Текст книги "Психо-машина (РЕТРО!!!)"

Автор книги: Виктор Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

III

Он поднялся и опять зашарил рукой по стене недалеко от стола. В стене звякнула пружина, и вверх отскочила дверка, обнаруживая внутри объемистый шкап.

– Вот… – начал он и остановился; обернувшись назад. Его лицо на мгновение исказилось гримаской досады. Я оглянулся; в полу сзади нас поднимался трап, и из подполья ловко выскочила маленькая чудная фигурка… Толстое туловище, миниатюрные ручки и ножки, совершенно лысая розовая головка с громадными на носу очками в золотой оправе.

Фигурка, запыхавшись, видимо, от возбуждения, – на что указывали два красных пятна на ее щечках, – бегом направилась к Вепреву с криком:

– Эврика! Эврика! Виноват… – вдруг заметила она меня. – Разрешите представиться: Шариков Наум Наумович, именинник 1-го декабря по старому стилю!.. – Все это он выпалил скороговоркой, шаркая передо мной ножкой.

«Должно быть, юдофоб и все прочее», – мелькнуло у меня. Вепрев счел нужным представить меня:

– Мой новый помощник, тов. Андрей, и ваш новый коллега.

– Очень приятно! Приятно!.. Вы – коммунист?

Еще один прозорливец! Но разве ему не все равно, кто я? Гм…

Вепрев прервал любопытного опять, как мне показалось, с гримаской недовольства и досады:

– Вы имеете что-нибудь сказать? Так говорите, а то мы заняты…

Вместо ответа Шариков схватил его под руку, а меня кивком пригласил следовать за собой.

– Я открыл!.. Я открыл!.. Пойдемте, покажу…. Ах, как хорошо!.. – он радовался, как малое дитя.

Мы втроем спустились по лестнице в подполье; оно было ярко освещено и своим устройством отвечало, должно быть, расположению дома. Первая комната, в которую мы попали, находилась под «рабочим кабинетом» Вепрева и была большим залом, тоже сверху донизу уставленным самими разнообразными и незнакомыми мне аппаратами и машинами.

Шариков увлек нас к крайнему столу, на котором стоял большой стеклянный ящик; на дне его была насыпана земля, а посередине высился самый обыкновенный муравейник с проворными, большими рыжими муравьями. Шариков обратил наше внимание на присутствие здесь же других муравьев, черных и небольших.

Вепрев стоял неподвижно, почему-то насупившись, в то время как его помощник суетился без устали и, все более и более розовея, сыпал беспорядочно словами, вроде: Ах, как хорошо! Вот-то славно!.. Мое почтение!..

Он соединял и разъединял какие-то провода, тянувшиеся к игрушечному по размерам аппаратику, благодаря своему рупору, похожему на граммофон. Вдруг он прервал свой лепет и замер, я бы сказал, в смущении; на лице заиграла растерянная улыбка. Вепрев тоже заметил ее и объяснил, подыскивая слова:

– Видите ли… Это совершенно новая область, в которой мы работаем… И нам хотелось бы… весьма понятно… до известного времени сохранять, так сказать, в тайне все, что вы здесь увидите…

Шариков радостно закивал круглой головкой, как китайский болванчик. Вепрев продолжал:

– Наши научные изыскания касаются борьбы с вредителями в сельском хозяйстве – насекомыми… Мы работаем над изобретением аппарата, которым можно было бы уничтожить насекомых вредных, не причиняя в то же время смерти другим, зачастую полезным в сельском хозяйстве.

Его помощник совсем расплылся в нелепой улыбке, сияя золотыми зубами и в восторге бормоча:

– Так! Так! Вот это ловко – мое почтение! Славное дело! – и пустил аппаратик в ход, предварительно направив его рупором на стеклянный ящик.

Аппаратик зашипел, увеличивая тем свое сходство с граммофоном.

Вепрев, подумав, прибавил:

– Конечно, по понятным вам причинам, мы принуждены пока умалчивать о сущности действия наших приборов…

Шариков пинцетом достал из квадратной коробочки черного муравья, сунул его в дырочку аппаратика и торжественно изрек, указывая на ящик:

– Теперь смотрите!..

Я внимательно смотрел, но ничего нового не увидал: муравьи попрежнему суетились и сновали во всех направлениях. А Шариков, очки которого, должно быть, делали его зрение чрезвычайно зорким, вдруг завопил фальцетом:

– Смотрите! Смотрите!.. Они уже подохли! Вот это славно, мое почтение!..

Тут и я заметил: черные муравьи усеяли своими трупиками дно ящика, рыжие же бесновались по-старому.

– Да! – произнес раздумчиво Вепрев. – Это изобретение – блестяще… Оно принесет человечеству громадную пользу!..

Из боковой двери появился глухонемой, тот, что открыл нам входную дверь, и знаками спросил о чем-то Вепрева. Получив такими же знаками ответ, он пошел обратно.

Показалось ли мне в результате моей чрезмерной настороженности, что глухонемой при входе и уходя кинул на меня изподтишка предостерегающий от чего-то взгляд? Или это было на самом деле?..

Кажется, я ошибся. Просто, всем глухонемым свойственны такие многозначительные взгляды. Но должен отметить: в его присутствии я чувствовал странное беспокойство.

Шариков продолжал вертеться около аппаратика, прочищая его тонкой и нежной кисточкой, и не переставая изрекал возбужденно преимущественно междометия. Удовлетворившись чисткой, – мое терпение уже грозило лопнуть, – он из другой, красной коробочки вытащил рыжего муравья и протолкал его в дырочку аппаратика. Тот снова зашипел. Мы уставились на муравейник.

Поразительно! Рыжие муравьи последовали примеру черных, и в муравейнике жизнь замерла.

Был уже первый час ночи, я поспешил распрощаться с учеными. Вепрев предложил мне прийти завтра утром: он начнет со мной заниматься, чтобы подготовить меня к работам.

Очень поздно. Но многое надо обдумать…

Ну, спать, спать! Передо мною без малого еще 3 месяца!..

IV

26 августа

В день два раза я хожу на хутор. Ушел в упражнения с головой. Эти упражнения, как говорит Аркадий Семенович, он же Вепрев, имеют целью научить смотреть. Так смотреть, чтобы все внимание, все мысли через взгляд сосредоточивались в фиксируемом предмете. Для упражнений он дает мне разных размеров стеклянные шарики. Я должен, не мигая, смотреть на один из них; по мере моих успехов шарик заменяется больший, – я должен так упорно фиксировать его глазами, чтобы в моем сознании ничего, кроме него, не существовало. Про этом я должен упорно через взгляд изливать свою волю, чтобы шарик сдвинулся с места.

С двумя первыми, небольшими, мне уже удалось достичь этого… Впрочем, может быть, моя воля тут не при чем? И в первом, и во втором случае движение шариков наблюдалось при появлении Аркадия Семеновича… Может быть, они покатились от сотрясения пола?.. Но, так или иначе, я продолжаю заниматься. Аркадий Семенович привел еще один интересный пример, демонстрирующий значение концентрированного внимания, но уже не одного человека, а массы.

Он указал на факиров, которые на глазах многочисленной публики без всяких приспособлений поднимаются в воздух. Здесь факир должен только уметь использовать концентрированное внимание зрителей. Последние, привлеченные необыкновенными объявлениями или возгласами факира, охватываются однородной мыслью и ожиданием полета. Чем больше факир сумеет расположить к себе публику своими предварительными фокусами, тем больше она верит в него, тем полнее проникается ожиданием необыкновенного полета.

Тогда факир, напрягая свою волю и, как на прочные рычаги, опираясь на сосредоточенное внимание зрителей, преломляет отдельные потоки его в своем тренированном мозгу, действительно, как это подтверждают многочисленные свидетели, и поднимается вверх.

Каждый желающий проделать то же, должен предварительно закалить свою волю. Факиры добиваются этого умерщвлениями плоти, которым они добровольно подвергают себя.

В результате, истязая себя, отказывая себе во всем, подвергаясь самым разнообразным экспериментам, большею частью нелепым и жестоким, они добиваются одного: их воля становится для них единственным законом, их воля закаляется, делается «нечеловеческой», сверхъестественной, почему и обладатель ее становится способным на сверхъестественные, с точки зрения невежественных масс, поступки.

– Путь факиров, путь тренировки в укрепления своей воли, неправилен, – говорит Аркадий Семенович. – Совсем не для чего умерщвлять свое тело, подвергать себя ранениям и уродствам, когда можно того же достичь более верными и полезными путями.

– У нас в обыденной жизни так много всякого рода нелепостей, что лишь одним добровольным систематическим устранением их можно закалить, тренировать свою волю. Каждый человек тратит ежедневно массу времени и энергии совершенно непродуктивно: он делает тысячи ненужных и даже вредных поступков, он обязательно одержим какой-нибудь странностью, которая является его пороком или недостатком…

Аркадий Семенович привел следующие примеры: иной в сутки затрачивает на сон 9, 10 и даже больше часов, когда совершенно достаточно 6–7; время сверх этого пропадает зря; другой, наоборот, лишь в силу привычки, ложится слишком поздно и встает рано, чем истощает себя и свою энергию; третий просыпается ночью, чтобы выкурить папироску, без чего можно великолепно обойтись и что не только отнимает у сна необходимое время, но и вредит здоровью; четвертый весь день проводит с минимумом полезного и нужного, убивая время в праздном разговоре, курении, выпивках и т. п. неразумных поступках, поглощающих его энергию.

– Если бы мы захотели проследить от первого часа пробуждения и до нового сна проведенный вами день, – говорит Аркадий Семенович, – мы поразились бы: такая масса времени погибла без всякой пользы. Весьма широко распространено мнение, что жизнь человеческая слишком коротка и что на протяжении ее никак нельзя использовать всех тех возможностей, которые заложены в человеке щедрой природой: нельзя получить всеобъемлющего образования, нельзя поглотить ту массу знаний, которую дает современная эпоха, нельзя до-полна выявить свои творческие силы… Неправда. Всего этого легко достичь, если не совершать неразумных и нелепых поступков, поглощающих массу времени и энергии и укорачивающих человеческую жизнь…

Таково мнение Аркадия Семеновича. Я с ним согласен, у меня самого пропасть всяких ненормальностей – с точки зрения целесообразности, продуктивности и сохранения здоровья. Я тоже не умею распределять своего времени и расходовать рационально энергию. Этому я буду учиться, и я уже начал бороться со своими нелепостями…

Тревожит меня своим присутствием глухонемой слуга Вепрева – Никодим. (Если это нелепость, постараюсь ее поскорей ликвидировать). Даже не зная о том, что Никодим вошел или находится близко от меня, я начинаю чувствовать странное и смутное беспокойство… Всегда оно оправдывается появлением Никодима.

Странно! Другие глухонемые никогда не производили на меня подобного действия, так что объяснить свое душевное состояние жалостью, которую я испытываю ко всем калечным людям, нельзя. Буду наблюдать за ним.

А вот, когда я вижу Аркадия Семеновича, во мне вспыхивает глубокая, почти родственная нежность… Он такой мягкий, предусмотрительный, вдумчивый, отзывчивый; он кажется мне отцом родным, может быть, потому, что я с трех лет не знал ни отца, ни матери.

Наум Наумович Шариков – именинник 1-го дек. по ст. стилю – что-то больше не показывается, сидит в своем подпольи: очевидно, с головой ушел в научные изыскания, как я в свои стеклянные шарики.

V

30 августа

Ура!.. Ура!.. Сегодня я попробовал свои силы на шкатулке, и она поднялась в воздух!.. Правда, совсем немного, и сейчас же упала, но все-таки поднялась!..

Присутствовавший при этом Аркадий Семенович добродушно, ласково похлопал меня по плечу и обещался через 3–4 дня поставить меня на работу. В чем она заключается – не говорит. Думаю, что она серьезна и интересна, когда требуется человек с сильной волей и хорошим вниманием, какими считает меня – по заслугам ли? – мой учитель. Занятия с шариками и последнее достижение сильно утомили мою нервную систему, и Аркадий Семенович советует на время прервать их, чтобы дать возможность мне отдохнуть. Он предложил 3–4 денька не посещать хутора.

– Гуляйте по воздуху, по солнцу, набирайтесь сил. Работа, ожидающая вас, требует всего вашего внимания и всей энергии. – Таковы слова моего учителя.

Хорошо. Отдохну. А то с этими шариками я, кажется, потерял несколько шариков из собственной головы… У меня чуть ли не галлюцинации появились!

То вдруг замечаю, что глаза Аркадия Семеновича останавливаются на мне с выражением кровожадного зверя, собирающегося прыгнуть на жертву; в них чудится моментами какая-то роковая, свирепая сила, готовая обрушиться на меня и раздавить… Стряхиваю с себя оцепенение, всматриваюсь – ничего подобного, даже стыдно становится: попрежнему, добрый, нежный отеческий взгляд ласкает душу.

И я слышу порой, сидя в кабинете Вепрева, заглушенные стоны, исходящие из подземелья, и мороз пробегает по спине…

А появление глухонемого Никодима действует на меня так скверно, что я едва владею собой… Хочется крикнуть:

– В чем дело, товарищ? Что ты меня мучишь?

Но ведь он ничего не слышит!

Когда я замечаю его взор на себе, а он почему-то слишком часто задерживается на моей персоне, в его напряженности и неестественном блеске я читаю ужас и предостережение… В душе появляется сознание, что ты стоишь на краю пропасти и нет сил отойти от нее. Одно из двух: или он ненормален или я свихнулся.

Аркадию Семеновичу я ничего не говорил про свои галлюцинации, но он, такой чуткий, сам заметил мое нервное расстройство, чем и объясняется его предложение: 3 дня не посещать хутора.

Что же! Отдыхать, так отдыхать!

VI

1-е сентября

Скучно без посещения хутора. До того скучно, что я сегодня, не зная чем заполнить время, занялся исследованием одного странного события, имевшего место у нас в деревне.

Просыпаюсь я обыкновенно рано, а в это утро проснулся еще раньше – от шума и гвалта на улице. Одеваюсь. Иду узнать.

Оказывается, ночью по всей деревне передохли все собаки!.. Вот так фунт!..

Теперь я занят выяснением: отравлены ли они, отравились ли сами, и если верно последнее, то чем? Может быть, наелась ядовитой травы? Но тогда гибель собак не носила бы такого массового, даже поголовного характера!.. Хотя бы пара какая-нибудь осталась в живых!..

Нет! Даже самая паршивая собачонка, вплоть до двухнедельного щенка, погибла…

Мор, что ли, какой? Чума собачья? Но тут я уже совсем не компетентен, надо спросить ветеринара.

Странно еще то, что крестьяне почему-то смерть собак ставят в связь с хутором: мол, Вепрев перетравил собак… Чудаки!.. Спрашивается: зачем ему понадобились такие эксперименты?.. В деревне вообще настроены не особенно дружелюбно к моему учителю.

Сходить или не сходить на хутор? Поговорить с Аркадией Семеновичем о событии?..

Нет, не стоит. Пережду еще день. А то еще получу замечание в слабоволии.

VII

2-е сентября

Положительно мор какой-то ходит по деревне! Теперь уже не собаки, а люди подверглись ему. Сегодня за ночь (опять за ночь!) умерло сразу пять человек и, повидимому, одновременно. Умерли без всяких видимых причин совершенно здоровые люди. Легли спать, ни на что не жалуясь, а утром не встали.

Если бы они перед сном были вместе, можно было бы предположить отравление. Но в том-то и дело, что двое из них лишь к ночи вернулись из Полтавы и сейчас же разошлась по хатам; один – тоже к ночи – прибыл на подводе с соседнего хутора; остальные двое, правда, провели вечер вместе и даже ужинали вместе, но они в глаза не видали первых трех, как рассказывают их домочадцы.

Есть у них одно общее, что должно послужить руководящей нитью к открытию причины их смерти: все пятеро местные советские работники – двое коммунистов, остальные беспартийные, но сочувствующие советской власти.

Я знал их хорошо; это здешние исполкомцы.

Признаться, я не особенно горюю об их смерти; опять-таки потому, что слишком хорошо был знаком с ними. Все они, не исключая и двух партийных, не отличались, по-моему, большой искренностью и глубиной убеждений; проще: то были, так называемые, примазавшиеся к власти, а еще проще – кулаки, пролезшие в Исполком…

Жители – из сочувствующих коммунистам, а в особенности, батраки – тоже не жалеют погибших. Кулачье же, которое имело в умерших покровительство и поддержку, кричит и обвиняет оставшихся исполкомцев, к слову сказать, идейных и хороших коммунистов, в смерти пятерых.

Конечно, это – демагогия, придирка к удобному случаю, чтобы дискредитировать и забросать грязью ненавистных им честных партийцев. Оставшиеся – выше всяких подозрений.

Необходимо отыскать причину столь необыкновенного и избирательного мора. Недопустимо, чтобы пятно преступления марало и честь, и авторитетность идейных работников.

Не дожидаясь приезда следственных властей, я занялся этим делом.

Мои хозяева, встревоженные ночной трагедией, запечалились о сынке, который до сих пор еще не приехал. От него, кроме того, нет никаких сведений из Полтавы, и жители, посещавшие город, ни разу не встречали там Петра. Родители почти уверены, что и он погиб…

Форменная чертовщина!.. Завтра пойду на хутор, поговорю обо всем с Аркадием Семеновичем.

VIII

3 сентября

Был на хуторе. Там живут и не знают ничего о наших злободневных событиях.

Аркадий Семенович посмеялся, когда я ему рассказал о гибели собак и о подозрениях крестьянства, и очень опечалился, услыхав о смерти исполкомцев. Он обещал мне деятельно заняться расследованием, говоря, что у него есть хорошие данные, именно, знание людей и умение читать чужие мысли.

Мой учитель был сильно взволнован деревенской трагедией, и, как меня ни подмывало, я не решился спросить его о предстоящей мне работе. Он тоже ни слова не упомянул о ней.

Немного поупражнявши свое зрение, я покинул хутор, уговорившись с Аркадием Семеновичем встретиться после обеда в деревне.

Но вот уже ночь, а его нет. Что такое с ним случилось?

IX

4 сентября.

Большим усилием воли заставил себя продолжать дневник… Пишу только для того, чтобы, если я погибну, осталась нить к открытию причины моей смерти. События наступили и развились катастрофически. Я уже не на Украине, а черт знает где!

Вчера едва успел заснуть, – лег очень поздно, все поджидая весточки с хутора – как был разбужен осторожным стуком в окно. Вскочил, смотрю и не верю своим глазам: за окном, приплюснув нос к стеклу, стоит глухонемой Никодим. Луна ярко освещает его лицо, и на нем большие блестящие глаза сверкают еще сильней… Если бы глухонемой не стучал, я все равно проснулся бы от его взгляда.

Думая, что случилось что-нибудь на хуторе, я стал поспешно одеваться, открыв предварительно окно. Глухонемой одним прыжком очутился в комнате… Это меня удивило: я схватился за револьвер. Тот остановил меня укоризненным взглядом и знаками попросил карандаш и лист бумаги. Он так сильно дрожал, что несколько минут не мог писать. Я, наблюдая за ним, быстро одевался. Наконец он овладел собой, подошел к подоконнику, залитому лунным светом, и крупными буквами что-то написал. Я прочитал и вздрогнул: не сумасшедший ли?

На бумаге стояло:

– Вепрев и Шариков – ярые контр-революционеры.

– Докажите! – гневно набросал я в ответ.

Глухонемой помотал отрицательно головой.

– Скоро увидите сами. – И быстро забегал карандашом по бумаге. Я, склонившись через его плечо, читал, все более и более теряясь в догадках: сумасшедший или здоровый человек передо мной?

Бумага немо гласила:

«Я – студент Ленинградского университета. Естественник. Шесть месяцев тому назад у меня были и слух, и речь. Много работал вместе с Вепревым и в конце-концов стал догадываться о его чудовищных планах. Хотел уйти, но было уже поздно. Вепрев, благодаря своей способности читать мысли, узнал о моем намерении раньше, чем оно сложилось у меня окончательно. Посредством гипноза он лишил меня движения и ежедневно производил надо мной особые психические опыты, в результате которых у меня исчез слух, а потом и способность говорить. Но он добивался еще более зверского: хотел, чтобы я потерял память. Последнее ему не удалось, хотя он, к счастью моему, убежден в противном… Вы можете вернуть меня в нормальное состояние, если захотите: у вас сильная на редкость воля и есть большие способности к внушению»…

– Как же это сделать? – спросил я его, начиная в свою очередь трястись нервной мелкой дрожью и все еще не доверяя ему, как сумасшедшему или как мистификатору и провокатору.

«…Вы должны сделать это ради спасения революции, – продолжала бесстрастная бумага. – Фиксируйте мои глаза взглядом, как вы фиксировали стеклянные шарики, и влейте в меня свою железную волю. Я верю в то, что вы снимете с меня дьявольский запрет говорить и слышать… Моя вера поможет вам… Тогда мы сможем помешать Вепреву в осуществлении его кровожадных замыслов»…

Потрясенный всем, что мне сообщила бумага, и желая немедленно же добиться от глухонемого доказательств написанного им, я резко повернул его лицо к окну, судорожно стиснул его плечи и впился взглядом в блестящие, умоляющие глаза.

Я хотел только одного, чтобы он заговорил и мог слышать. Я напряг всю свою энергию, и от напряжения у меня подкашивались ноги…

Если бы кто видел всю эту необычайную безмолвную сцену, он подумал бы, что мы только что бежали из психиатрической лечебницы…

Глаза глухонемого теперь выражали твердую, спокойную надежду, и я почувствовал вдруг прилив необъятной мощи и непоколебимой уверенности в себе.

Если он не глухонемой от рождения, он должен был заговорить; я чувствовал это…

Я ждал: вот зашевелятся губы и слетит слово…

Я ничего не видел, кроме этих больших черных глаз, с безграничною верой устремленных на меня, и ничего не чувствовал, кроме своего непреклонного желания, граничившего с деспотическим приказанием: ты должен слышать и говорить!..

…Что-то дрогнуло в неподвижных глазах, будто растаяла внезапно громадная ледяная глыба… Радость и испуг поймал я в них… Я понял значение перемены.

Зашумело в голове, туман застлал глаза, и я очнулся, слабый и в поту, когда глухонемой подносил мне стакан воды и говорил:

– Выпейте, товарищ Андрей…

Не сон ли это?.. Не обманчивое ли видение расстроенного мозга?..