Текст книги "По ту сторону"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Коняхин подошел, поздоровался.

– Будь здоров, – ответил мужчина и отвернулся, давая понять, что на этом разговор окончен.

Александр улыбнулся:

– А ведь вы не из местных.

– Почему так думаешь? – насторожился мужчина.

– Вижу, что вы больше часа приглядываетесь к селу. Местным приглядываться нечего, они и так все знают.

– Ишь ты, какой догадливый! Был бы я местный, чего бы я на лошадях сюда приехал?

– И борода…

– Что борода?

– Ни одной седины в ней. И глаза молодые, на лице ни одной морщины.

– Ну и что?

– Слушайте, возьмите меня в отряд.

– В какой такой отряд? – удивился бородач. – Ты что, парень, спятил?

– Ладно, ведь я знаю.

– Ну, положим, не очень-то ты знаешь. Ишь какой Шерлок Холмс нашелся! Ну-ка, послушаем, что ты о себе сочинишь.

Коняхин коротко рассказал о себе. Бородач и не спрашивал о подробностях, он был явно озабочен сейчас чем-то совсем другим.

– Хорошо, завтра приходи на это же место, – сказал он и кивнул пареньку: – Поехали!

Паренек стегнул лошадей, и повозка скрылась в лесу.

И верно, на следующее утро повозка стояла на том же месте. На этот раз бородач был еще более озабочен и даже не ответил на приветствие Коняхина. Сказал только:

– Подожди еще часок-другой в лесу. Когда будешь нужен, позову.

Коняхин вернулся к костру, у которого скоротал прошлую ночь.

Вскоре над лесом низко пролетели два звена наших «пешек» – П-2. В лесу все сразу оживились:

– Смотри, наши! Со звездами.

– На Богуслав пошли.

– Туда как раз надо, там немцев видимо-невидимо.

Над Богуславом поднялись черные султаны разрывов. А где-то, километрах в пяти правее села, слышалась ружейная и пулеметная стрельба, глухо ухали пушки.

Часа через полтора за Коняхиным прибежал паренек.

– Идите, командир зовет.

«Значит, все-таки командир», – отметил про себя Коняхин, следуя за пареньком. Когда подошли к повозке, бородач весело сказал:

– Вот теперь можешь идти в село.

– Но там…

– Там уже наши. Иди, иди!

И верно, из села бежала женщина и кричала:

– Наши! Наши пришли!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Фронт прошел стороной, село немцы оставили без боя. Наши части здесь не задерживались, шли прямо на Богуслав. Коняхину все же удалось остановить мотоцикл с двумя офицерами. Старший из них, армейский капитан, нетерпеливо спросил:

– В чем дело?

Коняхин, как положено, представился, коротко изложил суть дела.

– Теперь вам через военкомат, наверное, надо оформляться, – сказал капитан. – А где он, этот военкомат, и есть ли он вообще, не знаю.

Спрашивал еще нескольких человек – и военных и местных, – о военкомате никто не знал. Кто-то посоветовал идти на Таращу, и Александр отправился туда. Действительно, там уже работал военкомат.

Военком внимательно выслушал его, подробно записал все данные и сказал:

– Попробую выяснить, где сейчас Фома Миронович Приходько. Иначе без документов вам придется туго. Подождите.

Всех собравшихся здесь отправили на сборный пункт. Офицеров расселили по квартирам, назначили старшего. Остальные разместились в школе. В основном это была местная молодежь. За два года оккупации ребята подросли, пришло и их время служить.

Три дня ждали, пока пошлют на формирование. Слушали все передачи – с утра до вечера, газеты прочитывали от первой до последней строчки. Только теперь Коняхин узнал, что все это время находился в двойном кольце: оказывается, Корсунь-Шевченковская группировка противника тоже была окружена.

На четвертый день в хату, где Александр жил еще с тремя офицерами, пришли двое солдат.

– Кто тут будет лейтенант Коняхин?

– Я.

– Собирайтесь, вас вызывают.

Александр поспешно оделся, вышел вслед за солдатами. «Наверное, нашлись документы», – подумал он. Спросил у того, что был постарше:

– Не знаете, по какому поводу вызывают?

– Нам об этом не говорят.

И всю дорогу оба уклонялись от разговора, хотя Коняхин несколько раз пытался заговорить с ними. «Нелюдимые какие-то». Но тут же оправдывал их: «Начальство и верно не посвящает их в свои дела».

Офицеру, к которому его привели, Коняхин представился по всей форме:

– Лейтенант Коняхин прибыл по вашему приказанию.

Тот окинул его быстрым взглядом и усмехнулся:

– Ну, садись, лейтенант Коняхин, рассказывай.

– А что рассказывать-то?

– Все. Почему без документов, почему оказался в плену.

– Я не из плена.

– Все равно.

Александр начал рассказ с боя под Иванковом. Рассказывал подробно, но сбивчиво. Вспомнив какую-либо деталь, снова возвращался к тому, о чем уже говорил, потом перескакивал на другое. Однако офицер не перебивал его, хотя видно было, что слушать ему уже надоело. Он откровенно зевал, старался занять себя чем-нибудь: подточил перочинным ножом карандаш, стал этим же ножом чистить ногти.

Когда Коняхин наконец выложил все, офицер спросил:

– Больше ничего не можешь добавить?

– Я как будто все сказал.

– Ну что ж, гражданин Коняхин, придется тебе некоторое время побыть у нас.

– У кого это у вас?

– Да ты что, слепой, что ли? Не видишь? – он ткнул в свои петлицы. И только теперь Александр сообразил, почему и этот офицер, и солдаты, которые приходили, в форме войск МВД и почему вдруг его, лейтенанта Коняхина, назвали «гражданином».

– Это что: арест? – спросил он.

– Как хочешь, так и понимай.

Офицер вызвал часового и коротко бросил!

– Уведите.

2

На пересыльном пункте отдела контрразведки 27-й армии скопилось несколько сот человек. Власовцы, полицаи, старосты… Многие из них были даже довольны, что попали сюда: нередко местные жители расправлялись с предателями сами, не ожидая суда.

Разговоры были все об одном и том же: куда их теперь отправят?

– Известно куда: в Сибирь, а то и вовсе на Колыму.

На этом сходилось большинство. Лишь немногие надеялись, что их посадят в тюрьму, впрочем, не рассчитывая, что посадят на короткий срок.

– «Вышку» не дадут, а десятка два отвалят…

«Куда я попал?» – с ужасом думал Коняхин. Он пытался найти среди арестованных хотя бы одного порядочного человека, заговаривал то с тем, то с другим, но и к нему у этого отребья отношение было враждебное.

Он ждал, что его вот-вот вызовут на допрос и выяснится, что он попал в эту компанию по какому-то недоразумению или по ошибке. Но прошел день, другой, а его не вызывали. Лишь на шестой день ему удалось уговорить часового вызвать кого-нибудь из начальства.

Пришел старший лейтенант.

– Что вы хотите?

– Хочу знать, почему меня здесь держат, на каком таком основании. Война идет, мне на фронт надо, а вы меня с кем тут посадили? Что я вам, бандеровец или власовец?

Должно быть, он зря погорячился, накричал на этого старшего лейтенанта. Тот молча повернулся и ушел. «Надо было спокойнее с ним поговорить, может, и понял бы, – с досадой подумал Коняхин. – Теперь никого не дозовешься».

Но он опасался напрасно. Его вызвали на следующий же день. Допрашивал старший лейтенант, на которого он вчера накричал.

– Давайте рассказывайте все по порядку, но спокойно. И не торопитесь, я буду записывать.

Он действительно записал все почти слово в слово, дал Коняхину прочитать протокол.

– Теперь подпишите.

Коняхин подписал, и старший лейтенант приказал часовому увести его.

«Обыкновенная формальность. Никуда он этот протокол не отправит, подошьет к делу, и все», – думал Коняхин. Прошел еще день, за ним второй, третий… Его не вызывали. И горькие думы стали одолевать его.

Он и раньше слышал, что с теми, кто побывал в плену, разговор короткий. Не особенно разбираются, как и при каких обстоятельствах человек попал в плен. Он считал, что в общем-то это правильно. Лучше погибнуть, чем сдаваться врагу.

Но вот судьба с ним самим сыграла злую шутку, и теперь он сидит вместе с этим человеческим охвостьем.

Разговоры, которые он слышал вокруг, только подливали масла в огонь. Рассказывали всякое. Больше пугали друг друга, чем успокаивали. Им-то, конечно, поделом, если все так, как они сами говорят, и то они заслуживают жестокой кары.

И хотя он верил, что рано или поздно справедливость в отношении к нему восторжествует, чувство обиды не только не оставляло его, а все больше и больше возрастало. Он уже не надеялся, что старший лейтенант что-нибудь сделает для него. Но через пять дней тот вызвал его снова.

– Фамилия?

– Да вы что, не знаете?

– Фамилия? – на лице старшего лейтенанта не дрогнул ни один мускул.

– Ну, Коняхин.

– Расскажите о себе все, с самого начала и как можно подробнее.

– Да ведь я уже рассказывал! Вы уже записали.

– Расскажите еще раз, а я опять запишу.

– Да вы что – издеваетесь?

– Послушайте, Коняхин. Я понимаю вашу обиду. Но чувство обиды никогда не было хорошим помощником ни в каких делах. Раз я прошу вас снова рассказать все с самого начала, значит это нужно.

– Ну что же, вам виднее.

И он снова рассказал все, что с ним произошло. Старший лейтенант опять подробно записал и дал Коняхину подписать протокол. Засовывая его в ящик массивного письменного стола, сказал:

– Попробую что-нибудь сделать. Но не обещаю. Все дело в документах. Если бы они были при вас, все оказалось бы гораздо проще. Вы допустили большую ошибку, отдав их Фоме Мироновичу Приходько. Мы запрашивали Пшеничники, там Приходько сейчас нет, и пока неизвестно, жив ли он.

– Я ведь думал, как лучше.

– А вышло, видите, как?

– Что теперь со мной будет?

– Не знаю.

Во время этого, второго допроса Коняхин внимательно наблюдал за старшим лейтенантом. Он только теперь догадался сравнить, как слушал его тот офицер, что допрашивал первый раз, и как слушает этот. Видно было, что старший лейтенант не только сочувствует, но и в самом деле хочет помочь.

И он действительно помог. Через два дня на перекличке, когда очередь дошла до Коняхина, комендант лагеря приказал:

– Выйти из строя.

Потом велели выйти еще одному – военфельдшеру, тоже скитавшемуся по немецким тылам.

Перекличка закончилась, строй увели, а они остались стоять вдвоем с военфельдшером. В стороне стояла группа офицеров во главе с комендантом. Они о чем-то разговаривали. Коняхин подошел, обратился к коменданту:

– Товарищ майор, а нас куда?

– Как «куда»? Пойдете служить в армию. Сейчас вам выдадут документы, а пока подождите. – И опять заговорил с офицерами. Прерывать их было неловко, но Коняхин все же подошел к старшему лейтенанту:

– Большое спасибо.

– Не стоит, – ответил тот. – Я сделал только то, что на моем месте должен был сделать каждый. Рано или поздно вас должны были освободить.

– Лучше все-таки рано, чем поздно.

– Тоже верно, – старший лейтенант рассмеялся раскатисто и заразительно. От его строгости и сухости не осталось и следа, сейчас он был простым и веселым парнем.

– Все-таки я вам очень благодарен. Скажите хотя бы свою фамилию.

– А зачем?

– Может, после войны встретимся.

– Не советую. Даже после войны, – старший лейтенант опять раскатисто засмеялся.

3

Комендант лагеря вручил ему конверт, опечатанный сургучной печатью.

– Пойдете в село Лука, там отдел кадров Двадцать седьмой армии. Найдете капитана Голенко, отдадите ему этот пакет.

Капитан Голенко. Уж не Вася ли, его радист? Впрочем, вряд ли он успел бы дослужиться до капитана, если они с Переплетовым и сумели тогда пройти через линию фронта к своим? Где они теперь? Ведь тоже, выходит, были на оккупированной территории.

Капитан Голенко оказался человеком уже довольно пожилым, лет пятидесяти. У него было усталое лицо, покрасневшие; видимо, от постоянного недосыпания веки тоже усталых глаз. Он вскрыл пакет, вынул из него какие-то бумаги, быстро пробежал их взглядом и спросил:

– Кем были до этого?

– Командиром танкового взвода. Пятьдесят третья бригада, Третья танковая армия. Хотел бы, если это можно, вернуться в свою часть.

– Я не могу вас туда назначить, это в компетенции штаба фронта. Если хотите, дам туда направление. А лучше оставайтесь здесь. Вы ведь окончили не только танковое, а и пехотное училище. Взвод я вам и здесь дам.

– Лучше бы в свою часть, там меня, по крайней мере, знают, а это для меня, как вы, очевидно, уже догадались, крайне важно. У меня ведь, кроме бумаг, что вам прислали в пакете, никаких документов нет.

– Хорошо, я вам сейчас выпишу направление в штаб фронта. Впрочем, нет. Сначала вам надо привести себя в порядок. Идите на склад, получите обмундирование, я распоряжусь. Потом зайдете за направлением.

Штаб фронта располагался в Ровно. Коняхин добрался туда сравнительно быстро, но прибыл в очень неудачное время. В этот день погиб генерал Ватутин, и в штабе всем, начиная от писарей, опечаленных гибелью любимого генерала, просто было не до него. Все-таки ему удалось попасть в отдел кадров бронетанковых войск. Но там даже не сказали, где находится 53-я танковая бригада.

– У вас же, кроме направления, никаких документов нет. Эти справки – филькина грамота. Они даже без фотокарточек.

Спорить было бесполезно. Он знал, что и раньше 3-я танковая армия была засекречена, все назначенные туда проходили специальную проверку.

– Что же мне делать?

– Возвращайтесь в Двадцать седьмую армию, привезите какие-нибудь другие документы, ну хотя бы протокол допроса и заключение особого отдела.

– Я могу вам то же самое повторить. Хоть сейчас, слово в слово.

– Мало ли что вы можете наговорить. Все это надо будет проверять, а нам этим заниматься некогда.

Что же, наверное, они правы, им и в самом деле некогда заниматься проверкой. Тем более что в 27-й такую проверку, очевидно, делали, иначе его не выпустили бы.

Капитан Голенко встретил его как старого знакомого.

– Вернулся? Вот и хорошо, останешься у нас. Я тебя в хорошую дивизию направлю. А там, глядишь, и свою бригаду разыщешь. Только сначала тебе подлечиться надо. Госпиталь тут недалеко, полежишь месяц-другой, а потом опять ко мне.

В госпитале его вылечили за три недели. Выписавшись оттуда, Коняхин получил направление в 3-ю гвардейскую воздушнодесантную дивизию.

Там ему даже обрадовались:

– Танкист? Вот и хорошо, у нас в роте противотанковых ружей командира нет. Так что принимай роту, командуй. Опыта у тебя нет, зато знаешь, какие места наиболее уязвимы у танков, куда надо попадать из ружья.

Уязвимые места танков он действительно знал. А что касается боевого опыта, он приобретался ежедневно. Дивизия дралась под Яссами.

4

3-я воздушнодесантная гвардейская дивизия была укомплектована и вооружена лучше, чем другие соединения. Солдаты все молодые, здоровые, совсем нет женщин, даже санинструкторы – мужчины. В роте Коняхина ни одной винтовки, лишь автоматы и пулеметы, только станковых – двенадцать штук. Кроме того, в каждом взводе минометное отделение, да еще придано роте отделение огнеметчиков.

Зато и бросали эту дивизию на самые горячие участки фронта.

В те дни она буквально висела на плечах противника, отступающего на Бухарест. Измотанные в предыдущих боях, бойцы едва держались на ногах, надо было дать им отдохнуть хотя бы сутки. Но останавливаться нельзя, противник может даже за несколько часов укрепиться, и тогда его придется выбивать с занятых позиций ценой больших потерь.

Коняхину удалось отбить у немцев несколько машин. В роте нашлись бывшие трактористы. Водители из них не ахти какие, но помог им завести машины, показал, как переключать скорости, как тормозить. Солдаты садились в кузова с опаской, но ехать все-таки лучше, чем идти пешком.

Узнав, что Коняхин посадил роту на машины, комдив приказал ему двигаться на Плоешти. Немцы после капитуляции Румынии хотели взорвать нефтеперегонные заводы, надо было помешать им это сделать.

После взятия Плоешти повернули в Карпаты. Дивизия шла бывшим суворовским маршрутом вдоль старой просеки, а рота Коняхина двинулась по ущелью. На ту сторону Карпат в район Сибиу рота вышла раньше всех. Встретив дивизионных разведчиков, Коняхин попросил их передать комдиву, что будет ожидать подхода основных сил. Но вскоре получил другой приказ: ссадив роту, явиться с машинами на перевал. Оказывается, дивизия на перевал-то поднялась, а спуститься не может – у солдат уже нет сил.

А тут, как назло, разразился жестокий ливень. Дорога горная, узкая, порой задний скат нависает над пропастью, а покрышки совсем лысые. Как ни осторожны были водители, одна машина все-таки свалилась со скалы. Но за ночь спустили в долину всю дивизию.

Утром форсировали реку Турду, дивизия начала разворачиваться на правом берегу, но не успела. За ночь на этом участке немцы сосредоточили несколько пехотных и танковых дивизий, нанесли контрудар в стык фронтов, захватили город Турду. Обстановка создалась крайне опасная. Если противник закрепится на высоком правом берегу, выбить его оттуда будет трудно, придется форсировать реку второй раз. Надо во что бы то ни стало остановить его, остановить любой ценой, иначе через полчаса цена эта поднимется в пять, в десять раз, потери станут катастрофическими.

Рота лежит под перекрестным пулеметным огнем, как под свинцовой крышей. Нельзя поднять головы, но солдаты, лежа на боку, вжимаясь в землю, все-таки окапываются. Каким-то чудом из батальона прополз телефонист, и комбат кричит в трубку:

– Атакуй!

– Приготовиться к атаке! – передает по цепи Коняхин и, когда видит, что команда дошла до последнего левофлангового солдата, кричит: – Вперед!

Рота поднялась дружно и так же дружно залегла снова, оставив на поле несколько десятков убитых и раненых.

А в трубку теперь уже кричит сам командир дивизии:

– Слушай, Коняхин, нельзя медлить ни секунды. Если немцы выйдут к берегу, мы их никак не выковырнем. Понимаю, что тебе тяжело, но надо. Надо! Любой ценой! И немедленно, сейчас, только сейчас, иначе будет поздно.

А над головой непрерывно вжикают пули, дымятся вокруг фонтанчики земли, кажется, нет ни одного непростреленного сантиметра на этом исклеванном пулями поле. И на плечах многотонная тяжесть, словно кто-то огромный и невидимый вдавливает тебя в землю.

Вскочил рывком, поднял над головой автомат:

– За мной!

Ему показалось, что он взлетел и парит где-то высоко над этим дымящимся грохочущим полем, парит один, как орел в бездонной синеве неба…

Это ощущение длилось, может быть, всего секунду, а потом полоснула автоматной очередью тревожная мысль: «Неужели один?» И эта мысль держалась в сознании, наверное, тоже секунду или еще меньше, но ему показалось, что она уже долго пульсирует в мозгу, вонзаясь все глубже и глубже острой, нестерпимой болью.

Но вот его обогнал один солдат, другой, третий, и боль мгновенно исчезла, ее опять сменило ощущение полета. Теперь он ясно видел, что он не один, и даже успел заметить, что справа поднялась еще рота, потом другая, они охватывают город. И вспомнил, что справа расположен батальон Героя Советского Союза Наливайко – самые отчаянные ребята. А вспомнив об этом, окончательно успокоился, хотя и понимал, что бой будет жестоким и отнюдь не скоротечным, потому что немцев во много раз больше, к тому же они сейчас обороняются. По военным же канонам наступающие должны иметь, как минимум, двойное превосходство в силах, а тут было все наоборот, и надеяться на успех трудно. Но он не просто надеялся, он верил в успех, в своих ребят, поднявшихся вслед за ним в эту атаку – отчаянную, почти безнадежную.

Более трех часов длился бой. Немцы были выбиты из первой линии, рота продвинулась на полтора километра и залегла метрах в двадцати пяти от второй линии обороны. Задача была, выполнена, противник не только остановлен, но и отброшен назад, и эти полтора километра стоили сейчас многих десятков, а может быть, и сотен километров. И только жаль было тех ребят, которые остались лежать на поле боя, и смертью своей каждый из них спас десятки, а может быть, и сотни других жизней.

Остатки роты окапывались, возможно, через полчаса или через час снова начнется бой, придется бросить только что вырытые окопы и опять идти вперед, а сейчас надо вгрызаться в землю, чтобы сохранить каждого из этих только чудом оставшихся в живых солдат. Он их особенно берег, как, наверное, будет беречь и новых бойцов, которые придут завтра с пополнением, потому что особенно жаль тех, кто, пройдя всю войну, не доживет до победы нескольких недель или даже дней. И хотя до Берлина было еще далеко, но дыхание близкой победы уже ощущалось в этом пропитанном пороховой гарью воздухе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Пополнение пришло ночью. За последнюю неделю бои были особенно ожесточенными, от батальона осталось всего одиннадцать человек. И вот прислали около пятисот молодых солдат – в основном необученных и необстрелянных, призванных из освобожденных районов. Старшина выкликал:

– Сидорчук!

– Я.

– Феоктистов!

– Я.

– Швец!

– Я.

Голос знакомый. Коняхин спросил:

– Откуда призывались?

– Из села Саворка.

– Подойдите сюда.

Боец вышел из строя и, как положено, остановился шагах в трех-четырех.

– Не узнаешь?

– Никак нет.

Коняхин подошел к бойцу почти вплотную, и только тогда Аркадий узнал его.

– Сашко! – Но тут же поправился: – Товарищ лейтенант!

– Можно и не так официально, – Коняхин обнял Аркадия.

Пока старшина разводил остальных по взводам, они с Аркадием присели в окопе.

– Что нового в Саворках?

– Восстанавливается нормальная, советская жизнь. Нас вот в армию призвали…

Поговорили немного, Коняхин извинился:

– Прости, но мне надо идти пополнение распределять, проследить, чтобы всех устроили и накормили. С тобой у нас еще будет время поговорить. Ты кем назначен?

– Пулеметчиком. Вторым номером.

Попрощались, Коняхин уже выпрыгнул из окопа, когда Швец спросил:

– Кто у вас парторг? Надо на учет стать.

– А ты коммунист?

– Член партии.

Так вон оно что! А ему, Коняхину, тогда не сказал об этом. Впрочем, пожалуй, правильно, что не говорил, нельзя было доверяться каждому.

«А вот со мной до сих пор ясности нет», – с горечью подумал Александр. Его партийный билет остался у Фомы Мироновича Приходько. Где он теперь, жив ли?

Сначала Коняхин надеялся, что скоро перейдет в свою бригаду: там его знают, и учетная карточка, наверное, сохранилась в политотделе. Бригада действительно входила в состав их фронта, воевала где-то рядом. Но выбраться туда не было никакой возможности, бои шли почти ежедневно, роту оставить нельзя, а тут еще выбыл командир батальона, и Коняхин исполнял и его обязанности.

Поняв, что в танковую бригаду он вряд ли переберется, Коняхин решил подать заявление в свою парторганизацию. Но ему отсоветовали:

– Подожди немного, повоюй у нас. Будет отличная боевая характеристика – с ней легче. Дело-то ведь запутанное, надо разбираться и разбираться. А сейчас, сам видишь, некогда – бои.

И верно, разбираться некогда. «В конце концов дело не в билете, а в том, что я был, есть и буду коммунистом. И должен всегда поступать как коммунист».

Аркадий Швец недолго пробыл в его роте. То ли не устраивало его быть вторым номером при пулемете, то ли потянуло в минометчики, только он попросил перевести его в минометную роту. Вообще-то такие переводы не особенно практиковались, их довольно сложно было оформлять, но командир минометной роты, капитан Хоревич, был приятелем Коняхина, и они быстро договорились.

Однако судьба сталкивала их еще не один раз, и как-то так получалось, что Швец появлялся как нельзя кстати. Один раз немцы отсекли от основных сил большую группу, окружили ее, надо было во что бы то ни стало прорваться к своим. Коняхин и капитан Попов собрали коммунистов, и среди собравшихся Александр увидел Аркадия, Тогда они прорвались, понеся сравнительно небольшие потери, погибли в основном коммунисты, но ни Коняхина, ни Швеца даже не ранило.

А последний раз на фронте они встретились уже под Будапештом, возле города Мезенкевешт, когда Коняхина тяжело ранило, а добраться до госпиталя было не на чем. Вот тут-то и выручил его опять Аркадий. У минометчиков были лошади, и Швец на повозке отвез Коняхина в полевой госпиталь, сдал его медикам и поехал догонять свою роту.

2

Капитан Пегов заглянул в блиндаж и укоризненно покачал головой:

– И чего ты тут сидишь? Темно, накурено, а на улице солнце, пошли погреемся.

Коняхин обрадовался приходу Пегова. Знакомы они были каких-нибудь полгода, но обоим казалось, что знают друг друга давно. На войне люди сближаются очень быстро, эти полгода стоили, может быть, многих мирных лет знакомства. На фронте человек узнается быстро, потому, наверное, что все его дела на виду.

Коняхина привлекали в Пегове неизменная веселость и отзывчивость, скромность и храбрость. Вот и сейчас он появился на передовой, хотя служил он при штабе и приходить ему сюда было вовсе не обязательно. И, как бы оправдываясь, говорил Коняхину:

– Шел вот мимо, дай, думаю, загляну. Как ты тут?

– Ничего, воюем.

День был жаркий, хотелось погреться на солнышке, но попробуй высунься из траншеи: немцы совсем близко, почти непрерывно строчат из пулеметов, строчат просто так, наверное, для собственного успокоения; никто из наших зря головы не поднимает – обидно в конце войны погибнуть так глупо.

Коняхин и капитан уселись на дне траншеи.

– Устроился ты основательно, – сказал Пегов, осматривая траншею. – Прямо-таки хоромы понастроили. А завтра уйдешь отсюда. Может, зря мучились, рыли все это?

– Сам ведь знаешь, что не зря.

– Знаю.

Да, в этом случае у них были одинаковые взгляды. Некоторые бойцы считали, что при наступлении вроде бы совсем не обязательно вгрызаться глубоко в землю: не на другой, так на третий день придется уходить. А наступление иногда задерживалось и на неделю, и дольше, или даже, как сейчас, на несколько месяцев. И приходилось тем, кто сразу не позаботился об окопах и траншеях, рыть их под огнем противника и нести большие, ничем не оправданные потери.

Конечно, каждый командир бережет своих бойцов. Однако война есть война. На глазах Коняхина погибло немало его боевых товарищей. Тем более он служил в танковых частях, а танкисты, как известно, чаще гибнут, чем бывают ранеными. Танки всегда впереди, им приходится действовать между первой и второй линиями обороны противника, а то и вовсе в тылу у него. И если даже удастся экипажу подбитого танка покинуть горящую машину, его, как правило, встречает огонь вражеских автоматчиков. Может быть, поэтому танкистов, как и моряков, отличает особо развитое чувство дружбы, взаимной выручки, они особенно остро ощущают горечь утраты своих боевых товарищей.

А сейчас, когда война подходила к концу, было особенно тяжело терять людей и уж совсем непростительно было терять их бессмысленно. Это понимали не только офицеры, но и сами солдаты. И они не обижались на тех командиров, которые даже при малейшей остановке заставляли своих бойцов зарываться поглубже в землю.

– Знаю, – повторил Пегов. – Поэтому у тебя и потерь меньше, чем у других.

– Все-таки потери есть, – вздохнул Коняхин. Он задумался, вспомнив солдат, погибших в последних боях.

Пегов сочувственно кивнул, но промолчал. Закурил, повертел в руках старенькую папку, всю склеенную обрывками газет, машинально скользнул взглядом по стершимся, пожелтевшим от времени и клея газетным строчкам. И вдруг встрепенулся:

– Саша, смотри: «Коняхину Александру Романовичу…»

– Что? – не понял Коняхин.

– Да вот, читай: «гвардии лейтенанту Коняхину Александру Романовичу…» Вон как жирно набрано. Это из какого-то указа. Значит, тебя чем-то наградили.

– Может, однофамилец.

– А имя и отчество – Александр Романович. Все сходится. Интересно, из какой газеты и за какое число?

Обычно, когда кого-нибудь представляли к награде, он так или иначе узнавал об этом. То писарь проговорится кому-нибудь из солдат («Твоего-то к «Знамени» представили!»), то кто-нибудь из штабных офицеров сообщит, а то и вышестоящий начальник скажет: «Я написал представление к «Красному Знамени» послал в штаб дивизии. Как там будет дальше, не знаю, не «Знамя», так что-нибудь другое дадут. Только ты теперь давай, оправдывай награду…»

Поэтому Коняхин сказал:

– Скорее всего однофамилец. Фамилия моя, хотя и не очень распространенная, но не такая уж редкая. А имя и отчество, что же, может, Александр Романович есть еще где-то.

– Все-таки я эту газету разыщу, – сказал Пегов.

Он, верно, через неделю разыскал эту газету. В Указе Президиума Верховного Совета СССР говорилось, что Коняхину Александру Романовичу присваивается звание Героя Советского Союза посмертно.

– Я-то ведь живой, значит, кто-то другой.

Но вскоре газету с указом прислала и Аня Пирумова.

«Саша, тебе присвоено звание Героя, – писала она. – Тебя ведь убитым считали. И «похоронную» отцу прислали, и письмо от начальника политотдела А. Зарапина было. Только я не верила, что ты погиб, все ждала и ждала от тебя писем. И вот теперь дождалась…»

Да, Аня ждала. Она как раз из тех, кто умеет ждать.

Но почему Указ подписан только 3 июля 1944 года, когда бой под Иванковом был в октябре 1943 года? Конечно, пока представления переправляются из одной инстанции в другую, проходит какое-то время.

«И все-таки так долго не могло идти. Наверное, в Пятьдесят третьей бригаде можно узнать, но где она теперь? Да и самому о себе узнавать как-то неловко».

Но узнали и без него. Начальник политотдела, вручая ему орден Отечественной войны первой степени за бои во время Ясско-Кишиневской операции, сказал:

– Поздравляю, Александр Романович, с этой наградой и надеюсь, что скоро будем вручать более высокую. Мы сделали соответствующий запрос в Москву и получили оттуда ответ. Вам присвоено звание Героя Советского Союза.

Однако Золотую Звезду Героя и орден Ленина ему вручили только в январе 1945 года, когда он после очередного ранения попал в Москву, в госпиталь.