Текст книги "Эффект матрёшки"
Автор книги: Вера Вьюга
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Как-то незаметно она оказалась на коленях у Жуанского, и теперь тот недвусмысленно требовал продолжения.
«Я, конечно, не собес, чтобы «трахаться» с пенсионерами, – слегка прикусив жёваное литераторское ухо, цинично рассуждала она, – но с детства нас учили уважать старость. Уважим разок. – Ада поднялась. – Каков он, особенный писательский талант? Секс, собственно, и есть творчество, – медленно расстёгивая, одну за другой маленькие блестящие пуговки джокондово улыбалась она, и отражение её покачивалось в дурноватых глазках старого паганеля. – Говорят, с возрастом угасают таланты…»
Жуанский замер.
Скинув кофточку, Ада эффектно раскрутила её над головой и метнула куда-то ввысь.
«Сейчас бы музончик для драйва…»
Жуанский, словно взволнованный пёс, судорожно облизнулся.
Изящными пальчиками, схватив язычок молнии, она потянула ее вниз, змейка разошлась, демонстрируя кружевное бедро.
Жуанский смотрел, не мигая.
«Способна ли ты на половой поступок?» – не прекращая внутреннего монолога, Ада завела руки за спину и разъединила полоски бюстгальтера. Придерживая ладонями кружевные чашечки, неожиданно для зрителя, она втянула живот. Юбка соскользнула вниз по тонким чёрным чулкам, и упала на пол, обнажив точёные ноги. Переступив ее, носком туфельки она поддела юбку и отбросила в сторону обалдевшего сценариста.
В этот миг Артемида, казалась ему соблазнительней рекламной рагаццы с постера итальянской чулочно-носочной фабрики.
Жуанский ахнул.
– Ну, же!!! – взмолился он.
Ада повернулась вызывающе круглой попкой и метнула бюстгальтер – прицельно в семейный портрет, упакованный в «счастливую» рамку с глиняными сердечками и голубками. Голубки разлетелись по углам, но Жуанский не заметил. Ревущий в нем гормон, разорвавшись, точно глубинная бомба, оглушил хозяина, лишив ориентации и кислорода. Изображая лицом неимоверную похоть, Жуанский хватал ртом воздух. Казалось ещё чуть, и он достигнет вершины, не вставая из кресла, точно путешественник-заочник от одного лишь видеоряда.
Последняя деталь цвета коралла, в простонародье именуемая стрингами, отделяла их от древнейшего из наслаждений.
Неожиданно Жуанский вскочил и потрусил мимо, к входной двери. Tам долго лязгал замками, гремел цепочкой, торопливо приговаривая: «ща-ща-ща».
Когда он вернулся, Ада сидела на диване, целомудренно прикрывшись пяткой. Длинная майка несвежего оттенка, натянутая на арбузный живот литератора, не прибавляла сексапильности её обладателю. И ей захотелось бежать!
Но она осталась.
«Мне ничего не стоит сделать тебя счастливым, – гладя Жуанского по лаковой макушке, думала Артемида. – Нет! Не быть тебе больше «шопеном» в любви, не пролиться на шёлк и бархат девственниц. А вот мемориал… торжественный и величественный, мы еще попробуем возвести».
В дверь резко позвонили. И почти сразу Жуанский, издав протяжное «ы-ы-ы-ы», похожее на гудок отходящего парохода, закатил глаза и повалился на бок. С резвостью «неотложной помощи» Ада метнулась в кухню, схватила со стола початую бутылку минералки и, давясь пузырями, выпила всё до последней капли. Центрифуга её мозга безумно вращалась. Обрывки мыслей мелькали в сознании: «… дядя… не в шутку занемог… не смог… не смог…»
Голая, с пустой бутылкой в руке, вместо того чтобы принять меры по спасению, она пристально рассматривала бабочколюба. Тот тихо лежал на боку, подтянув к животу ноги. Со стороны казалось, пожилой натурист отдыхает после обеда.
Солнечный луч, просочившийся между штор, золотил кудрявые литераторские ягодицы.
И тут опять позвонили, настойчиво и резко.
Пластиковые иглы коридорного коврика терзали босые ступни. Не дыша, Ада прильнула к глазку. Лицо немолодого мужчины, обрамлённое длинными прядями, было искажено отечественной оптикой до такой степени, что находись по ту сторону родный ее папа, она бы вряд ли его узнала. Мужчина уходить не собирался. Он сунул в рот сигарету и прикурил. Надо было решаться.
Накинув на себя первое, что нашарила рука – пиджак Жуанского, Ада попыталась совладать с дрожью и стаей «керберов», охраняющих писательский «аид». Через пару минут ей это удалось. Артемида толкнула дверь, и та плавно поплыла навстречу неизвестному.
Он вошел. Кривоватая ухмылка, жёлто-мутный свет, отраженный болезненными очами гостя, длинное пальто кромешного цвета. Все это пугало.
Пытаясь спрятаться в клетчатый пиджак, Ада втянула голову.
– Великий дома? – спросил незнакомец серьёзно.
Называть живого «великим»! Ответить не хватило сил. Она лишь мотнула головой себе за спину. Незнакомец уверенно направился в ту комнату, где ненасытный Жуанский был так недавно жив. Ада зашуршала следом.
«Зачем я открыла, зачем…»
Ей вдруг почудилось, что за мужчиной тянется хвост… и не мужчина он вовсе, а…
Аде сделалось дурно, она прислонилась к стене и мгновенно растворились в чёрном кофе обморока.
Из глубины, из вязкой гущи, переливаясь, медленно приближалась, нарастала вертикальная радуга. Постепенно она приобрела очертания женского профиля. Женщина повернула к Артемиде некрасивое лицо, и капризные губы стали выпускать перламутровые пузыри, в каждом из которых, словно в люльке, покачивалось словечко:
«И… пусть… земля… ему… будет… холлофайбером…»
Как только последнее слово было изречено, пузырьки полопались с наинежнейшем звуком «пук». Губы, огненной бабочкой вспорхнули с изумлённого лица женщины… зелёное махровое полотенце, обмотанное вокруг её головы, развязалось и живой травкой упало на тёмное поле сознания… потоки волос заскользили тихой речкой… пиявки бровей, извиваясь, плыли над серыми пескариками ее глаз … а нос, обернувшись сгорбленным рыбаком, тихо дремал под колыбельную тростника… «Шур-шур, шур-шур» рассекая хрупкими крыльями студенистый рассвет, стрекоза присела на застрявшей в прибрежной тине, разбухший, словно, утопленник, батон. Соты ее глаз отразили воду, ряску и лягушачью лапку, запутавшуюся в негодном презервативе…
Очнувшись, Артемида поняла, – прошло не больше минуты. Мужчина даже не заметил её припадка.
Вид неодетого литератора нисколько не смутил посетителя. Почти равнодушно он склонился над телом и тремя пальцами нащупал признаки жизни на дряблой шее Жуанского. Сверив трепетание жилки с секундомером часов, незнакомец воскликнул: «Трабахо мучо!» и его бедра изобразили что-то, наподобие самбы де Жанейро.
– Да, забыл представиться! Зверолюдов. Друг семьи, – рука его потянулась к телефону. – Сейчас позвоним супруге и в скорую. А вы дуйте отсюда. И побыстрее. У неё темперамент, знаете ли, и бомба.
– Какая бомба? – тупо переспросила Ада. – Ах, да «бомба»…
– Идите к мужу, сударыня, идите…
– С чего это вы взяли, что у меня есть муж? – возмутилась вдруг Артемида.
– У всякой порядочной женщины должен быть муж. Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности, – казалось, без тени иронии настаивал друг семьи.
Беспутная Артемида возмущалась недолго. Положение, в котором она теперь оказалась, не позволяло ей изображать оскорбленную невинность. Она собирала разбросанную по комнате одежду, стараясь не наклоняться и не распахиваться.
Зверолюдов наблюдал.
«Юбка на шкафу», – бесстрастно указал он. Ада подкатила кресло, забралась и стащила пыльную юбку. Её пугало хладнокровие странного друга больше, чем лежащей у его ног, полумертвый Жуанский.
Тем временем, решивший выжить Жуанский, громко икнул.
– Жить будешь, но не часто. Раз в месяц, три в квартал, – по-дружески приговорил Жуанского Зверолюдов.
В ответ предательская влага омыла порозовевшие писательские щеки. Ада даже ощутила что-то похожее на сострадание. В носу у неё защипало, взгляд затуманился слезами. Она отвернулась, ей было невыносимо жаль Жуанского, но себя еще больше. Ведь у Жуанского была жена, которая непременно станет кормить его куриным бульоном и дежурить у постели, пока тот не обретет силы для новых творческих встреч. А у Ады не было никого… Никого. Даже муж ее бросил.
Покачиваясь в метрошном вагоне, Артемида разглядывала свое отражение в стекле напротив. Незнакомая женщина глядела на неё из темноты. Но Ада была спокойна. Пусть время для неё бежит теперь быстрее, она не станет его обгонять. Её задача не отстать.
Глава пятая
Телефон не желал умолкать, настойчиво и резко требуя внимания. Ада, не открывая глаз, нащупала трубку. Сказать ничего не успела.
– Как настроение, детка? – голос мужа звучал бодро.
– Как всегда отменно-депрессивное.
– У меня для тебя новость. Понимаешь…
– Понимаю.
– Ну, это ты брось… Я решил…
– Сменить автомобиль, заодно и жену. Как? Угадала? – Ада зевнула и, повернувшись с бока на спину, уставилась в потолок.
– Нет…
– Значит только жену, – безразличным тоном перебила она мужа давно готовая к такому финалу. – Ложки-вилки делить будем?
– Нет, конечно.
– Тогда, что от меня нужно?
– Почтовый ящик опустошай вовремя, а то подумают, что никого нет и обнесут.
– Да меня по жизни обнесли, куда уж больше, – философски заметила Артемида, примеряя на нос обручальное кольцо, валявшееся без дела на прикроватной тумбочке.
– Ладно, хочу зайти забрать се…
– Сервиз фамильный? – Ада опять не дослушала. – Так я его уже упаковала в коробку из под бананов.
– Упаковала? Кого? Билет? – искренне удивился папусик.
– Какой билет – сервиз! – начала раздражаться Артемида.
– Я билет хочу забрать. Партийный. Сегодня. Ты не помнишь, где он лежит?
– Я даже помню, что за последние двадцать лет у тебя взносы не уплачены. Но если настаиваешь, положу билет к сервизу. Чаю попьёте с товарищами из фарфора буржуйского.
– Ты все шутишь, а дело серьезное. Я зайду.
– Заходи. Главное конспирация. Пароль-то помнишь?
На другом конце так же резко отключились.
«Как далеко нужно было уйти от обезьяны, чтобы понять, что мы не всё еще от неё переняли», – Артемида выхватила из рук мужа свой крошечный блокнот. Под невзрачной картонной обложкой, с некоторых пор, она собирала собственные, как она их называла, «мыследумы».
– Тебе разве не говорили, что читать чужие дневники некрасиво?
– Ой-ой-ой. Я случайно заглянул. И вообще у некоторых после прочтения ваших сентенций наступает коллапс мозжечка и катарсис копчика.
– Не у вас ли? – Ада вытащила из лаковой шкатулки, забитой разными бумагами, бордовую… книжицу, протянула мужу:
– Вот билет. Там еще удостоверение киномеханика имеется. Не нужно?
Папусик, молча, сунул билет в нагрудный карман куртки и бережно застегнул пуговку.
– Зачем он тебе?
– Пусть будет…
Передвигаясь по квартире с огромной сумкой, папусик кидал в нее извлеченные из шкафов свитеры, джинсы, рубахи. Видимо, для поддержания диалога, Ада ходила следом. С блина, смазанного клубничным джемом, капало на пол. Выдвинув очередной ящик, папусик искренне удивился обилию исподнего, лежавшего вперемешку с носками. Разметав в стороны майки-трусы, он вытащил два запаянных комплекта, придирчиво осмотрел целостность пломб на упаковке и кинул в сумку. Очевидно, носки и поношенное белье, уходящий муж, решил оставить покинутой жене на долгую память.
– Знаешь, о чем я подумала, – облизывая сладкие пальцы начала Артемида, определенно надеясь на диалог. – Никогда не дарите нижнего белья своим возлюбленным. Срок его годности может быть дольше, чем срок любви. И тогда вполне вероятно, что чьи-то чужие руки будут стаскивать ваш подарок с когда-то возлюбленного тела.
– Умничаешь много… – и жрёшь, – ответил ещё муж, на корточках утрамбовывая вещи. Он вдруг резко обернулся и, глядя на Аду с укором, тихо спросил:
– Признайся, ты ж никогда меня не любила? – взвизгнула молния, щелкнули замки. – Зачем тогда замуж пошла? – Папусик поднялся, вплотную подошел к еще жене. Желваки на скулах угрожающе напряглись. – Жизнь себе испортила. Назло ведь пошла – в голосе закипала ревность. – Дуры вы все бабы, даже умные – дуры! Жила бы сейчас в хрущебе со своим, как там его… Лелик? Петик? Трудилась бы бухгалтером. До старшего уже б дослужилась. Кредиты бы отбивали. В плазму футбол болели. Мужу бы борщ к ужину. Меня-то от твоего борща всю жизнь пучило. Любили бы друг дружку, как положено с субботы на воскресенье… На подарки мои купилась… На шапку из хонурика любовь сменяла… Ты с ним спала?! Ну, признайся, спала ведь? Крови твоей я так и не видел…
Ада опешила. Можно подумать, что это она уходила от мужа к любовнику, а не наоборот. «Крови моей захотел!» – на всякий случай Артемида отступила на шаг. Кто знает, что в голове у недолюбленного мужчины. Оказывается и у мужчин в голове не все так просто…
– Забыл, как нас на родительской тахте застукали?! До свадьбы! – Осмелев, горячо и страстно заговорила уже почти не жена. – Скажи спасибо, что мама зашла. А то первая кровь была бы твоя! Ладно. Не любила и что?! Зато, как мне легко с тобой расставаться! Я улыбаюсь, я радуюсь твоему счастью! – Она попыталась изобразить на лице радость расставания, да разве изобразишь… Аде хотелось уязвить пообиднее. И ей удалось. Муж глядел на нее с дикой, животной ненавистью. Видно, ее действительно разлюбили.
Почувствовав угрозу в его сжатых бескровных кулаках, в прыгающих желваках, в воздухе, что отрывисто вырывался из напряженных ноздрей, Ада сдрейфила.
– Мурзика помнишь? – снять напряжение нелепым вопросом получилось. Муж разжал кулаки и губы.
– Какого Мурзика?
– Бабушкиного кота, который мне в ридикюль нассал, в прихожей оставленный. Прям на свежевыданный паспорт и нассал. Неужели не помнишь? Менять паспорт тогда отказались. Первый мой паспорт. Помнишь?
– И что? – сухо бросил папусик и, отвернувшись, стал вытряхивать содержимое шкатулки на стол. Ада не верила глазам – муж выбрал свои любовные письма к ней, написанные еще до свадьбы, положил в медную вазу, что стояла тут же, и подпалил зажигалкой! Письма корчились, но горели. Огонь поднимался все выше, в комнате стоял резкий запах жженой бумаги.
– … от паспорта так воняло… – рассеянно проговорила Артемида, не в силах оторваться от костра ненависти. – … что пришлось срочно выходить замуж…
Костер пылал. Ада стояла завороженная. Пол вокруг нее был закапан кроваво-красными пятнами клубничного джема, медленно вытекающего из блина, зажатого в безвольно опущенной руке.
– Помню, у меня еще до кота в эту сумку… целый флакон французских духов вытек, так пахло ровно два дня… – вяло докончила она и тут, перехватив поражающий, уничтожающий взгляд, бросила почти безразлично:
– Она блондинка? Молодая?
– Неважно. Лучше собой займись.
Пламя сникло, муж подхватил сумку и понес к выходу.
Ада потащилась следом.
– Тебе сколько лет? Работать попытайся, что ли. Труд он облагораживает, запиши там в своем блокнотике. Специально для тебя Дарвин заметил. Вот ты вроде обезьяну обогнала, а трудиться не научилась. Делом займись.
– Мне работать вредно. Я пробовала. И ты мне не хами! – плаксиво взвизгнула Артемида, поняв, что ее реально бросают. И это не шутки!
Чтобы заткнуть рыдания, она засунула недоеденный кусок в рот и стала сосредоточенно пережевывать.
– Я не хамлю. Беспокоюсь за тебя… – равнодушно бросил мужчина, пытаясь снять с кольца ключи от чужой уже квартиры и жизни.
– Не стоит за меня переживать! – комок теста во рту придал её голосу глухие, угрожающие нотки. – Я буду богата и знаменита! – выкрикнула она отчаянную глупость, в которую и сама-то не верила. – Все таблоиды мира украсит мое фото в подвенечном наряде от Гуччи! – Отчего именно Гуччи попался ей на язык в тот момент, она не поняла. Её перехлестывало и уносило. – Я стану посещать светские рауты, как ты корпоративные пикники! Я… я…
– Неужто герцог Абрамович-Виндзорский овдовел? – бесцеремонно осадил ее заклинания папусик. – Дверь закрой, мечтательница.
Дверь хлопнула, точно привела приговор в исполнение: «Свободна!»
Ада стояла в коридоре с застрявшим в глотке «Я» и боялась глубоко вдохнуть, чтобы не поперхнуться собственным красноречием. Теперь уже бесполезным. «Что дальше… что дальше…» – будто судорогой свело её беспечный мозг. А ведь совсем недавно муж подарил ей огромный букет изнеженных тюльпанов. Их было больше сорока. Она, как всегда отругала его за бездарную трату денег, а на утро тюльпаны сбросили фарфоровые лепестки и пол возле их постели был услан жёлтыми осколками.
Желтые цветы к измене, но осколки-то к счастью!
Глава шестая
Утро понедельника выдалось неласковым. Мозгосос и тот не подавал признаков жизни. По всем каналам профилактика, работают люди, профилактируют. Все суетятся, а ты вроде как бы и не при делах. Все серьезны и озадачены новыми планами. А тебя и развлечь некому.
Не найдя чем ментально отравиться, Артемида шагнула от синего экрана в сторону холодильника. И когда она повернулась спиной к немому эфиру, тот на мгновение ожил, озадачив ее фантастической синкопой:
«Людвиг Ван Бетховен долго мечтал положить на музыку…»
Удивленная, она медленно развернулась, но экран по-прежнему был непорочен и беззвучно улыбался ей строкою «нет сигнала».
И тут она на минуту представила: «а если бы положил!» Мысль была не нова, но интересна вроде вырванного звена из цепи культурной эволюции.
«… и не видать нам тогда ни гениальной прозы Толстого, – рассуждала Артемида, сосредоточенно взбивая омлет из десятка игрушечных пестрых яичек, – ни просветленного вождя мирового пролетариата, ни широкоэкранного очарования пса. А скольких европейских закусочных названных лдвигвановским именем лишилось бы человечество – подумать страшно! А какие в тех закусочных штрудели! Ах, слюнки, слюнки…»
Наевшись и напившись чаю, она все-таки решила изменить жизнь, и начать не с понедельника, а с антресолей. Если уж меняться, то основательно, беспощадно расставаясь со старыми вещами и привычками.
Первой преградой на пути к переменам стала объемная картонная коробка. Разумней было бы обстоятельно подготовиться, притащить стремянку, но Ада была нетерпелива во всем, за что не раз получала по голове.
Вот и теперь, подпрыгнув, она дернула за ручку. Дверца открылась. Перепуганной курицей коробка сорвалась с насиженного годами места и, вскользь ударив потревожившую ее по лбу, глухо ухнула об пол, вывалив содержимое. Потирая ушибленное место, Артемида опустилась на колени рядом с рассыпавшимися фотографиями и принялась разгребать потускневшую бумагу, силясь вспомнить, – кто эти люди.
«Для чего столько?» – недоумевала она, перебирая черно-белые секунды, старательно выхваченные объективом доморощенного папарацци. Ада не спешила. Слой за слоем из «родовой породы» бережно извлекались неопознанные мужчины, женщины, дети, собаки. Словно шлак они шли в отвалы. По обе стороны от Артемиды возвышались небольшие холмики, но под тонким слоем чужаков уже угадывались, мерцали драгоценные пласты родимых лиц и пейзажей. Мамочка-мама! Молодая, красивая, веселая. И папа – серьезный, солидный, придерживает её за локоток. Из плечистого модного драпа торчит худая, мальчишеская шея. Коротко стриженая голова с аккуратно прижатыми ушами прикрыта мутоновым «пирожком». Ада гордилась своими ушами, ушами она пошла в папу. Когда нечаянно повзрослевшие одноклассницы вдруг обнаруживали, что уши совершенно лишняя часть лица и всячески пытались их завуалировать, она остригла волосы под модный тогда «сессун», явив миру идеальную форму. Но никто не оценил. Недозревший мальчишеский пол тогда привлекали девочки с большими ушами. В классе таких было две. Одну звали Виола, другую Танечка. Безжалостные мальчишки так и норовили крикнуть гадкие слова в их бледно-невинные оттопыренные и замысловатые ушные раковины. Предательские уши вспыхивали в цвет пионерскому галстуку, еще больше веселя одноклассников. Укрыть их за волосами удалось только Танечке. К выпускному оба ее уха были надежно спрятаны под тяжелыми прядями, и про них все забыли. Танечку считали красавицей. А Виолу спасла самодеятельность. С пятого класса свои жидкие волосенки она прилежно зачесывала на уши, прикрывала атласной лентой или бисерным кокошником и настойчиво пела про «люли-люли, да, во поле береза…» лишь бы не сделаться изгоем и невротиком. Она ездила по стране в составе русского хора и была солисткой. А позже заслуженной артисткой, хотя Ада бы присвоила ей сразу народную, за репертуар и характер.
Ада заботливо сковырнула со снимка засохшую крошечку, кто знает, сколько ей лет…
Голый пупс на другом снимке, с черными, похожими на отборные маслины глазищами, как положено фотомодели молочного возраста, лежал на животе и был не по-детски серьезен. Она себя не узнала, но химический карандаш аккуратно сохранил и имя и время. «Ада. 3 месяца» – значилось на обороте. И Ада не поверила. «У всех младенцев такие огромные глаза, куда потом все девается…»
Улыбающаяся беззубая первоклассница смотрела на неё с другой карточки – в кривых косицах по капроновому банту-пропеллеру, белый фартучек, три гладиолуса зажаты в руке. Рядом подружка Лена. Она вспомнила фамилию подружки и первый сентябрьский день, разлинованный в косую полоску дождя. Этот день, как бумажный кораблик, белый и чистый, словно проплыл по волнам ее памяти. Неужели все это было… и детство и огромное счастье, оттого, что вся жизнь впереди, и ты еще не представляешь, что жить – это тяжелый труд.
Вот они, вот они: выпускные, групповые, итоговые, цветные. Чтобы не забыть, что училась девочка, чтобы не забыть с кем дружила девочка. Свадьба, муж, новые родственники – все как у всех. И снова – голый пупс. Все в той же кукольной позе. Круг замкнулся. Чей это сын? Ада перевернула фотографию «Ксенюшка 3 месяца». Кто такая эта Ксенюшка…
Она оставила несколько самых счастливых фото, остальные, бережно сгребла в коробку и отправила назад на антресоли.
Опять не вышло начать новую жизнь. Не хватило сил расстаться ни с привычками, ни с фотографическими родственниками. «Мои привычки мне дороги. Если вырвать прежние, я постепенно обрасту новыми. И где уверенность, что они будут прекрасней утраченных», – оправдывала себя Артемида. Лукавый дух её логики был таким соблазнительным. Он не насиловал ни души, ни тела, предоставляя последним максимум удовольствий при минимуме затрат. На все находилось и оправдание и утешение. Я ем, а кто-то голодает, я сплю, а кто-то работает, я мыслю, а кто-то даун. Я счастлива, оттого что ем, сплю и мыслю. А что я ем, с кем сплю, о чем мыслю – не важно. Главное – я счастлива. Так пусть счастье станет моей привычкой!
Как бы ни так! Бессилие и лень крепче.
И все же, злясь на себя, Артемида не отступала, всей душой желая перемен. Сознательно изнуряя мозг, она проштудировала от корки до корки купленную накануне газету для безработных. Уборщицы, секретарши, бухгалтерши… Напрасно! Желание работать так и не разгорелось.
Корпоративный муравейник, в котором однажды с тоски она имела неудовольствие трудиться, надолго подорвал её веру в светлое человечество. Ада была не амбициозна, независтлива и независима. Потому выжить в нем не могла априори. Осознавать себя корпоративным муравьем, изо дня в день созидающим чей-то успешный бизнес, смиренно перетаскивая листочки ведомостей, отчетов и докладных записок из кабинета в кабинет, ей надоело уже через месяц. В том, что на её теперешнее место, да за такую зарплату, найдутся полсотни более старательных муравьев, она не сомневалась. «Заменят и не заметят. Стоило ли пробиваться на свет божим человеком, чтобы по-муравьиному покорно предаваться коллективному бессознательному, – думала она в минуты мысленного перекура. – Неужели мое предназначение в том, чтобы охотиться за клиентами, как индеец за скальпами, а после с тупой кровожадностью, напевая корпоративный гимн, забивать и забивать… ими базу данных. Здесь даже цветы в утвержденной сине-зеленой гамме. Мда… Отчаянная мимикрия живых организмов. Лишь бы выжить, лишь бы остаться».
Ада была яркая. Таких не любят, таким завидуют. Она и раньше не верила в сахарную пудру женской дружбы. Оголодавшие тетки не могли простить ей мужа, достатка, физической привлекательности, а более – независимости от бонусов и слухов. Мужчины поначалу норовили пригреть её взглядом и не только. Это будоражило зависть и возбуждало злословие обделенной половины коллектива. Но она пренебрегла их плотоядным вниманием и поплатилась. В конце концов, её сожрали, тихо выпили кровь, улыбаясь, лишили праны. Ещё бы чуть-чуть… Она физически ощутила, что такое «сглаз и порча» в отдельно взятом обществе с ограниченной ответственностью. Она не смогла приспособиться. Каждодневные прения по гендерной проблеме за чашкой чая с кофе Ада считала ещё одним возмутительно бездарным занятием, потому прослыла высокомерной и нечуткой. И она ушла, подразнив на прощание унылых теток тем, что женщина не должна бояться замужества. Совершенно не нужно долго раздумывать, взвешивая все «за» и «против». Нужно смело выходить замуж и разводиться, выходить и разводиться… И так до тех пор, пока не обретешь гармонию.
И вот она, воплощенная идея! Разведенная и ничья…
Последняя страница газеты, которую теперь просматривала Артемида, предлагала креативно заработать на антирекламе, точнее – партия «синих» организовала всемирный конкурс АНТИРЕКЛАМЫ. Призом для победителя значилась поездка на ближайшей саммит всемирный и торговый. Вот там-то победитель и развернет свой призовой плакат, с придуманным им же антирекламным слоганом. И станет пикетировать до посинения, выражая протест и просто нецензурно выражаясь по поводу глобализации и опасной, предположим, колбасы. Колбасу Ада пригвоздила сразу, выбрав её из перечня прилагаемых продуктов и событий. Она давно не уважала ее за повышенную канцерогенность и запятнанное коммунистическое «вчера». Строчки явились сами собой. Вышло задорно, по-молодежному:
Забей на колбасу, дружище!
Она отрава, а не пища!
С таким резюме можно было запросто претендовать на вакансию антиглобалиста, готовить загранпаспорт и рисовать плакат. Ада «намылила» вдохновенное письмо организаторам и заодно «ку-кукнула» Натану.
После приключения с Жуанским, она прибывала в меланхолии и на все натановы предложения отвечала отказом. Теперь же имея полный карт-бланш от мужа и новую шубку от него же, Ада желала развлечься, если уж не удалось измениться!
Праздничный ярлык напротив «ника» уверенно сигналил о дне рождения Натана. Это был отличный повод возобновить контакт. Правда, она немного удивилась, ей помнилось, что по этому поводу поэт уже напивался.
Натан оказался «онлайн» и так обрадовался, что немедленно пригласил ее к себе поиграть в нарды и поесть фисташковой халвы. Артемида с удовольствием приняла предложение, несмотря на то, что халву не переваривала, а нарды считала настольной игрой драгдилеров.
Весна только проклевывалась, но на улице уже вовсю торговали солнечным товаром. По пути Артемида примерила пару-тройку очков и ничего не купила.
Настроение было отличное. Резвый ветерок, веселясь и радуясь вместе с ней ясному дню, задорно гонял по бесснежному тротуару разноцветные обертки и жестянки.
Из привычного хаоса городских звуков слух ее выудил музыку, живую и какую-то залихватски печальную. Музыка была так невообразимо хороша, что Ада пошла на ее призыв вроде очарованного гамельнского ребенка.
Музыка привела ее к метро.
Курносый блондин в узорчатом пончо и с огромным кольцом в ухе прижимал к нижней губе дудку, выдувая из глубины тонкого тростникового горла необычайно густые, какие-то простужено–протяжные заунывные и вместе с тем чарующие мелодии. Бледная женщина в яркой грубой накидке вроде индейской, стояла рядом и сосредоточенно перебирала струны укулеле, подвешенной на расписной широкой ленте.
Экзотический дуэт собрал немного сочувствующих. Люди спешили мимо – своих печалей хоть отбавляй! Но стоило музыкантам прибавить оборотов, и тут же редкие молчаливые слушатели превратились в зрителей страшных танцев. Не понятно откуда взявшиеся полупьяные баба и похожий на шлагбаум мужик в камуфляже, разметали народ по сторонам, включив перпетуум-мобиле своих конечностей.
В шаманской первобытной дикости, парочка самозабвенно скакала вкруг музыкантов под ритмичную мелодию, беспорядочно выбрасывая в стороны руки с уродливыми растопыренными пальцами. И делала это так азартно, что иные сочувствующие искусству личности из зевак, поддавшись куражу, резво впрыгивали в круг безумного перепляса.
Под эквадорскую народную одни выкаблучивали «барыню», другие брейк, а некоторые и вовсе степировали. Чтобы скрыться от похабных танцев соотечественников, Артемида прислонилась спиной к стеклянной стене ларька, закрыла глаза и отдалась солнцу, точно ласковому любовнику.
Сиплый голос печальной дудки уносил ее все выше и дальше… к другому краю неба. Туда, где, прячась в легкие меха туманов, царственные Анды безмолвно взирали на каменистую дорогу, серой рекой скользящую по солнечному склону… на греющих шелковые бока пугливых викуний… на…
– Почем кал? – заслонив пейзаж, вопрос повис поперек музыки, и перед очнувшейся Адой возникло огромное, мясистое ухо, проход в которое зарос седой щетиной. Мужчина, такими в час пик забит весь общественный транспорт, высматривал за стеклом ларька нужную книжицу. И видно нашел.
– Двести, – лениво ответила ничуть не смутившаяся продавщица, небрежно бросив на прилавок «экскременты» в твердой обложке.
– Беру! – обрадовался библиофил, перебирая засаленные купюры. Через мгновение говнокнижица нырнула в его заплечную торбу к пивку и пельмешкам.
Мужик, так бесцеремонно опустивший ее с Анд на землю, унес радость. Музыка смолкла. Да и солнце играло недолго. Неожиданно небо нахмурилось, опустилось ближе к земле и стало выдувать снежные хлопья. Холодные, скучные они летели вдоль улицы, натыкаясь на такие же лица прохожих, не радуя и не удивляя. Ада подняла воротник и, скрывшись до глаз в уютном тепле шубки, побрела на остановку.
Объявление, прилепленное скотчем к остановочной беседке, выглядело абсурдно:
«Требуются писатели…»
Два бумажных язычка с номером были оторваны. Этот факт позабавил Артемиду и она, отрывая третий, подумала: а не податься ли ей в писательши. «Тоже работа, не хуже остальных. Ноги в тепле. Почет, слава, уважение. Станут интервью брать, – размышляла она. – На шоу приглашать, советов спрашивать, мнений…» Сейчас ее кому интересно. Если только барышням из службы обзвона: «Как вы относитесь к тренажеру «тонкая талия?» А никак я не отношусь к хала хупу… А будь она модной писательшей, тот же вопрос звучал бы на порядок значительней, что-нибудь вроде: «Сегодня вы на стороне гламура или антигламура?» – а по сути тот же хала хуп…
Нынешняя литература все больше напоминала Артемиде публичный акт дефекации. «А вдруг и у меня получится, если поднапрячься… Может попробовать… может что-нибудь выйдет… этакое… в духе социального порно… назвать позабористей… вроде «Блудни гламурной падонши». А что? Главное продать подороже… А потом ещё и ещё. Так и втянусь…»
