Текст книги "Сэляви"

Автор книги: Вероника Долина

Тихий зайчик

Тихий зайчик

Рассказ

Сегодня перед работой успел забежать на почту. Из Казахстана опять ничего нет. По дороге в институт встретил Нину С. (не пишу ее фамилию полностью, чтобы не компрометировать) из отдела машиностроения. Узнал ее по платочку, кажется, немецкому, шелковому, а она так опустила глаза, протянула мне руку и сказала тихо: «Здравствуйте, Олег…» Уже в дверях столкнулся с Аней К., и она, по-моему, рассердилась за то, что я пропустил вперед Нину.

Перед приходом Николая Семеновича успел просмотреть газету: доярки Тамбовской области перевыполнили полугодовой план на три процента, а сборщицы чая Чечено-Ингушской АССР – на десять процентов.

Пришел Николай Семенович и повесил свое шведское кожаное полупальто прямо надо мной, как всегда. Когда он отошел в сторонку, я сумел понюхать мятую кожу – ах, как она пахла…

Начальник дал мне пять папок и два письма (одно – из ФРГ) разнести по отделам. На площадке между вторым и третьим этажами курили Галочка П. и Рита 3. (из каких отделов – не помню). Подмигнул им. Разнес за день сорок одну папку и двенадцать писем. До метро шел с Зоей Р., а Тихонов из астрономии в своей замшевой итальянской куртке шел впереди.

Дома, как всегда, мама и бабуля. Мама послала меня за хлебом, а бабуля сказала, что не надо, она сходит сама. Но я сегодня не устал и поэтому сам сходил. Пообедали. Мама спросила, как я себя чувствую – я ответил, что голова не болит. Лег спать, как всегда, в десять – жаль, телевизора нет, – как там девушки из Чечено-Ингушской АССР?

Не успел сегодня до работы зайти на почту – нет ли чего-нибудь из Казахстана. В метро встретил Веру Константиновну из географии, сказал ей, что она похожа на весенний цветок. Она засмеялась и сказала, что мне никак не дашь тридцать шесть лет.

Поднимаясь в отдел, встретил Олю Ш. (из буфета) и Валентина М. (аспиранта). Он не стоит этой девушки.

Николай Семенович дал папку – отнести в химию. Я отнес, а по дороге немного поболтал с Антониной Артуровной, завотделом. Она меня спросила, как чувствует себя бабушка, а я сказал – хорошо, спасибо. Там у них в химии работает Лиля Б., замечательно красивая женщина.

Отнес две папки в биологию. Вошел, а девчонки захихикали и спросили, знаю ли я новость. Я спросил – какую. Они захихикали громче, а одна (не помню, как зовут) сказала, что Галя вышла замуж. Я спросил их, кто эта Галя. Они совсем попадали на пол со смеху и стали говорить, как же это я забыл свою любовь.

Во второй половине дня заболела голова: это такое чувство, когда ломит сначала бровь, потом выше, и вот уже полголовы болит так, что больше я ничего не чувствую и вижу все, как в бинокль, если смотреть с обратной стороны, той, которая все отдаляет, а не приближает. От этого споткнулся на лестнице и уронил одну папку. Бумаги разлетелись, курившие на лестнице две девушки (я их не узнал) громко рассмеялись.

Николай Семенович отпустил меня домой. На улице стало немного легче, и я даже сумел по дороге зайти на почту. Из Казахстана опять ничего. Вот лее скверные девчонки, как давно я написал им, поздравил с постройкой новой больницы. Они так мне понравились тогда на снимке в газете – в белых халатиках, симпатичные такие…

Дома бабуля сразу уложила меня и дала на лоб компресс. Я заснул, а когда проснулся, поклеил немного бумажные пакетики – последняя партия у меня уже кончилась. Перед тем как снова заснуть, думал о Гале, которая вышла замуж, но никак не могу вспомнить, какая же это Галя.

Утром голова не болела, и мама отпустила меня на работу. До прихода Николая Семеновича успел просмотреть газету. Завершена еще одна стройка в Сибири. Тотчас дал туда телеграмму: «Поздравляю наших замечательных девушек-тружениц знаменательным событием. Желаю успехов в труде и в личной жизни». Девушки на почте смеялись. Одной из них, Люде, с огромными, как озера, глазами, я давно уже собираюсь сделать предложение. Но она только хихикает, когда принимает телеграммы и когда отвечает, что на мое имя нет ничего. Я все равно собираюсь сделать ей предложение.

Люба Н. курила на лестнице, когда я спускался в буфет. Хотел поговорить с ней, но она резко повернулась и прошла мимо, не очень тихо сказав «идиот». Интересно, о ком это она так? Мне кажется, о ком-то, кто ее обидел. Если бы знать, кто он, этот негодяй!

В буфете все как будто обрадовались мне. Очередь, правда, не уступили. Зато по столикам прошел шепот: многие девушки наклонились к подругам и, показывая на меня глазами, стали говорить что-то. Кассирша Дарья Васильевна, замечательная женщина, только немного полная, спросила меня ласково так: «Ну что, Олег, как всегда – котлеты с картофельным пюре и кисель?» Я ответил, что да.

В отделе сказал девушкам, что, может быть, женюсь. Они этому очень обрадовались, много смеялись, расспрашивали. Но я сказал, что у меня мало времени, и убежал. Хорошие все-таки девушки – как обрадовались! Что ж, сделать Люде предложение?.. Я еще бежал, когда чуть не столкнулся с товарищем Кустинским, секретарем партийной организации. Он мне сказал ласково: «Все бегаете, Шестаков? Ах, вы наш… тихий зайчик!» Тоже замечательный человек. Надо будет у него обязательно попросить дыхание.

Вчера вечером приводил в порядок свою коллекцию дыханий. Одно удовольствие смотреть на аккуратные, со всех сторон заклеенные белые конвертики. И на каждом имя и фамилия: почти все Галочки, Олечки, Анечки нашего института. Есть тут и Николай Семенович, мой начальник. Я это так делаю: подношу ко рту нуленого мне человека пакетик и говорю: «Дохните, пожалуйста». Некоторые из мужчин далее обилеались сначала – думали, я говорю «дыхните». Потом все привыкли и иногда только улыбаются, если видят, что я останавливаю кого-нибудь и прошу дохнуть в мой пакетик. Дома у меня уже почти целая книжная полка занята конвертиками с дыханиями.

Никаких замечательных событий сегодня не произошло, кроме одного: Сергей Искандерович Камалов, завотделом математики, пришел наконец в своей знаменитой дубленке. В прошлом году он лишь несколько раз появился в ней, потому что приехал из Канады только в апреле. Это удивительная дубленка – цвета кофе с молоком, с большими белыми отворотами.

После заболела голова, но был улее конец рабочего дня, и я не стал отпрашиваться. Надя Г., наша секретарша, прощаясь со мной на выходе, подала мне руку в шерстяной перчатке и сказала серьезно: «До завтра, Олег…» Замечательная. Ее дыхание, наверное, уже месяц стоит в моей коллекции.

По дороге домой мне встретились солдаты строительного батальона. Они шли строем и дружно пели песню. Калсется, я уже где-то это слышал: там часто повторяется строчка «через два года…». В общем, солдатская песня. Да, там еще есть «поломаю шею, разобыо морду…» и «мы с тобой поженимся…». Где-то я это слышал. Надо сделать предложение Люде с почты.

Бабуля положила мне на лоб компресс, а голова уже почти не болела.

Рабочий день, последний день этой недели, начался хорошо. Выходя из метро, я увидал впереди себя знакомую дубленку С. И. Камалова. Я не стал его обгонять, а всю дорогу до института любовался изящным разрезом сзади, приоткрывающим при каждом шаге нежное меховое нутро…

На нашем этаже стояли и курили Валя Г. из ботаники и новая девушка. Я не всех помню в нашем институте, но сразу понял, что девушка новая. Она так смутилась, пожимая мне руку и называя свое имя… Я, правда, его не запомнил, оно было сложное – Виолетта или Элеонора, кажется. Хорошая девушка.

Сегодня день зарплаты, и за мной, как всегда, пришла бабуля. Она получила деньги и зашла в отдел. Я попрощался со всеми и пошел за бабулей, но вспомнил, что не простился с новенькой девушкой. Побежал наверх, но не нашел ее, а нашел эту Валю Г., которую утром видел с ней. Спросил у Вали, как ту девушку все же зовут – она сказала, что Катя. Спросил еще у Вали, сколько лет Кате. Сказала, что девятнадцать.

Я догнал бабулю на улице, пошел с ней рядом. Девятнадцать лет. А вот я как-то слышал, как мама говорила бабуле: «Хоть бы десятку прибавили, ведь он девятнадцать лет у них работает».

Девятнадцать лет? Ну, сам-то я этого не помню.

День сегодня совершенно особенный! Первое – Николай Семенович после обеденного перерыва подошел ко мне (какие же у него пуговицы на блейзере!) и сказал: «Награждаю вас, товарищ Шестаков, за хорошую работу», – и вручил мне замечательный значок «БАМ». Все наши девушки засмеялись и захлопали. Было очень приятно.

Второе – самое главное. Я получил письмо из Краснодарского края. Девушка Раиса Мишутина – 29 лет, трактористка совхоза «Советский труженик», пишет, что хочет со мной дружить и переписываться. Я хорошо помню, что два месяца назад поздравил ее с перевыполнением нормы на двенадцать процентов. Но ответа от нее не ждал, так как снимка ее в газете не было, а я как-то не представлял ее себе без снимка.

Я очень, очень обрадовался письму. Вечером рассказал о нем маме и бабуле. Мама с бабулей переглянулись, а бабуля сказала: «Ну что ж, и хорошее дело».

Еще в том же письме Рая приглашает меня приехать погостить, а заодно, пишет, и познакомимся. Очень хочу поехать. Попрошу завтра у Николая Семеновича неделю за свой счет – это ведь в первый раз, неужели откажет?

Николай Семенович не отказал, только, кажется, очень удивился. Сказал: «Что вы, Олег, разве захворали, вы ведь любите быть среди людей?»

Я ответил ему небрежно так, но чтобы девушки слышали: «Спасибо, я не заболел, а наоборот, еду жениться!» Какая тишина стояла в комнате – замечательно.

Только вот беда – мама, конечно, не отпустила меня одного к Рае, и сейчас мы вместе с ней мчимся в Краснодарский край. Купе у нас очень хорошее, из окна я весь день смотрел на леса и поля и другие просторы нашей необъятной Родины. Проводница принесла нам горячий чай, и мы попили чай с сахаром и бутербродами, которые мама взяла, конечно, с собой в дорогу. Потом по вагону прошла женщина, и в корзине у нее была масса всяких вкусных вещей. Мама купила мне шоколадку – я очень люблю шоколад. Еще я попросил ее купить шоколадку для Раечки, мама вздохнула и купила самую красивую – «Дружок». Скоро уже мы приедем. Рая написала, что встретит нас на платформе. Завтра утром проснусь – и сразу Рая… Вспомнил Лилю Б. – очень красивая женщина. А вдруг и моя Рая такая? Такой красавицы я недостоин, конечно, но я знаю – все равно Рая красивая. Она непременно согласится выйти за меня замуж, мы с ней приедем домой, все будет замечательно! То-то будет рада бабуля… А девчонки в институте все попадают со своих лестниц, где они целый день курят.

Я еду в новом костюме в полоску, на лацкане значок, что подарил мне Николай Семенович.

Рая встретила нас на вокзале. Она оказалась совсем такой, как я ее представлял: русые волосы и глаза немного с косинкой, это придает ее лицу лукавое выражение. Мы с ней поздоровались за руку. Устроились очень хорошо, у Раиной мамы. Рая весь день была на работе, а вечером мы с ней пошли в кино. Смотрели «Пламенную любовь». Может быть, и нас ждет это светлое, настоящее чувство?

А после фильма Раечка пожаловалась на головную боль. Рассказала, что это у нее с тех пор, как, перевыполняя норму на двенадцать процентов, она получила сразу два солнечных удара. Мне так ее стало жалко, что я сразу сделал ей предложение. Она тут же согласилась. Жаль только, что она чуть-чуть косит и поэтому все время как будто смотрит в сторону. Весь вечер мы проговорили с Раей – очень интересно. Она рассказывала о замечательных финских сапожках их бригадира Клавы Ткаченко, а я ей рассказывал о дубленке товарища Камалова.

Я спросил маму, как ей понравилась Рая – мама сказала, что понравилась.

Через три дня мы все вместе поедем домой, к бабуле.

Рая оказалась именно той девушкой, о которой я мечтал. Бабуля полюбила ее как родную. Когда мы все вместе вошли в прихожую, бабуля посмотрела на Раю, всплеснула руками и даже всплакнула на радостях. Потом вздохнула и говорит: «Ну что ж это я плачу? Два сапога – пара. Живите, детки, счастливо». Через два дня мы тихо отпраздновали нашу свадьбу. На Рае было розовое платье, я надел костюм в полоску. Все выпили шампанского, а мою рюмку Раечка накрыла рукой и сказала, что сегодня мне не надо. Конечно, я не стал спорить – зачем же омрачать ей такой чудесный вечер? Мама и бабуля очень радовались. Бабуля все хотела плакать, но мама ее останавливала и говорила: «Ничего, ничего, мамаша, все образуется…»

На следующий день я пришел на работу в новом костюме. Николай Семенович спросил сразу: «Ну, как ваши дела, Шестаков?» Я небрежно так ему ответил, но чтоб девчонки слышали: «Да вот, женился, Николай Семенович, на замечательной девушке – передовой трактористке, в газетах писали – может, знаете такую фамилию – Мишутина? Только теперь ее фамилия Шестакова!» Тут я не выдержал, схватил со стола папки и побежал – сначала в отдел математики – рассказать обо всем товарищу Камалову, ну и девчонкам из биологии, химии, географии и всех других отделов. Забежал еще в партийную организацию к товарищу Кустинскому. Он очень, очень за меня порадовался.

Вот какой это был праздничный день. Когда после обеденного перерыва я поднялся в отдел, на столе Николая Семеновича меня ждали: большая кукла в коробке, торт, цветы. Какие все прекрасные, душевные люди – у всех ли я взял дыхание? И когда только они успели это все приготовить? Девушки все пожимали мне руку и говорили: «Поздравляю, Олег». А секретарша Надя Г. даже поцеловала меня в щеку.

Домой пришел нагруженный подарками. На почту по дороге не заходил – некогда, и не напишут мне из Казахстана, наверное. А Раю мы пока устроили работать в магазин «Овощи-фрукты», это в соседнем доме.

Прошел почти год с тех пор, как я женился. В институте за это время не произошло почти никаких событий. Немного, правда, поистерлась канадская дубленка товарища Камалова, зато замечательный плащ из джинсового материала привез себе из Японии товарищ Кустинский. Несколько девушек из разных отделов вышли замуж. Николай Семенович подарил мне два очень красивых значка – «Космос» и «Русская зима». «Русскую зиму» я, конечно, подарил Раечке.

Два месяца назад произошло самое лучшее в моей жизни – у нас с Раей родился сын. Я назвал его Эрнестом в честь писателя Хемингуэя. Бедная Раечка тяжело переносила беременность, ее милые глазки стали косить еще больше. Но теперь она счастливая мать и прекрасна, как все женщины-матери.

Николай Семенович, поздравляя меня, сказал проникновенно: «Вот и у вас, Шестаков, появилось потомство. Это прекрасно. Будет кому продолжать наше общее дело». Девушки подарили четыре погремушки и два чепчика из фланели – голубой и сиреневый.

Когда маленького Эрнеста принесли домой и развернули, бабуля расплакалась от счастья – ведь это ее правнук. «Паучок, как есть паучок», – приговаривала она, качая на руках запеленутого Эр-нестика.

Я очень счастлив, потому что у меня теперь есть сын. Может быть, я далее самый счастливый человек на свете. У него по шесть пальчиков на каждой ручке и оба глазика совсем скошены к переносице – ну и что же? Это отличный крепкий мальчишка, и я его обожаю.

1975 год.

Сомнамбула

* * *

 
Я развлечь вас постараюсь
Старомодной пасторалью.
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Кто-то их опять читает
И страницы не считает,
И незримы, братья Гриммы
Проплывают за стеклом.
 
 
«Если ты меня не покинешь,
То и я тебя не оставлю!» —
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю.
 
 
Там на лаковой картинке
Ганс и Гретель посреднике
Умоляют: под сурдинку
Спой, хороший человек!
Этот облик их пасхальный,
Их уклад патриархальный —
Позолоченный, сусальный,
Незамысловатый век!
 
 
«Если ты меня не покинешь,
То и я тебя не оставлю!» —
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю.
 
 
Но от этой сказки мудрой
Тонко пахнет старой пудрой.
Ветер треплет Гретель кудри,
Носит новые слова.
Я сниму остатки грима.
Что вы натворили, Гриммы?
Вы-то там неуязвимы,
Я-то тут – едва жива.
 
 
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю:
«Если ты меня не покинешь,
То я это так не оставлю!»
 
 
Я развлечь вас постаралась
Старомодной пасторалью.
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Это я опять читаю!
Я их очень почитаю.
И незримы, братья Гриммы
Проплывают за стеклом…
 

* * *

 
Меж нами нет любви. Какая-то прохладца,
Как если бы у нас сердца оборвались.
И как ей удалось за пазуху прокрасться?
Должно быть, мы с тобой некрепко обнялись.
 
 
Меж нами нет любви. Не стоит суесловья!
Но снова кто-то врет и «да» рифмует с «нет».
И снова говорим: любовь, любви, любовью —
Холодные, как лед, и чистые, как снег.
 
 
Но если нет любви – тогда какого черта
Мы тянем эту нить извечного клубка?
Затем, что не дано любви иного сорта,
И надо как-то жить, раз живы мы пока.
 

* * *

 
Мне бы спать в твоих ладонях,
Пить из губ твоих источника.
Оставаться молодою,
В твердом сердце быть источинкою.
 
 
Мне б зимой у сердца греться.
Летом в гамаке качаться —
В гамаке сплетенных пальцев,
И в глаза твои смотреться.
 
 
Всякое твое несчастье
Я б сплела своей заботой
И осеннее ненастье
Скоротала б за работой.
 
 
Быть твоей последней волей,
Радостью твоей живою.
Ты бы мною был доволен.
Спать в ладонях…
Ну позволь мне, я прошу…
 

* * *

 
Как холодна моя рука!
Как неверна моя строка…
Давай условимся с тобою,
Что не расстанемся пока.
 
 
Как время мерное течет!
Куда-то нас оно влечет?
Давай условимся с тобою,
Что все прошедшее – не в счет.
 
 
Как далека сейчас беда!
Как высока моя звезда!
Давай друг другу поклянемся
Не делать худа никогда.
 
 
Как нынче сыплет снег с утра!
Как боль сердечная остра…
А завтра? Завтра – что же завтра?
Там новых клятв придет пора.
 

* * *

 
Голубоглазые брюнеты
И кареглазые блондинки
Заполнят улицы планеты,
А мы с тобой посерединке.
А мы с тобой плывем на лодке
Меж берегов по узкой речке.
А я кричу тебе: «Володька!»,
А у тебя глаза, как свечки.
 
 
И кареглазые блондины,
И синеглазые брюнетки
Сегодня счастью заплатили
Одной-единственной монеткой.
И мы с тобой уплатим дани.
Мы ей уплатим все налоги.
Сегодня близки стали дали
И оборвались все дороги.
 
 
И нам вот не уплыть отсюда!
Здесь даже ветра не бывает.
А я, на берег выйдя, буду
Смотреть, как лодка уплывает!
Потом смешаемся с толпою —
И сразу станем синеглазы.
Сюда приплыли мы с тобою,
Чтоб здесь не встретиться ни разу…
 
 
Голубоглазые брюнеты
И кареглазые блондинки
Заполнят улицы планеты,
А мы с тобой посерединке.
А мы с тобой посерединке!
Но как же здесь мы оказались?
Что мы друг друга половинки —
Нам на минуту показалось…
 

* * *

 
На мосту, где мы встречались,
Фонари едва качались.
Мы ходили по мосту.
Мы любили высоту.
 
 
Под мостом, где мы встречались,
Воды быстрые не мчались.
Не гудели корабли!
Поезда спокойно шли.
 
 
На мосту, где мы встречались,
Наши муки не кончались.
Поглазев на поезда,
Расходились кто куда.
 
 
Ибо мы бездомны были!
Высоту мы не любили.
Но ходили мы туда —
Больше было некуда.
 
 
Над мостом, где мы прощались,
С той поры года промчались…
…Вот я встану на мосту —
И достану – пустоту.
 

* * *

 
Я играла с огнем,
Не боялась огня.
Мне казалось, огонь
Не обидит меня.
 
 
Он и вправду не жег мне
Протянутых рук.
Он горячий был друг,
Он неверный был друг!
 
 
Я играла с огнем
Вот в такую игру:
То ли он не умрет,
То ли я не умру.
 
 
Я глядела в огонь,
Не жалеючи глаз.
Он горел и горел,
Но однажды погас.
 
 
Я играла с огнем
До поры, до поры,
Не предвидя особых
Последствий игры.
 
 
Только отблеск огня
На лице у меня.
Только след от огня
На душе у меня…
 

* * *

 
Сколько пришло дождей с тем хмурым днем…
Друг мой, присядьте здесь – поговорим о нем.
С юга на север он выбрал нелегкий путь.
 
 
Ну что ж, я сказала – иди и счастлив будь.
Поговорим о нем, поговорим о нем…
С давним его портретом веду я спор —
 
 
Сильно ли изменился он с тех пор?
Сильно ли изменялся, часто ли изменял…
Ложь или правда, что забыл он меня?
Поговорим о нем, поговорим о нем…
 
 
О главном еще хотела я вас просить:
Нашел ли он то, что ищет всю свою жизнь?
Нашел ли он свое счастье, свой яркий свет,
Дорогу в страну, которой названья нет?
Поговорим о нем…
 
 
Эту дорогу давно он искать перестал.
Он похудел немного, очень устал.
Его на дороге близко я видел сам —
Должно быть, что на рассвете придет он к вам…
 

* * *

 
А это вовсе не мой дом, и это не мой порог.
И в том, что с хозяйкою я незнаком, – я бы поклясться мог.
 
 
Друг, знай, хоть этот край – рай, я не знаю его языка.
И то, что это не мой край, – я знаю наверняка.
 
 
И это вовсе не тот день – голову заложу.
Но, может, это его тень – вот что я вам скажу.
 
 
А это, конечно, был мой дом, и мой это был порог.
И в том, что с хозяйкою я знаком, – я бы поклясться мог.
 
 
Друг, знай, этот край – рай, и я помню его язык.
Но от того, что это мой край, я очень давно отвык…
 
 
И это, конечно, тот самый день – голову заложу.
Но, может, это его тень – вот что я вам скажу.
 

* * *

 
Уйди из-под этой крыши.
Ты вырос выше,
Ты вырос слишком,
Уйди же, слышишь!
 
 
А дом твой отходит к брату.
Ты в нем ничего не трогай,
А иди своею дорогой
И забудь дорогу обратно.
 
 
А землю твою – разделим.
Ведь мы ж за нее радеем,
А ты все равно бездельник.
Ведь ты ж бродяга, брательник!
 
 
А невесту твою – другому.
Да он и покрепче будет.
А она, как уйдет из дому,
Поплачет и все забудет.
 
 
Да что ж ты стоишь, постылый?
Уйди, помилуй!
У ней ведь уже колечко.
Иль хочешь держать им свечку?
 
 
Ведь там уж и свадьба тоже…
А он, уходя, в окошко
«Прощай, – кричит, – моя крошка!»
«Прости, – кричит, – меня, Боже!»
 

* * *

 
Спаси его, разлука!
Спаси его, разлука,
Спаси его, разлука —
Такая здесь морока…
Войди к нему без стука,
Прильни к нему без звука,
Возьми его за руку
И уведи далеко.
 
 
Храни его, надежда!
Храни его, надежда.
Храни его, надежда —
Всему первопричина.
Ведь он юнец мятежный,
Не робкий и не нежный.
А нам – что ни мужчина,
То новая морщина.
 
 
Дай Бог ему удачи,
Дай Бог ему удачи,
Дай Бог ему удачи
На каждом повороте.
А в жизни той, собачьей,
Дай Бог ему тем паче.
Даруй ему из прочих
Дорогу покороче.
 
 
Минуй его, сиянье!
Минуй его, сиянье.
Минуй его, сиянье
И почести земные.
Он будет жить далеко,
От нас на расстоянье,
И будут с ним заботы
И женщины иные…
 

* * *

 
Я – неразменная монета,
А ты пустил меня по свету,
Как тень простого пятака.
А я по праву неразменна.
И нахожусь я неизменно
В кармане пиджака.
 
 
Я – неразменная монета,
Тобой подобранная где-то.
А что купить на пятачок?
Да так, какой-то пустячок.
И ты б купил наверняка.
Но – неразменная монета
Опять в кармане пиджака.
 
 
Вот узаконенный размен:
Одна любовь на пять измен.
Меняю крупные на мелочь —
Нельзя же жить без перемен!
 
 
Я – неразменная монета.
А ты, хотя немало жил,
Меня другому одолжил.
И тот сейчас у турникета
Стоит – пуста его рука.
Я ж – неразменная монета —
Опять в кармане пиджака.
 
 
Я – неразменная монета.
Ты до сих пор не понял это!
И мне не должно быть в кармане
Ни дурака, ни чужака.
Я – неразменная монета
В твоем кармане пиджака.
 

* * *

 
И приходит однажды ко мне человек
И становится на пороге моем.
Я ему предлагаю еду и ночлег.
Он благодарит, но говорит,
Что не терпит нужды ни в чем.
 
 
И продолжает стоять в темноте.
И я – предлагаю трубку ему.
Он благодарит, но говорит,
Что трубка ему ни к чему.
 
 
И продолжает стоять как стоял!
И я наливаю ему вина.
Он благодарит, но говорит,
Что я ему ничего не должна,
Что я ничего не должна.
 
 
Тогда я тихо ему говорю,
Что, видно, он просто мне не по душе…
Он благодарит, «прощай!» – говорит,
И нету его уже…
 

* * *

 
Я – нищая сиротка,
Горбунья и уродка,
И в небо синее смотрю
Задумчиво и кротко.
 
 
Хромушка и бедняжка,
Безродная бродяжка,
В пыли бреду, в полубреду,
Притом вздыхаю тяжко.
 
 
Ах, где же тот, о Боже,
Кому я всех дороже?
Ах, где же тот, что тоже ждет,
Спешит навстречу мне?
 
 
Быть может, он волынщик?
А может быть, корзинщик?
Ах, только б мне надел кольцо
На скрюченный мизинчик!..
 
 
Но нет, он не в дороге.
Сидит сейчас в остроге,
Сидит и песенки поет,
Не ведая тревоги.
 
 
А завтра, ровно в десять,
Его должны повесить
За конокрадство и разбой —
Прощай, любимый мой!
 

* * *

 
Боюсь, беда со мною дружит.
Как птица, надо мною кружит.
Боюсь, что эта дружба мне
Хорошей службы не сослужит.
 
 
Боюсь, что тот, кого люблю,
Мне вдруг окажется неверен.
Незлонамерен! Но уверен,
Что я обиду ту стерплю.
 
 
Боюсь, что я не стану ждать
На этот раз его решенья,
Поняв, что сила разрушенья
Во мне воинствует опять.
 
 
Боюсь, что на его «прости»
Не захочу искать ответа.
А он, поняв тотчас же это,
Не помешает мне уйти.
 
 
Боюсь, что я – уйдя на шаг,
Переменю свое решенье.
Свои умножив прегрешенья,
Вернусь, поднявши белый флаг.
 
 
Боюсь, беда со мною дружит.
Как птица, надо мною кружит.
Боюсь, что эта дружба мне
Хорошей службы не сослужит…
 

* * *

 
Когда душа моя от слов твоих остынет —
Я подойду к тебе и крикну не шутя:
Не тронь мою любовь! Не тронь ее, бесстыдник!
Она еще дитя, она еще дитя…
 
 
Оставь мою любовь до времени свободной
И дерзостью своей ты ей не прекословь.
Не тронь мою любовь! Не тронь ее, негодный!
Не тронь мою любовь, не тронь мою любовь.
 
 
Ах, все твои слова – ненужная подробность.
Повремени еще, признанья не готовь.
Не тронь мою любовь! Она еще подросток…
Не тронь мою любовь, не тронь мою любовь.
 

* * *

 
Моя любовь печальная,
Моя любовь запретная!
Она вполне реальная,
Живая и конкретная.
 
 
Моя любовь семейная,
Бог весть какая сложная.
И есть – и тем не менее
Ужасно невозможная.
 
 
И мне в исход не верится,
Я тоже обрученная.
Моя любовь, ты смертница!
Прости нас, обреченная.
 
 
Ну хочешь, я погибну вновь —
Не в том дурное самое.
Живи со мной, моя любовь,
Внебрачное дитя мое.
 
 
Я, вероятно, грешница.
Так что ж со мною станется?
Со мною он утешится,
А с тою – не расстанется.
 
 
Где ж станция конечная?
Где музыка победная?
Ах, женщина ты, женщина,
С огнем играешь, бедная!
 

* * *

 
Что она плачет, что она плачет?
Что это значит, что это значит?
А что она чует?
Да что же она чует,
Ежели он дома, дома не ночует?
 
 
А что же она видит?
Да ничего не видит.
Только ждет, что выйдет,
Что из того выйдет.
 
 
А что она может?
Да все она может.
Словно пса, привяжет,
Как коня, стреножит.
 
 
А что же с ним будет?
Да ничего не будет —
Голову повесит,
Завтра все забудет.
 
 
А что же с ним будет,
Коли не забудет?
А коли не забудет,
Все иначе будет.
 
 
А коли не забудет —
Бог знает, что будет!
 

Варшава, 1999 г.

* * *

 
Что ты хочешь, любовь, от меня?
Я тебе не подопытный кролик,
Чтобы мучиться день ото дня
До икоты, до рвоты, до колик.
 
 
И зачем ты меня стерегла
У чужого порога?
Лучше ты бы меня берегла,
Берегла от себя хоть немного.
 
 
Почему ты глаза отвела
И кольцо потускневшее крутишь?
То ли ты мне со зла солгала,
То ли ты не по-доброму шутишь.
 
 
Были б губы твои не горьки —
Ты б меня обошла стороною.
Ты одна мне диктуешь стихи,
Ворожишь надо мною.
 
 
То воды принесешь, то огня.
То лепечешь, то в уши грохочешь.
Что ты хочешь, любовь, от меня?
Говори наконец – что ты хочешь!
 

* * *

 
Прошу себе не красоты, —
Причины вески.
Смягчи, Господь, мои черты!
Они так резки…
Когда я в зеркало гляжусь —
Зверушкой мелкой
Себе я, Господи, кажусь,
Пугливой белкой.
 
 
Ну, если уж на то пошло,
Пусть буду птицей.
Тогда мне ниже крон крыло
Не даст спуститься.
Хотя я верую в любовь,
И это греет,
Но тут ведь выследит любой,
Любой подстрелит!
 
 
И снова зеркала стыжусь.
А голос тонок.
На что я, Господи, гожусь?
Где мой бельчонок?
Но не кричу, молчу, держусь
На этой боли.
Хотя божусь, что не гожусь
Для этой роли!
 

* * *

 
Жизнь была бы иной,
Не такою дурной —
Кабы ближних своих от лукавства избавить.
Упаси тебя Боже лукавить со мной!
Упаси тебя Боже лукавить.
 
 
Я привыкла платить дорогою ценой.
Да такой, что тебе нипочем не измерить!
Помоги тебе Боже лукавить со мной…
Только так, чтобы я не могла не поверить!
 
 
Эту тяжесть нести до конца суждено.
Между тем я хотела бы ношу оставить.
Упаси тебя Боже лукавить со мной,
Помоги тебе Боже лукавить!
 
 
Это промысел божий – такие дела.
Жить не так, как другие, – негоже.
Научи меня, Боже, чтоб лукавить могла!
Научи, научи, научи меня тоже.
 

* * *

 
Мы бежали друг от друга.
Подымался полный месяц.
Но замкнулась лента круга —
Мы пришли на то же место.
 
 
Уходили мы горами,
Уносили злое счастье.
Друг для друга повторяли:
Не печалься, не печалься.
 
 
– Не печалься! Я с другою.
Не печалься – все же счастлив!
– Не печалься, дорогой мой!
Я счастливей с каждым часом.
 
 
Мы бежали друг от друга,
И туман светился звездно.
Нашей верности порукой —
То, что мы бежали розно.
 
 
Ты на юг, а я на север.
Ты – пустыней, я – долиной.
Забывая о веселье,
Мы свершали путь свой длинный.
 
 
Уходили. Но планета
Не престала обращаться.
Мы пришли на то же место,
Чтобы снова здесь расстаться.
 

* * *

 
Меня несет на мельницу, меня несет к запруде.
Я загляделась в воду на себя саму.
Я трогаю глаза свои, держу себя за руки —
Я долго на себя смотрю, чего-то не пойму.
 
 
Пускай, сводя меня с ума, мой мельник крутит колесо!
Мой Бог, откуда у меня такое грустное лицо?
 
 
Я ненавижу зеркало – свое изображенье.
Зачем мне знать, какая я на самом деле есть?
Плывет мой ялик кверху дном – такое искаженье! —
Видны с обратной стороны и разум мой, и честь!
 
 
Я ненавижу зеркало – зачем оно обратно?
Ведь я могу его намек истолковать превратно.
Ни слова не было пока – а я любви потребую,
Как стала правая рука моей рукою левою…
 
 
Я ненавижу зеркало – во что же это выльется?
Я скоро стану забывать, какое у любви лицо.
Такое отношение годами не меняется —
Я скоро стану забывать, какое у меня лицо…
 
 
Пускай, сводя меня с ума, мой мельник крутит колесо!
Мой Бог, откуда у меня такое грустное лицо?
 

* * *

 
На наших кольцах имена
Иные помнят времена.
Умелою рукой гравера
В них память запечатлена.
 
 
Там, кроме имени, число,
Которое давно прошло,
И год, и месяц – наша дата.
Тот день, что с нами был когда-то.
 
 
На наших кольцах имена —
От дней прошедших письмена.
И, если я кольцо утрачу,
Тех дней утратится цена.
 
 
И я кольцо свою храню.
А оброню – себя браню.
Стараюсь в нем не мыть посуду,
Оберегать его повсюду.
 
 
Так, из-за слова и числа,
Я все обиды бы снесла.
Свое кольцо от всех напастей
Я б защитила и спасла.
 
 
Кольцо храню я с давних пор
От взора вора, вздора ссор.
Но в мире нет опасней вора,
Чем вор по имени раздор.
 
 
Мое кольцо, меня спаси!
Возьми меня, перенеси
В тот самый миг, когда гравер
В тебе свой первый штрих провел…
 

* * *

 
То призрачное, то прозрачное,
Катило отрочество дачное.
Но где летали сны зеленые —
Торчат уголья раскаленные.
 
 
Давай делить мое землячество
На шутовство и на ребячество.
Бубенчик или колпачок?
Младенчик или дурачок?
 
 
Вот я – сутулая, чумазая,
За сверстницами не поспевшая.
Как юный суслик, черноглазая.
Как старый ослик, поседевшая.
 
 
Давай считать мое батрачество
За баловство и за лихачество.
Лохань стихов – лохань белья,
Лихая линия моя…
 
 
А жизнь идет, грибная, дачная,
То погребная, то чердачная.
Течет молочная, кисельная,
Как старенькая колыбельная.
 
 
Давай считать мое бодрячество
За озорство и за чудачество.
Горит в огне вязанка дров.
Горит во мне вязанка слов.
 

* * *

 
Я пустышечку несу,
Я колясочку трясу.
Баю-баю, моя крошка!
Мы живем с тобой в лесу.
 
 
Дружка к дружке все рядком,
Держим кружки с молоком.
А у дома на опушке
Ходит дядька с узелком!
 
 
Может, вышла бы в лесок
За калитку хоть разок,
Я нашла бы того дядьку,
Поболтала б с ним чуток…
 
 
Он пастух или кузнец,
Этот самый молодец.
Может, он киномеханик,
Зоотехник, наконец.
 
 
Он прохожая душа
И похож на алкаша.
И бредет себе по лесу:
Жизнь трудна, но хороша!
 
 
Ночь чернее, чем зрачок.
Повернемся на бочок.
Маме к песенке придумать
Остается – пустячок.
 

* * *

 
Пустеет дом, пустеет сад.
И флигель спит, и флюгер.
Как будто много лет назад
Здесь кто-то жил да умер…
 
 
А здесь любовь моя жила —
Жила, не выбирала.
Она горела, но дотла
Зола не выгорала.
 
 
Костер из листьев – погляди,
В нем ни тепла, ни жара.
Но он дымится посреди
Всего земного шара.
 

* * *

 
Если барышня читает
увлекательный роман,
Если барышня считает,
что в романе все обман,
А в делах ее, признаться, в
се отлично, хорошо —
Значит, барышне – шестнадцать,
ей семнадцатый пошел!
 
 
Если барышня гадает
по руке и по кольцу,
Если барышня страдает —
это видно по лицу —
Или в сад стрелой помчится,
будто кто ее позвал, —
Скоро, видимо, случится
первый выход, первый бал!
 
 
Все-то барышню пугает,
все-то барышню манит.
Дома маменька ругает,
дома маменька бранит.
Ей в пример подруг приводят
образец иных манер.
Что же глаз с нее не сводит
этот стройный кавалер?..
 
 
Если барышня на даче
ночью выглянет в окно,
Если барышне Наташе
все покажется чуднò —
Не чуднò тебе, а чýдно!
В доме оставаться трудно,
Выйди из дому, Наташа.
Нынче все разрешено!
 

* * *

 
Силы небесные, силы неравные!
Вечер недолог, путь недалек.
Если не с бездною, значит, с нирваною,
тихий усталый веду диалог.
 
 
Силы небесные, силы всесильные,
кончится август, я в осень войду.
Реки молочные, бреги кисельные
не замерзают в этом саду.
 
 
Силы небесные, строки вечерние,
сны беспокойные, светлая тьма,
силы сыновние, силы дочерние,
дети как дети, зима как зима.
 
 
Силы сыновние, силы дочерние,
дети как дети, зима как зима.
 

* * *

 
Богата и щедра,
Я раздала долги
И позвала к себе друзей мириться.
Съезжаются ко мне
Вчерашние враги,
Твердя, что ссора впредь не повторится.
 
 
Богата и щедра.
А дом стоит пустой
И тих, как холостяцкая квартира.
И я драгунский полк
Пускаю на постой
И замуж выхожу за командира.
 
 
Богата и щедра,
Цветок бросаю вверх!
Средь офицеров – преданный любовник.
Он нынче для меня устроил фейерверк —
Ловите же гвоздику, мой полковник!
 
 
Богата и щедра.
Но вот уходит полк,
И муж, со мной простясь, садится в сани.
Какой в богатстве прок?
Какой в щедротах толк,
Когда мужское дело – поле брани.
 
 
Богата и щедра!
А полк – давно в снегу.
И муж лежит, рукой зажавши рану…
Бедна я и жадна!
К тому ж, у всех в долгу.
И, видит Бог,
Богаче я не стану.
 

* * *

 
Мы родились потомками,
Мы пронеслись потоками,
Чтобы зажечь потемками
Северную звезду.
 
 
Каждый с отчизною венчанный
Миру оставил женщину,
Странницу вечную
С шепотом «Жду».
 
 
Пять наших лиц – камеями,
Русских столиц каменьями.
Сделали, что сумели мы, —
Вы нам должны простить.
 
 
Ибо за все, что пройдено,
Преданы мы и проданы,
Ибо три слога – Ро-ди-на —
Загадочно просты.
 
 
Жизнь без нее нам не мыслится,
Как вам наша смерть без виселицы.
Над временем мы возвысились,
Пали, не взяв редут.
 
 
Мы воины светлого ордена,
Людским страданием вскормлены,
Верим, что все, что не пройдено,
Будущие пройдут.
 

* * *

 
Душа запомнила: зима была,
душа – как замок под замком,
я – молодая, как сомнамбула,
тащила саночки с сынком.
Температурка – не разваришься.
Стоит морозец над Москвой.
Мои удвоенные варежки
протерты грубой бечевой.
 
 
Стоит зима, Ее Величество,
засунув пальцы за кушак.
А я свой шаг сомнамбулический
не ускоряю ни на шаг.
Мне – двадцать лет, и я не лыжница,
мороз выдавливал слезу.
Сидит дитя, листает книжицу,
я тихо саночки везу.
 
 
Сквозь эту изморозь кефирную,
где санный след, но нет иных,
там я себя фотографирую
в протертых варежках цветных.
Душа запомнила: зима была,
и придорожный эпизод:
везет сомнамбулу сомнамбула,
везет, везет, везет, везет,
 
 
…везет сомнамбулу сомнамбула,
везет, везет, везет, везет.
 

* * *

 
И была на целом свете тишина.
И плыла по небу рыжая луна.
И зайчоночка волчиха родила,
И волчоночка зайчиха родила.
 
 
И зайчиха была верная жена,
И волчиха была честная жена.
Но зайчиха теперь мужу не нужна,
И волчиха теперь мужу не нужна!
 
 
Ты зачем, жена, зайчонка принесла?
Он от голода, от холода помрет.
Ты зачем, жена, волчонка родила?
Он окрепнет, осмелеет – нас пожрет.
 
 
Та качает свое серое дитя —
Та качает свое сирое дитя.
Та качает свое хищное дитя —
Та качает свое лишнее дитя.
 
 
И стоять на целом свете тишине,
И луне на небо черное всходить.
И зайчоночка родить одной жене,
А другой жене – волчоночка родить.
 

* * *

 
Я выбрал самый звонкий барабан
И бил в него, что было мочи.
Я бил в него и плакал по годам,
Что прожил молча, что прожил молча.
 
 
Я долго жил и ни во что не бил.
Ну как я выжил и что я видел?
И вот я барабан себе купил,
Немного выпил – и дробно выбил!
 
 
И этот симпатичный барабан —
Он был зеленый, такой зеленый.
И я подумал так, что я болван,
В него влюбленный, да-да, влюбленный.
 
 
На ярмарке открыл я балаган.
Не балаган – так, балаганчик.
Мой цирк один лишь номер предлагал:
Мой барабанчик! Я и мой барабанчик!
 
 
Ведь жизнь у нас с тобой – сплошной обман:
И ты обманщик, и я обманщик.
Так заходи, друзья, в мой балаган
«Мой барабанчик», где я балаганщик.
 
 
Боюсь вот только: если ураган
Однажды ночью сорвет мне крышу,
Уж слишком громко бьет мой барабан
А вдруг барабана я не услышу?
Нет, вдруг барабана я не услышу?
 

* * *

 
Если ратуш касалась бы ретушь,
Как фотографы глянца лица…
Мы с тобою увиделись – нет уж! —
Не забудем теперь до конца.
Помнишь челку мою смоляную?
Помнишь жилку на сгибе руки?
Ты меня вспоминаешь иную —
И без проседи, и без тоски.
 
 
Все, что дорого, – длится недолго,
Все не вспомнится, да и зачем?
Посреди твоего Кадриорга
Я стою, растерявшись совсем.
Вот какая была я смешная!
Все смешным мне казалось вокруг,
Вот какая была я ручная!
Даже белок кормила из рук.
 
 
Долго помнили мы друг о друге.
И опять повстречались, как встарь.
Снова здравствуй, заржавленный флюгер!
Снова здравствуй, чугунный фонарь!
Разговор поведем понемногу.
Не отыщем местечка нигде.
Не живу на широкую ногу,
Но с тобой – на Короткой ноге!
 
 
Сквозь туман, как сон старинный,
Проступают далеко —
Этот Герман, вечно длинный,
Вечно толстая Марго…
 

* * *

 
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
 
 
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день!
 
 
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьем.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем!
 
 
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть…
 
 
И будет трава расти,
А в доме – топиться печь.
И, Господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
 
 
И будем как люди жить,
Добра себе наживать.
Ну хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…
 

* * *

 
А природа на них смотрела
Сквозь утренние лучи.
– Вот твой лук, вот твои стрелы,
Теперь куда хочешь мчи!
 
 
Знаю, в городе есть невеста,
Руки ее нежны.
Но я сегодня невесты вместо,
А завтра – вместо жены.
 
 
Муж из лесу вернется хмурый,
Добычлив и бородат.
Я бы стены украсила шкурой,
Да он ведь ее продаст…
 
 
А если станет опять браниться,
Если вновь за свое —
Уж он дождется, давно хранится
В кладовке ему питье.
 
 
Но ты жалеешь меня, мой милый.
Как вечер, стучишь в окно.
Что ж до невесты твоей постылой,
То это нам все равно.
 
 
И проснемся мы, чуть живые,
Едва забрезжит рассвет,
И помчатся твои борзые
Вновь за тобою вслед.
 
 
А случится такое лихо —
Жениться тебе пора! —
Знай, что ждет твоя лесничиха
И эту ночь до утра…
 
 
Догорает свечной огарок,
Звезды, миг – и умрут…
А на пальце моем подарок —
Зелененький изумруд.
 

* * *

 
Подыми забрало
И шагай за гробом.
Чтоб тебя пробрало
Мертвенным ознобом.
 
 
Это уж не шутки.
Не игра в герои.
Опустили дудки,
Не трубят герольды.
 
 
Что теперь настои,
Зелья травяные?
Завтра дождик смоет
Пятна кровяные.
 
 
Через год, не позже,
Проржавеют латы…
Менестрели сложат
Длинные баллады…
 
 
Да и ты поляжешь —
Как герой вчерашний,
Если день настанет
И хмельной, и страшный.
 
 
Не успеешь охнуть,
Не сумеешь крикнуть.
Будет роза сохнуть.
А хотела – вспыхнуть!
 

* * *

 
Пожалей, стрела, оленя.
Пожалей стрелу, охотник.
Пожалей стрелка, дубрава.
Пожалей, любовь, меня.
 
 
Не бери стрелка, истома.
Не пыли его, дорога.
Не студи его, водица.
Не пытай, любовь, меня.
 
 
Пощади, огонь, поленья.
Пожалей стрелу, охотник.
Не кали ее, не надо.
На оленя не готовь!
 
 
Пожалей, стрела, оленя.
Пожалей стрелу, охотник.
Пожалей стрелка, дубрава.
Пожалей, меня, любовь.
 

* * *

 
Всадник юный, всадник смелый,
В поднебесье голова.
А навстречу – странник белый,
Старый, белый, как сова.
 
 
«Знаю, знаю, отрок праздный!
Путь твой вижу, как ладонь…
Грот отыщешь ты алмазный
И рубиновый огонь».
 
 
Всадник сбросил плащ атласный
И поводья натянул
И на яркий свет алмазный,
Как на солнце, повернул.
 
 
День померк, угасла вера,
Пал в пути каурый конь…
Где ж алмазная пещера,
Где рубиновый огонь?
 
 
Вот идет понурый странник —
Жизнь осталась позади.
Солнце бьет, дорога ранит,
Еле слышен стук в груди.
 
 
Как ребенок тих и кроток,
Он уснет среди камней.
И никаких алмазных гротов,
Ни рубиновых огней.
 
 
День затеплился несмелый,
Глазу видимый едва.
Вот он снова – странник белый,
Старый, белый, как сова.
 
 
И пытает старца старец:
«Я судьбу испепелил.
Видишь, что со мною сталось?
Помнишь, что ты мне сулил?»
 
 
«Путь неблизкий, путь напрасный
Ты проделал, господин.
При тебе твой грот алмазный,
Темно-красный там рубин».
 
 
И корявою клюкою
Пилигрима тычет в грудь…
«Здесь алмазы, под рукою!
Здесь рубины, не забудь!
 
 
Здесь алмазы, здесь рубины —
Под рукою, не забудь!»
 

* * *

 
Сова, сова – седая голова!
Неси ты нам бубенчик.
Темна дорога и крива —
Уснул младенчик.
 
 
Сова, сова – седая голова!
На нас перо уронишь.
Темна дорога и крива —
Уснул детеныш.
 
 
Сова, сова – седая голова!
Лети в свой лес обратно.
Темна дорога и крива,
Но спит дитя – и ладно…
 

* * *

 
Одна веселая кума
Сводила муженька с ума,
Предпочитая муженьку
Любимого мужика.
 
 
Одна веселая кума
Сводила мужиков с ума
И обожала мужику
Еще сказать «ку-ку!».
 
 
Одна весела кума
 Почти что всех свела с ума,
Когда пришла в селенье то —
Чума, чума, чума…
 
 
Кума, в обнимку с мужиком,
Грозит проклятой кулачком:
Мол, обходи, чума, мой дом —
Кругом, кругом, кругом!
 
 
…Так вот: веселая кума,
Хоть невеликого ума,
Хоть ставить некуда клейма —
Сильнее, чем чума!
 

* * *

 
Судьбу пытает кавалер,
В глаза глядит судьбе.
Он после долгого пути,
Ему не по себе.
 
 
Позволь стоять невдалеке,
Позволь тебе служить!
Чего ты кружишь надо мной?
Довольно уж кружить.
 
 
Судьбу пытает кавалер,
Вздыхая тяжело:
Позволь и мне, хотя б разок,
Встать под твое крыло.
 
 
Вот видишь старые рубцы —
Их все не сосчитать.
Не подставляй же грудь мою
Под острие опять.
 
 
Судьбу пытает кавалер…
А ночь кругом тиха.
Судьба молчит. Она всегда
Была к нему глуха.
 
 
Давно ушла его любовь,
И он свой прожил век.
Судьба молчит, но вновь и вновь
Толкует человек.
 

* * *

 
Если ты в стране далекой утомишься и уснешь —
Птица белая с рассветом постучится в грудь мою.
 
 
Отложу веретено, погляжу в свое окно.
Но тебя, мой друг сердечный, не увижу все равно.
 
 
Если ты в краю пустынном темной кровью истечешь —
Птица алая с закатом постучится в грудь мою.
 
 
Отложу веретено, погляжу в свое окно.
Но тебя, мой друг прекрасный, не увижу все равно.
 
 
Если ты в дали туманной позабудешь обо мне —
Птица черная к полночи постучится в грудь мою.
 
 
Отложу веретено, погляжу в свое окно.
Но тебя, мой друг бесценный, не увижу все равно.
 
 
А услышу, как под утро смолкнет пенье соловья,
И душе твоей вдогонку улетит душа моя.
 
 
Упадет веретено, хлопнет на ветру окно.
Я с тобой и после смерти не расстанусь все равно.
 

* * *

 
Мне песнь запомнилась одна.
Дружок, послушай, вот она…
О том, как короля жена
Была в Тристана влюблена.
 
 
Как жимолость в густом лесу
Орешника обнимет ствол —
Так обнимала королева
Возлюбленного своего.
 
 
Я же молодость мою
В монастырь упрячу…
Вот про жимолость пою —
И пою, и плачу.
 
 
Судьба, детей своих щади.
Судьба, детей своих храни!
Не то во мгле средневековой
Беды наделают они.
 
 
Над этой песнею простой
Слезу, пожалуйста, пролей.
Любовь разит кого захочет.
Рабов, сеньоров, королей.
 
 
Я же молодость мою
В монастырь упрячу…
Вот про жимолость пою —
И пою, и плачу.
 

* * *

 
Помню свечку, помню елку.
Я гляжу на елку в щелку.
Помню, помню волшебство:
Детство. Елка. Рождество.
 
 
За окошком тишина,
И деревья, и луна.
Добрый, милый ангелок!
У камина – мой чулок.
 
 
Спят собачки, спят овечки.
Меркнут звезды, гаснут свечки.
Милый, добрый ангелок!
Брось монетку в мой чулок…
 

* * *

 
Барабан мой, ты мое прошлое!
Я юна была и нежна.
Барабан мой, я стала взрослая —
Никому теперь не нужна.
 
 
Были палочки две точеные —
Только нужно ли их иметь?
Милый мой, я теперь ученая,
Я не стала бы так шуметь.
 
 
Лотерейный твой братец названый —
Мы дружны с ним немало лет.
Но боюсь, опять, будто назло мне,
Попадется пустой билет.
 
 
Я обманутая обманщица,
И скажу тебе – верь не верь —
Барабан мой! Я барабанщица,
Барабаню в чужую дверь.
 
 
А придется ли мне раскаяться
Иль некаянной доживать —
Как, мой бедный, ты будешь маяться,
Будут бить в тебя, добивать.
 
 
Но пока мы с тобою оба-два,
А чужих – миллион вокруг.
Так не будем же ставить опыты
Друг на друге, мой милый друг!
 

* * *

 
Люблю Флобера и Рабле,
Рембо, угасшего до срока.
Но почему ж так одиноко
Мне плыть на этом корабле?
 
 
Со мною весь мой капитал
В отсеке трюма.
Но что ж так старый капитан
Глядит угрюмо?
 
 
Зачем чужак, зачем беглец
Молчит, молодчик?
Зачем наглец, но не подлец
И не доносчик?
 
 
Зачем он счет ведет свечам,
Когда все спят по гамакам?
Зачем он пишет по ночам,
А не с братвой – по кабакам?
 
 
Какие он везет листки
В том чемодане?
А в чемодане том – стихи
Прекрасной Даме.
 
 
Должно быть, скоро нам уже
Причалить к Гавру.
Без сожаления в душе
Я их оставлю.
 
 
Корабль, вошедший в тихий шлюз,
И ту команду,
Что было приняла мой груз —
За контрабанду.
 
 
Им – из-за фруктов и мехов
Вести торговлю.
А я – издание стихов
Своих готовлю.
 

* * *

 
Как Ваша Светлость поживает?
Как Ваша Светлость почивает?
О чем она переживает,
Достаточно ли ей светло?
– Ах, худо, друг мой, очень худо!
Мы все надеялись на чудо,
А чуда что-то нет покуда,
А чуда не произошло.
 
 
Что Вашу Светлость удручает?
Что Вашу Светлость огорчает?
Что Вашу Светлость омрачает?
Вас любит люд и чтит ваш двор.
– У черни – что же за любови?
Все время вилы наготове.
А двор – прости меня на слове, —
Что ни сеньор – дурак и вор.
 
 
У вас, мой герцог, ностальгия.
Но вас утешит герцогиня!
Она ведь верная подруга.
Ваш брак, я слышал, удался?
– Мой друг! Мы с вами с детства близки.
Скажу вам, женщины так низки!
Супруга мне уж не подруга,
И с ней живет округа вся.
 
 
Не нанося стране урона,
Я отрекаюсь, друг, от трона.
Кому нужна моя корона?
А жизнь моя, скажи, кому?
Какой тебе я к черту Светлость?
Долой и чопорность и светскость!
Пойдем-ка лопать макароны
В ту симпатичную корчму!
 
 
Как Ваша Светлость поживает?
Как Ваша Светлость почивает?
О чем она переживает,
Достаточно ли ей светло?
– Ах, худо, друг мой, очень худо!
Мы все надеялись на чудо,
А чуда – так и нет покуда,
А чуда не произошло…
 

* * *

 
У маленькой любви – коротенькие руки,
Коротенькие руки, огромные глаза.
В душе ее поют неведомые звуки —
Ей вовсе не нужны земные голоса.
 
 
Бесценных сил твоих живет не отнимая,
Не закрывая глаз, не открывая рта,
Живет себе, живет твоя глухонемая
Святая глухота, святая немота.
 
 
У маленькой любви – ни зависти, ни лести.
Да и зачем, скажи, ей зависть или лесть?
У маленькой любви – ни совести, ни чести.
Да и почем ей знает, что это где-то есть?
 
 
У ней – короткий век. Не плюй в ее колодец,
А посмотри смелей самой судьбе в глаза.
Пускай себе живет на свете твой уродец!
Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.
 
 
У маленькой любви – ни ярости, ни муки.
Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.
У маленькой любви – коротенькие руки,
Огромные глаза да грустный голосок…
 

* * *

 
Кукольник, кукольник, черная душа!
Что ты делаешь с бедною куклой?
Ведь она на тебя заглядится не дыша —
Не успеет со стиркой и кухней…
 
 
Кукольник, кукольник, серые глаза!
Ты так смотришь, что голова кружится.
Вот она и глядит, а глядеть ей нельзя —
Надо с кукольным мужем ужиться.
 
 
Кукольник, светлая ты голова…
Ты стоишь словно Бог перед куклой.
Кукла смотрит едва, кукла дышит едва —
Все на свете ты ей перепутал.
 
 
Кукольник, что ж, от себя не таи:
Не опасно твое обаянье.
Никому не страшны злодеянья твои,
Никому не нужны покаянья!
Только ей и страшны злодеянья твои,
Только ей и нужны покаянья.
 

* * *

 
Я пишу стихи с музыкою.
Ну и что же, что пишу?
Фыркаю, урчу, мурлыкаю,
Лапой за ухом чешу.
 
 
Что за часики без музыки?
Ну послушай, посмотри —
Это не часы, а мумия, —
Надо музыку внутри.
 
 
Я пишу стихи с музыкою,
Потому что так хочу.
Я чивикаю, чирикаю,
Клювом стрелочки кручу.
 
 
Если ты не толст, как лавочник,
И не прыток, как лакей, —
То, пожалуйста, будь ласковым
К этой музыке моей.
 
 
Я пишу стихи с музыкою,
С самой нежной из музык.
Я беды еще накликаю
На дурацкий свой язык.
 
 
Мой застенчивый, запальчивый,
Мой голубчик, мой дружок!
У тебя дрожит за пазухой
На цепочке мой стишок.
 

* * *

 
Что рокочет, грохочет, гудит,
Будто молот кузнечный?
Ученик чародея чудит,
Ученик вековечный.
 
 
Он заветный открыл фолиант,
Он запреты нарушил.
И чистейшей любви бриллиант
Между строк обнаружил.
 
 
Он несчастные шепчет слова,
Чертит странные знаки.
И крылом ему машет сова,
Проплывая во мраке.
 
 
То он в книгу опять поглядит,
То на пальцы подует.
Ученик чародея чудит,
Он впервые колдует.
 
 
Час-другой на твое баловство
И – подвинься в сторонку.
И глядит чародей на него
Сквозь печную заслонку.
 
 
И хотел бы щадить – не щадит,
К черным чарам привычный.
Еще самый чуток погудит
Ученик горемычный.
 

* * *

 
Мне другую ночь не спится.
Невеселые дела!
То ли кошка, то ли птица,
То ли женщина была?
То она в окно глядела,
То, забившись в уголок,
После плакала и пела
Или билась в потолок…
Я подумал: если баба,
Для чего ей два крыла?
А если птица – то она бы
Улететь вполне могла.
Но ходила у окошка
И лежала у огня
То ли птица, то ли кошка,
То ли баба у меня…
Если птица – не годится
Ей стирать и убирать:
Надо же собой гордиться,
Птичью гордость не терять.
Но если вовсе ты не птица
И живешь в моем дому —
То зачем в окошко биться
И кричать, и петь – к чему?
А она не только пела.
Ясно помню: по ночам
Все она в огонь глядела —
Жарко делалось очам.
Но если ты – породы дикой,
Для чего тебе крыла?
Ты – царапай, ты – мурлыкай!
А она вот не могла.
И однажды поздно ночью
Растворил я ей окно.
Ну, раз она свободы хочет,
То добьется все одно.
И – шагнула на окошко.
И – махнули два крыла.
То ли птица, то ли кошка,
То ли женщина была?..
 

Сливы

А. Додэ

Перевод с французского В. Долиной.

 
Хотите знать о любви одной,
Где сливы были всему виной?
Я по секрету вам расскажу об этой любви одной.
Любовь обычно приходит во сне.
Во сне пришла она и ко мне.
Но странную шутку сыграла со мной:
Сливы были всему виной.
 
 
Мой дядя имел превосходный сад,
А также прелестную дочь.
Мы, стало быть, были сестра и брат.
Мой дядя имел превосходный сад,
Где птицы свить гнездышко были не прочь
И пели порой не смолкая всю ночь…
Мой дядя имел превосходный сад,
А также прелестную дочь.
 
 
Однажды утром мы вышли в сад
С милой кузиной моей.
Как было тихо там и свежо,
Когда мы с ней вышли в сад.
И было нам хорошо до слез,
А воздух дрожал от крыльев стрекоз —
Совсем как в раю – ей-ей.
Мы вышли с кузиной моей.
 
 
Мы шли, а сквозь листья струился свет…
И сливы она увидала в лорнет.
От фруктов всегда жди бед!
Мы шли, и струился свет…
Слива совсем невысокой была.
Кузина ее без труда отрясла…
Мы шли, а сквозь листья струился свет,
И тут как на грех – лорнет.
 
 
Сливу она надкусила слегка,
С другою ко мне протянулась рука.
Ах, как эта слива была сладка,
Надкушенная слегка.
Я видел, как зубки на коже плода
Оставили два чуть заметных следа,
Я вспомнить могу и теперь без труда
Тот след от зубов, что увидел тогда…
 
 
Вот все что случилось со мной тогда.
Но это было как с неба гром.
Ах, знать бы все, что потом узнаём…
Но это все что случилось тогда.
И сам не свой от любви и стыда
Вкусил я от кромки того следа —
И было это как с неба гром,
Все что случилось тогда.
 
 
Сударыни! О любви одной,
Где сливы были всему виной,
Я вам рассказал сейчас.
О странной любви одной.
Но если охотницы среди вас
Найдутся иначе понять рассказ —
Так, значит, не знали они ни одной
Любви, где были бы сливы виной.
 

* * *

 
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька.
У ней сердце бьется глухо, да еще дрожит слегка.
Птица – божия коровка, разноцветные крыла,
Ты вчера легко и ловко все что было – отняла.
 
 
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька!
У ней в сердце зло и сухо. Злость, и сухость, и тоска.
Та, другая, кружит танец над жасминовым кустом.
У нее на крыльях глянец, у ней молодость притом…
 
 
Птица-муха, птица-муха молчалива и бледна.
И за что ей эта мука невозможная дана?
.. О, не трогайте знакомых, бойтесь ближних укорять!
Песнь из жизни насекомых – им-то нечего терять.
 

* * *

 
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о чаще лесной.
Говорил о выси небесной,
Говорил о мысли чудесной
И о радости неземной.
Он говорил мне: «Тиль!
Мне не нравится весь ваш стиль.
На каком огне вы сгорите?
То ли вы со мной говорите,
То ли вы – за тысячу миль».
 
 
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о славе иной.
Говорил мне о ясной дали,
Говорил о светлой печали,
Обо мне говорил со мной.
Друг говорил со мной:
«Вы не венчаны, Тиль, с женой.
Мы один раз живем на свете, —
Ну зачем, чтобы ваши дети
Были славны славой дурной?»
 
 
Друг мой, душевнобольной,
Обо мне говорил со мной.
Говорил об отце и сыне.
Говорил о судьбе и силе.
О моем родстве с сатаной.
Говорил за моей спиной…
Но слова его – тишиной
Для моих ушей раздавались,
Ибо два крыла раздувались
Белым парусом надо мной…
 

* * *

 
Ежели забрезжило – слушай, голубок!
Чего хочет женщина – того хочет Бог.
Впроголодь да впроголодь – что за благодать?
Дай ты ей попробовать! Отчего не дать?
 
 
Много ль ей обещано? Иглы да клубок.
Чего хочет женщина – того хочет Бог.
Если замаячило, хочет – пусть берет!
За нее заплачено много наперед.
 
 
Видишь, как безжизненно тих ее зрачок?
Кто ты есть без женщины – помни, дурачок.
Брось ты эти строгости, страшные слова.
Дай ты ей попробовать. Дай, пока жива!
Дай ей все попробовать. Дай, пока жива…