Лист

Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:41

Текст книги "Лист"

Автор книги: Виктор Соснора

Жанр:

Поэзия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Назад к карточке книги

Виктор Соснора
Лист

«Над Ладогой вечерний звон»…

Над Ладогой вечерний звон.
Перемещенье водных глыб.
Бездонное свеченье волн.
Космические блики рыб.

У туч прозрачный облик скал.
Под ними красная кайма.
Вне звона различимо, как
поет комар,
поет комар!

Мои уключины – аккорд
железа и весла-меча.
Плыву и слушаю: какой
вечерний звон,
вечерний час!

Озерной влаги виражи,
и музыкальная капель.
Чего жалеть?
Я жил, как жил.
Я плыл, как плыл.
Я пел, как пел.

И не приобретал синиц,
небесных журавлей не знал.
Афористичность этих птиц
смешна.
А слава не нужна.

Не нужен юг чужих держав,
когда на ветках – в форме цифр,
как слезы светлые, дрожат
слегка пернатые птенцы.

Когда над Ладогой лучи
многообразны, как Сибирь…
Когда над родиной звучит
вечерний звон моей судьбы.

«Уже не слышит ухо эха»…

Уже не слышит ухо эха
потусторонних песен птиц.
И вороны и воробьи
и улетели и уснули.
Уже большие звезды неба
иллюминировали ели.
Как новогодние игрушки
они висели на ветвях.
А маленькие звезды леса,
а светлячки за светлячками
мигали, как огни огромных
и вымышленных государств,
где
в темноте, как циферблаты,
фосфоресцировали очи
обыкновенной птицы филин,
где
гусеницы, как легенды,
распространялись по деревьям,
где
на фундаментах стояли
капитолийские деревья,
как статуи из серебра,
где
бабочки на белых крыльях
играли, как на белых арфах,
где
в молодых созвездьях ягод
ежеминутно развивались
молекулы живых существ,
где
белокаменные храмы
грибов
стояли с куполами
из драгоценного металла,
где
так мультипликационно
шли на вечернюю молитву
малюсенькие муравьи,
где
над молитвой муравьиной
смеялся спичечный кузнечик,
но голос у него был мал,
увы,
совсем не музыкален.

«Тише, тише»…

Тише, тише,
мысли-мыши,
кот на крыше —
кыш! кыш!
Кот-мяука
ловит муху —
цокотуху,
мой малыш!

Тише, тише,
мысли-мыши…
Кто на крыше?
Кыш! кыш!
Это бесы
плачут в бедных
колыбелях,
мой малыш!

Тише, тише,
мысли-мыши,
боги слышат,
мой малыш!
Боги эти
тоже дети,
а на свете
лишь тишь..

«Ты уходишь».

Ты уходишь,
как уходят в небо звезды,
заблудившиеся
дети рассвета,
ты уходишь,
как уходят в небо
на кораблики похожие птицы.

Что вам в небе?
Наша мгла сильнее снега.
Наше солнце
навсегда слабее сердца.
А кораблик
журавля на самом деле —
небольшое
птичье перышко, не больше.

Ты уходишь.
Отпускаю, потому что
опустели
сентябри моими журавлями.
До свиданья.
До бессонных сновидении,
до рассвета,
заблудившегося в мире.

«Когда на больших бастилиях»…

Когда на больших бастилиях
подводного государства
мигают, как колебанья,
вечерние колокола,
когда потемнеет воздух,
тогда расставляет море
беспалые перепонки
тишины.

И всякая тварь – творенье
небес, океана, суши —
тогда, затаив дыханье,
опускает птенцов в гнездо.
Темнеет корабль корсара,—
он гасит огни живые,
и парус, как беглый ангел,
на перышках убегает.

Что птица? – небесное тельце.
Что рыба? – чертеж лекалом.
Что звери пустынь? – пушинки.
Корабль со своим бушпритом —
комарик с невредным жалом,
Луна – это капля в море,
ни больше ни меньше – капля
тишины.

Когда замигает бронзой
вечерний колокол моря
и восемь веселых лун
расставят свои зеркала —
обманывайся, товарищ! —
тогда накануне страха
опущенными парусами
развлекается тишина.

Осень в Михайловском

Где готические ели,
цепи храбрые хвои,
путешествуют по елям
дятлы в мантиях Востока.

Там живут живые шишки
в деревянных париках,
размышляет о дожде
белый гриб – Сократ.

Саблезубые собаки
бегают и лают.
Поднимаются у зайцев
царские усы.

По холмам – холодным храмам,
как монахини, вороны
механические ходят
и вздыхают…

И когда замерзла клюква,
и тогда взлетели листья.
О Летучие Голландцы,
распугали птиц!

Разворачивают парус
журавли – матросы неба,
улетают, улетают
на воздушных кораблях.

Улетели птицы и листья.
Небеса – водяные знаки.
По стеклянной теплице ходит
цапля в белом, как дева в белом.

Однозвучен огонь.
Мигают
многоглазые канделябры.
Ты один. В деревянном доме
деревянная тишина.

Улетели пчелы и утки.
В небесах – невидимки-бесы.
А вчера уползли улитки
в сердцевину земного шара.

Ты один в деревянном мире.
Черной молнией по бумаге
пробегает перо воронье,
и чернеют черновики.

Пчелы в ульях, улитки в недрах.
И у птиц опадают крылья.
Перелетные птицы, где вы?
Опустели улицы неба.

За стеклянной решеткой ходит
цапля в белых, как бал, одеждах,
чертит клювом на мглистых стеклах
водяные знаки свои.

«И древний диск луны потух»…

И древний диск луны потух.
И дискантом поет петух.

Петух – восточный барабан,
иерихонская труба.

Я знаю: медленен и нем,
рассвет маячит в тишине,
большие контуры поэм,
я знаю, —
в нем, а не во мне.

Я лишь фонарик на корме,
я – моментальный инструмент.

Но раз рассвет – не на беду
ноет космический петух.

Петух с навозом заодно
клюет жемчужное зерно.

В огромном мире, как в порту,
корабль зари – поет петух!

«Когда от грохота над морем»…

Когда от грохота над морем
бледнеют пальцы и лицо,
греби, товарищ,—
в мире молний
необходимо быть гребцом!

Из очарованных песчинок
надежный не забрезжит мыс.
Знай: над разнузданной пучиной
надежды нет – и не молись.

Не убедить молитвой море,
не выйти из воды сухим.
Греби, товарищ,
в мире молний
бесстрашный труженик стихий!

«В твоих очах, в твоих снегах»…

В твоих очах, в твоих снегах
я, путник бедный, замерзаю.
Нет, не напутал я, – солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.

В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, по не слуга,
слагатель светлого прощанья.

– Нас океаны зла зальют…
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.

– Каких там, к дьяволу, услад!
Мы лишь мелодию сложили
про то, как молодость ушла,
которой, может быть, служили.

«Гори, звезда моя, гори!»…

Гори, звезда моя, гори!
И полыхай притом.
Сто Сцилл и столько же Харибд
хромает за хребтом.

Там сто стоических пещер,
там стонет красота,
за тем хребтом, где вечер-червь
мне душу разъедал.

Он разъедал, да не разъел,
он грыз, да не загрыз.
Ни сам я и ни мой размер
не вышли из игры.

Не обрели обратных нот,
не хлынули под нож.
И если прославляли ночь,
то – ненавидя ночь.

Пусть вечер, как хирург угрюм,
хромает вдоль застав, —
моя звезда,
ты – не горюй,
гори,
моя звезда!

Эхо

Солнце полное палило,
пеленая цитрус.
Нимфа Эхо полюбила
юного Нарцисса.

Кудри круглые. Красавец!
Полюбила нимфа.
Кончиков кудрей касалась,
как преступник нимба.

А Нарцисс у родника,
вытянут, как пика,
в отражение вникал
собственное пылко.

У Нарцисса отрешенье.
От себя в ударе,
целовал он отраженье,
целовал и таял.

Как обнять через полоску
дивное созданье?
Он страдал и не боролся
со своим страданьем.

– Я люблю тебя,—
качал он
головой курчавой.
– Я люблю тебя! —
кричала
нимфа от печали.

– Горе! – закричал он.
– Горе!
нимфа повторила.
Так и умер мальчик вскоре,
в скорби испарился.

Плачет нимфа и доныне.
Родники, долины,
птицы плачут, звери в норах,
розы, кипарисы.
Ведь не плачущих не много.
Есть. Но единицы.

С тех времен для тех, кто любит
и кого бросают,
запретили боги людям
громкие признанья.

Если невзначай польются
слезы от предательств,—
запретили боги людям
громкие рыданья.

Даже если под мечами —
помни о молчанье.
Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо,
пусть не повторяет.

Фонтан слез

Бахчисарай!
Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны.

Он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил,
менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.

Все – мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал —
и убил;
оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.

Прошло еще двенадцать зим,
двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.

Прошло еще немало зла,
хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла,
она пришла
и так сказала:

– Тебя никто не мог любить,
а я одна тебя любила,
а надо было бы убить;
прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но – аллах! —
легко повелевать слезами,
я много лет таила страх;
я умираю,
и сказала.

Она была бела, как бред,
как струйка бедная.
Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.

Сам хан лекарствами поил…
Мурзы мигали:
невозможно —
старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.

Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»,
Задумчив был Гирей и ясен.

Он слуг судил – не осудил.
Молчали эшафоты Крыма.
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.

Он совершил обряды сам,
сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал,
тесал, а евнухи шептались.

Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.

– Аллах! – сказал он. – Больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
– Да будешь! – так аллах ответил…

Когда узнал Бахчисарай,
татары сети развивали.
К утру утих собачий лай,
все
очаги разогревали.

Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.

Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.

Продолжение Пигмалиона

M. Борисовой

Теперь – тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:

«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку – он мэтр, мастер,—
ему нетрудно, он еще слепит!»

Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!

Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я – творец, а ты – лишь ты. Только

в твоей толпе. Теперь – твоя веха.
И – молотками весь мой труд, трепет,
и – молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»

Теперь – толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько..
Скульптуры – что там! – будет миф мести.

Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд – слепо.
И если бог меня лепил в прошлом, —
ему нетрудно, он еще слепит!

Гамлет и Офелия
Фрагмент

Д. Королькову

Гамлет

Неуютно в нашем саду,
соловьи да соловьи.
Мы устали жить на свету,
мы погасим свечи свои.

Темнота, тихо кругом,
лает пес, теплится час.
Невидимка-ангел крылом
овевает небо и нас.

Неуютно в нашем дворце,
все слова, Гамлет, слова.
И сидит в вечном венце
на твоем троне сова.

Это рай или тюрьма?
Это блеск или луна?
В небесах нежная тьма,
Дух Святой, дьявол она.

Неуютно в наших сердцах,
целовать да целовать.
Уплывем завтра, сестра,
в ту страну, где благодать.

Офелия

Где страна, где благодать?
Благо дать – и умереть.
Человек – боль и беда.
Только – быть, и не уметь

умереть. Быть – целовать,
целый век – просто пропеть.
Целый век быть – благо дать,
целовать и не успеть

умереть. В нашем саду
лишь пчела с птицей поют,
лишь цветы, лишь на свету
паучки что-то плетут

да летят искры стрекоз,
ласки сна, тайны тоски.
В золотых зарослях роз
лепестки да лепестки.

Ты потрогай – рвется струна,
Аполлон требует стрел.
Этот знак «сердце-стрела»
устарел, брат, устарел.

Не струна, а тетива,—
или их, или себя!
Этот сад весь в деревах,
огнь и меч их истребят.

Гамлет

Про деянья или про дух,
про страданья или про страх.
Вот и вся сказка про двух —
жили-были брат и сестра.

В той стране, в той голубой
(журавли не долетят!),
там была только любовь,
у любви – только дитя.

До зари звезды дрожат.
Вся цена жизни – конец.
Ты послушай: дышит душа —
бьется, бьется в теле птенец.

Их любовь слишком светла.
Им Гефест меч не ковал.
Жили-были брат и сестра,
и никто их не карал.

Ничего нет у меня —
ни иллюзий и ни корон,
ни кола и ни коня,
лишь одна родина – кровь.

Песня Офелии

Столетье спустя, в январе
был маленький храм.
Святители на серебре,
нехитрый хорал.

Свеча и алтарь. В тайнике
там ангел стоял.
И лира на левой руке,
и благословлял.

О волосы бел ковыли!
Молитвы слагал
про тех, кто повел корабли
в снега и снега.

Как радостно было у нас,
когда над свечой,
как маленькая лупа,
блестел светлячок.

Столетье спустя и еще
с востока пришли
какие-то люди с мечом
и люди с плетьми.

Они обобрали наш храм,
алтарь унесли.
И юношей (вот и хорал!)
на торг увели.

Совсем отгорела свеча,
лишь сторож-фантом
ходил, колотушкой стучал,
да помер потом.

18 ноября в Париже шел снег…

Ты, черный звон,
вечерний звон,
кандальный звон
чернильных строк!
Ты, влажный звон
канальных зон,
звон манекенов и антенн.
Вон фонари – как чернецы,
от фар огонь – а не печет…
А может, это цепи цифр
звенят над городом:

– Почем
вечерний звон,
почем почет
затверженных чернильных клякс?
почем ласкательность?
почем
вечерний звон любимых глаз?

Иду без шапки.
За плечом
снежники – цыканье синиц…

Почем шаги мои?
Почем
мое отчаянье звенит?

Кварталы Сен-Жермен

Поехали
с орехами,
с прорехами,
с огрехами.

Поехали!
Квадратными
кварталами —
гони!

Машина —
лакированный
кораблик —
на огни!

Поехали!
По эху ли,
по веку ли, —
поехали!

Таксер, куда мы мчимся?
Не слишком ли ты скор?

Ты к счетчику, а числа
бесчисленны, таксер.

Что нам Париж гадает?
Что нам еще искать?

Квадратные кварталы
и круглая тоска.

Фантазии совы

Полночь протекала тайно,
                        как березовые соки.
Полицейские, как пальцы,
                        цепенели на углах.
Только цокали овчарки около фронтонов зданий
да хвостами шевелили,
                      как холерные бациллы.
Дрема. Здания дремучи,
                       как страницы драматурга,
у которого действительность за гранями страниц.
Семь мильонов занавесок загораживало действо,
семь мильонов абажуров
                       нагнетало дрему.
Но зато на трубах зданий,
                      на вершинах водосточных
труб,
на изгородях парков,
на перилах,
                             на антеннах —
всюду восседали совы!
Это совы, это совы, – узнаю кичливый контур,—
в жутких шубах, опереньем наизнанку – это совы
улыбаются надменно,
                   обнажая костяные
губы,
озаряя недра зданий
снежно-белыми глазами…

          На антенне, как отшельница,
          взгромоздилась ты, сова.
          В том квартале, в том ущелье
          ни визитов, ни зевак.

          Взгромоздилась пребольшая
          боль моя, моя гроза.
          Как пылают, приближаясь,
          снежно-белые глаза.

          Снежно-белые, как стражи
          чернокожих кораблей.
          Птица полуночной страсти
          в эту полночь – в кабале.

          Ты напуган? Розовеешь,
          разуверенный стократ?
          Но гляди:
          в глазах у зверя
          снежно-белый – тоже страх!

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам шагает сова!

В прямоугольном картонном плаще,
медный трезубец звенит на плече,
мимо домов – деревянных пещер —
ходит сова и хохочет.

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам крадется сова!

Миллионер и бедняк – не зевай,
бард, изрыгающий гимны-слова, —
всех на трезубец нанижет сова,
как макароны на вилку!

Раз-два! Раз-два!
На тротуарах ликует сова!

Ты уползаешь? Поздно! Добит!
Печень клюет, ключицы дробит,
шрамы высасывая, долбит
клювом, как шприцем, как шприцем.

Раз-два! Раз-два!
На тротуарах рыдает сова.

В тихом и темном рыданье – ни зги,
слезы большие встают на носки,
вот указательный палец ноги —
будто свечу – зажигает…

Мундир тебе сковал Геракл
специально для моей баллады.
Ты, как германский генерал,
зверела на плече Паллады.

Ты строила концлагерей
концерны,
ты – не отпирайся!
Лакировала лекарей
для опытов и операций.

О, лекарь догму применял
приманчиво, как примадонна.
Маршировали племена
за племенами в крематорий.

Мундир! Для каждого – мундир!
Младенцу! мудрецу! гурману!
Пусть мародер ты, пусть бандит,
в миниатюре ты – германец!

Я помню все. Я не устану
уничтожать твою породу
за казнь и моего отца,
и всех моих отцов по роду:

с открытым ли забралом,
красться ли
с лезвием в зубах, но – счастье
уничтожать остатки свастик,

чтоб, если кончена война,
отликовали костылями,
не леденело б сердце над
концлагерями канцелярий.

Феерия

Л. Брик

Уснули улицы-кварталы
столичной службы и труда.
Скульптуры конные – кентавры,
и воздух в звездах как вода.

И воздух в звездах, и скульптуры
абстрактных маршалов,
матрон.
И человек с лицом Сатурна
спит на решетке у метро.

На узких улицах монахи
в туннелях из машин снуют,
на малолюдном Монпарнасе
нам мандарины продают,
стоит Бальзак на расстояньи
(не мрамор – а мечта и мощь!).

Все восемь тысяч ресторанов
обслуживают нашу ночь!

На площади Пигаль салоны:
там страсти тайные, и там…

А птицы падают, как слезы,
на Нотр-Дам,
на Нотр-Дам!

Он появился, как скульптура
на набережной.
Наш старик
пришел сюда с лицом Сатурна,
сюда,
и сам себя воздвиг.

Старик всю жизнь алкал коллизий,
но в президенты не взлетел.
Все признаки алкоголизма
цитировались на лице.

В пижаме из бумажной прозы,
изгоев мира адмирал,
он отмирал.
И то не просто —
он аморально отмирал.

Он знал: его никто не тронет,
все в мире – бред и ерунда.
Он в тротуар стучал, как тростью,
передним зубом
и рыдал:
– Я ПОТЕРЯЛ ЛИЦО!
Приятель!
Я – потерял.
Не поднимал?

Но пьян «приятель». И превратно
приятель юмор понимал:
– Лицо?
С усами?
(И ни мускул
не вздрогнул. Старичок дает!)
Валяется тут всякий мусор,
возможно, поднял и твое!

Какое красок обедненье!
И номера домов бледнели,
на Сене шевелились листья,
на Сену угольщики шли.
У женщин уличные лица
у Тюильри,
у Тюильри.

На Сене вспыхивали листья,
как маленькие маяки,
за стеклами
шоферов лица —
бледно-зеленые мазки.

Многоугольны переплеты
окаменелостей-домов.
Все номера переберете
у многовековых домов,
откроете страницу двери,
обнимете жену, как правду,
под впечатлением таверны
протараторите тираду,
что стала ваша жизнь потолще,
что вы тучнеете, как злаки,
что лица вашего потомства —
как восклицательные знаки!

Прохожий, ты, с улыбкой бодрой,
осуществи, к примеру, подвиг:
уединись однажды ночью —
поулыбайся в одиночку.

Не перед судьями Сорбонны,
не перед женщиной полночной,
не перед зеркалом соборным —
поулыбайся в одиночку.

Ни страха глаз не поубавив,
ни слезы не сцедив с ресниц, —
дай бог тебе поулыбаться,
во всяком случае рискни!

Когда идет над берегами,
твердея, ночь из алебастра
на убыль,
Ты,
ты,
не балаганя,
себе
всерьез
поулыбайся!

Сидела девочка на лавке,
склоня вишневую головку,
наманикюренные лапки
ее лавировали ловко.

Она прощупывала жадно
лицо, чтобы его приклеить,
лицо,
которое держала
на лакированной коленке.

Она с лица срезала капли
сует излишних,
слез излишних,
ее мизинчик – звонкий скальпель —
по-хирургически резвился.

Она так долго суетилась,
искала так,
и вот сегодня
СВОЕ ЛИЦО НАШЛА статистка,
и вот пора его освоить.

Заломленный вишневый локон
был трогательно свеж и мил.
Прооперировано ловко.
Перед экраном дрогнет мир!
Лицо ее – как звезды юга!
Свое! Мечтательницы юной!
И цельное лицо. Процессы
отображаются большие,
такое, как у поэтессы,
как у божественной Брижитты.

Теперь бы туфельками тикать
да на какого короля
бряцающий надеть канат
под видом тихой паутинки.

Любовь была не из любых:
она – любила,
он – любил.

И Мулен-Руж в нарядах красных
вращала страсти колесо!
Любили как!
Он – потерявший,
она – НАШЕДШАЯ ЛИЦО!
Он – адмирал,
она – Джульетта,
любили как в мильонах книг!
За муки ведь его жалела,
a он – за состраданье к ним!
Все перепутал чей-то разум.
Кто муж?
Которая жена?
Она не видела ни разу
его,
а он – и не желал!

Возможно, разыграли в лицах
комедию?
Так – не прошла.
Большое расхожденье в лицах:
он – ПОТЕРЯЛ,
она – НАШЛА.

Дыхание алкоголизма.
Сейчас у Сены цвет муки.
Поспешных пешеходов лица
как маленькие маяки.
Да лица ли?
          Очередями
толпились только очертанья
лиц,
    но не лица.
Контур мочки,
ноздря,
нетрезвый вырез глаза,
лай кошки,
«мяу» спальной моськи…
Ни лиц,
ни цели
и ни красок!
Перелицовка океана —
речушка в контуре из камня
да адмирала рев:
             – Ажаны!
ЛИЦО ИЩУ!
Валяй, искатель!

Все ощутит прохожий вскоре —
и тон вина,
и женщин тон.
Лишь восходящей краски скорби
никто не ощутит. Никто.

Прохожий,
в здания какие —
в архитектурные архивы
войдешь,
не зная, кто построил,
в свой дом войдешь ты посторонним.

Ты разучил, какие в скобки,
какие краски – на щиты,
лишь восходящей
краски
скорби
тебе уже не ощутить.
Познал реакцию цепную,
и «Монд», и Библию листал.
Лицо любимое целуешь,
а у любимой
нет
лица.