Текст книги "Смерть президента"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Это как? – побледнел Пыёлдин.

– Ну, как… Найдут однажды твой обглоданный труп, а миллиона и след простыл. Решат, что кто-то тебя ограбил… На самом деле это он, миллион, загрыз тебя, напился твоей непутевой крови и пошел бродить по белу свету в поисках таких же, как он, свободных, злых и ненасытных миллионов. Они объединяются, Каша, и сжирают уже не отдельных людей, они сжирают толпы, затевают войны, могут проглотить государство!

– Ну, ты даешь, Ванька! Как же они тебя не скушали?

– Ты думаешь, этот сейф, стальные стены, сигнализация, охрана – все от грабителей? Нет, Каша! Нет! Это клетка для тех миллионов, которые здесь заточены! Чтобы их держать здесь, чтобы они, как дикие звери, не разбежались, как ядовитые змеи не расползлись!

– Ни фига себе! – Пыёлдин с опаской покосился на пачку, на которой сидел.

– Даже оказавшись на Кипре, в полной безопасности, вы начнете с того, что перестреляете друг друга. Половину своих же на тот свет отправите. И тогда у каждого из вас станет по два миллиона. А потом опять будет стрельба, и кончится тем, что у вас с Анжеликой на двоих будет тринадцать миллионов.

– А потом она меня трахнет? – улыбнулся Пыёлдин.

– Если перед этим ее не трахнешь ты.

– Я это сделаю раньше, – Пыёлдин поднялся. – Я это сделаю гораздо раньше, Ванька. Более того, я буду заниматься этим постоянно. Но спасибо за предупреждение, мне нужно подумать. Я не могу подвергать свою жизнь смертельной опасности. У меня нет таких надежных клеток, как у тебя, мой миллион наверняка набросится на меня во сне и перегрызет горло… Нет-нет, я должен очень крепко подумать, – Пыёлдин опасливо отодвинул ногой пачку с долларами.

– Как?! Не берешь?

– Пока не беру, – поправил Пыёлдин. – А там будет видно. Поживем – увидим.

– Смотри, Каша…

– Не пужай, Ванька. Я уж пуганый-пуганый… Не надо.

– Все ясно… Не у всех выдерживают нервы видеть столько денег. И рассудок выдерживает не у всякого. Некоторые умом трогались, попадая сюда… С тобой этого не случилось, Каша?

– Я в порядке. Видишь, я не хватаю пачки, не вскрываю их, не запихиваю доллары за пазуху. Нет, Ванька, я в порядке. Я убедился в том, что деньги у тебя есть, хранилище надежное, доллары отсюда не разбегутся… И ты человек надежный, не жлоб.

– А ты подозревал меня в жлобстве? – едва ли не впервые в голосе Цернцица прозвучали человеческие чувства, он явно обиделся на Пыёлдина.

– Годы меняют людей. Ты сам мне это говорил. Не обижайся, Ванька.

– Что ты задумал?

– Не знаю, – Пыёлдин развел руки так, что ладони его уперлись в пачки долларов, сдавивших со всех сторон и его желания, и сознание.

– Ладно, пусть так. Но давай договоримся… Если что-нибудь затеешь, скажи мне… Предупреди. Понял?

– Заметано! – Пыёлдин похлопал Цернцица по спине, довольный тем, что заканчивается этот тягостный разговор, когда он и в самом деле не понимал себя. Но чуял Пыёлдин, что поступает правильно, что не следует ему сейчас брать эти двенадцать миллионов долларов, сгорит он вместе с ними. И была еще одна причина, дурацкая какая-то причина – не хотелось ему покидать Дом.

Не хотелось, и все.

Жизнь пошла такая неожиданная, непредсказуемая, интересная – такой у Пыёлдина никогда не было, и он понимал – не будет.

И было еще кое-что… Анжелика.

* * *

Никогда, ни единого раза не оказывалось в подчинении у Пыёлдина ни единого человека. То ли миловала его судьба, то ли наказывала, но не довелось ему побывать ни прорабом, ни бригадиром, ни начальником участка, ни старшим землекопом. А вот старшим «куда пошлют» бывал частенько. Да что там частенько, он всегда, везде, в любой обстановке неизменно оказывался в самом низу, на дне, да еще с лопатой, с совковой, между прочим, лопатой. Но по сторонам всегда смотрел внимательно, кое-что впитывал, кое-чему учился. Только благодаря этому и удалось ему так красиво исполнить последний побег.

Не дурак был Пыёлдин, далеко не дурак.

Но и он не знал, не подозревал даже, что существует целая наука, с тайными знаниями, закрытыми советами, хитроумными нарушениями – наука по управлению людьми, что есть способы заставить людей повиноваться, доносить друг на друга, методы поощрения и наказания, причем настолько тонкие и неуловимые, что человек, которого наказывают или поощряют, этого даже не замечает. Да, поначалу он не ощущает начальственной ласки. Просто вдруг осознает, что счастлив, умен, всеми любим. И сны у него радужные, и попутчицы в трамвае одна другой краше, и все ему улыбаются, мечтают услышать от него хоть словечко, пишут дрожащими пальчиками номера своих телефонов, квартир, названия городов, улиц и переулков, где их можно найти, а ему для этого стоит только захотеть, только захотеть.

По глупости и самонадеянности человек думает, что все это идет от его достоинств, потому что он хорош собой, умен и образован, остроумен и шутлив, потому что бездна в нем врожденной привлекательности, а то и соблазнительности… И невдомек ему, дураку, что все гораздо проще – начальник положил на него свой глаз начальственный и решил маленько поощрить за усердие или еще там за что – причин может быть великое множество. И применил простенький такой, незамысловатый приемчик, разработанный по той самой науке.

И все.

И человек уже окрылен.

А окрыленные видны на расстоянии, их мало, к ним тянутся в надежде погреться в их тепле, окунуться в луче света, который они распространяют вокруг себя…

Только и того.

А если начальник решил слегка пожурить человека, он применяет другой прием. И тот убит. И выражение лица у него такое, будто на шее уже петля затянута. И тепла в нем нет никакого, и свет вокруг него погас. Люди в ужасе шарахаются от такого, потому что голова его действительно в петле. Правда, видят эту петлю далеко не все, но все ее чувствуют, как звери чуют охотника, провонявшего порохом, звериной кровью, паленой шерстью, салом и самогоном.

Так вот, Пыёлдин по кличке Каша…

Он не только не знал этих приемов, он не подозревал об их существовании. Но понимал, здравым своим, простецким, уголовным умом понимал, что управлять людьми нужно, иначе они будут вести себя убийственно по отношению к самим же себе. Да, сами будут убивать себя и суматошно искать врагов. И находят ведь врагов, вступают с ними в схватку, но в побежденных неизменно оказываются сами же…

Хмуро шагая вслед за Цернцицем из тайных его кладовых, Пыёлдин рассуждал о том, как ему сейчас поступить. Ведь той тысяче человек, тысяче отборных граждан города, которых он захватил так легко и неожиданно, нужно что-то объяснить, сказать, в качестве кого они задержаны, как должны вести себя, чтобы заслужить его доброе отношение.

С нарушителями все ясно – в окно, и никаких разговоров.

Или в лифт.

Здесь Пыёлдин был тверд и не собирался менять сложившийся порядок. Но после разговора с Цернцицем в глубинах сейфа он ощутил внутреннюю неуверенность. Это произошло, когда Цернциц без всякого давления сразу согласился выдать ему нужную сумму и даже помочь скрыться. Вот тут-то и дрогнул Пыёлдин, вот тут-то он и засомневался в том, что ему и в самом деле нужны деньги, что он и в самом деле явился сюда за деньгами…

Может быть, ему просто захотелось покуражиться, напомнить миру о своем существовании? Может быть, славы ты хотел, Каша? Зачем ты сюда заявился да еще притащил с собой дюжину бандюг? Деньги? Бери…

– Надо выходить на связь, Каша, – обернулся Цернциц.

– С кем?

– С внешним миром.

– Зачем?

– Мир взбудоражен, Каша.

– С чего ты взял?

– Каша, ты что, и в самом деле думаешь, что взять в заложники тысячу человек, перестрелять охрану, сбросить в окна сколько-то там человек… Это пустячок?

– Конечно! – весело ответил Пыёлдин. – Я никогда не был способен ни на что серьезное! И ты мне это говорил! Успокойся, Ванька, нынче заложниками никого не удивишь! Так ли уж важно – взять в заложники десять человек или тысячу? Некоторые в заложники берут население целых стран – и ничего, сходит!

– Каких стран? О чем ты говорить?

– Ванька! А разве население нашей с тобой страны – не в заложниках? Миллионы мрут от голода, останавливаются заводы, отваливаются целые республики…

– Но если мы заложники… То где же террористы?

– Тебе на них пальцем показать?

– Покажи!

– Взгляни вверх, Ванька, взгляни на самый верх… Они все там. Вооружены и очень опасны.

– Может быть, ты и прав… Оставим это… Каша, я шкурой чувствую приближение событий… Понял? Шкурой! Мне не нужны все эти телевизоры, радиоприемники, факсы-шмаксы… Я больше доверяю собственной шкуре. Она меня еще не подводила, всегда предупреждала об опасности.

– И что же она тебе сейчас говорит?

– В мире очень сильная вибрация, прямо-таки дрожь… Взорвалась информационная бомба!

– Где же она взорвалась, мать ее за ногу?

– В этом здании… В Доме… А если говорить точнее и откровеннее… Бомба – это ты, Каша.

– И на мне сошелся клином белый свет? – расхохотался Пыёлдин, но как-то надсадно, чувствовалось, что его озадачили слова Цернцица.

– Не смейся, Каша… И в самом деле это так. На тебе сошелся клином белый свет.

– И мы с тобой оказались в эпицентре?

– Не смейся, Каша… Это очень серьезно. Каждый раз, когда события выходят из-под власти денег, когда деньги бессильны что-либо предотвратить, смягчить, убрать… Жизнь становится неуправляемой.

– А управлять можно только с помощью денег?

– Конечно, – ответил Цернциц, не задумываясь. – А если тебе покажется, что вмешались какие-то другие силы, то это говорит только об одном – задействованы другие деньги.

– Теперь я все про тебя знаю… Тебя девушки не любят.

– Это почему же? – с обидой спросил Цернциц. – Почему ты так решил?

– С таким отношением к деньгам… Сам понимаешь.

– Я тебе вот что скажу, Каша… С такими деньгами, как у меня… Так ли уж важно, любят ли они…

– А что важно?

– Важно, как они ко мне относятся.

– А как они относятся?

– С любовью, Каша, с большой любовью.

– Но не любят?

– Это их проблемы.

– Вот и я о том же, – улыбнулся Пыёлдин так, словно одержал важную победу.

– Как бы ты ни относился к девушкам, как бы они к тебе ни относились, – медленно проговорил Цернциц, – как бы ты ни относился к деньгам… Но прибыл ты сюда именно за деньгами. А без денег и девушек у тебя не будет.

– Возможно, – кивнул Пыёлдин. – А мне Анжелика понравилась. И я ей.

– Ты в этом уверен? – усмехнулся Цернциц.

– Да, – ответил Пыёлдин и повторил: – Да, Ванька.

– Ладно, замнем для ясности… Думаешь, я удивился, когда ты отказался взять деньги в сейфе? Ничуть. Передо мной возник только один вопрос – в какую сторону тебя занесет дальше?

– И куда же меня занесло?

– Это ты скажи, куда тебя несет со страшной силой… В эти минуты, Каша, все человечество думает, спорит, говорит только о тебе. Забыты президенты и порнозвезды, маньяки и красавицы, забыты войны, перевороты, казни, террористические и прочие акты… Только ты сейчас на уме у планеты.

– Это ж надо! – воскликнул Пыёлдин восхищенно, но прозвучала в его возгласе озабоченность, тревога.

– Это опасно, Каша.

– Почему?

– Страшное сосредоточение мыслей. Обо мне тоже говорят, я тоже оказался в центре внимания… Я это очень остро ощущаю, прямо озноб по коже… Я чую, что…

– Шкурой?

– Шкурой, Каша, шкурой.

– И что с нами может быть?

– Все. Все без исключения. Что бы ни пришло тебе в голову, какая бы блажь ни соскочила с языка, заранее говорю – и это возможно.

– На нас могут сбросить атомную бомбу? – предположил Пыёлдин самое несусветное.

– Запросто! – не задумываясь, ответил Цернциц.

* * *

По длинному коридору торопясь шли, почти бежали трусцой, Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Даже издали в их походке угадывалось усердие. Они старались обогнать друг друга, каждый хотел первым сообщить нечто важное и заслужить поощрение, в чем бы оно ни заключалось – кивок, улыбка, а то и ласковый такой, благодарственный мат. Да-да, выматерить подчиненного при свидетелях – это значит поощрить его, как бы ненадолго уравняться с ним на безбрежных просторах субординации.

Насколько все-таки темным был Пыёлдин по части управления людьми! Не знал он и не предполагал даже, что человечество разработало не только изощренные способы руководства людьми, но еще более тонкие формы подчинения. И человек, который не изучил досконально подчинение, не развил его в соответствии с собственной внешностью, своими способностями, слабостями и достоинствами, никогда не получит право управлять ближними.

Троица, торопящаяся навстречу Пыёлдину и Цернцицу, прекрасно владела как первыми приемами – по управлению, так и вторыми – по подчинению. И теперь то невероятное положение, в котором они оказались, потребовало от них проявить свое мастерство во всем великолепии.

– Куда они торопятся? – обеспокоенно спросил Пыёлдин. – Может, случилось чего?

– Доложить желают, засвидетельствовать почтение, – улыбнулся Цернциц.

– А что доложить-то?

– Что все в порядке, – Цернциц отошел в сторону, давая возможность троице подойти к Пыёлдину. Прислонившись спиной к стене, он усмешливо поглядывал на всех, и была в его взгляде бесконечная снисходительность.

Да, жилье создает человека точно так же, как и его окружение, образование, доход, способ, которым он этот доход получает. Известно, что в коммуналках произрастают люди мелочные, скандальные, какие-то затаенно-пакостливые. В хрущевских домах обитают особи с чрезвычайным самолюбием, если не сказать тщеславием – коврово-хрустальное благополучие на тридцати квадратных метрах дает им такое право. А вот обладатели собственных домов на шести сотках земли практичны, усмешливы и чрезвычайно проницательны – в бытовом, кухонном смысле слова. Знание цен на кирпич, песок, доски, щебень дает им странную уверенность в том, что они вообще всему на свете знают цену, даже самым трепетным и потаенным движениям души человеческой. Разговаривать с ними чрезвычайно интересно и поучительно, если, конечно, не придавать значения тому, что они говорят, а говорят они охотно, много и очень убедительно. Как им кажется…

Тот же Цернциц.

Он сильно изменился с тех пор, когда вместе с Пыёлдиным сидел на железнодорожной насыпи недалеко от станции Игрень и делил с ним единственное яйцо, украденное в станционном буфете, – яйцо сварили до каменной твердости, желток его был фиолетов и рассыпчат, а толстая скорлупа отваливалась ломко и хрупко…

Так вот, стеклянный кристалл Дома, который Цернциц воздвиг на месте городской свалки, немедленно взялся его перевоспитывать и за короткое время добился потрясающих успехов. Уже через несколько недель Цернциц сделался величавым, может быть, даже величественным, в его словах, в походке, во взгляде появилось усталое добродушие. Да, и печаль, в нем появилось много печали от несовершенств мира и несовершенств каждого отдельного человека. Он перестал настаивать на своем, не повторял дважды ни просьб, ни приказов, на все услышанное, будь то указ президента или треп безвременно погибшего Стыця, лишь смиренно кивал головой и неизменно, последовательно, с нечеловеческим упорством поступал по-своему. Цернциц уже не напоминал людям об их промашках и упущениях, но и не забывал о них, становясь еще более печальным, снисходительным и твердым.

Таким его сделал Дом.

– Аркадий Константинович! – пропищал Собакарь, колыхаясь овальным задом, который производил особенно сильное впечатление при маленьких, пронзительных чертах лица, хотя щеки при этом были достаточно обильными. – Вы не представляете, что произошло…

– Все он представляет! – перебил начальник гарнизона Кукурузо, такой сухой и жилистый, будто всю жизнь питался еловыми шишками.

– Попытка изнасилования! – выкрикнул двойник президента. Несмотря на то, что он заметно поотстал от своих более шустрых конкурентов, Бельниц сумел первым доложить о главном – о том, что жизнь продолжается даже среди заложников и ничто не может остановить их в стремлении возобладать ближним.

– Что?! – гневно спросил Пыёлдин, почувствовав в сообщении личное оскорбление – будто во вверенном ему коллективе начались беспорядки и правонарушения.

– Да, Аркадий Константинович, да! – горестно повторил Бельниц, подтвердив искреннюю готовность служить усердно и преданно. – Один из «новых русских»… Бевз его фамилия…

– Дерьмо! – обронил Цернциц.

– В каком смысле? – повернулся к нему Пыёлдин.

– В прямом. Впрочем, – Цернциц помолчал, – дерьмо он во всех смыслах слова… И в прямом – тоже. Его отвратный запах я чувствую, еще когда он на первом этаже, еще когда только подъезжает к Дому.

– Зачем же ты пригласил его на этот вечер?

– Я не приглашал. Он сам просочился.

– А охрана?!

– Оплошала, – развел руками Цернциц.

– Ну, что ж, – Пыёлдин поиграл маленькими бугристыми желваками, прикрытыми тонкой, сероватой от тюремных невзгод кожей. – Я постараюсь не оплошать… Кого? – спросил он у Бельница.

– Простите, Аркадий Константинович…

– Каша я! Понял?! Каша! – яростно заорал Пыёлдин. Его, видимо, раздражало слишком длинное собственное имя, и он страдал от нетерпения – шло время, а люди были заняты тем, что старательно проговаривали это бесконечное «Ар-ка-дий Кон-стан-ти-но-вич»…

– Виноват, господин Каша!

– Повторяю – кого этот вонючий Бевз попытался лишить чести и достоинства?

– Анжелику, – негромко произнес Цернциц.

– Откуда знаешь? – повернулся к нему побелевший от бешенства Пыёлдин.

– Шкурой чую.

– Да? – тихо проговорил Пыёлдин. – Тогда это… Ты побереги свою шкуру… А то, я смотрю, она у тебя слишком много знает. Она тебе еще может пригодиться!

– Она и тебе пригодится, Каша.

– Дерзишь, Ванька! – Пыёлдин сузил глаза, и его указательный палец на спусковом крючке автомата дрогнул и напрягся. – Неправильно ведешь себя, Ванька.

– Ничуть, Каша, – беззаботно ответил Цернциц. – Ничуть… Просто называю вещи своими именами. Старая привычка… И потом, Каша, это ведь не я совершил безнравственную попытку, это сделал говнюк Бевз…

– И что же? – повернулся Пыёлдин к замершей наизготовке троице. – Ему удалось?

– Никак нет! – выкрикнул Собакарь.

– Приняли меры! – вставил Кукурузо.

– Приостановили, – добавил Бельниц.

– Что?! – опять взвился Пыёлдин. – Это как понимать? На время приостановили? Навсегда? На каком этапе приостановили? Что ему удалось, что не удалось?

– Да ничего ему не удалось, – пояснил Собакарь. – Даже трусики остались на месте.

– Чьи трусики? – мертвым голосом уточнил Пыёлдин.

– Ну, как чьи… Анжеликины.

– Только попытка, господин Каша, только попытка, – постарался успокоить Пыёлдина Бельниц. – Это не очень опасно.

– Для кого?

– Ну, это… Для нравов.

– Попытка приравнивается к совершенному преступлению! – отрезал Пыёлдин. – Всю жизнь мне это втолковывали, и вот наконец до меня дошло – правду говорили и следователи, и прокуроры, и судьи… Глуп был, не верил. Никто теперь из меня эту истину не вышибет!

И он первым шагнул в сторону холла, выставив вперед ствол автомата. Пыёлдинский указательный палец, перемазанный всем, что встретилось ему на пути от тюремного двора до этого роскошного Дома, лег на спусковой крючок плотно и твердо. Следом, толкаясь и перебегая друг другу дорогу, устремилась послушная тройка. Замыкал шествие Цернциц – на губах его играла чуть снисходительная и, конечно же, печальная улыбка, какая бывает у человека, который знает заранее, чем все кончается в этой жизни.

* * *

Пыёлдин немало посидел, немало выдержал изнурительных допросов, очных ставок, мучительных опознаний и прочих следственно-судебных действий. На собственной шкуре он испытал все статьи Уголовно-процессуального кодекса, и для него не было никаких сомнений в том, что делать, в каком порядке и чем заканчивать.

– Анжелика, – негромко произнес он, чуть обернувшись назад.

И в ту же секунду Бельниц тяжело и мясисто рванул вперед. Общение и с самим президентом, и с его окружением дало ему необходимый опыт – суть приказаний он улавливал, даже не расслышав ни единого слова, по колебанию воздуха, по движению губ, по излому брови. В этом он преуспел, хотя мастерства самого президента не достиг – тот, конечно, был изощреннее, исполнительнее. Это качество очень ему помогало во время международных встреч с Биллом-Шмиллом, Джоном-Шмоном, Колем-Шмолем, Жаком-Шмаком и прочими гигантами современной политики.

А Бельниц, ну, что Бельниц…

Шустряк, не больше.

Но успел, успел, обойдя на повороте самого Пыёлдина, забежать вперед, опередить всех и выполнить указание. Уже через несколько секунд он вел Анжелику, осторожно и целомудренно касаясь ее локотка. Красавица была немного испугана столь неожиданным поворотом событий, немного польщена, а кроме того, в ней, как выяснилось, было немало обычной дерзости. Все эти чувства, вместе взятые, делали ее настолько прекрасной, что Пыёлдин, едва взглянув в лицо Анжелики, помертвел, закрыл глаза, перестал дышать, но через минуту-другую взял себя в руки.

– Они говорят, – начал он и замолк, вдруг почувствовав, что нельзя, недопустимо при такой красавице произносить слова, определяющие суть преступления Бевза. – Они говорят, – повторил он и опять замолк. – Это правда?

– Да, – ответила Анжелика, не сводя потрясающих своих глаз с маленькой черной дырочки, которой заканчивался ствол автомата – как всегда, он смотрел в ту самую точку, куда смотрел хозяин. А поскольку пыёлдинский взгляд был полон смущения и восторга, автомат принял точно такое же выражение – смущение и восторг.

– Так, – сказал Пыёлдин.

– Он порвал мои лучшие трусики! – добавила Анжелика.

– Какой кошмар! – ужаснулся Пыёлдин. – Он больше ничего не порвал?

– Вроде нет… Остальное уцелело.

– О боже… – Пыёлдин облегченно перевел дух. – Ну, что ж… Показания потерпевшей получены. Полные, убедительные, достоверные показания, которые подтверждают свидетели и которые соответствуют общей картине преступления.

– У него ничего не получилось, – сказала Анжелика с сияющим взглядом.

– Почему?

– Много выпил… И потом…

– Она яростно сопротивлялась, – быстро произнес Собакарь. – Громко кричала и звала на помощь.

– На помощь звал он, – улыбнулась Анжелика. – И кричал тоже он, Бевз.

– Почему он кричал? – строго спросил Пыёлдин.

– Ему было больно, – Анжелика улыбнулась с такой трогательной беззащитностью, что у Пыёлдина внутри все застонало от сладкой, непереносимой муки.

– Он затронул ее честь, – брякнул Бельниц, не уверенный в том, что произносит именно те слова, которые требовались. Но утонченный нюх старого угодника не подвел его и на этот раз – в дальнем уголке пыёлдинского глаза он уловил искорку одобрения и тут же воодушевился, воспрянул духом, голос его обрел зычность и уверенность. – Эта девушка никогда не позволит обращаться с собой таким образом! – выпалил Бельниц под завистливое молчание Собакаря и Кукурузо. – Если бы мы не отволокли его в сторону, она могла бы растерзать эту сволочь на месте преступления!

– Это хорошо, – сказал Пыёлдин. – Осталось получить показания обвиняемого. Где обвиняемый?

– Вот он, голубчик! Вот оно, дерьмо собачье! – Собакарь выволок из толпы и поставил перед Пыёлдиным мордатого парня в красном пиджаке и с зеленым, совершенно дурацким галстуком. Глаза у него были навыкате, круглы, наглы, глупы, а общее выражение лица – блудливо-куражливое.

– Что это у тебя? – Пыёлдин дернул бевзовский галстук.

– Он, между прочим, стоит пятьсот долларов! – произнес Бевз, вскинув подбородок. Но то, что он сделал дальше, было настолько вызывающим, что тысяча заложников замерла в ужасном предчувствии, – увидев у стены стул с бархатным сиденьем, Бевз сел на него и закинул ногу на ногу. Тишина наступила такая, что стал слышен город, простирающийся где-то внизу, – гул машин, звонки трамваев, даже рокот пролетающего в стороне самолета.

Бевз сидел на стуле, и в его позе был вызов, который говорил только об одном – не сознает он своей вины, не чувствует опасности. И к спинке стула отвалился больше, чем следовало, и ногу далековато вытянул перед собой, поджать бы ее под себя, как собаки поджимают хвосты, подтянуть бы к себе острый носок лакированной туфли… Даже склоненная набок голова выдавала пренебрежение к происходящему.

– Встать, – тихо произнес Пыёлдин, но его услышали все заложники, столпившиеся в вестибюле, вся тысяча мужчин и женщин, одетых в нарядные вечерние костюмы и платья. Бевз встал, кривовато усмехнулся.

– Ну? – сказал он напряженным голосом. – Что дальше?

– Это правда? – спросил Пыёлдин.

– Что правда? – И опять в его словах прозвучала куражливость. Бевз не пытался дерзить, нет, он просто не мог говорить иначе, усвоив только один тон – насмешливый и снисходительный. Молодой упругий живот, выросший на обильном питье и качественной пище, тоже вызывающе выпирал вперед, нависая над брючным ремнем. А распахнутый красный пиджак вообще действовал на Пыёлдина, как плащ тореадора на быка.

– Говорят, была попытка? – еще тише проговорил Пыёлдин.

– Попытка – не пытка, – не мог не ответить Бевз подвернувшимися словами из анекдота.

И опять он не был виноват, не дерзость и не безрассудная отвага стояли за этими словами, все было гораздо проще – предерзкие слова подвернулись только потому, что у Бевза не было других. И сам Бевз, его приятели, подруги, официанты, водители, бармены, среди которых он жизнь коротал, вся эта шелупонь не знала других слов. Только хохмочки из анекдотов, остроты из расхожих историй были у них и на уме и на языке. Обрамленные надсадным, хриплым хохотом, новому человеку они могли показаться даже уместными, даже остроумными. Но в этом кругу, повторяемые изо дня в день, из года в год, они давно уже превратились в слова, которых попросту никто из них не слышал, как бы громко они ни были произнесены.

Если Бевз и почитывал иногда книги, то это были сборники анекдотов, забавных историй, в которых только авторы выглядели достойно, а весь остальной народ убого, забито, подло. Написанные бывшими вольнодумцами, пересыпанные матом, всевозможными фекалиями, гениталиями, испражнениями, эти книги в бесконечном количестве высыпались на головы беззащитного народа и подавались как образцы политической дерзости, социального свободомыслия, физиологического остроумия.

Долгое время эти трусовато-дерзкие мыслители не могли издавать такие книги. Вольнодумцы страдали, сохли, труды свои закапывали в садах и огородах, в срамных складках тела перевозили в другие страны, где их издавали и тайком передавали уже в обратную сторону. А тут вдруг – свобода, демократия, президенты на танках, их подпевалы на площадях, голые бабы на экранах. О свободе, о поверженных врагах, о рухнувших запретах без устали говорят по всем каналам телевидения какие-то смугловато-сипловатые дамы, попы-расстриги, заокеанские проповедники, колдуны и маги…

Куражливо говорят, торжествующе.

Вот Бевз и ляпнул себе на погибель.

Что делать, не было у него других слов. И другого отношения ко всему происходящему, ко всему живому и мертвому тоже не было – только насмешливо-пренебрежительное.

А у Пыёлдина был другой жизненный опыт, он ко всему на свете относился с чрезвычайной серьезностью, все уважал и перед всем преклонялся, кроме тюрьмы, разумеется. И, услышав ответ Бевза, сразу, с холодной, ясной яростью понял – перед ним враг.

– Как ты сказал? – прошептал Пыёлдин непокорными, налившимися тяжестью губами.

– Попытка не пытка, – повторил Бевз с некоторой растерянностью, он не понимал, чем вызван интерес Пыёлдина к этим его словам.

– Ну что ж, – облегченно вздохнул Пыёлдин. – Следствие закончено, признание получено. А признание есть мать доказательств, – повторил он слова, слышанные когда-то от следователя.

И нажал спусковой крючок своего великоватого, но послушного автомата.

Не менее дюжины пуль вошли в жирную грудь Бевза, вспоров и смешав в одну кровавую кашу галстук за пятьсот долларов, его полное жизни сердце, мощную молодую печень, здоровые, шипящие воздухом легкие, сотни метров зловонных кишок. Забился, задергался Бевз на полу, бестолково взмахивая руками, дергая ногами и остывая, остывая. И если бы можно было рассмотреть хоть какое-нибудь человеческое выражение в его тускнеющих глазах, то разве что недоумение.

Похоже, он так и не понял, что произошло.

Да, наверно, уже и не поймет.

Обернувшись в зал и пошарив взглядом по рядам заложников, Пыёлдин быстро высмотрел прячущегося Посибеева.

– Иду, – пробормотал тот, поднимаясь во все свои два с половиной метра. – Я сейчас… Тут немного тесно… Иду…

– Ты не забивайся так глубоко в толпу, – сказал Пыёлдин. – Поближе располагайся, в первых рядах, возле ступенек, рядом со мной… Чтобы все время под рукой был. Понял? Спрашиваю – понял? – повысил голос Пыёлдин, повернувшись к Посибееву. И тот с ужасом увидел, что ствол автомата как бы сам по себе поворачивается в его сторону.

– Так точно! – вскрикнул Посибеев, мгновенно осознав опасность. Он замер, вытянулся над трупом Бевза, прижав крупные руки к бокам.

– Что это вас всех тянет на воинские отношения? – усмехнулся Пыёлдин.

– А так оно лучше, – ответил Посибеев. – Оно как-то сразу все становится на свои места.

– Правильно, – согласился Пыёлдин. – Слова мешают человеческим отношениям. Если произносить, то самые необходимые, а лучше и вообще без них… Одними вскриками, вздохами, стонами можно обходиться… Правильно, Анжелика? – спросил он у красавицы, стоявшей рядом.

– Конечно! – ответила она и улыбнулась так, что опять все похолодело внутри Пыёлдина.

– Ну, ты даешь, – пробормотал он скомканно. – А ты чего ждешь? – уже вполне внятно спросил у Посибеева.

С трудом приподняв толстяка за подмышки, Посибеев поволок его к выходу. Туфли Бевза, зацепившись за складку ковра каблуками, свалились с ног, обнажив ступни, обтянутые белыми шелковыми носками.

– Тяжел мужик? – сочувственно спросил Пыёлдин.

– Ох, тяжел…

– Бери за ногу и волоки… А то надорвешься… Понадобишься еще не раз… ты слышал?! За ногу волоки… И в окно, как обычно. Там уж его ждут.

Не ожидая повторения приказа, Посибеев ухватил мощными своими пальцами Бевза за ногу, развернул и поволок, поволок в дверь, из зала, потом по коридору к светлеющему провалу окна. Струйка крови, вытекающая из Бевза, становилась все тоньше, прерывистое и наконец совсем превратилась в ряд клякс на ковре, да и те становились все реже.

Проводив взглядом Посибеева с трупом, Пыёлдин повернулся к залу, посмотрел в пространство, наполненное напряженными, испуганными, а то и смирившимися взглядами.

– Итак, господа заложники… Никаких шалостей, к которым вы привыкли там, на воле… Не потерплю. Человеческое достоинство должно быть превыше всего. Вот он, – Пыёлдин ткнул пальцем в кровавое пятно на ковре, – покусился на человеческое достоинство. Результат вы видели. И так будет впредь. Вопросы есть?

– Вопросов нет! – вскрикнул Собакарь. – Следствие проведено быстро, полно и убедительно. Преступник признал свою вину и понес наказание в полном соответствии с действующим законодательством.