Текст книги "Лист"

Автор книги: Виктор Соснора

«Мне и спится и не спится»…

 
Мне и спится и не спится.
Филин снится и не снится.
 

 
На пушистые сапожки
шпоры надевает,
смотрит он глазами кошки,
свечки зажигает:
 

 
– Конь когда-то у меня
был, как бес – крылатый.
Я пришпоривал коня
и скакал куда-то.
 

 
Бешено скакал всю ночь,
за тебя с врагами
саблей светлой и стальной
в воздухе сверкая.
 

 
За тебя! Я тихо мстил,
умно, —
       псы лизали
латы! Месяц моросил
светом и слезами.
 

 
Это – я! Ты просто спал,
грезил, – постарался!
Просыпайся! Конь – пропал.
Сабля – потерялась.
 

 
Мне и спится и не спится,
филин снится и не снится.
 

 
В темноте ни звезд, ни эха,
он смеется страшным смехом,
постучит в мое окно:
– Где мой конь? Кто прячет?
Захохочет… и вздохнет.
И сидит, и плачет.
 

"Во всей вселенной был бедлам…

 
Во всей вселенной был бедлам.
Раскраска лунная была.
 

 
Там, в негасимой синеве,
ушли за кораблем корабль,
пел тихий хор простых сирен.
Фонарь стоял, как канделябр.
 

 
Как факт, фонарь. А мимо в мире
шел мальчике крыльями и лирой.
Он был бессмертьем одарен
и очень одухотворен.
 

 
Такой смешной и неизвестный,
на муку страха или сна
в дурацкой мантии небесной
он шел и ничего не знал.
 

 
Так трогательно просто (правда!)
играл мой мальчик, ангел ада.
Все было в нем – любовь и слезы,
в душе не бесновались бесы,
 

 
рассвет и грезы, рок и розы…
Но песни были бессловесны:
 

 
«Душа моя, а ты жила ли,
как пес, как девушка дрожа?..
Стой, страсть моя! Стой, жизнь желаний
Я лиру лишнюю держал.
 

 
В душе моей лишь снег да снег,
там транспорт спит и человек,
ни воробьев и ни собак.
Одна судьба, одна судьба».
 

Детская песенка

 
Спи, мой мальчик, мой матрос.
В нашем сердце нету роз.
Наше сердце – север-сфинкс.
Ничего, ты просто спи.
 

 
Потихоньку поплывем,
после песенку споем,
я куплю тебе купель,
твой кораблик – колыбель.
 

 
В колыбельке-то (вот-вот!)
вовсе нету ничего.
Спи. Повсюду пустота.
Спи, я это просто так.
 

 
Сигаретки – маяки,
на вершинах огоньки.
Я куплю тебе свирель
слушать песенки сирен.
 

 
Спи, мой мальчик дорогой.
Наше сердце далеко.
Плохо плакать, – все прошло,
худо или хорошо.
 

Мартынов в Париже

 
Вы видели Мартынова в Париже?
 

 
Мемориальны голуби бульваров:
сиреневые луковицы неба
на лапках нарисованных бегут.
Париж сопротивляется модерну.
Монахини в отелях антикварных
читают антикварные молитвы.
Их лица забинтованы до глаз.
 

 
Вы видели Мартынова в Париже?
 

 
Мартынов запрокидывал лицо.
Я знаю: вырезал краснодеревщик
его лицо, и волосы, и пальцы.
О, как летали золотые листья!
Они летали хором с голубями,
они как уши мамонтов летали,
отлитые из золота пружины.
Какие развлеченья нам сулили,
какие результаты конференций!
Видения вандомские Парижа!
 

 
А он в Париже камни собирал.
 

 
Он собирал загадочные кремни:
ресницы Вия, парус Магеллана,
египетские профили солдат,
мизинцы женщин с ясными ногтями.
Что каждый камень обладает сердцем,
он говорил, но это не открытье,
но то, что сердце – середина тела,
столица тела, это он открыл.
Столица, где свои автомобили,
правительства, публичные дома,
растения, свои большие птицы,
и флейты, и Дюймовочки свои…
 

 
Был вечер апельсинов и помады.
Дворцы совсем сиреневые были.
Париж в вечернем платье был прекрасен,
в вечернем и в мемориальном платье.
 

«Знал и я раньше»…

 
Знал и я раньше,
да и недавно,
страх страницы…
Написать разве,
как над Нотр-Дамом
птицы, птицы.
 

 
Рассветал воздух,
воздух звезд. Луны
уплывали.
Транспорт пил воду
химии. Люди —
уповали.
 

 
Про Париж пели
боги и барды
(ваша – вечность!).
Ведь у вас – перлы,
бал – баллады,
у меня – свечка.
 

 
И метель в сердце —
наверстай встречи!
Где моя Мекка?
В жизни и смерти
у меня – свечка,
мой значок века,
светофор мига,
мой простой праздник,
рождество, скатерть…
Не грусти, милый,
все – прекрасно,
как – в сказке.
 

 
Гении горя
(с нашим-то стажем!),
мастера муки!
Будь же благ, город,
что ты дал даже
радость разлуки.
 

 
Башенки Лувра,
самолет снится,
люди – как буквы,
лампочки – луны,
крестики – птицы…
Будь – что будет!
 

Исповедь Дедала

М. Кулакову

 
В конце концов признанья – тоже поза.
Придет Овидий и в «Метаморфозах»
прославит имя тусклое мое.
Я лишь Дедал, достойный лишь Аида,
я лишь родоначальник дедалидов,
ваятелей Афин и всех времен.
 

 
В каком-то мире, эллинов ли, мифов,
какой-то царь – и Минос и не Минос,
какой-то остров – Крит или не Крит.
Овидий – что! – Румыния, романтик,
я вовсе не ваятель, – математик,
я Миносу построил Лабиринт.
 

 
Все после – критских лавров ароматы,
Геракл и паутинка Ариадны,
Тезея-Диониса маета,
Плутарха историческая лира
о быко-человеке Лабиринта,
чудовище по кличке Минотавр.
 

 
Все – после. Миф имеет ипостаси.
Я не художник. Я – изобретатель.
Лишь инструменты я изобретал:
топор, бурав и прочие…
                         а кроме,
пришел на скалы, где стоял Акрополь,
и где (я знал!) стоит художник Тал.
 

 
Там он стоял. В сторонке и отдельно.
В темнеющей от вечера одежде,
ладони рук, приветствуя, сомкнул.
Я поприветствовал и, обнимая
и постепенно руки отнимая,
отпрянул я! И со скалы столкнул.
 

 
Сын брата моего и мой племянник,
для девушек – химера и приманка,
для юношей – хулитель и кумир,
мечтатель мальчик с мышцами атлета,
вождь вакханалий с мыслями аскета,
которого учил я и кормил,
 

 
которого ни слава не манила,
ни доблести, и не было мерила
в его судьбе – сама собой судьба.
Животное и труженик. Неверно —
«раб творчества» или «избранник неба»,
все проще: труд избранника-раба.
 

 
Как я убил? Известно как. Извольте:
на скалах водоросли и известка,
он поскользнулся и упал, увы!
Кто и когда вот так не оступался?..
Я счастлив был. Но как я ошибался!
Я не его – я сам себя убил.
 

 
Они меня ни в чем не извиняли
и добросовестные изваянья
мои – кирками! под ступени плит!
Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.
Был справедлив статут ареопага.
Я испугался. Я сбежал на Крит.
 

 
О, как волна эгейская играла!..
Все после: Минос, крылья, смерть Икара,
не помню, или помню кое-как.
Но идолопоклонники Эллады
про Тала позабыли, а крылатость
мою провозгласили на века.
 

 
Смешные! Дети-люди! Стоит запись
в истории оставить всем на зависть,
толпа в священном трепете – талант!
И вот уже и коридоры Крита,
и вот мои мифические крылья,
«да не судим убийца: он – крылат!»
 

 
Орфеев арфы и свирелей ноты,
орлы небес и комары болота,—
хохочет Хронос – судороги скул!
Кому оставить жизнь – какой-то розе
или фигуре Фидия из бронзы?
Не дрогнув сердцем, говорю: цветку.
 

 
Он, роза, жив, отцвел и умирает,
а Фидий – форма времени, он – мрамор,
он только имя, тлен – его талант,
ни искупленья нет ему, ни чувства.
А то, что называется «искусство»,—
какие камни, мертвые тела!
 

 
Кто архитектор, автор Пирамиды?
Где гении чудес Семирамиды?
О, Вавилонской башни блеск и крах!
Где библии бесчисленных отечеств?
Переселенье душ библиотеки
александрийской?
                  Все, простите, прах.
 

 
Искусство плавят боги, а не бесы,
художник – только искорка из бездны,
огни судьбы – агонии огни.
Остановись над пропастью печали,
не оглянись – тебя предупреждали,—
о прорицатель, о, не оглянись.
 

 
Не оглянись, художник. Эвридика
блеснет летучей мышью-невидимкой,
и снова – тьма, ни славы, ни суда,
ни имени. И все твои творенья
испепелит опять столпотворенье.
И пепел разлетится навсегда.
 

 
Все, что вдохнуло раз – творенье Геи.
Я – лишь Дедал. И никакой не гении.
И никакого нимба надо мной.
Я только древний раб труда и скорби.
Искусство – икс, не найденный, искомый.
И никому бессмертья не дано.
 

Гомер

1

 
На небеса взошла Луна.
Она была освещена.
 

 
А где-то, страстен, храбр и юн,
к Луне летел какой-то Лун.
 

 
Не освещенный, не блистал.
Он лишь летал по небесам.
 

 
Сойдутся ли: небес канон
она и невидимка – он?
 

2

 
Там кто-то ласточкой мелькнул.
Там кто-то молнией мигнул.
 

 
Кузнечик плачет (все во сне!),
и воет ворон в вышине.
 

 
Чей голос? Голосит звезда,
или кукушка без гнезда?
 

 
Овчарня – овцам. Совам – сук.
Когтям – тайник. Копытам – стук.
 

 
Ах, вол и волк! Свободе – плен.
Льду – лед. А тлену – тлен и тлен.
 

 
И по слезам в последний час
как семь потов – в семь смертных чаш!
 

3

 
    И вот – кристаллики комет…
 

 
   Кому повем, кому повем
   и зло и звон моих поэм?
 

 
   Иду под пылью и дождем,
   как все – с сумою и клюкой,
   ничто не жжет, никто не ждет,
   я лишь ничей и никакой.
 

 
    Нет, я легенд не собирал,
    я невидимка, а не сфинкс,
    я ничего не сочинял,
    Эллада, спи, Эллада, спи.
 

 
    Спи, родина, и спи, страна,
    все эти битвы бытия,
    сама собой сочинена,
    ты сочинила, а не я.
 

 
    Что на коне, что на осле,
    мне все едино – мир и миг,
    и что я слеп или не слеп,
    и что я миф или не миф.
 

Музыкант

 
Как свечи белые, мигала тишина.
Из крана капала и капала луна.
Такая маленькая, капала теперь.
Из крана капала и таяла в трубе.
 

 
Как свечи белые, маячили в ночи
так называемые лунные лучи.
А та луна, а та небесная была
в кружочках цифр, как телефонный циферблат.
 

 
Совсем иные, иноземные миры,
висели звезды, как бильярдные шары.
В бубновых окнах лица женщин и мужчин
чуть-чуть прозрачнее, чем пламя у свечи.
 

 
Я был в неясном состоянье перед сном.
Я был один. И был один старик со мной.
Но был он в зеркале, таинственный старик:
в шампанских бакенбардах современный лик.
 

 
Он делал пальцами, как делает немой.
Как свечи белые, мигали у него
немые пальцы.
Этот мученик зеркал
на фортепьяно что-то странное играл.
 

 
Мою чайковскую луну и облака,
как Дебюсси, он в си бемоли облекал,
то патетические солнца и латынь,—
он мне, слепцу, мой музыкальный поводырь.
 

 
Еще старик играл такое попурри:
– Все это было – твой Парнас и твой Париж.
Но ты не жил и не желал.
                        Увы и ах!
Существованье музыканта – в зеркалах.
Лишь в зеркалах твои сожженные мосты,
молитвы мутные, минутные мечты.
Я тварь земная, но нисколько не творю,
я лишь доигрываю музыку твою.
Мы – Муки творчества. Нас ждет великий суд.
У нас, у Муков, уши длинные растут.
Но наши уши постепенно отцвели:
спасает души повседневный оптимизм.
Я презираю мой му-чительный талант…
 

 
А за окном ходили белые тела.
Как свечи белые, маячили в ночи
тела одетых женщин и мужчин.
 

 
Играл орган в необитаемых церквах.
Его озвучивали Гендель или Бах.
Фонарик в небе трепетал, как пульс виска.
И в небе с ним необъяснимая тоска.
 

 
О музыкант! Какую ни бери бемоль,
минорный кран твой есть, как мания, немой.
Взойдет ли солнце, очи выела роса:
как водяные знаки бедные глаза.
 

 
О музыкант! Меня ты не уговорил,
ты улыбнулся и на улицу уплыл.
Такты уплыл. Но я нисколько не скорблю:
большое плаванье большому кораблю.