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.

И Гордюхин отступил.

– Я сама вручу снимки Убахтину, когда... – Касатонова замялась, в раздумьи склонила голову к одному плечу, к другому, – когда минует опасность для моей жизни.

– Ладно, – Гордюхин устало махнул рукой. – Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.

– Пыжов – это кто?

– Слесарь.

– Ах, да! Я все никак не запомню эту фамилию. – А он умеет ставить замки?

– Сумеет.

– А найдет? У него есть замки?

– У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.

– А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?

– Зачем?

– А если он работает на них.

– На кого?

– А вот на этих, – Касатонова окинула взглядом свою комнату.

– Екатерина Сергеевна! – взмолился Гордюхин. – Остановитесь! Нельзя же так!

– Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?

– А вы что-то спросили?

– Чай или кофе?

– Ха! – расхохотался Гордюхин. – Водки! И побольше!

– Нет проблем, – Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.

– Екатерина Сергеевна! – Гордюхин успел схватить ее за руку. – Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.

– Хорошо. Вызывайте.

– Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.

– Ни в коем случае! – твердо заявила Касатонова. – Я пообещала и сделаю!

– Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, – озадаченно проговорил Гордюхин.

– Ха! – азартно воскликнула Касатонова. – Я этим занимаюсь всю жизнь!

– Не устали?

– Наоборот! Вхожу во вкус!

– Не правильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох, не правильно! Вам бы наше ведомство.

– Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! – повторила она странные слова и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница – как хороши, как свежи были розы... В этом не было никакой мистики – после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. – Хотите, прочту строчку, Николай Степанович?

– Прочтите.

– Как хороши, как свежи были розы! Тургенев!

– Неплохие слова. Я бы так не смог. Мне кажется, в этих словах что-то есть, – Гордюхин чувствовал необходимость откликнуться, но чего именно ждали от него, понять не мог.

– Смысл в них просматривается, – подсказала Касатонова.

– Похоже на то. «Муму» – это он написал? Как мужик собаку утопил?

– Он.

– Хороший писатель, – одобрил Гордюхин, думая о чем-то своем. – Содержательный. Однако, вернемся к нашим баранам. Надо Убахтину звонить. Дело, как говорится, пошло вширь и вглубь.

– Лишь бы оно не пошло вкривь и вкось, – заметила Касатонова.

– Согласен, – сказал Гордюхин и, положив телефон на колени, начал набирать убахтинский номер.

* * *

Балмасовская мебельная фабрика представляла собой нагромождение длинных сараев, арочных сооружений, бестолково сложенных блочных корпусов. В стороне, у бетонного забора, были сложены доски, балки, бревна, какие-то заколоченные ящики, в которых, скорее всего, могло находиться мебельное оборудование, фурнитура, гвозди, шурупы, скобы. Знай посетители роскошных мебельных салонов, в каких условиях изготовляются диваны, кресла, комоды и гардеробы, они бы не один раз задумались о долговечности своих обновок.

Но как знать, как знать, может быть, проза жизни всегда такая, всегда полупьяная, грязная, с кровью и потом, с матом и еще черт знает чем. Касается ли это мебельного производства, рождения ребенка, объяснения в любви... Везде есть яркие прожектора, воздушные разноцветные шарики, бравурная музыка, точно так же, как везде есть кровь и пот, мат и водка.

Наверно, это и правильно – чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены – будет рассвет, будет солнце и роса на траве.

Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.

В цехах пахло деревом, смолой, лаками. Несмотря на немытые стекла внутри было светло и солнечно. Это ей тоже понравилось. Рабочих в цехах оказалось на удивление мало, они оказались трезвыми и занятыми, а, добравшись до склада готовой продукции, она обнаружила, что диваны-то неплохие и от балмасовских кресел не отказалась бы... Это было для нее открытием.

Она ожидала увидеть нечто безобразно-халтурное, нечто разваливающееся уже при погрузке.

Ничего подобного.

Продукция оказалась добротной.

– Надо же, – пробормотала она.

И еще одно открытие сделала для себя Касатонова – во дворе фабрики было чисто. Асфальт покрывал весь двор, пол в цехах тоже был заасфальтирован, причем на одном уровне со двором и поэтому электрокары с заготовками без помех вкатывались в цеха, выкатывались из цехов, пересекали двор в разных направлениях и во всем чувствовалась четкая, разумная программа.

– Простите, пожалуйста, – остановила она проходящего мимо рабочего. – Мне нужна ваша контора... Где тут все начальство сидит?

– Начальство еще не сидит... Пока, – усмехнулся рабочий, молодой парень в синем спецовочном комбинезоне.

– А что, к тому идет?

– Все в жизни к тому идет! От сумы да от тюрьмы не зарекайся! – парень, кажется, не прочь был еще поговорить, но его окликнули, и он уже на ходу показал рукой на тяжеловесное двухэтажное здание. – Вон наша контора. Вся такая голубая.

– Это в каком смысле? – изумилась Касатонова. – Вы хотите оказать... – Голубой краской выкрашена! – рассмеялся парень. – Не нашлось другой.

Вот и вся недолга.

Контора Балмасова была сложена из фундаментных блоков, не слишком мощных, как прикинула Касатонова, из сорокасантиметровых блоков. Не иначе, как какой-то бетонный комбинат поставил Балмасову эти блоки в обмен на мебель.

Внутри было прохладно, чисто, но неуютно. Все-таки блочная сущность здания выпирала на каждом шагу. Тяжеловесные лестницы, сваренные из арматурных стержней перила, выкрашенные опять же голубой краской, бетонные перемычки – все явственно создавало ощущение цеха, производственного помещения. Но, видимо, Балмасов, сооружая свою контору, был не слишком озабочен архитектурой. Главное он сделал – правление получилось просторным, добротным.

Увидев на двери стеклянную табличку «Приемная», Касатонова вошла. Большая комната была залита солнцем, легкие шторы не могли сдержать сильного напора прямых лучей, и Касатонова на какое-то время закрыла глаза – после полутемного коридора она ничего не видела. А привыкнув, обнаружила, что стоит в комнате, обставленной мебелью собственного изготовления. В дальнем углу стоял большой стол, за ним сидела женщина.

– Здравствуйте, – сказала Касатонова. – Кажется, добралась.

– Вы к кому? – спросила секретарша, не отвечая на приветствие.

– А я и сама не знаю, – на Касатонову вдруг нашло шалое настроение.

Секретарша не поздоровалась, сразу дала понять, что человек пришел незваный и потому рассчитывать на теплоту и участие ему не стоит. В таких случаях Касатоновой сразу становилось легче – она уже не опасалась сказать что-то нескладное, попасть в неловкое положение. Подобный прием давал ей право вести себя, как заблагорассудится.

– Присяду? – спросила она.

– Я же спрашиваю – вы к кому?

– К начальству.

– У нас много начальства.

– Тем лучше, – Касатонова села, поставила на колени свою сумочку, раскрыла ее и начала не торопясь копаться в ней, как бы разыскивая нужную бумагу, чтобы показать строгой секретарше. Повестки стопкой лежали на самом верху и искать их надобности не было.

Только теперь, подняв голову, Касатонова внимательно рассмотрела секретаршу. Достаточно молодая, ухоженная женщина. В порядке тетенька, – подумала про себя, – полная жизни и любви. Прическа, ногти, строгая блузка серо-фиолетового цвета, шарфик на спинке стула почти такого же цвета, но поярче. Но глаза поразили Касатонову, у секретарши были глаза побитой собаки. И ее нетерпеливые вопросы шли не от напористости, а скорее из желания побыстрее избавиться от постороннего человека.

– Вы откуда? – на этот раз секретарша поставила вопрос иначе.

– Из милиции.

Секретарша уже готова была опять произнести что-то неприветливое, но услышав ответ, как бы поперхнулась, поскольку этих слов никак не ожидала.

Или все-таки ожидала?

– А почему ко мне? – спросила она, и Касатонова вперила в нее свой изумленный взор. Вопрос действительно был странный, он не вписывался ни в одну схему, которых Касатонова выстроила предостаточно, пока ехала сюда, на окраину города, двумя троллейбусами, да еще и автобусом.

– А а не к вам, – сказала она, продолжая рассматривать женщину с глазами побитой собаки.

– А к кому?

– Я ведь уже сказала... К начальству, – Касатонова вынула из сумочки одну повестку, вчиталась в неразборчивые убахтинские каракули. – Цокоцкий... Есть у вас такой?

– Заместитель генерального, – секретарша кивнула в сторону двери, обитой чем-то черным, отдаленно напоминающим клеенку. – У себя.

– Я могу к нему пройти?

– Конечно... Только предупрежу, – секретарша поднялась, приоткрыла дверь, осторожно протиснулась в кабинет, тихонько прикрыла дверь за собой.

И фигурка в порядке, – подумала Касатонова, – И ножки... Чего же колотится?

Неужели так переживает смерть генерального директора? А там как знать, может, они тут давно уже маленькой общиной живут, этакой разросшейся семейкой?

Сколько, интересно, ей? Сорок есть? Нет, меньше. Это печаль прибавила ей лет пять. Значит, где-то слегка за тридцать... Вполне боеспособный возраст. Эта женщина наверняка еще полна и жизни, и любви.

Секретарша задерживалась, и Касатонова от нечего делать принялась рассматривать приемную с большей внимательностью, может быть, даже придирчивостью. И наступил момент, когда взгляд ее, поблуждав по стенам, креслам, шторам, стульям опустился на секретарский стол. Первое, что озадачило Касатонову, был лист бумаги, лежавший перед секретаршей. Обычная, стандартная бумага хорошего качества, предназначенная для ксероксов, принтеров, сканеров.

Но на ней... На листе бумаги было изображено бесконечное количество кружочков, квадратиков, ромбиков, все они пересекались, наплывали друг на дружку, соединялись длинными и короткими перемычками, некоторые были покрыты поперечными полосками, некоторые продольными, попадались и закрашенные полностью. Чтобы изготовить подобный орнамент, нужно было потратить не один час. И что же, секретарша все это время сидела, уставившись в лист бумаги и чертила, чертила, чертила?

Кошмар какой-то, – ужаснулась Касатонова, и в этот момент взгляд ее покинул, наконец, лабиринты листа и соскользнул на приставной столик, где стояли несколько телефонов.

Но не аппараты изумили Касатонову – пепельница.

Она была полна окурков.

Но опять же, не эта подробность ее поразила – окурки оказались коричневыми. И выкурены до конца, до самого фильтра.

И тогда Касатонова, на секунду прислушавшись и убедившись, что дверь из кабинета Цокоцкого еще не открывается, бестрепетной рукой взяла из металлической пепельницы несколько окурков и, распахнув сумочку, положила их в маленькое отделение, предназначенное для зажигалок, ключей и прочей мелочи.

Сердце ее колотилось, пальцы вздрагивали, будто она совершила невесть какую кражу. Откинувшись на спинку стула, она даже глаза закрыла, пытаясь унять сердцебиение. И помнила, видела, сознавала – на окурках выделялись чуть заметные следы темной помады.

Услышав шорох, Касатонова открыла глаза и увидела, что секретарша уже выходит из кабинета.

– Леонид Валентинович ждет вас, – сказала она каким-то мертвым голосом и, не глядя на гостью, села на свое место.

– Ваша работа? – поинтересовалась Касатонова, указав на листок, заполненный геометрическим месивом.

– Моя, – секретарша скомкала лист и раздраженно бросила его в корзину. – Леонид Валентинович скоро уезжает. Советую поторопиться.

– Простите, как вас зовут? – спросила Касатонова.

– А вам-то зачем?

– Вдруг придется позвонить Цокоцкому... Как-то я должна к вам обратиться... – Елена Ивановна. Юшкова, если вам так уж хочется это знать.

– А меня – Екатерина Сергеевна. Очень приятно.

– Взаимно, – холодность секретарши была непробиваемой.

Касатонова подошла к двери, широко, даже шире, чем нужно, распахнула ее, сознательно выронила ручку, отчего дверь ударилась о стул секретарши, оттолкнулась от него и только тогда Касатонова смогла войти в кабинет и закрыть за собой дверь.

– Здравствуйте, Леонид Валентинович! – сказала она громко, раздельно, с непонятной радостью.

– А, это вы, – Цокоцкий был явно разочарован. В своем кабинете, вернее, в балмасовском кабинете, он выглядел несколько иначе, нежели на лестничной площадке, когда слесарь Пыжов высаживал дверь в квартиру генерального директора. Вместо потного, красного мужика с трясущимися руками и дурацким чемоданом Касатонова увидела перед собой совершенно другого Цокоцкого. В кресле сидел спокойный, бледноватый господин с движениями плавными, неторопливыми, во взгляде его просматривалась даже величавость.

– Да-да-да! – зачастила Касатонова. – Ваша любимая понятая.

– Помню, – кивнул Цокоцкий, и та же холодность, что и у секретарши, дохнула на Касатонову.

– Собственно, я могла к вам и не заходить, но секретарша так быстро вышла из приемной, что я не успела ее остановить.

– Вы что же, и здесь намерены быть понятой? – улыбка Цокоцкого была тонкой, ироничной и бесконечно снисходительной. А вот этого Касатонова терпеть не могла и тут же впадала в легкое, почти незаметное, но совершенно неуправляемое бешенство.

– Нет, Леонид Валентинович, вовсе нет. Вы, я смотрю, пришли в себя, костюмчик почистили, умылись, причесались... И я сменила профессию... Я к вам в качестве курьера. Наш участковый очень хорошо ко мне относится... – Я это заметил.

– Я тоже кое-что заметила, но вряд ли это будет вам интересно, хотя следователь был просто потрясен моей наблюдательностью. Так вот, участковый попросил, а я согласилась... Отнеси, говорит, повестки господам... Приглашение на допрос. Следователь Убахтин приглашает вас к себе в кабинет.

– Не знаю, смогу ли, – Цокоцкий взял повестку двумя пальцами, указательным и средним, видимо, была у него такая манера брать из рук подчиненных документы. Но Касатоновой этот жест тоже не понравился, в нем она опять увидела пренебрежение.

– Участковый Гордюхин, Николай Степанович, просил меня предупредить, что в случае отказа прийти на допрос он вынужден будет доставить вызванных принудительно. В наручниках.

– Да? – весело удивился Цокоцкий. – Скажите, какие строгости.

– Речь идет об убийстве, – Касатонова все это время стояла, поскольку приглашения сесть не получила. – Я сяду, с вашего позволения?

– Конечно, конечно, – смутился Цокоцкий. – Простите, что не предложил... Мы тут все так потрясены, что право же, не совсем соображаем, что делаем, что говорим... Простите. – Цокоцкий вчитался в текст повестки, спокойно расписался на отрывном талоне, вернул его Касатоновой, а повестку положил на стол прямо перед собой. – Конечно же, приду, как не прийти. Вы, Екатерина Сергеевна, ближе к этим событиям, живете в одном подъезде... Есть какие-нибудь новости?

– Тайна следствия! – она рассмеялась. – Может быть, что-то нашли, но ведь понятым об этом не докладывают.

– Скажите, а почему именно мне повестка? Только потому, что я первым позвонил в милицию?

– Ничуть! – Касатонова вынула из сумки десяток повесток. – Смотрите, не только вам. Тут ваш бухгалтер, кассир, снабженец... Весь цвет фабрики... Ведь Убахтин был уже здесь и составил список тех, с кем считает нужным поговорить более подробно... Просто я к вам первому попала, а секретарша, не поняв, в чем дело... Ну, и так далее. Теперь мне надо всех обойти, взять расписки.

– Зачем же всех обходить? – Цокоцкий нажал невидимую кнопку, в приемной раздался чуть слышный звонок и вошла секретарша. – Леночка, вот повестки, здесь указаны фамилии наших сотрудников... Обойди, пожалуйста, всех, пусть распишутся на отрывных талончиках, а ты эти талончики собери и мне принеси. Добро? А то пока Екатерина Сергеевна всех найдет... Рабочий день закончится. Только предупреди, это уже мое пожелание, пусть все распишутся в получении.

– Я все сделаю, Леонид Валентинович, – сказала секретарша и вышла, опять протиснувшись в чуть приоткрытую дверь.

– Какая-то она у вас заторможенная, – сказала Касатонова.

– Наклонитесь ко мне, – Цокоцкий подался вперед и поманил пальцем Касатонову. – Юшкова – любовница Балмасова, – сказал он вполголоса. – Давняя трепетная связь. Вы уж ее поймите.

– Даже так!? – ужаснулась Касатонова.

– Они вместе лет семь, не меньше... Еще до того как появилась эта фабрика.

Поэтому она сама не своя. Я уж и не загружаю ее, пусть дух переведет... Выпить хотите?

Изумлению Касатоновой не было предела.

– Вы хотите сказать... – она не решилась даже закончить вопрос, устремив на Цокоцкого взгляд, полный неподдельного изумления.

– Чай? Кофе? Виски? Коньяк? – Цокоцкий был невозмутим. – Дело в том, что я хочу поделиться с вами еще одним секретом, но он столь деликатного свойства, что без глотка чего-нибудь... Не решусь. Так что?

– Конечно, коньяк.

– Прекрасно. Сколько вам лет, Екатерина Сергеевна? – спросил Цокоцкий, разливая коньяк в тонкие стаканы. – Простите, конечно, за хамский вопрос.

– Сорок, – не моргнув глазом, ответила Касатонова.

– Я так и думал, прекрасный возраст. Мне тоже когда-то было сорок.

– Года два назад?

– Пять! – рассмеялся Цокоцкий и, легонько чокнувшись своим стаканом, одним глотком выпил. – О, опять простите, – он вынул из стола горсть конфет в ярких фантиках и рассыпал по столу. – Чем вы занимаетесь, Екатерина Сергеевна, когда не исполняете обязанности понятой или курьера?

– Ничем. Я пенсионерка.

– В сорок лет?

– Я танцевала... А балерины выходят на пенсию чуть раньше простых смертных.

– О! – восхитился Цокоцкий. – Как я завидую вашему участковому!

– Ему многие завидуют, – выпив свой коньяк, неплохую, между прочим, дозу, Касатонова с удовольствием закусила конфетой. Конфета ей понравилась настолько, что она развернула еще одну.

– Простите... Вы живете одна?

– Есть сын, Алексей... Тоже, кстати, Касатонов. Книготорговлей занимается.

Достаточно известный в своих кругах оптовик. Вы что-то хотели сказать, Леонид Валентинович?

– Да, – горестно кивнул Цокоцкий. – Хотел... Еще по глоточку?

– Если откажусь, то не прощу себе этого никогда! – отчаянно согласилась Касатонова, прекрасно понимая, что разговор даже за такой вот случайной выпивкой пойдет совсем другим – чуть откровеннее, чуть рисковее.

Цокоцкий опять плеснул примерно на палец коньяка, что в тонком стакане было не так уж мало, не так уж.

– Даже не ожидал, что конец рабочего дня окажется у меня столь, столь... – он никак не мог подобрать слова и в меру восторженного, и в меру осторожного.

– Столь прекрасный! – подсказала Касатонова.

– Принимается! – и Цокоцкий одним глотком выпил свой коньяк. – Так вот... Мы все на фабрике не просто в печали, мы в ужасе и неопределенности... Не знаем, что думать и как понимать... – Что же вас ужасает?

– Все дело в том, что Елена Ивановна, наша Леночка, которая только что заходила сюда... Как бы это вам сказать, чтобы и не навредить, и не впасть в сплетню... Она бывшая любовница... Не люблю слово «любовница»! Она бывшая возлюбленная Балмасова. Проходят годы, мы меняемся... Устаем, ищем чего-то нового... – Он полюбил другую, – догадалась Касатонова.

– Да.

– Молодую, красивую, дерзкую... – Да, – безутешно кивнул Цокоцкий.

– И кто же эта юная особа?

Цокоцкий долго молчал, потом поднял свой стакан и, убедившись, что он пуст, снова поставил его на стол, развернул конфету и будто не заметив этого, медленно разжевал, чуть заметно вздрогнул, увидев перед собой Касатонову, и снова наклонился к ней, поманил пальцем, прося приблизиться.

– Дочь Елены Ивановны, – сказал он неживим голосом.

– Сколько же ей!?

– Семнадцать.

– Какой ужас! – шепотом воскликнула Касатонова. Ей показалось, что эти слова будут наиболее уместными. – Какой кошмар! – проговорила она потрясенно.

– Елена Ивановна не знала.

– Мать ничего не знала?!

– Да... И вдруг все вскрылось. Оказывается, наш Балмасов втрескался по уши!

Седина в бороду, бес в ребро! Вот как бывает, Екатерина Сергеевна.

– А он женат?

– Конечно! Трое детей! Правда, живут они отдельно. В хорошей квартире, но отдельно.

– Но семью он не намерен был бросать?

– Ни в коем случае! И это еще не все... Девочка-то начала отдаляться от матери... Отчужденность. Не всегда дома ночует, запах спиртного... Оказывается, они с Балмасовым и в Греции побывали, и еще где-то... Не могу утверждать, но наш жизнелюб... – Балмасов? – уточнила Касатонова.

– Да, он... В общем, в Турции... Попробовали какой-то наркотик. И Леночка нашла у дочери этот наркотик. Представляете, что было дома?

– Какой ужас! Какой кошмар!

– Поэтому ее заторможенность вполне объяснима, дорогая Екатерина Сергеевна, – Цокоцкий скорбно покивал головой.

В это время раскрылась дверь, опять сантиметров на тридцать-сорок, в нее протиснулась секретарша и молча положила на стол перед Цокоцким стопку талончиков от повесток.

– Все в порядке, Леонид Валентинович, – сказала она и неловко остановилась в нескольких шагах от стола.

– Всех нашла?

– Да, они расписались, а повестки оставили себе.

– Никто не возмущался?

– Поворчали немного, но не более того.

– Спасибо, Леночка, – и Цокоцкий сдвинул всю стопку поближе к Касатоновой.

– Там просятся к вам... Несколько человек... Хромов, Рыбкин.

– Ну... если просятся, пусть войдут. Это наши бухгалтер и снабженец, – пояснил Цокоцкий Касатоновой. – Прекрасные специалисты!

– Я больше не нужна? – спросила секретарша.

– Нет-нет, все отлично, – Цокоцкий подбадривающе кивнул секретарше, отпуская ее из кабинета.

Едва секретарша вышла, в кабинет тут же один за другим вошли бухгалтер Хромов и снабженец Рыбкин. Оба настороженно посмотрели в сторону Касатоновой, потоптались у двери, не зная, как вести себя при постороннем человеке.

– Проходите, ребята, садитесь, – разрядил обстановку Цокоцкий.

Знакомьтесь, это Екатерина Сергеевна, представитель правоохранных органов.

– Вы в самом деле решили, что я из этих самых органов? – удивилась Касатонова.

– Шутка! – усмехнулся Цокоцкий. – Эта милая женщина принесла повестки к следователю. Те самые, под которыми вы только что расписались.

– Очень приятно, – склонил лысую голову бухгалтер. Обязательно придем.

Если сможем, конечно. Верно, Женя? – обратился он к Рыбкину.

Снабженец, не отвечая, развел руки в стороны, дескать, как получится, как получится.

Наступило молчание. И Рыбкин, и Хромов, сочтя, что представление закончилось, попросту ждали, когда Касатонова уйдет.

– Я немного рассказал Екатерине Сергеевне о нашем директоре... – Бывшем директоре, – поправил Рыбкин.

– И о его отношениях с Еленой Ивановной, – Цокоцкий кивнул в сторону двери, за которой скрылась секретарша. – Узелок получается забавный, но, видимо, других узелков и не бывает. Пусть уж ваши ребята разбираются.

– Разберутся, – кивнула Касатонова, чувствуя, что ей пора уходить – и снабженец, и бухгалтер молчали угрюмо и как-то настойчиво, непробиваемо.

– Кстати, мы все здесь пострадавшие, – Цокоцкий сделал рукой круг, как бы объединяя себя с Хромовым и Рыбкиным. – Всем нам крутовато досталось от Балмасова, а?

Подчиненные молча склонили головы.

– Крутовато – это как? – поинтересовалась Касатонова.

– Судьбы пошатнулись! – весело сказал Цокоцкий, – Да, мы устояли на ногах, не рухнули в грязь, на дно... Но могли. И если ваш следователь надумает искать убийцу по мотивам преступления... Мотивы есть едва ли не у всей конторы.

Смело можно выстраивать всех нас в плотные ряды и вести в камеры предварительного заключения! – куражился Цокоцкий. Видимо, коньяк подействовал на него сильнее, чем на гостью или же он и до этого принял хорошую дозу.

Касатоновой почему-то подумалось, что и эти вот пришедшие мужички из бухгалтерии и отдела снабжения тоже сейчас, сразу же после ее ухода, пропустят по хорошему стакану за упокой балмасовской души.

– Вы уже уходите? – фальшиво огорчился Цокоцкий, увидев, что Касатонова потянулась к своей сумке.

– Пора. Труба зовет! – Всего доброго, спасибо за помощь. Родина вас не забудет.

– Оставьте телефон, Екатерина Сергеевна! Мало ли чего... Вдруг рука дрогнет, номер наберет, а?

– О! Нет проблем! – и она быстро написала свой номер на первом подвернувшемся листке бумаги.

– Надеюсь, на просторах этого уголовного дела мы еще столкнемся, – не то спросил, не то попросил Цокоцкий.

– Наверняка! – уверенно ответила Касатонова и вышла из кабинета. – Всего доброго! – попрощалась она и с секретаршей.

Выйдя в коридор, Касатонова посмотрела в одну сторону, в другую и безошибочно направилась к лестнице. Но, спускаясь на первый этаж, остановилась на промежуточной площадке – что-то заставило ее остановиться. Прошли какие-то мгновения, пока она увидела, что здесь курилка и, как каждый курящий, едва вдохнув слабый запах папирос, окурков, дыма, тут же поняла, чего ей больше всего хочется в этот момент – закурить.

Касатонова осмотрелась, повесила свою сумку на кран батареи парового отопления, вынула пачку сигарет, щелкнула прозрачной зажигалкой и уже намеревалась было углубиться в свои скомканные мысли и подозрения, как вдруг услышала веселые голоса. По лестнице спускалась девушка, смеялась какой-то наверняка глупой шутке, потому что молодые и красивые охотно смеются именно глупым шуткам, находя в них нечто такое, что недоступно остальным – старым и некрасивым. В руках у девушки был открытый торт, за ней шел, видимо, создатель глупой шутки – парень с двумя бутылками шампанского.