Текст книги "По ту сторону"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В разведку

Старший лейтенант Одерий помог ему раздобыть форму. По росту подобрать не удалось – Володя и для своих лет был слишком маленьким. Но кое-где обрезали, кое-что ушили, и стал Володя заправским бойцом. Вот только оружия ему пока не выдавали и никакого серьезного дела не поручали. Чаще всего он сидел на телефоне, вроде бы за дежурного, потому что все работники политотдела разошлись по подразделениям – бригада готовилась к большим боям.

По разным поручениям и Володе приходилось бывать в подразделениях. Иногда он на целый день оставался в каком-нибудь взводе: смотрел, как бойцы роют траншеи, разбирают пулемет или учатся попадать бутылкой с горючей смесью в наиболее уязвимое место танка. И он жгуче завидовал бойцам – у них настоящее дело. Приставал к Петру Васильевичу с просьбой об одном и том же: перевести в какую-нибудь роту. Шараутин каждый раз терпеливо выслушивал его доводы и неизменно спрашивал:

– Все?

– Все, – упавшим голосом отвечал Володя, зная наперед, что последует за этим вопросом. А за ним следовала всегда одна и та же фраза:

– Вот подрастешь еще сантиметров на десять, тогда и приходи.

И уже вдогонку давался один и тот же совет:

– Ты, брат, на кашу нажимай – помогает.

После этого начальник политотдела дня на два загружал Володю какой-нибудь работой, лишая его возможности бывать в подразделениях. Видимо, он полагал, что это бойцы переманивают мальчонку к себе.

Чаще и охотнее всего Володя посещал разведроту. Разведчики – народ особенный, веселый и отчаянный. Есть, правда, и среди них несколько степенных и молчаливых – из сибиряков. Все они пожилые, солидные, слово из них клещами не вытянешь. Видно, привыкли в своей тайге молчать: с медведем не покалякаешь. Зато уж если скажут слово, так к месту, будто пулю в самую десятку всадят. Они учат молодых разведчиков ходить мягко, с носка на пятку, так, чтобы не хрустнул под ногой ни один сучок, а также учат метать ножи, ловко и быстро вязать пленного, стрелять навскидку, почти не целясь.

Политрук разведроты Гусельников иногда разрешал Володе присутствовать на занятиях, сам учил его разбирать и собирать пистолет, давал пострелять.

– Со временем из тебя может хороший разведчик получиться, – говорил он.

А время на войне имеет особый счет. За одну ночь человек порой постареет на двадцать лет, а одна секунда промедления может стоить всей жизни.

Бригада вела тяжелые бои. И хотя разведчиков берегли для особо важных дел, потери рота несла большие. То одна группа не вернется с задания, то в другой половины не досчитаются. И каждый раз, когда роту пополняли наиболее опытными бойцами, Володя уговаривал Гусельникова пойти к начальнику политотдела. Наконец уговорил, и они вместе предстали перед Шараутиным. Петр Васильевич уже догадался, с чем они пришли, он, как всегда, выслушал до конца. И как всегда, спросил, но на этот раз уже Гусельникова:

– Все?

И Володя уже не ожидал ничего, кроме совета подрасти на десять сантиметров и пресловутой каши, но Шараутин вдруг сдался:

– Ладно, пусть идет. Но вы мне за него головой ответите. Поняли? Ума-разума пусть набирается, но в разведку посылать запрещаю. Мал еще. – И уже весело добавил: – Вот если подрастет сантиметров на десять, тогда другой разговор…

За «языком»

К тому времени положение на участке фронта в районе Копостичей стабилизировалось. Не хватало сил для наступления, необходимо было пополнить войска людьми и боевой техникой. Немцы, очевидно, об этом знали или догадывались, но сами почему-то тоже не наступали, хотя момент для контрудара был удобный. И важно было срочно выяснить, почему они не наступают: готовятся к чему-то или производят передислокацию?

Многочисленные попытки взять хотя бы одного «языка» не увенчались успехом – фашисты крепко засели за минными полями, «спотыкачами» и прочими сооружениями. Рота потеряла несколько лучших разведчиков. А командование требовало немедленно, в ближайшие же сутки, достать хоть какого-нибудь завалящего, но живого немца.

Операцию выполняли тремя группами: одна группа захвата и две группы прикрытия. Задолго до темноты они сосредоточились возле деревни Нижнее Чупахино – здесь им надлежало перейти линию фронта, углубиться как можно дальше в тыл, все, что можно, разведать самим и непременно взять «языка».

Как ни умолял Володя политрука Гусельникова, тот категорически запретил ему участвовать в операции. Согласился только отпустить до первой линии наших окопов, чтобы «посмотреть, как уходят в разведку».

Разведчики сидели в блиндаже командира стрелковой роты и ждали наступления темноты. Они были особенно подтянуты, сосредоточены, даже молодежь притихла. Командир стрелковой роты, молодой капитан, только что получивший это звание, предлагал, хотя бы слегка «обмыть» его и уже выложил на стол две полные фляжки, но разведчики отказались.

– После, когда вернемся, – пообещал капитану сержант Гордымов и, посмотрев на часы, сказал: – Пора уже. Ну-ка брякни соседу слева, чтобы пошумел.

Капитан кивнул телефонисту, и тот, крутнув ручку телефона, закричал в трубку:

– Ноль-седьмой, ноль-седьмой!

Ответили скоро, телефонист протянул трубку капитану, и тот тихо сказал:

– Это я, ноль-шестой. Спасибо, приходи обмывать. А пока музыка требуется. Ну да, повеселей, дуй во все трубы.

Едва он положил трубку, как где-то слева глухо застрекотал пулемет. Захлопали винтовочные выстрелы, ухнул взрыв, и с потолка посыпалась земля.

– Ну, мы пошли.

– Ни пуха, – сказал капитан.

– Пошел к черту!

Они вышли в траншею, здесь стрельба слышалась более резко, на темном небе метались ее сполохи. Было ветрено, по синему полю кудряшками завивалась поземка, и уже в пяти-шести метрах разведчики исчезали, будто растворялись в темноте.

Как только уполз последний разведчик второй группы прикрытия, Володя тоже взобрался на бруствер. Его никто не окликнул, стрелки, занимавшие траншею, решили, что он и есть последний из группы, и Володя пополз вперед.

Он догнал вторую группу и долго полз вместе с ней, пока его не заметил сержант Гордымов.

– Как ты сюда попал? – шепотом спросил он.

– Политрук разрешил.

– Врешь ведь. Ну да ладно, ничейную полосу мы уже прошли, отправлять тебя обратно нет смысла. Заметит фриц – всю обедню нам испортишь. На вот, держи, – Гордымов сунул ему наган. – Без команды не стрелять.

Они уже подползали к переднему краю немецкой обороны, уткнулись в колючую проволоку. Заграждение было в три кола, на проволоке развешаны пустые консервные банки, ветер то гудел в них, то вдруг завывал тонко и пронзительно, где-то банка с противным скрипом скреблась о проволоку. Было от этих банок шумновато, и все-таки первый щелчок ножниц прозвучал как выстрел, все невольно припали к земле. Прошло еще минуты две или три, пока кто-то перекусил другую нитку. Потом уже чаще – щелчок за щелчком – клацали не то ножницы, не то кусачки, но теперь не так громко. Наверное, и первый щелчок был не громче этих, только показался таким сильным, потому что первый…

Потом они ползли между траншеями и слышали то справа, то слева чуть приглушенную ветром гортанную немецкую речь. У самой опушки леса едва не наткнулись на часового – он караулил замаскированные в лесу танки.

Вообще говоря, можно было бы тихонько снять и этого часового. Но Володя уже понимал, почему разведчики не стали его брать. Те, что на самой передовой, мало что знают, дальше своего окопа, как правило, не ходят. А если зайти поглубже, можно и штабную птицу поймать. К тому же чуть поглубже в тыл – немец ходит без особой опаски.

А пока что ползи и запоминай, где у них что есть. Тут, значит, танки, а вон там, слева, батарея…

Они зашли глубоко, километров на восемь, потому что впереди мерцали огоньки деревни Тураево. По данным агентурной разведки, там и есть какой-то штаб. Теперь надо только выйти к дороге и ждать, авось кого-нибудь да понесет в этот штаб и ночью.

К дороге лучше всего подойти лощиной, но перед ней небольшой бугор, надо проверить, не посажена ли на нем огневая точка.

– Уж больно выгодное для нее место, – сказал Гордымов. – Ну-ка, Вася, проверь.

Один из разведчиков уполз вперед, остальные пока отдыхали: шутка ли, куда забрались, да еще добрую четверть пути – ползком. У Володи с непривычки саднило локти, да и на животе небось мозоли натер.

Немцы все-таки не догадались поставить на горе пулемет, и группа захвата, и левая группа прикрытия благополучно спустились в лощину. Правая группа прикрытия немного замешкалась. Ее-то и заметил этот фашист.

Сначала немец хотел удрать, но его увидела подошедшая к дороге левая группа, и кто-то очередью поверх головы заставил немца лечь. Однако тот не думал сдаваться, а сам открыл огонь по бугру. Тем временем группа захвата подошла к нему сзади…

К счастью, до деревни было довольно далеко, вероятно, несколько автоматных очередей никого не встревожили, и разведчики той же лощиной благополучно добрались до лесочка, в котором они уже были и знали, что там немцев нет. Четверо разведчиков тащили немца, а Володя шел за ними и нес автомат пленного. Группы прикрытия шли где-то спереди и сзади. До рассвета надо было успеть перейти линию фронта, разведчики торопились, и Володя едва поспевал за ними.

Вдруг он заметил, что пленный осторожно просовывает руку за пазуху. «Может, у него там наган есть?» – подумал Володя и хотел предупредить Гордымова, но не успел: немец вытянул руку и отбросил в сторону что-то белое. Володя нагнулся, поднял. Ага, пакет.

Володя хотел тут же отдать его Гордымову, но впереди послышался топот, должно быть, группа прикрытия на кого-то напоролась. Группа захвата круто повернула влево, и Володя сунул пакет себе за пазуху.

Вот этот-то падет и оказался самым ценным. Плененный фашист, как выяснилось, фельдъегерь, нес из штаба корпуса в дивизию важный боевой документ. Все это выяснилось позже, когда в нашем штабе изучили документ.

А пока политрук Гусельников строго предупредил Бажанова:

– Если еще раз уйдешь самовольно, из роты придется отчислить.

Вскоре и верно Володе пришлось расстаться с разведчиками: он был ранен в ногу, и его отправили в госпиталь, а после госпиталя – домой.

Опять за парту?

В доме по 2-й Советской, 4 все было по-старому: тот же гвалт в коридоре, перебранка на кухне, те же запахи щей и белья – каждый день у кого-то была стирка, и белье сушили прямо в кухне.

Матери дома не было. Но ключ лежал на месте – за бровкой двери. Володя вошел в комнату, снял шинель, осмотрелся. В комнате тоже все стояло на прежних местах. На гвоздике висел отцовский ремень. Володя потрогал его, вспомнил, улыбнулся. «Теперь, поди, и не посмеет ударить», – подумал он.

А вот этой фотографии в рамке на стене не было. Это они снимались всем классом в прошлом году. Какие еще маленькие были! Вот и Юрка Гаврилов, а вот Лешка Зайцев. Интересно, где они сейчас, неужели все еще учатся? Ну да, в шестом классе…

Потом он увидел на комоде стопку писем со штемпелями полевой почты, треугольничками. Это были его письма. И среди них два письма от отца. Володя прочитал их. Отец служил на Дальнем Востоке и все огорчался, что его не посылают на фронт.

«Понимаю, что мы тут тоже нужны, рядом япошки, они давно снюхались с немцами и в любое время могут ударить нам в спину. А все же стыдно тут сидеть, когда самый младший сын, еще совсем пацан, на фронте воюет…»

Вот и Николай об этом же писал, его с завода тоже не пускают на фронт…

На окне алюминиевая кастрюля, в ней три картошины в мундире. Наверное, мать Николаю оставила. Видать, живут голодно.

Володя развязал свой солдатский рюкзак, выложил на стол полторы буханки хлеба, банку тушеной говядины, еще банку американских консервов, сахар, мешочек с крупой, две ржавые селедки, фляжку – для Николая.

Сразу мучительно захотелось есть. Откровенно говоря, в дороге он питался впроголодь – экономил свой солдатский паек для матери. К матери у него вдруг проснулись такие нежные чувства, каких он никогда раньше не испытывал. Он ее просто видел каждый день и в то же время не замечал, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Он, конечно, любил мать, но любил как-то привычно, буднично. А вот сейчас, повзрослев и стосковавшись по ней, вспомнил и оценил все, что она для него сделала, испытывал к ней такую нежную благодарность, что ему стало, может быть, впервые по-настоящему стыдно перед ней и за все те огорчения, которые он ей доставил, и пролитые ею слезы, и за то, что бывал с ней неласков.

И когда Анастасия Тимофеевна, уже предупрежденная соседками, вбежала в комнату, он бросился к ней, приник головой к ее груди и долго стоял так, глотая подступивший к горлу тугой ком. А она гладила и гладила его стриженую голову и все повторяла одно и то же:

– Сыночек! Вернулся, слава те господи!

Она плакала, было даже слышно, как слезинки шлепаются о его голову.

Потом пришел Николай, собрались соседи. После долгих разговоров, когда соседи разошлись, Николай спросил:

– Ну а что дальше думаешь делать?

– Пусть отдыхает, – решительно сказала мать. – Вон ногу-то ему как повредили, пока не заживет, никуда его не пущу. Вдвоем-то как-нибудь прокормим.

– Не в том дело. Учиться ему надо – вот что.

– Учиться надо, – согласилась мать. – Ты бы, Володя, и верно, как-нибудь сходил в школу-то, узнал, как да что.

Из школы пришли на другой день. Целая делегация во главе со старшей пионервожатой. Приглашали выступить перед учащимися, рассказать, как ходил в разведку.

На следующее утро он отправился в школу. Вот тогда-то и встретил Женьку Лисицына. Женька школу бросил, работал на заводе.

– Давай и ты к нам, – предложил он.

– Надо подумать.

– А что тут думать? Не в школу же тебе возвращаться?

Кроме Женьки Лисицына, весь его класс был на месте. Володю встретили радостно, видно было, что девчонки просто в восторге, а ребята хотя и завидуют, но тоже радуются искренне. Он слышал, как в коридоре кто-то похвастался:

– Подумаешь, первое место по лыжам! Зато у нас в классе фронтовик есть! У него вон нашивка за ранение!

Он был героем в их глазах, его водили из класса в класс, и, если честно признаться, это было приятно!

Ребята рассказывали ему о своих школьных делах, о проделках и заботах. И их заботы показались ему вдруг мелкими и ненужными. Ну, в самом деле, какое значение имеет двойка по русскому за четверть у Лешки Зайцева, когда идет такая война? И неужели он, Володя, побывавший на фронте и получивший ранение, снова сядет вот с этими пацанами за парту, когда война еще не кончилась и каждый уважающий себя мужчина должен быть на фронте!

И хотя по возрасту он был их ровесником, а ростом и меньше многих ребят, тому же Лешке Зайцеву едва доставал до плеча, но он считал себя намного взрослее их. Наверное, так оно и было.

И он опять поехал на фронт. Уехал, когда мать была на работе, оставив ей записку. Ему очень хотелось с ней попрощаться, но он боялся ее слез, боялся, что, увидев их, не выдержит и тоже заплачет. А фронтовику плакать вроде бы стыдно.

Из госпиталя его выписали «по чистой», то есть он мог не только не возвращаться на фронт, а и вообще в армию, даже в тыловую часть. Он уже был настоящим солдатом, но еще не был военнообязанным.

Однако в госпитале ему выдали соответствующие документы, а с документами в военное время ехать намного легче, чем «зайцем».

Часы

Он решил разыскать свою часть. Это оказалось нелегко, потому что бригада к тому времени влилась в 226-ю дивизию. Все-таки он нашел ее, однако в штабе и политотделе армии упорно не хотели его направлять в эту дивизию. Его вообще не хотели брать, отправляли обратно домой, предлагали даже деньги на дорогу. И только начальник разведотдела армии, выслушав его в третий или четвертый раз, устало сказал:

– Ладно, вижу, ты парень настырный и от тебя все равно не отделаешься. То, что мал ростом, может, и хорошо, еще пригодится. Так и быть, направлю в двести двадцать шестую, хотя и знаю, что мне намылят за это шею.

Разведчики 226-й славились на весь фронт. Они давно воевали вместе и сейчас были одной семьей, одним организмом, у которого одно дыхание, одни нервные клетки, одни привычки, хотя все разведчики были родом из разных мест и каждый из них представлял собой яркую индивидуальность. Володя приметил, что разведчик почти всегда личность чем-то примечательная, среди них нет серых, скучных людей. То ли специально так подбирают в разведку, то ли сама работа разведчика делает человека незаурядным.

Взять хотя бы Вениамина Овчинникова. Лихой, отчаянный, веселый, он умеет и на других подействовать ободряюще. Как-то после тяжелого боя, когда все устали и приуныли, Овчинников притащил трофейную фисгармонию, заиграл на ней, и все как-то повеселели.

Рядом с ним, скажем, Ульян Рыбак выглядит даже мрачноватым. Он говорит мало, зато часто вздыхает: все никак не дождется, когда дивизия дойдет до его родных мест и освободит их от фашистов. К Володе он относится заботливо, нет-нет да и сунет кусочек сахару из своего солдатского запаса, а то и плитку трофейного шоколада.

Леонид Вознюк прибыл недавно, он местный, до этого был в партизанах. Его потому и взяли в разведку, что он знает здесь каждую тропку.

Вернувшийся из госпиталя Николай Картошкин – личность тоже по-своему примечательная. До войны он работал на заводе при Центральном институте труда. На фронт его не отпускали, выдали бронь. Пришлось ему писать письмо самому Ворошилову, чтобы отпустили на фронт. Маршал удовлетворил его просьбу, и Николай вместе со своим дядей Григорием Васильевичем и земляком Александром Вишняковым, тоже подписавшими письмо, вскоре оказался на фронте.

Между прочим, именно благодаря Картошкину фронтовая газета частенько пишет о разведчиках. Он этой газете оказал однажды хорошую услугу.

А дело было так. Приехал как-то в дивизию корреспондент фронтовой газеты, стал фотографировать бойцов, особо отличившихся в боях. Потом газету с этими снимками бойцы стали посылать своим родным. Да вот беда: качество снимков оказалось таким, что солдаты и сами себя узнавали с трудом.

– Бумага серая, да и аппарат уже ни к черту не годится, – оправдывался корреспондент, показывая видавшую виды «лейку».

Картошкин повертел эту «лейку» в руках и, возвращая ее корреспонденту, только и сказал:

– Ну ладно.

Из очередной вылазки в тыл противника он принес новенький немецкий фотоаппарат с цейсовской оптикой.

Володе Бажанову он подарил часы. Впрочем, не подарил, такой подарок Володя просто так, может быть, и не принял бы. Вышло, что он их вроде бы заработал…

После вылазок в тыл врага разведчикам, как воздух, нужна разрядка. Наверное, поэтому они так любили и хорошую шутку, и хорошую песню. Их любимой песней была «Землянка». Бывало, вернутся из поиска, просят:

– Давай, Володя, нашу…

И он запевал тоненьким голоском:

 
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
 

Бойцы, кажется, даже шелохнуться боятся, если кто ненароком стукнет прикладом автомата, на него сразу зыркнут сердито, и он смущенно покраснеет.

 
…До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
 

И только в этом месте не осуждали, если кто и оборвет песню замечанием:

– Какое там четыре шага, нынче она у нас по спине ползала.

Тот поиск был особенно трудным, несколько дней шли проливные дожди, разведчики промокли до нитки. Пехотинцы, пропускавшие их через передний край, обозвали их «рыбаками».

А просушиться было негде, взвод расположился в деревне, от которой остались одни печные трубы. И хотя Володя накануне ночевал именно в такой трубе, все же простудился, голос сел, да и кашель душит. А бойцы просят:

– Давай, Володя, нашу…

Картошкин, заметивший, что паренек давно уже с завистью поглядывает на его часы, предложил:

– Споешь – часы твои.

Потом эти часы увидел у Володи генерал Пархоменко, похвалил:

– Отличный механизм! И отделка великолепная.

Володя решил «разыграть» генерала. В то время на фронте в моде было меняться чем-нибудь – «махнуть не глядя». И Володя, зажав в руке спичечный коробок, предложил:

– Махнем, товарищ генерал?

– Давай, – генерал снял свои часы. Получив взамен спичечный коробок, захохотал: – Вот это ловко ты меня провел!

И как Володя ни отказывался от его часов, объясняя, что это всего лишь шутка, генерал настоял:

– Раз выиграл – бери. По-честному.

И хотя разведчики были весьма довольны тем, что их воспитанник так ловко «разыграл» генерала, все же встревожились:

– Как же он теперь без часов-то?

– Добудем еще и не такие.

– Я вам добуду, – пригрозил командир взвода лейтенант Брызгалин.

Разумеется, эту угрозу разведчики пропустили мимо ушей.