Текст книги "Борьба или бегство (СИ)"

Автор книги: Виктор Уманский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Annotation

Что вы сделаете, если здоровенный хулиган даст вам пинка или плюнет в лицо? Броситесь в драку, рискуя быть покалеченным, стерпите обиду или выкинете что-то куда более неожиданное? Главному герою, одаренному подростку из интеллигентной семьи, пришлось ответить на эти вопросы самостоятельно. Уходя от традиционных моральных принципов, он не представляет, какой отпечаток это наложит на его взросление и отношения с женщинами.

Борьба или бегство

Борьба или бегство

Виктор Уманский

Часть I, глава 1

С момента моего поступления в гимназию прошло уже целых два года, а катастрофы до сих пор не случилось. Это можно было считать большой удачей, но в то время я не придавал значения этому факту.

Проблемы ходили за мной по пятам и потихоньку отъедались. К 2007-му они уже представляли собой сытых тварей, поглядывавших на мой подростковый затылок по-хозяйски. Почему на затылок? Да потому, что я старательно отворачивался, вовсю отрицая само их существование. Виной всему могли быть мелкие, не связанные между собой неудачи... ведь так? Ну да – так. Так мне казалось в мои двенадцать.

Но обо всем по порядку.

С детства, в любом коллективе сверстников, я привык чувствовать себя первым. В детском саду у нас уже были какие-никакие занятия по арифметике и русскому языку, и задачки, другим детям дававшиеся со скрипом, я решал раньше, чем нам успевали дочитать условие. Более того, иногда я разбирался в этих задачах лучше воспитателей, благодаря чему некоторые из них стали меня недолюбливать.

С логопедом у меня тоже сложились особые отношения. На первом же занятии я легко прочитал и проговорил всё, начиная с простых слов и заканчивая скороговорками, и перешёл к заумной беседе о том, как именно следует развивать речевые навыки у детей. Сверстников я не считал ровней нам – взрослым и умным людям.

Начальная школа, в которую меня отдали родители, считалась в районе самой продвинутой. В том числе благодаря нашей первой учительнице, пользовавшейся авторитетом едва ли не гениального педагога. Именно в её голове экспериментальная программа Эльконина-Давыдова[1] мутировала, превратившись в скользкого гада. Мы с одноклассниками не просто учились бок о бок: мы конкурировали. И универсальной турнирной таблицей стали для нас построения вдоль доски.

В конце каждой четверти Любовь Валерьевна выстраивала нас «в порядке убывания ума». Прохаживаясь вдоль этого ряда, она декламировала речь:

– Рыбников, ты в этой четверти скатился на две позиции. Даже Колодкина тебя обошла! И не стыдно тебе?

Колодкина сама постоянно оказывалась в конце ряда, и я качал головой: дальше падать Рыбникову было уже некуда. Интересно, о чём он думал?.. Впрочем, наверно, о каникулах... Ведь каких ещё мыслей можно ожидать от тех, кто не способен продвинуться хотя бы до середины ряда!

Сам я неизменно оказывался в самом начале, на первом или втором месте. Здесь моим конкурентом традиционно был Чехович. Его способности к математике меня впечатляли и заставляли относиться как к равному себе. Остальные одноклассники такой чести не удостоились.

Во втором классе у нас появилось несколько старост, и я, конечно же, стал самым главным старостой. К этому времени собственная уникальность уже не вызывала у меня сомнений, а родители и учителя лишь укрепляли подобные взгляды. Мелькала мысль, что другие дети, а особенно, те, кто по умственным способностям плёлся в конце класса, должны гордиться общением и дружбой со мной – старостой и несравненно более умным человеком.

После третьего класса мы переходили сразу в пятый – особенность сокращённой программы. Я пришёл в московскую гимназию, ослеплённый собственным великолепием. Помимо отличных способностей, гордость вызывала и моя внешность. Я был высоким и худым, но главное, что лицо смотрелось мужественно: волевой подбородок, прямые скулы, нос с горбинкой. Тёмно-русые волосы я ерошил рукой, чтобы причёска выглядела одновременно небрежно и стильно.

В классе нашлись двое ребят, заслуживших если не моё уважение, то, по крайней мере, дружелюбие. Никита, красавец и спортсмен, получал одни пятёрки и мастерски забрасывал трёхочковые. Он беспрестанно отпускал шутки и быстро стал любимцем девочек и учителей. Дима, по моей оценке, был «немного поглупее», но обладал своеобразным чувством юмора – добрым и слегка безумным. Я решил, что такая компания заслуживает главного украшения – меня самого, и стал держаться рядом. Дима с Никитой не возражали.

В остальном отношения с окружающими складывались не столь гладко. Мысленно я по привычке выстраивал класс у доски «по уму», и в самом начале оказывались мы с Никитой, а потом уже все остальные одноклассники, большая часть которых пришла из общеобразовательных начальных школ. Но несмотря на разрыв в знаниях, они почему-то не торопились падать ниц и признавать моё превосходство. И здешние учителя, в отличие от Любови Валерьевны, их к этому не склоняли. Видя моё высокомерие, одноклассники один за другим начинали меня игнорировать. Мне оставалось лишь посетовать на их отсталость и уйти, задрав подбородок.

У Никиты с Димой таких проблем не возникало, и отношения с классом у них установились ровные. Хоть это и служило очередным (уже избыточным) доказательством моей уникальности, а всё ж таки злило.

Через пару месяцев все притёрлись друг к другу, и те, кто раньше меня избегал, начали проявлять неприязнь открыто. В мою сторону полетели насмешки и оскорбления. Поведение школьников из «задней части доски» приводило меня в ярость. Я отвечал, находя слабые места и уязвляя острым словцом. Для пятиклассника это получалось у меня виртуозно.

За первый год в гимназии я успел рассориться и с учителями, безжалостно высмеивая любые их просчёты. Любыми способами я старался выставить их в глупом виде перед всем классом, и зачастую мне это удавалось. Когда такое происходило, я неизменно гордо оглядывался по сторонам: очевидно, победа над учителем должна была повышать авторитет в глазах одноклассников. Правда, особого авторитета я почему-то не добился, если не считать, что по фразе «тот самый хам» вся школа теперь безошибочно определяла, о ком идёт речь. За пятый и шестой класс я незаметно для себя превратился из всеобщего любимца, коим привык быть в детстве, в изгоя.

В отношениях с родителями также появились серьёзные трудности. Моя дерзость проявлялась и раньше, но всё же я был ребёнком, и они могли меня контролировать. Теперь же я стал совершенно неуправляемым. Я дерзил и грубил, но всё же побаивался – особенно, отца. Он умел здорово прикрикнуть, и это действовало – как минимум, заставляло меня замолчать.

Трудности в семье, как и все остальные, я объяснял просто: несовершенством мира и окружающих.

* * *

В седьмом классе у нас появился новенький по имени Глеб Кадыков. Громадный: на полголовы выше меня и раза в полтора тяжелее. Его рыхлое лицо покрывала отвратительная сыпь из прыщей, а чёрные волосы, мытьём которых он себя редко утруждал, свисали патлами, оставляя сальные пятна на плечах пиджака. Но под дряблой кожей бугрились мышцы, и на уроках физкультуры Глеб вскоре стал одним из лучших. На этом его успехи в учёбе заканчивались, и по остальным предметам он получал двойки – главным образом из-за непроходимой лени. Но тупым он не был, о нет! С ужимками и подхалимажем охаживал он учителей, убеждая, что берётся за учёбу – с завтрашнего же дня. Слова подкреплялись неприкрытой лестью. Со стороны она смотрелась топорно, но, как ни странно, работала... на женщинах. С мужиками было посложнее, но сколько их в школе... ОБЖ да информатика – это Глеб мог пережить.

Мало-помалу Глеб начал устанавливать в классе свои порядки. Первым под удар угодил Серёжа. Терпеливый, задумчивый, да и в целом – весьма странноватый, он один из немногих до сих пор относился ко мне неплохо. Мы с Никитой и Димой иногда посмеивались над ним, но по-доброму, а вот Глеб подошёл к делу иначе. Он начал задевать Серёжу, и шутки его становились всё злее. Вначале – обзывательства, потом – затрещины и пинки. Глеб не скрывался, шпыняя Серёжу на глазах у одноклассников и учителей. Очевидно, кто-то вот-вот должен был вмешаться и прекратить это безобразие. Но месяц тянулся за месяцем, а шоу унижений Серёжи продолжалось и даже начало восприниматься как нечто естественное.

Я так никогда и не пришёл к этому. Не принял унижения другого как норму. Из книг я усвоил: никому не дозволено обижать слабых, а друзья должны поддерживать друг друга. Только вот вопрос: как реализовать это полезное правило? Что именно сделать? И почему я? Ведь все молчат! А ведь Серёжа мне не больший друг, чем тому же Никите или Диме.

Я решил выждать и выбрал пассивную форму протеста: время от времени отпускал едкие шутки в адрес Глеба. Тот посмеивался, но не отвечал.

День, когда ситуация переменилась, я прекрасно запомнил на всю жизнь.

Физичка вышла из класса, и Глеб с широкой улыбкой развернулся на стуле к Серёже.

– Эй, чмо! – лениво протянул он.

Серёжа разговаривал с Пашей, своим трусоватым соседом по парте. Он не ответил Глебу и хотел продолжить беседу, но Паша испуганно умолк и сжался – разговор прекратился.

– Слышь, я к тебе обращаюсь! Что это ты сегодня без пиджака?

Вчера Глеб вылил на Серёжин пиджак канцелярскую замазку – неудивительно, что сегодня этот пиджак остался дома. Глеб встал и вразвалочку подошёл к парте ребят. Потом резко замахнулся, и Серёжа неловко вскинул руки к голове, пытаясь прикрыться. Вместо удара Глеб схватил с парты Серёжин пенал и подкинул его в руке:

– Кто в волейбол?

– Принимаю! – Костя, вечный подпевала Глеба, выбежал к доске и встал в стойку, будто собираясь принимать подачу. Серёжа потерянно убрал руки от головы и снова повернулся к соседу, решив, видимо, не обращать внимания на происходящее.

– Серый, а ты с нами будешь? – Глеб со всей силы ударил Серёжу пеналом по макушке. Карандаши и ручки громко клацнули об голову.

Серёжа мучительно дёрнулся, затем машинально приложил руки к месту ушиба. Пара человек усмехнулись – начиналось привычное шоу. Словно во сне, Серёжа встал и вышел из класса. Глеб загоготал, изобразил волейбольный замах и отправил пенал к доске.

На происходящее я смотрел со странной смесью раздражения и смущения. Как Серёжа мог позволять так с собой обращаться? Развернуться и уйти, когда тебя унизили – жалкое зрелище. Родители часто говорили мне, что ничего не бывает просто так, и, если над человеком издеваются, значит, он сам дал для этого повод. Хотя бы неумением постоять за себя.

– Что, Глеб, физика – слишком сложно для тебя? Решил опять физкультуру устроить? – я подмигнул Глебу, и класс захохотал.

Да, шутка вышла отличной. Я наслаждался, ловя на себе взгляды. Глеб тоже рассмеялся, а потом крикнул «Лови!» и внезапно запустил пенал мне в голову. Я не ожидал ничего подобного и не успел ни увернуться, ни прикрыться. Пенал угодил прямо в ухо, тяжело клацнув ручками. Я чуть не задохнулся от боли и ярости, а все вокруг загоготали ещё сильнее. Кое-как выдавив кривую улыбку, я поднял пенал с пола.

– Ты лови! – я кинул пенал в голову Глебу, но бросок вышел косым. Глеб вытянул руку и ловко поймал пенал в полёте, а затем перебросил его Косте.

Одноклассники с интересом наблюдали за игрой. Я повернулся к Никите, и мы продолжили прерванный разговор. Но уже через минуту пенал внезапно с силой влетел мне в затылок. От неожиданности и обиды на глазах выступили слёзы; я резко развернулся. Глеб уже был рядом и поднимал пенал с пола. Вид у него был слегка виноватый.

– Ой, тебе больно было? – спросил он.

– Неприятно, – ответил я, постаравшись придать голосу недовольное достоинство.

– Всё, больше не буду. Извини, – Глеб протянул руку.

Я протянул свою. Взявшись за неё, Глеб резко рванул меня к себе, сдёрнув со стула, и ударил пеналом по голове. После этого он сразу отскочил подальше, хохоча. Весь класс покатывался со смеху вместе с ним. Мучительную секунду меня сжигали унижение и злость, но я всё же нашёл в себе силы засмеяться.

«Показать, что ничего серьёзного не произошло. И теперь уже не спускать с него глаз!»

И тут, наконец, вернулась физичка. Впервые я был рад её видеть.

– По местам!

Мне было неспокойно. Глеб ещё никогда не позволял себе такого поведения по отношению ко мне. Однако, скорее всего, это было лишь единичным эпизодом, случайностью. Я поглядывал на друзей – они никак не комментировали произошедшее. Наверно, это действительно выглядело как пустяк.

До конца дня Глеб больше не приставал ко мне, переключившись на вернувшегося Серёжу, и я потихоньку успокоился, но больше не пытался подкалывать Глеба.

На следующий день, на уроке истории, мне в голову сзади прилетела свёрнутая бумажка. Обернувшись, я увидел ехидные лица Глеба и Кости и показал им средний палец. После звонка, когда все собирали вещи, Глеб подошёл ко мне, вертя в руках ручку. Я уже застёгивал портфель.

– Мих, ты зачем мне свои пальцы показываешь? – задумчиво спросил он.

– А зачем ты бумажками кидаешься? – в тон ему ответил я.

– Ты видел, что это я?

– А что, не ты?

– Может и я. Но ты этого не видел, – он сделал паузу, и я пожал плечами. – Так что проси прощения.

– Что за бред. Пропусти, урок закончился, – я попытался обойти Глеба, но он закрыл проход своей массивной тушей в засаленном пиджаке. Одноклассники с интересом наблюдали за нами.

– Ты не уйдёшь, пока не попросишь прощения, – сказал Глеб, глядя прямо на меня.

Внезапно я осознал, что мне нечего противопоставить ему. Всегда казалось, что меня, столь блистательно умного и красивого, не могут коснуться подобные проблемы. Ведь было бы глупо даже сравнивать меня с примитивными и недалёкими созданиями вроде Глеба. Тем более, я дружил с двумя самыми популярными парнями в школе. Сейчас эти двое стояли в коридоре у дверей класса и прекрасно всё видели, но не торопились прийти на помощь. Я поднял руки и засмеялся.

– Окей, как скажешь! Я не видел, что ты бросил бумажку, так что прошу прощения за свой жест.

– Молодец, теперь можешь идти.

Глеб отступил в сторону. Я успел сделать пару шагов, когда неожиданно получил сильнейший пинок сзади. Я развернулся и заорал:

– Ты чего?! Я же извинился! – прозвучало это жалко.

– Извинился – молодец. А это на будущее.

– Глеб, ты совсем охренел! Ты что себе позволяешь?! – я всё ещё старался не терять лица.

– Следи за языком, Мих, а то снова извиняться придётся.

Я двинулся к выходу, но Глеб снова пнул меня со всей силы. Из глаз брызнули слёзы, губы скривились от подступающих рыданий. Я снова развернулся, сжимая кулаки.

– Оу, какие мы злые! – издевательски просюсюкал он. – Ну и что ты сделаешь?

Страх парализовал меня и приковал к месту. Такая ситуация случилась со мной впервые, и у меня не было ни малейшего представления, как себя вести. Глеб был совсем близко – огромный и уверенный в себе. Я вдруг понял, что не смогу причинить ему ни малейшего вреда. Он был непобедим, и любая моя попытка бороться могла лишь разозлить его.

– Не кипятись ты так, я же в шутку, – издевательски дружелюбно сказал Глеб и прошёл к выходу, оттеснив меня плечом. В коридоре его встретили смешками и похлопываниями по спине.

Секунд через десять я вышел следом, сгорая от стыда. Одноклассники смотрели с ехидными улыбочками, но ничего не говорили. Пройдя в рекреацию посреди коридора, я встал в углу и невидящим взглядом уставился в окно. Хотелось очутиться как можно дальше от школы и никогда не возвращаться сюда. Я ждал, что друзья подойдут и поддержат, но они остались со всем классом. Было слышно, как Никита травит шутки с Глебом.

Когда я видел унижения Серёжи, то был уверен, что такое уж точно стерпеть нельзя. Теперь всё было не так однозначно. Глеб был в несколько раз тяжелее, и я вряд ли смог бы хоть как-то навредить ему в честной драке. А нечестная пугала меня ещё больше: вдруг он разозлится и вовсе убьёт меня. Вернуть милость Глеба, перестать быть объектом его насмешек – вот чего мне хотелось больше всего на свете.

* * *

С того дня пребывание в школе превратилось в сплошной кошмар. Уроки даровали относительную безопасность, и Глеб мог только кидаться всякой дрянью и декламировать матерные стишки в мою честь. На переменах же он буквально открывал на меня охоту, и тут уже в ход шла вся его изобретательность. Он бил, пинал вещи, давал подзатыльники и пинки. Один раз он запихал мой рюкзак в мусорное ведро, и мне пришлось извлекать его оттуда, раздвигая руками оплёванные рваные листы бумаги и огрызки яблок.

Никита и Дима общались со мной по-прежнему. Но они общались и с Глебом – держали нейтралитет. Так же, как раньше весь класс держал нейтралитет по отношению к травле Серёжи.

До сих пор я не обращался за советом к родителям, стыдясь признаться в своей беспомощности, но теперь у меня не осталось других идей.

Мы засели на кухне. Рассказ дался мне нелегко: описывая перенесённые унижения вслух, я заново переживал их, а главное, окончательно и бесповоротно подтверждал их реальность. Под конец я совершенно измучился, но всё же изложил факты без утайки. Мама моя работала психологом, и я возлагал большие надежды на её профессиональные познания.

– В общем, не знаю, что делать, – я развёл руками и замолчал.

– Женя, что ты скажешь? – озабоченно спросила мама у отца.

– Я так понимаю, этот товарищ вообще любит шпынять людей?

– Да.

– Видимо, ждёт от тебя реакции. Ты обращаешь внимание на провокации, и ему интересно продолжать.

Я чуть не задохнулся от возмущения:

– Как я могу не обращать внимания, когда мне дают подзатыльник?! Это довольно заметно! А когда крадут мой портфель?

– Так, ты голос не повышай! – резко сказал отец. – Портфель вообще надо с собой носить, тогда его никто не отберёт. А по поводу остального... Наверно, изначально ты сам как-то спровоцировал этого Глеба? Иначе, почему он стал к тебе лезть?

– Не провоцировал.

– Ты же сам знаешь, что просто так ничего не бывает. Видимо, твоё поведение дало причину.

– А мне кажется, нам надо что-то сделать, – вновь заговорила мама. – Кто позволил одному ребёнку издеваться над другими? Давай я схожу в школу и поговорю с Ларисой Валерьевной.

Это была наша классная руководительница, по совместительству – учитель математики.

– Мам, ты что, думаешь, она этого не видит? Глеб не очень-то скрывается. И уроки Ларисы – не исключение.

– Если всё это делается перед учителями, а они не реагируют, может быть, ты преувеличиваешь серьёзность проблемы? – спросил отец.

– Вряд ли, – глухо ответил я.

– Надо искать разумные пути, – мягко сказала мама. – И самый разумный путь – это диалог. Мы можем собраться вместе с Ларисой Валерьевной, тобой и Глебом – и поговорить. Понять, откуда взялась неприязнь.

Здесь, на кухне, всё было привычным, настолько родным, что даже скучным. А главное – безопасным. Я знал: в этом доме меня никто не тронет. Сколько бы я ни ссорился с родителями, я был под их защитой.

Сейчас, сидя дома на кухне, я чувствовал себя в безопасности. Родители были рассудительны и спокойны, от них веяло уверенностью. В окружении привычных и скучных обоев, потёртой скатерти и стерильных манер, где самое серьёзное наказание – «мы с тобой не разговариваем», – было крайне трудно поверить, что в школе один человек избивает других. Идея не обращать внимания или устроить круглый стол с Ларисой – здесь исполнялась смысла. Я рассказал родителям всё – и теперь ход за ними. Не могут же они ошибаться в вопросе моей безопасности?

Факты говорили иное. Сейчас я и так старался быть невидимкой, не привлекать внимания, но это не останавливало поток издевательств. Подключение мамы скорее всего разозлило бы Глеба ещё сильнее, к тому же я выставил бы себя стукачом перед всем классом. Как ни заманчивы были эти пути, ступать на них было нельзя.

Раньше я всегда знал: каким бы скверным ни было моё положение, родители поругают, но помогут. Сегодня же мне впервые пришло в голову, что какие-то задачи могут оказаться им не под силу. Осознать, что помощи ждать неоткуда, было неожиданно тяжело.

– Не надо ничего говорить Ларисе. Будет только хуже. Я постараюсь сам как-то решить этот вопрос.

– Ты же говорил, что не знаешь, что делать, – сказала мама.

– Значит, подумаю ещё! Стучать – это точно плохая идея.

– Я предлагаю не стучать, а спокойно поговорить всем вместе.

– Хорошо, мам, я ещё подумаю над этим сам.

Ну, вот и всё. Возможности были исчерпаны. Оставалась лишь надежда: Глеб оставит меня в покое, и всё рассосётся само собой. За пределами этой надежды не было ничего, кроме обречённости.

Следующий день прошёл в обычном стиле: Глеб приставал, но обошлось без явных унижений. Перед уроком английского я вышел на минуту в туалет, а когда вернулся и открыл свой пенал, чтобы достать ручку, то обнаружил, что весь пенал внутри залит замазкой. Я невозмутимо закрыл его и выкинул в ведро.

Последним уроком шла история. На ней всегда творился полнейший бедлам, все орали и кидались чем попало. В меня несколько раз попадали бумажки и ластики, но я не обращал внимания, думая только о том, что учебный день совсем скоро закончится. За пять минут до конца урока в класс заглянула Лариса.

– А ну успокоились! Кадыков, сядь нормально! Сергей Павлович, они всегда у вас так себя ведут? Быстро достали ручки и начали писать!

Класс присмирел.

– После урока Кадыков и Савицкий – ко мне в кабинет.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

Все снова начали орать, а я гадал, что же произошло. В том, что Лариса вызывала к себе Глеба, ничего странного не было – с его-то оценками. Ну а я тут при чём? Неужели она решила-таки провести беседу о нашем конфликте? Тогда я получу хоть какую-то поддержку, не став стукачом. Это было бы спасением.

Сориентироваться в ситуации нужно было раньше Глеба. Я собрал вещи заранее и сразу после звонка побежал на этаж ниже. Постучал в дверь кабинета Ларисы, вошёл. За двумя соседними партами сидели и разговаривали через проход Лариса и... моя мама.

– Мама?! Что ты здесь делаешь? – вскричал я. Ответ уже был мне известен.

– Спокойно, Миша! Присядь. Я пришла обсудить с Ларисой Валерьевной и вами вашу проблему.

– Но я же просил тебя не приходить!

– Знаю. Видишь, как получается: я пришла сама, ты меня не просил, так что никто не обвинит тебя в этом.

Я был совершенно оглушён. В класс вошёл Глеб. Он, как всегда, улыбался, но выглядел немного трусовато.

– А ты, должно быть, Глеб? – с улыбкой спросила мама.

– Да.

– Я мама Миши. Он рассказывал нам с мужем о том, что у вас возник конфликт, и я решила прийти, чтобы мы могли все вместе это обсудить. Садитесь.

Мы сели. Глеб смотрел невинным взглядом, я сохранял непроницаемое выражение лица.

– Давайте выслушаем всех по очереди, – сказала мама. – Расскажите, в чём у вас непонимание. Глеб?

– Да в общем-то нет никакого непонимания.

– Кадыков, отвечай нормально. Мы тут сидим не просто так, – вмешалась Лариса.

– Я не знаю, почему мы тут сидим.

– Ну хорошо. Миша? – спросила мама.

Я быстро пожал плечами.

– Миша, расскажи Ларисе Валерьевне то, что рассказывал нам с папой.

– Я не буду ничего рассказывать. Я просил тебя не вмешиваться в мои дела! – мой голос прозвучал неожиданно громко и плаксиво.

– Тише! Ты мой сын, и я не могу просто бросить тебя одного и не вмешиваться. Раз ты не хочешь, то я сама расскажу. Глеб, Миша говорит, что ты задеваешь его, толкаешь, воруешь вещи. Это правда?

– Может, такое было пару раз в шутку. Я не думал, что его это так обижает.

– В школе есть дисциплина, Кадыков, и она едина для всех. Ты не имеешь права приставать к другим ученикам, иначе этот разговор мы будем вести уже с директором, – заявила Лариса.

– Уверена, это не понадобится, – улыбнулась мама. – Глеб, теперь ты знаешь, что Мише твои шутки неприятны, и будешь более внимательно следить за собой. Верно?

Он кивнул.

– Вот и отлично! Хорошо, что мы друг друга услышали. Пожмите друг другу руки.

Я исподлобья глянул на Глеба. Тот с улыбкой протянул руку, и я пожал её.

– Можете идти, – сказала Лариса. Мы вышли из класса, а женщины остались разговаривать.

– Я не просил её приходить, – сказал я.

– Конечно, – с ехидной улыбочкой Глеб отправился вниз, в гардероб.

Придя домой, я закрылся у себя в комнате и не разговаривал с родителями. Мама поступила ужасно, и всё же меня не оставляла надежда: а вдруг она права? В конце концов, у меня ведь не было других вариантов. Глеб сказал, что просто не понимал, насколько мне неприятны его издёвки. Он сам протянул руку. Наконец, Лариса пригрозила директором, а Глебу с его успеваемостью проблемы не нужны. Он должен понять, что меня лучше оставить в покое и доставать кого-нибудь другого. Ложился спать я с надеждой на лучшее.

Когда на следующий день я зашёл в класс за минуту до звонка на первый урок, Костя зааплодировал, а девчонки прыснули в ладошки. Глеб сидел с извечной улыбочкой. Дима с Никитой уже сидели вместе. Пожав плечами, я невозмутимо уселся один за заднюю парту. Урок прошёл без особых происшествий, если не считать того, что Кадыков снова получил двойку. На перемене мне удалось выяснить у Димы причину бурного приветствия: Глеб потрудился прийти пораньше и рассказать всему классу о том, как Миша призвал на помощь свою мамочку. «Надеюсь, хоть ты не слушаешь эти бредни» – сухо буркнул я, внутри сгорая от стыда.

Если до разговора с Ларисой моя жизнь в школе была ужасной, то теперь она превратилась в ад. Глеб обозлился на меня, и удары сыпались градом. На физкультуре он до прихода учителя гонял меня пинками по залу. Из моего шкафчика пропала зимняя обувь – я ничего не сказал и пошёл домой в школьных ботинках. Зимние нашлись в луже у выхода из школы. При любой возможности Глеб декламировал матерные стишки в мой адрес, Костя подпевал ему, а остальные хохотали. Я делал вид, что ничего не замечаю.

Меня сковало отчаяние. Не видно было ни малейшего просвета, ни единого способа выбраться из этой трясины. Друзья – если их можно было так назвать – не могли меня защитить, а может, не хотели этого делать. Родители же только усугубили ситуацию. Снова обращаться к Ларисе было бесполезно: я лишь окончательно заклеймил бы себя стукачом. Даже если бы она подключила директора, это, по сути, тоже вряд ли помогло бы. Особняком стоял путь – обратиться в милицию, но и он не внушал надежд. Как таковых, у меня не было травм, которые можно было бы однозначно зафиксировать, а уж про матерные стишки вообще никто бы слушать не стал. Да, последуют вызовы родителей в школу, новые беседы... Глебу грозило внушение, как максимум – постановка на учёт, да и то – вряд ли. А вот мне гарантировался вечный позор.

Унижения продолжались месяц за месяцем. Нервы мои натягивались всё сильнее. Несмотря на это, я старался сохранять внешнюю невозмутимость. Когда мне казалось, что срыв уже близок – приходили каникулы. В это время я не общался с одноклассниками и старался верить, что Глеб про меня забудет. Но учёба возобновлялась, а вместе с ней – и мои унижения. Из-за постоянного ожидания удара я стал по-настоящему дёрганым. Напряжение и страх преследовали меня везде и достигали пика при приближении к школе. Даже уснуть мне теперь было непросто, особенно если в помещении находился кто-то ещё.

Всю последнюю четверть мои мысли занимало одно: лето. Глеба угрожали выгнать из школы за плохую успеваемость, но это было бы слишком хорошо, и на такое надеяться не приходилось. Тем не менее, три месяца без него – это же целая вечность. Мечты об этом помогали мне продолжать терпеть. И я дотерпел: седьмой класс закончился.

* * *

Лето, помимо свободы от Глеба, принесло и свои трудности. Родители отправили меня в подростковый лагерь в Турцию, где я продолжал вести себя в привычном стиле и немедленно обзавёлся новыми врагами. Меня начали шпынять, но почему-то здесь администрация всё же вмешалась, и из жертвы я превратился в обыкновенного изгоя. Появился новый срок, ради которого стоило терпеть: окончание смены. По сравнению с учебным годом это было сущим пустяком. После возвращения я заявил родителям, что в лагеря больше не поеду.

Восьмой класс начался так, будто летних каникул и не было: Глеб привычно продолжал охоту. Запас душевных сил, накопленный за время отдыха, оказался исчерпан уже за сентябрь. Страх и беспомощность поработили меня, полностью вернув к образу мыслей жертвы.

Год назад, в первой половине седьмого класса, я надеялся, что Глеб рано или поздно оставит меня в покое. Затем меня поддерживали мысли о лете, которое могло принести спасение. Теперь надежды не осталось.

Утро третьего октября началось непримечательно. Звучали какие-то отголоски матерной песенки в мою честь, но это был сущий пустяк. К тому же пел её не Глеб, а Костя. После второго урока мы с Никитой и Димой вместе спустились в столовую. Взяв бутерброды и сок, уселись втроём за один столик. Я потягивал сок через трубочку, когда на мой затылок обрушился удар. Голова дёрнулась вперед, от неожиданности я сжал пакет, и сок брызнул мне в нос. Тут же мой стул резко выдернули назад, и я повалился на спину. Остатки сока залили рубашку. Откашливаясь и скользя ладонями по мокрому кафельному полу, я перевернулся на живот и встал. Кадыков.

– Ой, Мишутка, прости. Я тебя не заметил! Надеюсь, не будешь мамочку звать?

Послышались смешки. За сценой наблюдала вся столовая. Друзья продолжали невозмутимо есть, будто не замечая происходящего. Я медленно помотал головой.

– Какой молодец! – сказал Глеб. – А теперь садись, ешь.

И он плюнул мне в лицо. Плевок пришёлся выше и попал в волосы. Я застыл.

– Ой, парни, вас не задел? – спросил Глеб у Никиты и Димы.

– Глеб, иди уже за свой стол, надоел, – ответил Никита.

Глеб, отходя, подмигнул и хлопнул меня по плечу. Ни на кого не глядя, я поднял свой портфель и отправился в туалет – отмываться.

На четвёртом этаже уроков у нас сегодня не было, и шанс встретить знакомых был невелик. Я тёр холодной водой волосы и рубашку, снова мочил руки и снова тёр, пока не начали неметь пальцы.

Из заляпанного зеркала глядел взъерошенный парень в мокрой белой рубашке. Макс Пейн в юности, не иначе. Мужественный герой, спасший девушку из бурной реки или, быть может, бившийся с врагами под дождем. На самом же деле – жалкий козёл отпущения, униженный двоечником. До начала этого кошмара я часто красовался перед девочками в классе, пошло и небрежно шутя. Теперь на их глазах меня растоптали подобно половой тряпке.

Прозвенел звонок.

* * *

Вернувшись домой после школы, я закрылся на защёлку и улёгся спиной на пол. Стены покрывали узоры – серебристые изгибы стеблей и листьев. Мой взгляд заскользил по ним, и некоторое время спустя мысли потекли столь же размеренно. Я ощутил спокойствие. Похоже, черта была достигнута, и вместе с этим пришло осознание, что за чертой есть что-то ещё. Теперь, когда цепляться было уже не за что, мне открывались новые возможности, ранее невидимые.