Текст книги "Вавилонская яма"

Автор книги: Виктор Широков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Широков Виктор Александрович
Вавилонская яма

Виктор Широков

Дочери Елене

ВАВИЛОНСКАЯ ЯМА

Подумай, разве не все равно, влюбишься ли ты сначала в романе, а затем на самом деле или наоборот – сначала на самом деле, а потом в романе? По правде говоря, все мы – и Ифигения, и Дездемона, и Татьяна Ларина, и я вместе с Николеттой, – все мы вурдалаки!

Милорад Павич. Пейзаж, нарисованный чаем

I

Кошка скребет на свой хребет. Вот и я, правдоискатель вечный, дождался реакции начальства на свое оголтело-неверное поведение. Неделю тому назад я написал очередную служебную записку директору издательства, смысл которой сводился к невниманию руководства к моим производственным заслугам, недоплате премий, упорному нежеланию главного редактора (завистника и проходимца) вникнуть в проблемы вверенной мне редакции разноформатных изданий; в частности, в отсутствие более года художественного редактора, из-за чего мне пришлось курировать работу художников полусотни готовящихся книг, что не только выходило за рамки моих служебных обязанностей, но даже и за границы, увы, моей профессиональной подготовки.

Вместо письменных распоряжений о моей правоте и поддержке или хотя бы устных сочувствий, директор собрал правление и на пару с главным редактором при молчаливом согласии или попустительстве остальных членов правления издательства раздраконил меня яко Бог черепаху за развал работы, хотя очевидные, на мой взгляд, факты утверждали обратное. Вернее, распекал меня главный редактор, а директор только задавал наводящие вопросы, указывая точки приложения критикующих сил.

Главный редактор Прахов, по точному комитетскому прозвищу Иудушка Головлев, был невысокого роста сухощавый мужчина предпенсионного возраста, с совершенно лысым черепом и узенькими, как у фюрера, усиками щеточкой. Сильная близорукость вынудила его носить двояковогнутые стекла, через которые глаза вонзались в жертву мелкими злыми стальными буравчиками и были постоянно красными то ли от напряжения, то ли от обилия выпитой водки (Иудушка давно был законченным алкоголиком, за что, собственно, и держал его на престижной должности дальновидный директор, не желая в конце удачной своей карьеры плодить соперников и конкурентов, делиться властью, а от алкоголика разве можно ждать ловкого хода или подвоха, чуть что – по статье его, миленького, под фанфары).

Чувство самосохранения, наиболее развитое у алкоголиков, сделало главного редактора почти идеальным исполнителем и проводником воли директора Каинова, который ранее добрый десяток лет служил помощником министра и сумел пережить на этом скользком поприще смену трех кабинетов. Сын бывшего секретаря обкома на незалежной сейчас Украине, Виталий Ферапонтович Каинов вполне оправдывал свою "лошадиную" фамилию. Он проделал традиционный путь мелкого комсомольского лидера, послужил канцеляристом в особняке на улице Богдана Хмельницкого, вовремя женился на энергичной гнилозубой вдове начальника соседнего отдела, а главное, одновременно дочери начальника отдела кадров серьезного закрытого ведомства, и сейчас, аккуратно подсидев своего предшественника, издателя Божьей милостью, но явно неискушенного в аппаратных играх Максима Исаевича Шмелева, усердно и ежедневно "чистил" доставшийся ему в наследство коллектив, чтобы вскоре с чистой совестью организовать ЗАО "Интеркнига", единолично завладеть контрольным пакетом акций, приватизировать особняк на центральной улице города и затем, умело продав его так, что комар носу не подточит, и переведя деньги в швейцарский банк, жить долго и счастливо на морском побережье Испании или Португалии, не только не издавая и не читая обрыдлых ему книг, но даже не имея их в доме вообще, за исключением чековой книжки.

Я не слышал, как Прахов и Каинов разрабатывали план избавления здорового почти коллектива от очередного недостойного члена, коим являлся я, несчастный, по их мнению, но не мог не констатировать, что интригу они придумали знатную. Дело в том, что горбачевская перестройка, вроде бы, отменила многие формальности и упростила учет. Относительно недавно я по просьбе дочери покойного классика-эмигранта передал ей рукопись отца, составленную её же любовником, философом по профессии и стукачом по призванию, что его в конечном счете и привело к сожительству с дочерью разрабатываемого им отца. О своем поступке я поставил в известность главного редактора, к сожалению, устно, а бумаг никаких оформлять не стал. Естественно не удосужился и взять расписки у дочери классика. Что там, свои же люди, интеллигенция, сочтемся!

Между тем главный редактор, ознакомившись с моей служебной запиской, которая бросала могучую тень и на его покосившийся плетень, связался за моей ничего не подозревавшей спиной с философом-составителем и тот немедленно настрочил заявление с просьбой вернуть ему рукопись, кстати, заплатив положенные 60 процентов, как если бы рукопись была принята к печати. От меня главред затребовал после этого письменное объяснение. Не подозревая подвоха и сговора всех действующих лиц интриги, я созвонился с дочерью классика, которая на голубом глазу надоумила меня организовать расписку в получении рукописи от её имени и подписаться за нее, мол, ей некогда со мной встретиться, она уезжает через полчаса на недельные гастроли и, вернувшись, ещё раз все подтвердит в самом лучшем виде. Ничтоже сумняшеся так и исполнил. А через неделю дочь классика, вот уж сука, не только отреклась от получения рукописи, но ещё и обвинила меня в подлоге.

От такого коварства у меня разыгрался сильнейший приступ стенокардии, в поликлинике мне выдали больничный лист, но правление вытребовало меня на заседание и сейчас утюжило по полной программе. На втором часу разбирательства я вспыхнул, написал на листке бумаги, валявшемся совершенно случайно на столе под рукой, заявление об увольнении по собственному желанию и почти невежливо перекинул его через стол директору со словами:

– Вы этого добивались? Пожалуйста. Я за свое кресло не держусь. Работать с такими авторами и с таким начальством не хочу, нет уж, увольте, Христа ради. Прав чеховский Редька: "Тля ест траву, ржа – железо, а лжа душу". Но меня съесть я вам не позволю. Сам уйду.

Уволили меня немедленно, лишив, кстати, права приобрести готовые к раздаче акции, что хоть чуть-чуть пополнило будущий пакет Каинова. И где его брат, Авелев? Неужели Авеличев? Что ж, за последние пятнадцать лет я сменил не менее семи должностей. И почти всегда как капли воды, были похожи и причины (неумение приспособиться к начальству и нежелание поступиться своими дурацкими принципами) и следствия (обычной реакцией на глупые и грубые замечания было мое заявление об уходе). Как бы я ни твердил жене и самому себе, что исправлюсь и сумею быть другим, быть как все, не высовываться, порой даже прислуживать, все равно меня вычисляли, начинали выталкивать и постепенно приводили к увольнению, хорошо, что не по статье, а якобы добровольно.

В начальные годы ещё моей медицинской карьеры мать мне советовала терпеть и не ввязываться в полемику; чуть позже многомудрая жена тоже рекоментовала не ссать против ветра, но вот я уже и поседел, и почти обезволосел, побывал уже врачом "скорой помощи", ординатором институтской клиники, заведующим отделением медсанчасти, старшим редактором отдела крупной столичной газеты, заведующим редакцией престижного издательства и вот, наконец, остался безработным.

Мне вспомнилось, как мать говорила мне в юности:

– Ты же потомственный дворянин, Миша, твой прапрадед был графом, прадед – блестящим поэтом-макаронистом и предводителем дворянства, дядя и сейчас – при новом строе – генерал и официальный национальный герой, наконец, я – доктор медицины, без пяти минут членкор Академии, депутат, несмотря на непролетарское происхождение, о чем прекрасно известно компетентным органам, а все почему? Потому что и я, и брат соблюдали всегда правила игры. Все Мятлевы были не просто мятущимися, одержимыми чувством справедливости людьми, но и многого достигли в жизни. А ты, видимо, хочешь остаться ничтожеством...

– В чем-то ты безусловно права, – ответил ей тогда я, шестнадцатилетний. – Но ради справедливости стоит заметить, что подобными ничтожествами являются миллионы людей, не генералы и не доктора медицины, увы.

– И пусть являются. Они по-своему счастливы, потому что не осознают свое низменное положение, – продолжала мать то ли проповедь, то ли отповедь. – И все-таки они сами во всем виноваты. Примитивная жизнь в виде бессознательной борьбы за существование дается действительно каждому, даже идиоту и преступнику, а талант, который у тебя есть, обязывает тебя к другому, это удел только избранных! Напрасно ты не хочешь служить своему дару.

С ней всегда было бессмысленно спорить. Она родилась в год октябрьского переворота, выросла при Сталине, прошла три войны (финскую, Отечественную и японскую) врачом эвакогоспиталя, защитила диссертацию, работая хирургом в клинике имени Бурденко, которому сама немало ассистировала на операциях, её родителей арестовали в конце тридцатых, первый муж, мой отец, был расстрелян в сорок восьмом, как американский шпион, после того, как в Нью-Йорке с феноменальным успехом прошла выставка его супрематической живописи, а новый муж, мой отчим, работал бок о бок с Вышинским... Все убеждения, внушенные ей жестким и жестоким временем и выношенные страданиями на протяжении десятилетий, были вполне убедительны... Но только не для меня.

К тому же внутренним чувством я понимал, что она первобытно любила меня, своего первенца, и очень боялась, что я останусь никем, эдаким интеллигентным ничтожеством. Без денег и без положения в обществе. И все-таки зачем ей нужно было обязательно вспоминать прадеда, чьи альбомные стихи все равно не изучались в школе и не звучали по радио или тем более на улице. Даже недавний его двухсотлетний юбилей прошел незаметно. Ах, мать, мать! Как бы мне хотелось, чтобы она меня понимала! И я по-своему дико любил и мать, и жену Машу, не говоря о дочери, я давно привык им повиноваться и безусловно зависел от их суждений.

– Сколько можно быть мальчиком для битья! – произнес я с неожиданной для самого себя твердостью в голосе. – В моем возрасте уже стыдно и оскорбительно зависеть от начальствующих подонков.

– И все-таки твоя последняя должность давала тебе не только прожиточный минимум, но и определенный вес в обществе, – снова уточнила мать. – Ты чувствовал полезность своего умственного труда, мог заниматься собственным творчеством, рассчитывая на внимание, мог встречаться с интересными людьми... А что сейчас? Будешь подметать двор, как Андрей Платонов, и надеяться на признание потомков? Но ведь ты – прежде всего не Платонов, а Мятлев, и пока ничего путного не написал, все твои стишки хороши для чтения сиюминутным подругам, но их не декламируют и не поют. Хорошо-хорошо, мы можем сейчас прекратить прения, но во всяком случае я категорически предупреждаю тебя, если ты немедленно не поступишь на равнозначную должность, а будешь искать другой путь в жизни согласно своим дурным наклонностям (как я, кстати, узнаю в тебе твоего отца, художника!) то знай, дорогой сынок, что и я, и твоя жена, конечно, примем свои меры незамедлительно. Поверь, я совсем не хочу лишить тебя своего общества и своей любви, но если ты не станешь нормальным человеком, я не только лишу тебя наследства, отдав все твоей сестре (да-да, не улыбайся по-дурацки, пожалуйста), но и прокляну, вот тебе крест! А куда ты без материнского благословения?!

Совершенно бездумно и в то же время чистосердечно я ответил:

– Можешь сразу лишать. Сейчас. Мне ничего от тебя не нужно. Все, что мне надо, у меня уже есть. Я заранее отказываюсь.

Мать утихла. Ее правый глаз, уже закрытый катарактой, смотрел мимо меня куда-то вдаль, а левый, зрячий, подернулся блестящей влагой. Затем мать внезапно покраснела и пришла в сильное волнение, закричав:

– Да как ты смеешь, щенок, так со мной разговаривать! Совсем оскотинился, мерзавец! – и она, видимо, хотела ударить меня сухоньким сморщенным кулачком, но удержалась.

В детстве меня бил отчим. Чаще, когда был пьян, после судебных заседаний, но порой и тогда, когда был трезв и только готовился к обличению врагов народа. Он просто регулярно вымещал на мне свои обиды и разочарования, свой страх и неуверенность в будущем, как бы передавая эстафету от своих предков, конезаводчиков, бивших в свое время, не разбирая, и своих крепостных, и своих благородных животных. Мать била меня редко. Она даже пыталась защищать меня от своего мужа, если была дома. Но иногда и она срывалась и наказывала меня ни за что, беспорядочно махая руками и почти не причиняя боли, отчего было ещё обиднее. Однажды она повалила меня на пол на живот и долго мутузила по спине. Видя мое безразличие к её ударам, она заплакала, наверное, от безысходности и неожиданно больно укусила за ягодицу. Вот тогда только я взвыл. И она успокоилась.

Господи, вспоминаю сегодня и ужасаюсь: что за чертовщина! И это будничная жизнь! Старик Фрейд непременно накопал бы здесь материалу для очередной лекции о комплексе Эдипа, насобирал бы других параллелей в античной мифологии.

Я попятился в коридор, но мать догнала меня, схватила свой китайский зонтик и принялась охаживать меня снова не больно, но противно по голове и плечам. Что ж, я заслужил подобное отношение своим поведением и вообще...

Я вышел на улицу, сел в троллейбус и через полчаса был дома. Объяснение с любимой женой прошло легче. Вернее, его практически не было. Жена моя, Маша, давно была готова к подобному исходу. Она ходила вместе со мной домой к этой гнусной актрисе, дочери классика, убитого в Лондоне случайным электроразрядом бритвенного прибора, что долгое время списывали на происки КГБ, пока всем не надоело копаться в советском дерьме и не появилось дерьмо постсоветское, псевдодемократическое. Тогда мы едва отыскали элитный дом, где мне не приходилось бывать дотоле, несмотря на многочисленные приглашения актрисы, но нажатия электрозвонка были тщетными: дверь не открыли, хотя за ней было явное движение, смотрение в глазок и т.п. Когда мы с женой спустились и разыскали исправный телефон-автомат, актриса, наконец, подала голос и нежно пожелала мне в ответ на мои предположения о возможном инфаркте, если она не поможет восстановить справедливость:

– Что ж, вот на твои похороны, может быть, и приду. И даже на цветы разорюсь. А писать опровержение не буду. Что я, дура, что ли? И потом Ебелев (такая "говорящая" фамилия была у её любовника-составителя) меня не поймет, к тому же ему уже гонорар заплатили...

Очередная игра была сыграна, итог очевиден. Оставалось выбрать род нового занятия. Я больше не мог себе представить необходимость жить однообразной повседневной службой литературного чиновника с кривозеркальными правилами начальства для себя и для подчиненных с постоянной мыслью о маленьком заработке и недостаточном куске хлеба. Кто знает, может быть, я ещё не раз позавидую своей сводной сестре Тане, стоматологу, и её мужу, полковнику-пенсионеру, а сейчас вольнонаемному анестезиологу в военном госпитале на Западной Украине или, скажем, столичному мелкому литератору Наташевичу, который, несмотря на всевозможные зарубежные гранты и премии, когда его основательно прижало, пошел преподавателем истории сразу в две частные школы для детей "новых русских" аж на целых два дня в неделю, продолжая, впрочем, сочинять компилятивные романы о жизни фараонов и гонениях на жидов в Древней Руси.

Когда-то я мечтал о необыкновенной известности, был твердо уверен, что стану хорошим врачом и писателем, и хотя кое-что сбылось, но в основном мечты мои так и остались мечтами. В школе я учился скорее по инерции, плыл по течению, мне никто не привил умения добиваться конкретной цели. Способности мои, в основном, к математике и литературе развивались скачкообразно и нецеленаправленно. Наверное, снова прямо по Чехову, следовало бы мне заняться физическим трудом, реализуясь в качестве подсобного рабочего, землекопа или грузчика, но я был вообще не приучен к работе руками и не мог найти в себе силы придти к простому труду.

Жил я в то время на Загородном шоссе. Сухая асфальтовая лента разделяла собой два столичных района, возникшие в результате последнего административного деления. Но все равно это был один и тот же "спальный" район столицы. Здесь почти ничего не менялось с течением времени. Тупой и однообразный порядок, как раз и навсегда заведенный часовой механизм, составлял основу жизнедеятельности его обитателей. Каждая смена времен года приводила к одним и тем же результатам. Жара сменялась холодом, а прохлада теплом, не меняя ничего в личной жизни горожан. Снег смывался дождем, а дождь переходил в снег порой ещё в процессе падения. Повтор был принципом, и население воспроизводилось с той же последовательностью: матери – тупые животные, в юности бляди и телезрительницы после тридцати, отцы – ещё более тупые животные, драчуны и алкоголики в юности, просто алкаши после тридцати. Правда, в последнее время молодежь стала баловаться наркотиками, все сильнее и охотнее отдаваясь этой пагубной страсти.

Я не знал никого из живущих по соседству, даже те, с кем иногда раскланивался по-соседски, были мне практически неизвестны, я не знал, как их зовут, кем они работают, на каком этаже проживают. У меня не было настоящих друзей, только редкие случайные собутыльники и придирчивые милиционеры. Несколько раз я попадал в вытрезвители и даже начал уверенно ориентироваться в этих странных медицинских учреждениях. Меня перестали смущать неожиданные водные процедуры и наклейки с порядковым номером, налепленные наспех на трусы, как торговая марка на банановую кожуру.

В окружающих домах непрерывно играли патефоны, магнитофоны, плейеры и телевизоры. Когда темнело или, наоборот, светало, природолюбивые соседи выходили со своими питомцами, в основном, с собаками. Они шли всегда по привычному известному только им маршруту, и я тоже прокладывал свою тропку, у меня тоже всегда водилась собака: керри блю-терьер или коккер-спаниэль, притом что я всегда мечтал о таксе, но мне её не позволяли завести ни жена, ни дочь, чьи вкусы были определяющими. А собаку надо было кормить, равно как и дочь, как и жену, которая, впрочем, всегда упрекала меня, что находится на самообеспечении.

Сестра моя, Таня, на пять лет моложе меня. Всегда на пять лет. Сейчас она живет в сопредельном государстве. Сын её, мой племянник, тезка своего отца, совсем охохлячился. Происходя от русских родителей, родился он в Бердичеве, впитал его чесночный аромат и считает себя настоящим украинцем, является националистом по духу и даже вступил в УНА-УНСО, старательно говорит на смешном для меня, уродливом языке наподобие эсперанто и хочет непременно жениться на дочери львовского профессора, который до нервного исступления ненавидит москалей. Так вот, сестра всю свою жизнь считает меня подпольным миллионером, а все мои бесконечные работы – просто фикцией, очередным прикрытием и поэтому ей все равно, работаю я или нет. Мать она поэтому не поддерживает и также как и я бесконечно боится, что придется поддерживать её в глубокой старости и съезжаться.

Что ж, я немного потерял, уйдя из издательства и почти не хандрил. Зато жена сразу начала твердить и нудеть:

– Хватит бездельничать. Иди работать. Хоть корректором, а то – хочешь, я поговорю с Ниной, директором моей бывшей школы и она возьмет тебя дворником. Михаил, очнись, о чем ты думаешь? Подумай о себе. Ты ещё молод! Не хочешь подумать о себе, подумай о нас с дочерью. Ей ещё учиться и учиться. И потом тебе нужно уже заботиться о пенсии, а с каких шишей ты хочешь её начислять?

Я сдался. Я действительно подумал, что идея работать дворником школы мне ни разу не приходила в голову и следует подумать о реализации этой прекрасной идеи, что и немедленно выразил вслух.

Маша радостно улыбнулась сквозь беспричинно навернувшиеся слезы, поцеловала меня в лоб, поднявшись на цыпочки, и продолжая плакать, ушла на кухню резать лук и жарить мясо на ужин, а я взял собаку и ушел гулять.

II

Дочери моей действительно ещё предстояло учиться и учиться, хотя она уже и была замужем. Муж её, Яков Моисеевич Аронсон, работал младшим юристом в частной фирме, регистрируя "под ключ" малые предприятия, заверяя у нотариуса различные документы и одновременно тоже учился в платном университете на высококлассного специалиста, в чем я имел глубокие сомнения. Был он младшим ребенком в семье. Старший его брат, Матвей, был тоже давно женат, имел двух прелестных дочек и жену-домохозяйку, полную тезку моей дочери. Он работал художественным маклером, перепродавал живопись и графику, старинную бронзу и другие аналогичные раритеты.

Их отец, Аронсон-старший, был в свою очередь младшим братом академика-электронщика Евгения Григорьевича Аронсона, женатого сейчас третьим браком на дикторе ОРТ Виолетте Лучинской, после того как предыдущая жена изменила ему с полным составом футбольной команды, включая трех запасных игроков. А дед моего зятя по отцовской линии был первым советским консулом в Мексике, вызван Сталиным после убийства Троцкого и расстрелян в Лефортове в день возвращения без суда и следствия. Его жена, великая и несравненная Урсула Генриховна Аронсон (в девичестве Фогельвейде) дружила с вдовой Мандельштама и Мариной Цветаевой, привечала юных Евтушенко и Вознесенского, одним словом, держала настоящий литературный салон шестидесятых, проведя до этого в ГУЛаге пятнадцать лет, считая и срок поселения, сама писала вполне терпимые стихи, переводила с испанского, печаталась в "Континенте", ничего не боялась, кроме повторного замужества, дожила до перестройки и получила престижную международную премию Сан-Микеле за личный вклад в гуманизм и дружбу между народами, которую передала полностью в фонд "Анти-Спид", что смертельно перессорило редакцию популярного перестроечного журнала "Кресало" и в конечном счете привело к полному исчезновению фонда вместе с вкладами и пожертвованиями и падению тиража журнала в сто раз, что низвело его на уровень заводской многотиражки.

Моисей Григорьевич Аронсон, не обладая никакими особыми дарованиями ни в науке, ни в литературе, житейски был очень ловок и вполне благополучен. Он проработал почти всю сознательную жизнь коммерческим директором небольшой косметической фабрики "Воля", проводя почти все время в командировках, а когда пахнуло новым временем, умудрился, никогда не болея, даже ангиной, перенести какой-то непонятный инсульт или инфаркт, получить основания для досрочного выхода на пенсию, после чего, проведя три дня ГКЧП на баррикадах у Белого Дома на стороне ельцинистов, стать кавалером ордена Белого Орла и уехать на ПМЖ в США преподавать славянский фольклор в одном из многочисленных колледжей и одновременно организовать там издательский филиал общества "Мемориал", где выпустил миниатюрную книжечку своих афоризмов, в основном посвященных теме секса.

Жена его, мать моего зятя, оперная певица Ирина Гарсиа-Аронсон, умерла незадолго до его отъезда от скоротечной чахотки и злоупотребления горячительными напитками.

Зять и дочь уже несколько лет жили отдельно от меня. У них была прекрасная квартира на Соколе, доставшаяся от родителей оперной певицы, испанских беженцев. Виделся я с молодыми редко. Пожалуй, только в дни рождения общих родственников и в дни всенародных торжеств.

Вот как раз был день рождения моего замечательного зятя Якова. Двадцать пять лет, чудный возраст. Я подарил ему серебряный портсигар с золотым замком, в который был вставлен крупный изумруд, предмет бесконечных напоминаний моей дочери. Портсигар этот был выигран мною в карты в пору моей недолгой офицерской карьеры, когда преферанс заменял мне все обычные развлечения: ресторан, танцы, театры и даже книги. Если уж я увлекался чем-то, то делал это всерьез и на совесть, во всю силу отмеренных мне природой способностей. Но после того, как я проиграл в карты дачу жены, доставшуюся ей от бабушки, Маша потребовала у меня побожиться на семейной иконе, что я брошу играть, мне пришлось уступить и вот уже тридцать лет я не только не брал в руки карт, но и совершенно забыл правила игр, не умея сегодня отличить "буру" от "секи".

В гости к зятю кроме нас с женой пришла дочь старшего брата-академика от первого его брака, Вера Вагант, пепельная пышнотелая блондинка, челюстно-лицевой хирург, окончившая тот же факультет, что и моя сестра, только на несколько лет позже. Услышав от Маши о моей вынужденной безработице, она тут же пообещала свести меня со своим мужем, блестящим бизнесменом Абрамом Карловичем Вагантом, сыном ещё более влиятельного замминистра внешней торговли.

День рождения удался на славу. Дамы пили шампанское, а я с зятем глушил "Абсолют". Мне – редкий случай – не мешали. Обычно же Маша начинала нудеть и отчитывать меня, как школьника, обещая в ближайшем будущем, буквально завтра, неизлечимый алкоголизм и ещё целый букет недугов. Не дожидаясь десерта, я вышел с Яковом на балкон и долго разглядывал панораму Северо-Востока, особенно восхищаясь куполами храма в Всесвятском. Старая Москва при вглядывании вызывала эффект машины времени, словно я переносился моментально на сто лет назад, начинал жить судьбой чеховского провинциала Мисаила, и повторение кругов и колец чужой судьбы, всеобщего будничного русского ада, размыкало собственную зацикленность на невезении и никчемности, представая яркой голографической фигурой неведомого античного героя, может быть, полубога.

Я тоже, как и Яков, держал во рту американскую сигарету с ментолом, неумело курил и длинный белый столбик постепенно увеличивался в размерах, пока весь превратившийся в пепел табак не отваливался у мундштука и не падал вниз, на зеленые купы деревьев, распадаясь на мельчайшие мириады белых пылинок, невесомо плывущих в эфире и расплывающихся до полного исчезновения и радужного пятна перед глазами.

На другой день я по настоянию Маши позвонил влиятельному Ваганту. Он предложил навестить его на службе, которая находилась на Сретенке, в самом начале, неподалеку от грозной Лубянки. Я быстро нашел необходимый дом, с виду самый обычный, чуть ли не жилой. Зашел в указанный подъезд и сразу же обнаружил обрисованную в телефонном разговоре картину: стол, стул и солдата навытяжку, правда без автомата. До взрывов в Москве и чеченской войны было ещё далеко. За солдатом находилась кабина лифта. После предъявления документов солдат доложил по телефону о моем появлении, выслушал ответ, затем пропустил меня в лифт и я самостоятельно поднялся на третий этаж. Странно, но кнопка второго этажа почему-то не срабатывала. А кнопки, начиная с четвертой по двенадцатую, были предусмотрительно утоплены в панель.

У выхода из лифта меня встретили два постовых и один из них проводил меня до дверей кабинета. Примечательно, что вдоль стен в сравнительно длинном коридоре были аккуратно сложены штабеля книжных пачек, обернутых в крафт-бумагу и белый картон и крест-накрест запаянных пластиковыми шнурками.

Абрам Карлович встретил меня в штатском одеянии, хотя после постовых в армейской форме я был готов увидеть его тоже в мундире.

– Молодец, быстро доехал! Но странные вы люди, господа! Почему-то считаете, что я всемогущ и могу устроить на любую должность. А мне нужны в первую очередь логистики, менеджеры, юристы, экономисты, компьютерщики, наконец, бухгалтера! А вы все можете только языком болтать да рукой водить, ну может ещё сидеть и писать, руководить и больше ничего! Все вы писатели хреновы, и зачем вас только грамоте научили!

Полный, здоровый, с широкой баварской грудью, Абрам Карлович Вагант шлепал в такт своей зажигательной речи мощными яркими рычагами губ, причем тоже в такт речи тряслась его изрядно поредевшая кудрявая шевелюра и длинные густые пейсы потомственного раввина. Он был одет в голубые джинсы и такую же стильную джинсовую рубашку. Кожаная куртка висела на спинке деревянного кресла. В комнате кроме него находился высокий крепкий старик в элегантном английском костюме, белой сорочке с галстуком, на правой руке которого выделялись необыкновенно огромные часы с тремя циферблатами и с золотым браслетом.

– Знакомьтесь, это мой начальник, Андрей Иванович Сидоров, генерал, между прочим. Ничего-ничего, можешь не тянуть руки по швам. Но именно ему нужно очень понравиться, если хочешь устроиться на хорошую работу, правда, Андрей Иванович? Миша у нас писатель, в издательстве служил, но что-то проштрафился и оказался за бортом. Как, кинем мы ему спасательный круг?

– А мы сначала проверим, как он умеет на воде держаться? – неожиданно тонким детским голоском пропищал генерал с золотыми часами. И внимательно стал изучать меня с ног до головы. Видимо, первоначальный осмотр его удовлетворил, потому что через несколько долгих мгновений он снял телефонную трубку и, набрав номер, стал долго и нудно обсуждать условия торгового контракта о доставке танкерами сырой нефти в один из портов Западной Европы.

Абрам Карлович махнул мне рукой, приглашая присесть в одно из кресел, в беспорядке натыканных возле огромного т-образного стола.

– Хочешь выпить, – предложил он неожиданно. – Мы тут давно оттягиваемся. Пришлось вчера переусердствовать. Моя-то там себя хорошо вела? А мы в это время в сауне парились, но – с серьезными людьми, важные производственные задачи решали. Жаль, не увиделись, но работа важнее всего. А не хочешь ты помочь распространить остаток тиража альбома современных икон? Понимаешь, я с Андреем вложился по пятнадцать тысяч баксов, а тираж залежался. Составитель его, сын генерала ФСБ, нас по сути кинул, сначала втравил нас в затею, пообещал хороший куш, ну мы и поверили, все-таки свой брат, ну дали ему денег, он зарядил бригаду, потом типографию, но первый завод взял себе за услуги, быстро его продал по демпинговой цене, а наш второй завод – застрял и цену снизить не можем, нельзя же в убытки лезть, сейчас хоть бы свое отбить. Смотри, продашь по тридцать баксов штука, твои десять процентов, по-моему неплохо. Сам бы по магазинам прошелся, но некогда, другие дела ждут. Ну, давай, за успех нашего безнадежного дела!

Говоря все это, Абрам Карлович достал из ящика письменного стола квадратную бутылку шотландского виски, наполнил стаканы и протянул один из них мне.

Генерал Андрей, окончив разговор, присоединился к пирушке, которая стала разгораться, потому что через несколько минут в кабинете появилась ещё парочка коллег с ворохом сумок и свертков, откуда как по волшебству появились красивые бутылки, аппетитная закуска, рыбная и мясная нарезки, фрукты.