Текст книги "Сэляви"

Автор книги: Вероника Долина

Никаких особых мечт не было

Интервью Вероники Долиной

– Вероника, когда вы сегодня бросаете взгляд в прошлое, можете ли вспомнить, о чем мечтали и грезили в молодости?

– Никаких особых мечт не было… ( Длинная пауза. Вспоминает.) Тогда я только что рассталась с музыкальной школой, наступила маленькая свобода, и я ринулась к книжкам. Красивая жизнь мерещилась, но она была сказочной, как и французская литература, которую нам успели преподать. Мы, неравнодушные к языку, проращивали свои грезы из книжек. Ничего-то мне не нужно было, кроме… Кроме дома как замка, вассалов как друзей, детей как паству и… музыки и книг – и всего этого побольше. Все мне казалось просто и реально, как в средневековье. Потом, конечно, жизнь все раскачала и подкорректировала.

– На стихи вас вдохновила первая любовь или они совпали?

– Конечно, в четырнадцать лет какой-то мальчик у меня появился, а лет в пятнадцать это был уже мальчик лет двадцати, а в шестнадцать – мальчику было уже лет под тридцать. Этот букет вызвал к жизни какие-то стихи с легкой манипуляцией гитарой.

– Но вы так давно пишете и поете, что создается впечатление, будто вы прямо со школьной парты шагнули на сцену. А может быть, так действительно и случилось?

– После школы я наслаждалась свободой, брякала на пианино, сочиняла как бы собственные версии Жанны д’Арк, Тристана и Изольды… И тут случилось чудесное знакомство – на самом деле не одно, а целый букет. Была такая волшебная женщина – Александра Вениаминовна Азарх – чудная классическая московская старуха с красотой колдуньи. Жила она на теперешней Мясницкой, а для меня это был очаг моего детства, я обожала эти места. Привела меня к этой дивной старухе моя тетя, и там я пела свои первые песни. Там бывали люди разнообразные – художнические и театральные, там было некое окно в другую жизнь, из этого окна мне тепло закивали, протянули руки. И еще очень быстро, через какие-то недели, я познакомилась с другом моего брата – нынче членом израильского кнессета Юрием Штерном, и он сделался на многие годы моим теплым другом.

Юра познакомил меня с Володей Бережковым, Аликом Мирзояном, Виктором Луферовым – тоже своеобразный творческий букет нашей компании. Это действительно произошло очень быстро – в первую осень после окончания школы.

Володя Бережков взял меня за руку и привел в литературное объединение, которым руководил легендарный тогда в Москве поэт Эдмунд Иодковский – автор бессмертного гимна целинников: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я!» Это был чрезвычайно добрый, культурный человек, расположенный к тому, чтобы вести такое литобъединение очень разнообразных людей, но ужасно даровитых. Там я от 17 до 20 лет увидела клумбу чудесных московских очень одаренных, совершенно никакой властью и государственной мощью не обласканных людей. И я к ним притулилась.

– Однако вы оказались замужем. Не стало ли это помехой творчеству, не отвлекло ли вас?

– Нет, что вы! Были какие-то месяцы небольших потрясений младоженской души, но вообще все было забавно и романтично, с какими-то холодными душами, горячими конвульсиями. Нет, стихи не оставляли меня. Я прошла через первые потрясения, потом вошла во вторые и третьи и при этом опиралась на стихи.

Я замужем очень давно, об этом даже говорить странно. Вышла замуж в 19 лет и до сих пор перманентно нахожусь в этом состоянии, не приходя в сознание… Но в 20 лет, в 1976-м, наверное, это был год какого-то цветения, я попала на первый конкурс авторской песни. В жюри был Булат Окуджава, я помню лица Валентина Никулина и Геннадия Гладкова – была такая фракция. А конкурс был чрезвычайно поэтичен, интересен. Я же была ужасно неуклюжа, угловата и к тому же у меня была двусторонняя пневмония. Но там я, покачиваясь от слабости, все-таки спела свою Жанну д’Арк. Это то, что у меня было в запасе и что выглядело иначе, чем туристская песня или апология мужской дружбы, которая всегда воспевалась. Вот так я выступила и даже заняла, не помню точно, кажется, третье место. Это способствовало и сопутствовало тому, что потом года полтора – и уже не только в компании – я понемногу выступала на маленьких сценах. А потом посыпались предложения, и я стала много выступать начиная с 1977–1978 годов. Редкий день был у меня свободен.

А что касается семейной жизни… Я помню, как в школе объяснили про плюсы и минусы, а в биологии про женское и мужское. Да и дедушка мой был известным физиологом, и родня моя все медицинская. Мне представлялось естественным и натуральным жить в обществе мужчины и до сих пор так представляется. Мне кажется, что сосуществовать попарно как-то веселее.

– Несмотря на то, что вы рано усвоили семейные традиции, вы приобрели и личный опыт и, вероятно, отвергли что-то, привнесенное из опыта младости. Например, научились ли что-то не прощать мужчинам?

– Я – абсолютное прощение. А что можно не прощать? Понимаете, мы родились в очень немилосердном государстве, возможно, не в худшем из его городов. Более того, одно из открытий пребывания в этой стране, городе и в этом времени: становится все ужаснее. Как пропел так просто и верно мой друг Володя Бережков: «Тогда и надо было жить, кто знал, что дальше будет хуже».

Юность строит какие-то замки, но не догадывается, что дальше попросту будет хуже. Во всех отношениях. И если все кругом так ужасно и через такие жернова проходит человек, то ему ничего не остается, как быть милосердным по отношению к своим близким.

– Ваше всепрощение не дает ли повода близким сесть вам на шею? Бываете ли вы с ними строги? Ставите ли вы своих иногда на место, когда вдруг слух и вкус включаются?

– Нет-нет, у меня с этим плохо. Возможно, я иногда на кого-то произвожу очень монументальное впечатление, а на кого-то и демоническое. Боюсь, что ни того, ни другого во мне нет и многих симпатичных защитительных граней я на самом деле не имею. Я бы хотела быть проще и мягче. Я бесконечный ценитель мягкости абсолютно во всем – в красках, в интонациях, в языке, в манерах. Правда, рядом с мягкостью часто располагается неторопливость, а вот этой вещи я не ценитель. Я люблю буквально что-то моментальное – растворимый кофе, быстрый суп. Сколько я себя помню, во мне страшно Тикает. Раз тикает, во-первых, я немного опасаюсь, что однажды взорвется; во-вторых, это меня беспокоит и ночью и днем – то, что тикает. И я не могу делать что-то неторопливо и к людям неторопливым отношусь от недоверия до неприязни. А мягкость я страшно люблю.

– У вас четверо детей. Вы чего-то от них ждали, хотели или просто ребенок есть – и это само по себе прекрасно?

– Так… Так… Полагаю, лет десять назад я бы что-нибудь другое ответила, а лет двадцать – совсем другое. А что же теперь я скажу на это? А я не знаю, не знаю… Мне хотелось детей как адептов, как близких людей, поселить их рядом с собой и не расставаться как можно дольше. Но вот уже первый отделился от меня, и я отношусь к этому смиренно.

Но ничего, вы знаете, я не ждала от них, а то бы я им руки-то повыворачивала, холки бы намяла, носы бы поплющила. Но ничего этого я не умею. Напротив, дети очень сохранны, иммунны и при деле. И что я буду их теребить?

– Получилось, как вы мечтали, стать с детьми друзьями, близкими людьми?

– Не мое дело – резюмировать. Я их очень люблю, очень им предана. А как называется то, что между нами, не знаю. Я думаю, что очень прорастаю в них, и в этом есть много опасностей. Тут все немножко фантомно. И эти попытки создать профессию из ничего, и создать чуть ли не достаток, и из этого достатка создать большую авторскую версию для детей: вот такой город, такая страна, такое государство, а ты хорошо учись, будь человеком, уважай старших, люби младших… И что тогда будет? Никто не знает, что будет. Мне кажется, мои дети – я об этом с опаской говорю, с особой осторожностью – хорошо себя чувствуют на свой лад каждый и приоритеты в жизни имеют близкие к моим.

Но мне дик целый ряд вещей – таких общечеловеческих нормативов, которые наполнили нашу жизнь за последнее время. Кто-то же учит своих детей менеджменту, а кто-то, извините, маркетингу, а кто-то в какую ни есть юриспруденцию детей отдает или буквально в международное право… Вот ужас-то, на мой взгляд.

– А что вам видится в этом ужасного?

– Без комментариев, как наловчились говорить теперь некоторые… В моих глазах это ужас. То есть как?! Твой ребенок может принять неслыханную веру и оказаться адептом неслыханной конфессии. Это его дело. А если ты как родитель его куда-то толкаешь – дело плохо. Поэтому пусть любой из моих детей учится чему угодно и служит чему захочет, но я в ужасе от того, как некоторые родители программируют своих детей. Если мои дети читают книги, почитают музыку, обожают театр и кино – мне больше ничего не нужно.

– Вы много говорите о детях, но ни разу не упомянули о роли отца в их жизни.

– Во мне давно сидит цитата: «Лучшее, что может сделать отец в деле воспитания детей, – это любить их мать». Это очень сильная сторона вопроса, и она очень важна. Мои дети видели это. Сейчас у меня второй муж, но совсем не важно, какой он по счету. Мужчина, живущий со мной, – это моя вторая половина. Мне бы хотелось, чтобы человеку было хорошо со мной, вот и все.

– Были у вас сложности с детьми, когда вы вторично выходили замуж?

– Сложностей не было. Но необходимо было сделать так, чтобы уменьшить тяжесть травмы. Вот об этом я очень пеклась, этим была очень озабочена. И это мне удалось.

– Вероника, вы используете в своих воспитательных моментах опыт ваших родителей или так и говорите им, что жить в наше время страшно?

– Я не говорю, что страшно. На самом деле я выбираю другие слова. Но мы сурово живем, что и говорить. Мои мама и папа тоже не были особенно заласканы всей нашей средой. Но меня не учили сильно щетиниться – меня просто просили учиться хорошо, по возможности, учили музыке, языку. Папа и мама, как могли, со мной приятельствовали, но из-за занятости проводили со мной очень немного времени. Никаких наставлений не было – воспитывали исключительно на собственном примере: книжки, театр, бесконечно бережное друг к другу отношение. Вот это то, что было у родителей и существует сейчас со мною.

– Вы пережили с вашими разновозрастными детьми три переходных возраста. Очевидно, было сложно и нужны были какие-то особые знания и понимания, чтобы все это прошло безболезненно.

– Нет-нет, я не знаю, у меня все интуитивно, все по слуху. Я ведь стихи пишу со слуха, музыку по слуху. Недаром в детстве мы так любили радио-постановки, и чуть позже, нянча детей дома, я очень любила «Театр у микрофона». По слуху я и детей растила. Конечно, в переходном возрасте что-то малоприятное было, но я не позволяла себе, чтобы в наших отношениях мы заглянули за ту грань, из-за которой трудно будет вернуться к теплым и интересным отношениям. Все яркие размолвки – их было три-пять – я помню, помню их совершенно в самоуничтожительном свете. Надо было учить себя всякой сдержанности и бережности к детям. Иначе «дальше – тишина». А если ты хочешь с детьми и дальше общаться, находить общий язык и до тишины не допускать себя, то со словами надо обращаться чрезвычайно бережно.

– Вы знаете, у нас давно стало грустным правилом растить детей без отцов при живых отцах. Вы могли бы вырасти своих без отца?

– Откуда я знаю? Что вы! Я понятия не имею. Не… Я не думаю. Мне кажется, жизнь детей очень украшена мужским обществом. Но черт его знает… Наверное, есть такие сады-огороды, где дети цветут без этой поливки. Не знаю… Мне кажется, мужчина нужен для равновесия. Как писала Нина Садур: «Мужчина полезен для здоровья».

– Вы очень самостоятельная женщина во всех смыслах, и в смысле зарабатывания денег тоже. Нет с мужем по этому поводу напряжений?

– У нас нет этого состязания, и об этом не может быть и речи – муж тоже занимается вполне художественными вещами – снимает кино, а когда не снимает, то отдыхает. Какое тут может быть состязание? Дети в большей степени мои – что хочу, то и делаю. А хочу я их кормить, одевать, возить, учить – всегда хотела и продолжаю хотеть. Муж мне вполне соответствует в этом мире моих скромных желаний. Ну, чуть больше денег – чуть меньше… Я вообще простовата в этих вопросах, я же не бизнесвумен. Я абсолютный кустарь – натачал пару ботинок, пошел на угол и продал их. Натачал, например, пять песен – и чувствую, что две из них немножко ярче остальных. А в сумме их пять – это к вопросу о тачании обуви. Черт возьми, думаю, что я сижу? Еще десять – и будет новая пластинка. Это все, чем я занимаюсь. Ну и какое тут может быть состязание?

– Ну и когда вы успеваете при четырех детях «тачать»? Из чего вырастают ваши стихи и песни?

– Из любого времени дня и ночи… Какие-то ушки на макушке желательно поддерживать. Я сейчас меньше стала говорить вслух и про себя об электризованности, которая когда-то чрезвычайно способствовала. Теперь она меня пугает – просто в кому впадаешь, когда приходит это состояние. Я не говорю о влюбленности, а о психофизических испытаниях, когда они выпадают. Теперь надо беречься, ну хотя бы ради детей. Тех ушей на макушке, которые я раньше поддерживала, их уже нет. Но есть какие-то другие. Я колдую по утрам и вечерам, когда есть силы, я очень колдую над тем моментом, когда рука поспешает к бумаге. Тут я задерживаю дыхание, настолько это острые ощущения.

– А кто ваш слушатель сегодня? Он ведь, очевидно, совсем другой, чем у Земфиры, например?

– Конечно, совсем другой, но какая-то граница проходит. Я приветствую Земфиру, и ее очень любят слушать мои дети. Но, конечно, я немножко другое. Мы были намного менее музыкальны, намного скупее в выразительных средствах. Намного более ангалшрованы с точки зрения текста, и политически, и социально. Кому Бог давал поэтический дар, естественно, песни были поэтичнее. Но социальная нагруженность этих песен и этого стиля пения под гитару была, конечно, на первом месте.

Но, конечно, такого царства серости, которое наступило в 90-е годы, мы не чувствовали и не предполагали, как многого другого не могли предположить. Но к эстраде я глубоко равнодушна. Живу книгами. Подкармливаю свое нутро стихами.

– Муж поклонник ваших песен?

– Я бы сказала – без фанатства, когда приходится, то слушает. Понимаете, это уже взрослый брак – он взрослый человек. Я могу повести его на Сретенку, где родилась, к своим друзьям. А куда-то и он твердой рукой меня поведет. А я никого на свои концерты не вожу – кто может, тот сам придет, кто-то из близких придет, а кто-то останется дома помыть посуду. А не помоет – я сама это сделаю. Тут я очень либеральна.

– Но дети ваши, естественно, первые слушатели и ценители?

– Не первые и не последние. С какой стати их это должно интересовать? У меня масса ошибок в воспитании, и вот эта тоже – у нас не очень силен почтительный фон по отношению ко мне. Это в доме не очень приветствовалось и развивалось. Иногда мне это вредит, но зато они имеют собственные любови, собственные привязанности – и пускай себе. Они точно не фанаты моего творчества, но вот что уж точно меня совсем не тяготит. Пусть они будут фанатами кого захотят: Кафки, Эко, Цветаевой… Почему они должны любить меня? Пускай так с прищуром присматриваются… Ничего мне больше не ну ясно.

Понимаете, дети уже взрослые. Старший – Антон – уже диссертацию по детским книжкам написал, пишет эссе, рецензирует и делает другие разнообразные вещи. Средний – Олег – в театральном училище, а сейчас каникулы, и он снимает мультфильмы. Ася пишет что-то свое и записывает. Года три-четыре назад они как-то объединились и какую-то музыку играли, в том числе и публично. Сейчас они это делают редко, но иногда можно наткнуться на какую-то их антрепризу. А в еще более дальнее время мы вместе в кукольный театр играли. Дети резвятся по-разному и, что очень важно, не под моим руководством.

Я очень антитоталитарна, я против любого рода железных рук, любого рода памятников, очень против кумиротвореиия. И все же важные, главные вещи я очень берегу в себе и в детях стараюсь проращивать.

– Вы начинали писать и петь свои песни, когда были уже такие суперстар, как Ким, Визбор, Высоцкий, Окуджава… Вы стояли рядом или особняком?

– С Окуджавой у меня были своеобразные многолетние отношения – кое в чем они были дежурны и загадочны, кое в чем очень формальны и сложны. В силу жизненных обстоятельств они еще несколько запутались. Но с моей стороны это всегда была – без низкопоклонства – очень яркая и щемящая любовь. А с его стороны было такое поглядывание сверху – в иные годы оно было очень неравнодушным, впоследствии более равнодушным. Ну что поделаешь?

Высоцкого я не знала, хотя 1980 год был пограничным. У нас была дружба с драматургом Олегом Осетинским, сценарий которого был запущен на Одесской киностудии. Годы прошли, но я помню, что в этом сценарии была такая небольшая набоковщина – бывалый мужчина ведет с собой девочку на башню к шпилю – вы думаете, чего? – высотного сталинского дома. Вот такая история в замкнутом пространстве с некими взаимоотношениями. К главной роли будто бы был приговорен Высоцкий, а я уже написала песню, предназначенную девочке. В августе 1980 года мы предполагали познакомиться, но не довелось…

С Визбором я хорошо была знакома, и ужасную его милоту и дружественность прижизненную ощутила на себе, и горечь утраты…

С Кимом я дружу и приятельствую по сей день. И я счастлива, что он жив-здоров. Все-таки мы все уже чуть-чуть уходящие натуры.

Когда-то я очень хотела внутрицеховых корпоративных отношений, но не знала их никогда. Жила и живу в работе сама по себе.

Беседовала М. Рюрикова, 2000 г.

Аэротика

* * *

 
Каждая кроха просит:
Не проходи!
Каждая кроха носит
Сердце в груди.
 
 
Хоть и дымит треножник —
Боли не причиняй,
Не мелочись, художник,
Не укрупняй.
 
 
Из пустяков, безделок
Сложен весь этот мир.
Не будь, художник, мелок.
Будь – ювелир.
 

* * *

 
He заметив, что дети предпочли бы тату или пирсинг,
Не заметив, что люди все уехали на Кот-д’Азюр,
Самый твердый на свете пушистый задумчивый персик
Я возьму, надкушу и присяду на пыльный бордюр.
Не заметив, что жизнь оказалась чудным извращенцем,
Не умеющим помнить, не знающим сладких границ,
Я укроюсь китайским прекрасным как сон полотенцем,
И цветы там, и фрукты, и перья невиданных птиц.
Дайте жить, дайте петь, отнимите судьбу как проблему,
Опустите как в трюм, отпустите меня как в тюрьму.
Я хотела успеть написать не роман, так поэму…
Но для этого надо очутиться хотя бы в Крыму.
Хорошо бы, чтоб память оказалась конфетной коробкой,
Полной ласковых писем, таких, что вовек не прочтут.
Хорошо бы флакон закрывался фигурною пробкой.
Все потеряно, все. А хрустальная пробочка – тут.
 

* * *

 
Никакой в этом мире поэзии.
Никакой в самом деле мечты.
И подушечки пальцев порезаны.
И страницы скандально пусты.
 
 
Ну, помаешься, позаикаешься,
Ну, посетуешь ты на судьбу.
Но не очень-то перепугаешься,
А покрепче закусишь губу.
 
 
Други близкие, други далекие!
Я гляжу ваших взглядов поверх.
Ожиданья огни одинокие —
Худосочный такой фейерверк.
 
 
Матерь божья, какая поэзия?
Матерь божья, какая мечта?
Я и шита, и крыта, и резана —
А страница пуста и пуста…
 

* * *

 
Я обиды рассовала по карманам
И царапины, как кошка, зализала.
Я училась этим маленьким обманам —
Ничего тебе про это не сказала.
 
 
В сумку сунула еще две-три тревоги
И за пазуху упрятала упреки.
Завязала в узелок свою досаду —
Ничего такого мне теперь не надо!
 
 
Мне нельзя заплакать, если захочу я.
И молчать нельзя мне, если замолчу я.
Ну, а главное – глубокие карманы,
Чтобы в них держать свои обманы!
 
 
Нетерпению купила я уздечку.
Ожиданию достала птичью клетку.
В уголке сложила каменную печку,
Чтоб кидать туда свои стихи, как ветки.
 
 
А еще купила швейную машину
И дешевые обрезки матерьяла
И себе карманы новые пришила —
Мне уже карманов старых не хватало…
 

* * *

 
На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,
случайно нашаришь забытый пенальчик помады и губы накрасишь.
Усталый, вечерний Пьеро,
которого ждут не дождутся балы, маскарады…
 
 
И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь.
Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать,
масла и добавки в такие оттенки слились…
Взамен земляники прогорклая алая слякоть.
 

* * *

 
Гололед – такая гадость,
Неизбежная зимой!
– Осторожно, моя радость! —
Говорю себе самой.
Ведь в другое время года
Помогает нам судьба,
А в такую непогоду
Затруднительна ходьба.
 
 
Я в дому – совсем другая:
Раз на дню, наверно, сто
Я сама себя ругаю
И за это, и за то.
А сегодня не ругаю
И напрасно не корю.
– Осторожно, дорогая!
Осторожно, – говорю.
 
 
Как ты справишься с дорогой?
Ведь ее не избежать.
Равновесие! Попробуй
Равновесие держать.
Не волнуйся и руками
Без стеснения маши.
Равновесие! Как знамя
Равновесие держи.
 
 
Гололед – такая гадость,
Неизбежная зимой!
– Осторожно, моя радость!
Говорю себе самой.
Не боюсь его нисколько.
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду! Сегодня скользко.
Непременно упаду!
 

* * *

 
Иду по улице зимой,
И непонятно мне самой,
Как не заносит снегом?
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа
Между землей и небом.
 
 
А где-то светится окно.
Так поздно светится оно!
Меня там не хватает.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа.
Ее ледок не тает.
 
 
А скоро будет Рождество!
Но это тоже ничего.
Потом пройдет и это.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа,
Ей облегченья нету!
 
 
А можно так и дальше жить —
Спешить, грешить, людей смешить —
Ни шатко и ни валко.
Да и погода хороша…
Но все болит, болит душа —
Ее-то вот и жалко.
 

* * *

 
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Стою ничьей женой
Под горкой ледяной.
 
 
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Вот и вся любовь!
Вот и нос – морковь,
 
 
И колпак из ведра,
И метла у бедра…
Была я баба нежная,
А стала баба снежная.
 
 
А глаза мои страшны,
А глаза мои смешны,
А глаза мои – из угля,
А черны – видать, грешны.
 
 
Была я баба нежная —
А стала баба снежная…
И стою, смеюсь. Зареветь боюсь.
Потому что я считаю:
Зареву – сейчас растаю.
 

* * *

 
В шапке похожая на Чебурашку —
Я приношу благодарность барашку,
Шкура которого сделалась шапкой
В жизни моей неуютной и шаткой.
 
 
В шубе похожая на медвежонка —
Благодарю же тебя, о дубленка,
Шкурою гревшая страшную тушу —
Ныне одевшая грешную душу.
 
 
Мясо в кастрюле и мясо в судочке…
Птенчики чьи-то, сыночки и дочки…
Милые звери – и плотью, и кровью
Нашему хилому служат здоровью.
 

* * *

 
О, эта странная прогулка —
Всего от дома до метро,
И окончанье переулка,
Где вечно продают ситро.
 
 
Вот обгоняет вас ребенок.
Взглянули вы со стороны —
И узнаете, как спросонок,
Черты оставленной жены.
 
 
По тротуару – вереница,
И перед вами, как в кино,
Проходят лица, лица, лица
Любовей, брошенных давно.
 
 
О, эта странная прогулка!
Ах, эти тени – хоть беги!..
Но почему-то очень гулко
Здесь ваши слышатся шаги.
 
 
А изменить маршрут непросто —
Всего от дома до метро.
И, добежав до перекрестка,
Берете вы стакан ситро.
 

* * *

 
Я не прочту ему стихов – зачем ему стихи?
У мужа денег попрошу, куплю себе духи.
И я не стану песен петь. Какие песни, черт,
Уж если он мой каждый сон узнал наперечет!
 
 
У мужа денег попрошу – куплю себе чулки,
Такие, что дороже нет – прозрачны и тонки.
Умело подведу глаза, на шапочке перо!
И вечером пойду к нему, одетая пестро.
 
 
Когда же стану уходить,
Под утро, чуть жива… —
Я новой песенки твердить
Смогу уже слова!
 

* * *

 
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась у меня.
 
 
То, что шло за мною тенью, – им моей казалось ленью.
То, что ринулось бедой, – им казалось ерундой.
 
 
Если жгло, ломало, гнало, им казалось – слишком мало
Для меня, капризной, вздорной, с черным глазом, с челкой черной.
 
 
Огоньки вдали мигали, а меня опять ругали
За невежество мое, за житье и за бытье.
 
 
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.
 
 
Все трудились, это верно. Беззаветно, беспримерно.
Но казались их труды им добычею руды.
 
 
А мои штрихи и миги, не стихи, да и не книги,
Не работы, не труды – не наделали б беды.
 
 
Если падало, крушилось, им казалось – совершилось
Наказание мое за дерзание мое!
 
 
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.
 
 
Возвращайся к нам, дитя, – как могли, они манили…
Ты поймешь сто лет спустя, как родные правы были.
 
 
Если хочется – пиши красной краской, белым мелом.
Но при этом от души просим – занимайся делом!
 
 
О, ученая родня… Жизнь меня еще научит.
И поймает, и намучит, – не волнуйся за меня.
 

* * *

 
А когда я болела,
Да, когда я болела,
О, как сильно меня
Моя мама жалела!
 
 
И когда я кричала
Больными ночами,
Как она защищала
Большими плечами!..
 
 
А когда меня юность
Дотла не спалила,
Обожгла
Да лихую судьбу посулила,
 
 
Откатясь от огня,
Я на холоде тлела —
Только мама меня
Больше не пожалела.
 
 
Помню, как накатило
Болезнями детство,
И она находила
Чудесные средства.
 
 
А сжималось кольцо,
Означавшее муку, —
Помню, дула в лицо
Или гладила руку…
 
 
И минуты свои
И часы – не считала.
Но запасы любви
Все тогда исчерпала.
 
 
Ведь с тех пор,
Что я в детстве
так страшно болела,
Меня мама моя
Никогда не жалела.
 

* * *

 
Когда 6 мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.
 
 
И, гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних – отцов семейства,
Других – совсем юнцов.
 
 
Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда —
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда.
 
 
Мудрец научит дурака,
Как надо жить наверняка.
Дурак пускай научит брата
Вкушать, как жизнь сладка.
 
 
Сестра-простушка учит прясть.
Сестра-воровка учит красть.
Сестра-монашка их научит
Молиться, чтобы не пропасть.
 
 
Когда б я сделалась стара,
Вокруг накрытого стола
Всю дюжину моих потомков
Однажды б собрала.
 
 
Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад!
И то, что этим братья схожи,
Дороже во сто крат.
 
 
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.
 

* * *

 
– Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
– Ах, дочка! Я в твои годочки
Давно с твоим отцом
Стояла под венцом.
– Ах, мама! Венчаться мало…
Ну, обвенчалась ты с отцом,
Совсем юнцом, чужим птенцом?..
 
 
– Ах, дочка! Я в твои годочки
Уже с твоим отцом
Рассталась, с подлецом.
– Ах, мама! Расстаться мало,
Один подлец, другой глупец…
Да и не о том я наконец.
 
 
– Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть не жила уже с отцом,
А все ж бела была лицом…
– Ах, мама! Лица-то мало.
А что я не бела лицом,
Так я же балуюсь винцом,
Ведь ты же знала.
 
 
– Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть и жила почти вдовой,
Была румяной и живой.
А ты – девица, не вдова,
А только теплишься едва…
– Ах, мама! Уж осталось мало.
И не жена, и не вдова,
И не жива, и не мертва.
А то, что черное ношу, —
О том не спрашивай, прошу.
 
 
– Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
Чем согрешила?
Куда спешила?
Себя решила…
 

* * 8

 
Боль сердца моего – сестра.
Мы с нею видимся нечасто.
И вот от этого несчастья
Моя любовь к ней так остра.
Когда мы с ней увидимся опять —
Предвижу, как я снова онемею.
Предчувствую, что снова не сумею
Ее нежнее прежнего обнять…
 
 
Кого в наш век бетона и стекла
Такая боль не гложет и не точит?
И мучаются все, и каждый хочет,
Чтоб эта боль неясная прошла.
А наша власть над жизнию чужой
Такие странные имеет формы!
Все – сами по себе, но до сих пор мы
К родной душе все тянемся душой!
 
 
Боль сердца моего – сестра.
А может, надо, чтоб болело?
И в очаге потухшем тлела
Зола рябячьего костра?
 
 
Когда потом привязанностей рой
Вкруг каждого запляшет и закружит —
Вдруг человек заплачет, обнаружив,
Как крепко связан с собственной сестрой…
 

* * *

 
Сто женщин, сто младенцев есть во мне.
Оригинальное такое свойство
Родне моей внушает беспокойство, —
Хотя какая разница родне?
 
 
Сто душ в душе ношу – что за житье? —
Чтоб все они во мне перемежались.
Но все в какой-то миг перемешались
И приняли обличие мое.
 
 
Пока я беспокоюсь и шучу,
Все сто детей затеяли пятнашки.
А женщина гадает на ромашке,
И все выходит так, как я хочу.
 
 
Теперь мой тихий дом – не дом, а храм,
Звучит моя молитвенная строчка.
Но женщина по кличке «одиночка»
Живет в моей душе, как свежий шрам.
 
 
Мужчина, нелюдим и нелюбим,
Теперь к тебе заходит слишком редко.
А ты лепечешь: «Что же делать, детка? —
Ведь он не нам одним необходим!..»
 
 
Да будет жизнь твоя чистым-чиста
За то, что ты транжирила сначала!
Да будет все теперь, как ты мечтала,
И пусть тебя минует пустота!
 
 
Сто женщин, сто детей – но жизнь идет,
И вот что каждый день меня тревожит:
Боюсь, что жизнь число еще умножит,
Утроит или в степень возведет.
 
 
Ну как я тяжесть вынесу сию?
А как я жизнь свою сложу тем паче?
Вон у Дюймовочки родился Мальчик-с-пальчик
Оберегайте, люди, их семью!
 

* * *

 
Мне сын рассказывает сон:
Там серый ослик, старый слон
И мотылек – цветной флажок,
Который крылышки обжег.
 
 
Мне сын рассказывает сон:
Он – всем опора и заслон.
Тому подмога мой сынок,
Кто робок или одинок.
 
 
Мне сын рассказывает сон:
Он ясно помнит тихий звон,
Он ясно видел слабый свет —
Такие снятся сны в пять лет…
 
 
Мне сын рассказывает сон!
Мне, слава Богу, верит он!
Я растолкую и пойму,
Зачем приснился сон ему.
 
 
Мне сын рассказывает сон…
Не по земле шагает он,
А по пустыням и по льдам —
Как будто по моим следам.
 

 

* * *

И вот замираю в передней.
В Уфе, в Магадане, в Париже.
А вдруг, мой ребеночек средний,
Вернувшись, тебя не увижу?
Ничтожнее нет материнства.
Прерывистей нет постоянства.
Волшебно твое буратинство.
Фальшиво мое пуританство.
 
 
Угрюм, как затвор карабинный,
Мой промысел будничный трудный.
Но весел твой глаз воробьиный,
Такой антрацитово-круглый.
Мне нравится, что ты не ранний,
Хотя не привыкну, что средний.
По стольким ты признакам – крайний.
Едва не сказала – последний.
 

* * *

 
В то время как я эту Землю обследую,
Хожу, прикрывая ладонью нутро, —
Дитя, которое знать не знаю, не ведаю,
Ведет себя странно, как студент в метро.
 
 
И топочет ногами, и смеется не мудрствуя,
То вытащит весла, то утопит корму.
Похоже, он слушает какую-то музыку,
Понятную только ему одному.
 
 
Но, видно, и музыка ему тоже наскучивает.
По каким-то таким часам он живет…
И тогда он меня, будто лодку, раскачивает,
И Земля вообще подо мной плывет.
 
 
И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно,
То ночь-заполночь – вот он, то ни свет ни заря…
Но в июне закончится мое путешествие,
Однажды начавшееся среди сентября.
 

* * *

 
Мой толстокожий персик,
Ты бацаешь так рьяно!
А мамочкины песни
Не любит фортепьяно.
 
 
Дверных печальных петель
Скрипенье так знакомо…
От мамочкиных песен
Сквозняк идет по дому.
 
 
Сквозняк идет по спинам
От этой самой песни.
Он пенится, как пиво,
Пузырится, как пепси.
 
 
Сквозняк бежит меле клавиш,
Как горькая настойка.
И ты его узнаешь,
Но только – не настолько.
 
 
Мой толстокожий персик,
Прозрачнее кристалла,
Тебе расскажут песни
О том, как я устала…
 
 
А ты подаришь перстень
Прекрасному кентавру.
Тебе оставлю песни,
А мальчикам – гитару.
 

* * *

 
Синие солдатики, красная картечь!
Идет война двенадцатого года.
Нам наши силы надобно беречь,
Раз на дворе – такая непогода.
 
 
Мы не гуляем – дождик за окном.
Все ждем, что переменится погода.
У нас полки и роты под огнем,
У нас война двенадцатого года.
 
 
Фельдмаршалу представлен самому
Мой ротозей – отныне новобранец.
Солдатский кивер и солдатский ранец,
Иных предметов не дари ему.
 
 
А горбунок несется все быстрей!
А где-то зайцы скачут на опушке.
Дитя забыло кукол и зверей —
По целым дням у нас грохочут пушки.
 
 
Еще не скоро в школу он пойдет
И поведет сражение на парте.
Ему – четвертый год, и он ведет
Свои полки против Буонапарте.
 
 
Войне конец, хотя француз не трус.
Мы победили в той неравной схватке!
Мой храбрый сын подкручивает ус.
Какое счастье, все у нас в порядке!
 

* * *

 
Не расти, дитя мое —
Что в том толку?
Можешь малость самую,
Но и только.
 
 
«Я сегодня потерял
Синий мячик!» —
На руках у матери
Плачет мальчик.
 
 
Долго ль будем нянчиться,
Радость наша?
Вырастешь – наплачется
Твоя мамаша.
 
 
Голова закружится
Беспричинно,
Тут и обнаружится:
Ты мужчина.
 
 
Женщина потопчется
У порога.
Вспомнится потом еще,
Недотрога…
 
 
Как я это самое
Представляю!..
Не расти, дитя мое,
Умоляю.
 

* * *

 
Мой сын безбожно на отца похож.
Он тоже светлоглаз и белокож.
Я часто, глядя на него, не верю,
Что это сын мой, что ему я мать.
И я боюсь, что сходство – неспроста.
Что время все поставит на места,
И женщине, как я черноволосой,
Он тоже будет что-то объяснять.
 
 
Она, кивая, выслушает речь.
Останется в подушке контур плеч.
И тоже, точно так, как я когда-то,
Все будет вспоминать его слова.
Слова ведь тоже были неспроста,
Одна лишь строчка посреди листа…
И мне они давным-давно забылись:
«Любимая! Ты слишком уж смугла!..»
 
 
А впрочем, только время им судья.
Одно лишь только время, но не я.
И если он ту женщину оставит —
Пожму плечами – дескать, ну и что ж?
А женщина останется одна
И назовется – бывшая жена.
И, вот ведь штука,
Родит мне внука,
Который тоже будет на него похож…
 

* * *

 
Мне требуется – странные дела! —
Дешевая и смирная собака,
Но чтобы она лаяла, однако,
И чтоб мое жилище стерегла.
 
 
Мне требуется – странные дела! —
Уютное и теплое жилище.
Мне надоело жить на пепелище
И захотелось своего угла.
 
 
Мне требуется – странные дела! —
Та, что в окне напротив так хохочет,
Та, что меня не любит и не хочет, —
Чтоб рядом эта женщина была.
 
 
Потребуется, судя по всему,
От дел моих немалых передышка.
Но главное – чтоб кошка или мышка,
Чтоб божья тварь жила в моем дому.
 

* * *

 
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
Он в глаза мне глядит так тревожно,
Что ответить ему невозможно.
 
 
Я от этого взгляда теряюсь,
Я сбиваюсь, и я повторяюсь,
Если ж я замолчу понарошке —
Он щекою прижмется к ладошке.
 
 
Провожает меня и встречает.
Излучает тепло, источает.
Будто в чем-то дурном уличенный,
Он стоит предо мною смущенный…
 
 
Только с ним становлюсь настоящей,
Ничего от себя не таящей.
Вдруг со всеми делами управлюсь,
И сама себе даже понравлюсь!
 
 
Он положит мохнатую лапу
И потушит настольную лампу,
Приглашая меня на прогулку,
И пойдем мы с ним по переулку…
 
 
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
По ночам ему, видимо, снится,
Что нам с ним удалось объясниться…
 

* * *

 
В этой маленькой квартирке
Есть помада и духи,
И веселые картинки,
И печальные стихи.
 
 
Тютчев пишет на конторке,
На доске – Мижуев-зять.
Ни фанерки, ни картонки —
Просто неоткуда взять.
 
 
В этой маленькой квартирке
Все мы соединены —
Все четырки, растопырки,
Вертуны и болтуны.
 
 
В Лутовинове – Тургенев,
И в Карабихе – поэт.
Я не гений. Нету геньев!
Прежде были – нынче нет.
 
 
Из русалок – да в кухарки?
Вот я челкою тряхну…
Берегись меня, жихарки —
Всех за щеку упихну.
 
 
Чехов в Мелихово едет.
Граф гуляет по стерне.
Только мне ничто не светит!
Скоро я остервене… —
 
 
Южный ветер дунет в ухо:
Ничего, мол, ничего!
Продержись еще, старуха!
И осталось-то всего…
 
 
Этот сумрак прокопченный,
Пропеченный утюгом… Д
нем и ночыо муж-ученый
Ходит по цепи кругом.
 

* * *

 
У людей – галдеж,
у людей – балдеж,
и в прихожей – гам, суета.
 
 
А у меня – падеж,
у меня – падеж
ежедневный падеж скота.
 
 
Не живет мой скот,
не окот, бойкот,
и темны мои небеса.
 
 
То козленочка,
то ягненочка,
мне мерещатся голоса.
 
 
Кто-то парит жир,
кто-то варит сыр,
подрумянивает антрекот.
 
 
Если так пойдет,
весь мой скот падет,
весь мой мелкий рогатый скот.
 
 
У людей – балдеж,
у людей – галдеж,
молодежь ликует с листа.
 
 
А тут – куда пойдешь?
Ежели падеж,
ежедневный падеж скота.
 

* * *

 
Я вчера была свободна,
А сегодня занята.
Но свобода – неудобна,
А удобна суета.
 
 
Суета сует? Ну что же,
Это на меня похоже…
Я мечусь, я на пределе,
Злюсь, молюсь – и я при деле.
 
 
Завтра буду посвободней,
Сяду в кресло поудобней…
Жизнь моя! Ты мне угодна
Тем, что так ты неудобна.
 

* * *

 
Никуда отсюда не деться!
Время мчится, как лихой всадник.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе всякий.
Вот иду той же аллеей
И сама с собою толкую.
Ни о чем я не сожалею,
Но тоскую, тоскую!
 
 
А на даче спят два сына.
Я читала о таком, помню!
Но не думала, что так сильно,
И не думала, что так полно…
Помнишь белку в колесе? Белке
В клетку кинули орех грецкий.
Не прощу себе свой грех мелкий,
Но прощу себе свой страх детский.
 
 
Вот заветное скоро место.
Я тропинок не забывала.
Здесь лежит мое королевство!
Я сама его зарывала.
Не глядеть назад – лучший принцип
И от муки верное средство.
Но, наследные мои принцы,
Что получите вы в наследство?
 
 
И подумалось без кокетства:
Все, что ни было со мной, – важно.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе каждый.
Неразрывные твои сети!
Невозможное мое бегство…
Там, на даче, спят мои дети.
Там, на даче, спит мое детство.
 

* * *

 
Повторяю опять и опять,
Говорю, не боясь повториться:
Здравствуй, доброе племя опят,
Что на время в лесу воцарится!
 
 
Желтый гвоздик, мой бедный дружок!
Пограничник ушедшего лета…
Твой отчаянный в осень прыжок —
Как нечаянный возглас поэта.
 
 
Всякий гриб среди белого дня
Хочет облик принять неприметный.
Ты стоишь среди целого пня —
Простодушный такой, многодетный!
 
 
На грибном на коротком веку
Нужно мужества тяжкое бремя,
Чтобы бросить под нож грибнику
Все свое малолетнее племя.
 
 
В разговоре об этом грибе
Я еще не поставила точку…
Можно кучей погибнуть в борьбе,
Только чтобы не жить в одиночку.
 

* * *

 
He моих ли мук творенье
Строчкой бронзовой болит?
Но моих ли рук варенье
Пенкой розовой бурлит?
 
 
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой.
 
 
Я слежу недремным оком
За загадкой бытия,
А она исходит соком —
Вишня, ягода моя.
 
 
Я – без зависти, без злости.
Но сама с собой борюсь,
И, как ягода без кости,
В чьем-то вареве варюсь!
 
 
Не мое ли это пенье —
Горло тонкое дрожит?
А вишневое кипенье —
Будто фея ворожит.
 
 
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой…
 

* * *

 
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
Не жалей ни о чем, дорогая!
И не то чтоб со мною был прежде знаком,
И не то чтобы мною был прежде иском —
Так и жили, не предполагая…
 
 
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок.
«Не жалей ни о чем, дорогая!» —
Прочитаю в твоем торопливом письме
И – простейшие числа слагаю в уме.
Так и жили, не предполагая…
 
 
Я могла б написать: никого не виню!
Сообразно характеру, духу и дню —
Не виню, ибо верю в удачу.
Но споткнусь о корявую эту строку
И щекою прильну к твоему табаку,
И – не плачу, не плачу, не плачу…
 

* * *

 
Из подарков судьбы, украшений грошовых,
Чьих-то памятных писем, календарных примет —
Выбираю крыжовник, зеленый крыжовник,
Чрезвычайно неброский и непопулярный предмет.
 
 
Примеряя к лицу эту жизнь, эту участь,
Я бесчисленно морщусь и фыркаю. Но
Я ценю кислецу, уважаю колючесть,
Различаю под матовой кожей зерно.
 
 
Если можешь понять его – и шипы, и зеленость,
И непышные ветки, и недорогие плоды, —
Так поймешь и меня – запечатаных губ распаленность,
И дрожащие пальцы, и путаные, и потайные лады…
 

* * *

 
Лето нынче тянется долго-долго,
впрочем, как всегда, это не летально,
привези мне книжечку Конан-Дойля,
я люблю как девочка эти тайны.
Ни чутья, ни опыта, зябко, зыбко,
но зато читается до заката,
это или опиум, или скрипка,
что бы это ни было – все загадка.
 
 
Лето нынче долгое, небо цвета
темно-грозового, порохового.
Привези мне книжечку Стефан Цвейга, —
сердце просит жгучего, рокового.
Маленькая женщина под вуалью,
глупенькая птичка желает боли,
ей не страшно сжечь себя хоть буквально,
ах, не надо, милая, Бог с тобою.
 
 
Это лето долгое, что ни книга —
дамочка с причудами в главной роли,
привези, пожалуйста, Стивен Кинга —
пусть уж лучше мистика будет, что ли.
Призраки любви так и ходят рядом,
что это за стыд, что за оперетта?
Только бы не сжечь все единым взглядом,
перед тем как на зиму запереться.
 

* * *

 
«Песнь о Нибелунгах»…
ах, не отвлекайся,
ах, не увлекайся
книжками, дитя!
 
 
Низко пролетает
Акка Кнебекайзе,
мягкими крылами
тихо шелестя.
 
 
Смейся, да не бойся,
бойся, да не кайся,
старшего не трогай,
младшего не смей.
 
 
Низко пролетает,
Акка Кнебекайзе,
старая вожачка
племени гусей.
 
 
Книжки – это дети,
дети – это книжки,
горькие лекарства
дорогой ценой.
 
 
Акка Кнебекайзе
пролетает низко,
Акка Кнебекайзе —
прямо надо мной.
 

* * *

 
Тают денежки мои,
Воробеюшки мои.
От любови до любови
Хоть пятак да утаи.
 
 
Тают денежки мои
И идеюшки мои.
От удачи до удачи
Хоть на грош да утаи.
 
 
Тают денежки мои
И надеюшки мои…
Видно, плохо дело: шиш
От себя что утаишь.
 
 
Тают денежки мои,
И идеюшки мои,
И надеюшки мои…
 

* * *

 
В нашей жизни стало пусто.
Не вернешь себя назад.
Где вы, пирожки с капустой?
Где ты, райский аромат?
 
 
Продавали по соседству,
Там, у Сретенских ворот.
Меня баловало детство —
Все теперь наоборот.
 
 
Мне уже все двадцать с гаком.
Как летят мои года!
Не забуду сушки с маком,
Не забуду никогда.
 
 
О, мороженщик-шарманщик!
О, любви запретной бес!
Мне фруктового стаканчик
Нынче нужен позарез…
 
 
Где вы, уличные сласти?
Где бушующие страсти?
Где ты, святочный уют?
Ничего не продают…
 
 
Я свое заброшу дело,
Я пойду куда давно
Я уже пойти хотела —
В престарелое кино.
 
 
И откроются киоски,
Только выйду из кино.
Тетка с видом эскимоски
Мне протянет эскимо.
 
 
Я пойму: в Москву большую
Опустилось божество.
Пирожки с капустой чую,
Ощущаю волшебство…
 

* * *

 
Мое расстроенное старое фоно!
Я полагаю, ты недаром мне дано.
Ты мне досталось, как я помню, по наследству
От детства, миновавшего давно.
 
 
Как сильно стерся твой орнамент-позумент!
Но как люблю я старый мамин инструмент
За то, что он мою спасает душу
В последний и опаснейший момент!
 
 
Когда я трогаю расстроенный твой строй —
Сама в расстройстве, не в ладу сама с собой —
Я о своих вдруг забываю неполадках,
Овладевает мною твой настрой.
 
 
Мое расстроенное старое фоно!
О, ты одно мне в утешение дано.
Я не хочу, чтоб приходил настройщик.
Ведь быть в расстройстве не запрещено…
 

* * *

 
Играйте все этюды Черни!
И никакой на свете скверне
На ваших пальцах – не бывать.
Все десять заняты этюдом,
На вид трудом, по сути – чудом,
Не будем это забывать.
 
 
А звук прелюдий Майкапара!
А смены холода и жара,
Которых стоил мне урок!
И как тогда мне не игралось,
Откуда что бралòсь и брàлось?
Какой во мне, безрукой, прок?
 
 
Но время шло, и я привыкла.
И имя Гедике возникло,
И надорвался педагог.
Да я не музыкой гнушалась!
Но слишком явно мне внушалось:
Какой во мне, безрукой, прок?
 
 
Так где ж вы были, Моцарт, Шуберт?
Они сейчас меня погубят…
Где вы, Шопен и Мендельсон?
Вот так урон непоправимый,
Хотя, как сон, неуловимый,
Мне был когда-то нанесен.
 
 
…Картины эти – невозвратны.
Те имена – невероятны:
Клементи, Черни, Майкапар…
Ведь до сих пор не понимаю!
Но лихом их не поминаю,
А помню: школа – холод – жар.
 

* * *

 
Долгий поиск, тяжкий труд.
Черный поезд, белый пруд,
Ель, метель, игра мороза,
Стих и проза, божий суд —
 
 
Вот и все, зачем жила.
Вот и все, чего желала!
Но увидела, прочла —
Это мало, это мало.
 
 
Хорошо! – сказала я.
Детвора, мужья и браки?
Стенка, грубая скамья,
Плошка со свечой во мраке?
 
 
Все, что было, есть и нет?
Без чего меня б не стало?
Но сказал один поэт —
Это мало, это мало.
 
 
Хорошо! – сказала я.
Осень жжет, зима качает.
В отдалении друзья
Мне свиданья назначают.
 
 
Может, это ближний свет?
Может, лунная дорога?
Но сказал один поэт,
Что и этого немного…
 
 
Кто ты, карлик? Тень беды?
Непроснувшаяся строчка?
Как награда за труды —
Непросохшая сорочка.
 
 
Ненавязчивый совет?
Свет, упавший в мой домишко?
Вы поэт, и я поэт.
Закрываю вашу книжку.
 

* * *

 
Какие тут шутки,
Когда улетает семья?
Последствия жутки —
Об этом наслышана я.
Судьба не копейка!
Мне попросту не повезло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
 
 
Семья улетает.
Прощайте, прощайте, семья!
Меня угнетает,
Что сестры сильнее, чем я.
– Взлетай, неумейка! —
Мне эхо с небес донесло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
 
 
Гляжу близоруко,
Гляжу безнадежно во мглу.
Но я однорука
И, значит, лететь не могу.
– Счастливо, счастливо! —
Кричу я вдогонку семье.
Тоскливо, тоскливо
Одной оставаться к зиме.
 
 
Тоскливо и жутко
Готовиться к лютой зиме.
Последняя утка!
Последняя утка на этой земле…
– Судьба не копейка! —
Мне здешние птицы твердят.
Я Серая Шейка!
Пускай меня лисы съедят.
 

* * *

 
Была луна, а вот безлунность.
Была любовь, а вот беда.
Зачем, куда умчалась юность?
Любовь – зачем? А жизнь – куда?
 
 
О чем молчишь, над чем хлопочешь,
Чего накликал, что предрек?
Чего ты ждешь, чего ты хочешь?
Когда любовь не уберег.
 
 
Что ж горевать над колыбелью,
Коль нету дитятка внутри?
Теперь смотри тут за метелью
Да за лампадою смотри.
 
 
Смотри-смотри за черной тучей,
Как солнце станет исчезать.
Себя кори, себя и мучай.
А больше некому сказать.
 
 
Ах, горе, горе в черствых крошках,
Когда узды не удержал.
А ты же сам ее на дрожках
С одним гусаром провожал…
 
 
Весной тепло, зимою скучно,
И бубенца не услыхать.
Темно свече, огниву душно,
И скоро будет полыхать.
 
 
Песочек красный, день напрасный.
Такой не принесет вестей.
Смотритель грустный, зритель праздный
Чужих дорог, чужих путей.
 
 
Денек хмельной, а вечер бражный.
Еще денек, и два, и три…
Ездок вальяжный, кучер важный.
А ты смотритель – ты смотри.
 

* * *

 
От книги глаз не поднимаю
И до полночи не ложусь.
А. С.! Я вас не понимаю
И очень этого стыжусь.
Когда дешевую гравюру
Мне на рожденье принесли —
А. С.! Я спрашиваю сдуру —
А. С.! При чем тут Натали?
 
 
Ах, менуэты, силуэты!
Балы, вощеные полы…
Ах, канделябры, эполеты,
Еще ломберные столы…
А посредине залы душной
Идут со свечками в руках —
То Кюхельбекер простодушный,
То Пущин – где он? – в рудниках…
 
 
Читать историю занятно.
Прошу меня простить, А. С.!
Но до сих пор мне непонятно,
Как очутился здесь Дантес?
Я ничего не понимаю,
Хоть жгу четвертую свечу.
От книги глаз не поднимаю —
Я толком все понять хочу.
 

* * *

 
He все же мне девчонкой быть
Изменчивой и скверной!
Позвольте мне Вас полюбить,
Позвольте быть Вам верной!
 
 
Я знаю, как я поступлю, —
Толкуйте как причуду:
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, верной буду.
 
 
О, наше женское житье —
Забавнейшая штука.
Мужей питье, детей нытье —
Наука нам, наука!
 
 
Но как мне хочется унять
Свой голос музыкальный…
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте к Вам не применять
Сей меры радикальной.
 
 
Не стану Вас обременять
Любовию чрезмерной.
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте быть Вам верной.
 
 
Мы будем жить и не тужить
Уж до ста лет, наверно.
Позвольте только с Вами жить,
Позвольте быть Вам верной!
 

* * *

 
Цыганка, цыганочка Аза
Жила тут и зиму и лето.
Теперь тут спортивная база,
Тяжело– и легкоатлеты.
Вон там пробегала в беседку,
Вот тут примеряла наряды.
Теперь тут площадка и сетка,
А также другие снаряды.
 
 
Шумели, шумели аллеи,
Отрада хозяйского глаза.
Шалели мужчины, шалели —
Плясала цыганочка Аза.
Москву позабудешь и Питер!
Ты все у меня позабудешь.
Я первый российский кондитер,
Ты первой цыганкою будешь!
 
 
Да что это, что это значит?
Шампанское льется и льется.
Цыганка смеется как плачет
И плачет как будто смеется.
В деревне у нас – перемены.
Где старой часовенки конус —
Теперь молодые спортсмены
С утра повышают свой тонус.
 
 
Цыганка, цыганочка Аза!
Влюбленный, взбешенный кондитер…
Та самая, самая фраза:
«Поедем-ка, милая, в Питер!..»
Теперь – беговые дорожки.
Теперь – молодые аллеи.
А раньше-то, Господи, дрожки!..
А раньше – коней не жалели…
 

* * *

 
Я веду свой образ дней
Наподобие актеров.
Но чем дальше – тем ясней:
Наподобие шахтеров.
 
 
Начиная день с нуля,
Опускаюсь на глубины.
Высоко плывет Земля,
Шум и шорох голубиный.
 
 
Слюдяной минуя наст,
Через прах и уголь костный
Выхожу на новый пласт.
Вот он, мой алмазоносный!
 
 
И, пока алмаз в цене
И дороже год от года, —
Все противней будет мне
Вся порожняя порода!
 
 
Я – подальше от греха,
В стороне от перебранки.
Но, конечно, есть цеха
И шлифовки и огранки.
 
 
И добыча прочих руд!
…Стол привычный, лист тетрадный.
Здравствуй, тяжкий, милый труд!
Свет рудничный, свет лампадный…
 

* * *

 
Что же ты – клуша, наседка?
Что же ты, с гуся вода?
Мало работаешь, детка!
Мало работаю, да…
 
 
То поиграю с сынишкой,
То на подругу позлюсь.
С яблоком, с милою книжкой
Вдруг на диван завалюсь.
 
 
…Смотрит устало и хмуро
И не уйдет без следа.
Мало работаешь, дура!
Мало работаю, да.
 
 
Я обленилась, раскисла —
Вот происшедшего суть.
В вымысле – много ли смысла?
В промысле – тоже чуть-чуть.
 
 
Вырастешь дылда и квочка,
Надо самой понимать…
Мало работаешь, дочка.
Мало работаю, мать.
 
 
Дождик стучит в мою кровлю.
Сон обещает пропасть…
А не поленишься вволю —
Не поработаешь всласть.
 

* * *

 
Нас согревает радиатор.
Его мы любим, но тираним.
Ребенок наш как гладиатор —
Отважен, грязен и изранен.
 
 
Прощай, грибы, прощай, крыжовник,
Летящая по небу белка.
Прощай, колодец, и коровник,
И переспелок перестрелка…
 
 
Нас согревает радиатор.
Но скоро заморозки, милый!
Заиндевел иллюминатор
У нашей шхуны небескрылой.
 
 
И поплывет наш дом по небу.
И поплывет наш дом по снегу.
Сперва по снегу кучевому,
Потом по снегу перьевому.
По первому густому снегу,
К тому, неведомому брегу…
 

* * *

 
Я сижу и мучу строчку.
Не выходит, к сожаленью.
А хозяйка мочит бочку.
Вероятно, для соленья.
 
 
Столько фруктов – неприлично.
Неприлично, не шучу.
Непривычно, непривычно.
С непривычки – не хочу.
 
 
Продается виноград —
Винограду всякий рад.
Я не рада винограду,
Там же косточки подряд.
 
 
Продается помидор,
Помидор – чистейший вздор.
Не люблю я помидоры
С малолетства до сих пор!
 
 
Продают еще арбуз —
Он один на весь Союз!
Мы с тобою – не верблюды,
Чтоб носить подобный груз.
 
 
…Я желаю быть в Москве!
Выхожу себе на дождик.
Сумка в левой, в правой – две.
Это, право же, надежней.
 
 
Постою себе часок
За хвостом неторопливым,
И любой тогда кусок
Мне покажется счастливым!
 
 
А кавказский рай фруктовый
Доведет нас до сумы!
Мы с тобою – не готовы,
Ни желудки, ни умы.
 
 
Ах, зачем, мой милый друг,
Мы поехали на юг?
 

* * *

 
Небо хмурится и хмурится,
как-то тихо на душе.
А на обед сегодня курица,
она варится уже.
 
 
Она варится и варится,
просто полный пал-секам.
И из рук ничто не валится,
а все просится к рукам.
 
 
Вот моя фамилья – долгая,
на плечах чудная кладь.
А вот и жизнь, от курса доллара
так зависимая, глядь.
 
 
Это только тема Фауста —
«люди гибнут за металл».
Все произведенья августа
праздный дух перечитал.
 
 
Будет осень скороспелая,
порастет жилье – быльем.
Где ж ты, курица несмелая?
Где тот ласковый бульон?
 
 
И тревога неслужебная
на краю чудного дня.
Моя курица волшебная,
не бросай хоть ты меня,
Моя курица волшебная,
не бросай
меня.
 

* * *

 
He помню, в каком году,
Не помню, в каком чаду,
Не помню, в каком дыму —
Я с вами была в Крыму.
 
 
Привет тебе, виноград!
Вокруг терраски лоза.
Прощай, Москва, Ленинград,
Неласковые глаза.
 
 
Там вечная мерзлота.
Пустынная всюду сушь.
Тут вечная простота,
Соцветие наших душ.
 
 
Прости-прощай, самолет,
Растаявший вдалеке.
Тут планер, как мотылек,
Лежит на божьей руке.
 
 
Сидим в тени шелковиц,
В плечо упершись плечом.
А после падаем ниц
Под золотистым лучом.
 
 
И жгучий сок алычи,
И нежный сок помидор.
И дорогие ключи
От наших тесных камор.
 
 
Да здравствуешь ты, мой друг!
Да здравствует свежесть уст!
Да здравствует крепость рук!
Да здравствует крепость уз!
 
 
Не помню, в каком году
Я с вами была в Крыму,
Друзья мои по письму,
По сердцу и по уму…
 

* * *

 
О женщина, летающая трудно!
Лицо твое светло, жилище скудно,
На улице темно, но многолюдно,
Ты смотришься в оконное стекло.
 
 
О женщина, глядящая тоскливо!
Мужчина нехорош, дитя сопливо…
Часы на кухне тикают сонливо —
Неужто твое время истекло?
 
 
О женщина, чьи крылья не жалели!
Они намокли и отяжелели…
Ты тащишь их с натугой, еле-еле,
Ты сбросить хочешь их к его ногам…
 
 
Но погоди бросать еще, чудачка, —
Окончится твоя земная спячка,
О погоди, кухарка, нянька, прачка —
Ты полетишь к сладчайшим берегам!
 
 
Ты полетишь над домом и над дымом.
Ты полетишь над Прагой и над Римом.
И тот еще окажется счастливым,
Кто издали приметит твой полет…
 
 
Пусть в комнатке твоей сегодня душно,
Запомни – ты прекрасна, ты воздушна,
Ты только струям воздуха послушна —
Не бойся, все с тобой произойдет!
 

* * *

 
Геральдика и героика
Подтаивают во мглах.
Вся жизнь моя – аэротика.
Тела о шести крылах.
Подвешенная над бездною,
Увидела тень свою.
Над бездною разлюбезною
Плыву да еще пою.
 
 
Предвижу его, курортника,
Обтянутый свитерок…
Вся жизнь моя – аэротика.
Неси меня, ветерок.
Должно быть, водица мутная
Клубится на самом дне.
Вся маетная, вся ртутная
Колышется жизнь во мне.
 
 
От плохонького экспромтика
До плавящей пустоты —
Тащи меня, аэротика, —
Кто же, если не ты?
Я рыпаюсь, а ты раскачивай
На самом крутом краю —
И трать меня, и растрачивай,
Покуда еще пою.
 

* * *

 
Одна младая девушка
тут прыгнула в фонтан,
и нечто непонятное
цоп за ногу ее.
 
 
Я – здешний водяной, шумит,
поставил тот капкан,
на всяких девок-девушек
и прочее бабье.
 
 
Плывем с тобой, красавица,
по этой по трубе.
Резвиться будем, милая,
я жду тебя давно.
 
 
Я знаю, что понравится,
понравится тебе,
а нас никто не хватится,
не вспомнит, все равно.
 
 
Но девушка хорошая, плеща второй ногой,
подумавши, ответила: уйди, поганый мент,
пока я тут купаюсь без желания с тобой,
намок билет студенческий, серьезный документ.
 
 
Отвянь, не видишь, рыбина,
что я сама рулю,
я что тебе, колхозница,
чтобы делать тет-а-тет?!
 
 
Я – максимум, мороженое
всей душой люблю,
да разве что всем сердцем
свой университет.
 
 
Захлюпало чудовище, неназванный фантом,
и отпустило девушку, и жалобно поет:
ступай себе, красавица, не пожалей о том…
а я один наплачуся ночами напролет!
 
 
Русалка не случилася,
зато и нет беды,
на то стоит милиция
у каждого метро.
 
 
И выскочила барышня
сухая из воды
и поскакала и нырнула
в «Русское бистро».
 

* * *

 
Мне что-то стало трудно дышать.
Что-то со мною нужно решать.
То ли это болезнь суеты,
То ли это боязнь высоты.
О друзья мои, дышащие легко!
Почему вы все время так далеко?
Если мог чей-то дом над землей парить,
Почему моему это не повторить?
 
 
Никто не знает, что мой дом летает.
В нем орущие дети и плачущий пес.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер далеко не унес!
 
 
Значительно легче стало дышать.
Вот и все, что нужно было решать.
А все-таки чем-то таким грешу,
Что не поддается карандашу.
О друзья мои, дышащие легко!
Почему вы опять от меня далеко?
Даже здесь, в этой области неземной,
Вы опять не рядом со мной!
 
 
Никто не знает, что мой дом летает.
В нем орущие дети и плачущий пес.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер далеко не унес!
Вот так я пела, а ты кивал.
А ветер нас относил в океан.
Но, как бы ты ни был самолюбив, —
Я не из породы самоубийц.
О друзья мои, дышащие легко!
Вы опять далеко…
Даже если отважусь я на прыжок —
Кто постелет внизу лужок?
 
 
Никто не знает, что мой дом летает.
В нем орущие дети и плачущий пес.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер далеко не унес!