Текст книги "Эффект матрёшки"
Автор книги: Вера Вьюга
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Хочешь мороженого?
Ада кивнула.
– Ты какое будешь? Эскимо или сахарную трубочку?
– Трахарную срубочку! – прорвало Артемиду.
Хрустальные подвески бра мелодично позвякивали то ли от пушечного хохота Hатана, то ли от того, что он задел их головой плюхаясь на диван рядом с перепуганной гостьей. Ада тоже рассмеялась, и ей стало легче.
– … по мироощущению я поэт, а поэзия сфера тонкая… – увлеченно досасывая эскимо, бесстрастным голосом разъяснял ситуацию хозяин. – Натура у меня чувствительная, потому в энергетическом пространстве способна отыскать эгрегор вдохновения… и установить контакт.
«Кто ж тебе, поэзный, мешает, устанавливай. Затем и пришла», – промелькнуло в голове Артемиды.
Свою трубочку она давно слизала и, освоившись, уже игриво поглядывала на сидящего рядом мужчину. Но Натан, в ответ на ее «амуры» внезапно сделался серьезным, будто на приеме у венеролога. И вопреки ожиданиям вместо приставаний закатил представление.
На фоне гаснущего в оконном проеме дня, глубоко засунув в карманы брюк руки, минуту он стоял, молча, будто собираясь с мыслями. С лица его исчезла радость. Меланхолическим туманом заволокло взгляд и он начал с того, что закрывает глаза (и закрыл таки), пытаясь проникнуть туда, где его не ждут. Многообещающий запев радовал Артемиду недолго. Дальше невероятно быстро ее знакомец съехал с темы и понес что-то про благодать, что снисходит на него, обнимая за плечи нежными ветрами печали и сна…
Это были стихи.
Изображая благодарную слушательницу, Ада сидела смирно, хотя внезапно затянувшаяся самодеятельность ее порядком раздражала. В паху саднило. Новые итальянские трусы, приобретённые для торжественного случая, безжалостно впивались в интимные места. Но она терпела. Получается зря! Она ожидала чего угодно, только не верлибра! «Похоже, моя задница его совсем не волнует. Хороша, идиотка, адюльтеру захотела. Нет, права был философ Кант – нормальный мужик, один в театр не пойдёт, только извращенец».
Она дёрнула плечом, будто сбрасывая с него воображаемую руку философа, по-дружески советовавшего ей валить отсюда пока не поздно!
– Адочка, тебя не волнует поэзия? – очнулся Натан.
– Последний раз меня волновал хирург больницы, куда я попала с растяжением. Поглаживая мою ляжку, он предложил сделать «лангет», – тон её становился хамским. С тем хирургом тоже ничего не вышло. Правда, слово «лангет» она запомнила навсегда.
– Лангет? Ты уверена? Ладно, не сердись. Видишь ли… – присаживаясь рядом, перешел к делу Натан, – … у меня бизнес стоит…
«Хорошо хоть что-то стоит», – желчно ухмыльнулась Артемида.
– Адочка, слышала ли ты про эскорт для состоятельных господ?
«Господин» в его устах отдавал де Садом.
«Все-таки Кант был прав – извращенец! Сейчас прикуёт наручниками к батарее. Вон они у него какие чугунные, слона выдержат! И стены толстые в четыре кирпича. Ори не ори – не услышат. Ведьма глухая, спит, небось, после дозы».
От страха у Ады закололо подмышками.
– Так я тот «господин» и есть, – продолжил Натан. – Клонированные красотки мне не интересны, я в женщине индивидуальность ценю и породу…
«Породу!»
Картины одна живописней другой рисовало её измученное Фройдом воображение: «Я лошадь. Наденет сбрую, будет кормить овсом, стегать нагайкой, а потом… страшно подумать! Будет ездить верхом! А мне прикажет ржать?!»
Какое там «ржать»! Аде было не до смеха.
– А может у них аренда высокая? – съехидничала она, подозревая, что секса не будет ни в каком виде!
– Дело не в деньгах. Главное взаимопонимание. Ведь так? Мы же понравились друг другу. А это значит, что общение наше будет обоюдоприятным. Сам-то я равнодушен к сексу, – Натан произнес это так, словно речь шла о футболе. – Но у меня много солидных друзей, – заметив разочарование на лице гостьи, тут же поспешил добавить он. – Появиться в обществе с красивой неглупой женщиной всегда праздник. Или я не прав?
Прав! Тысячу раз прав Конфуций: «У женщины мозгов как у курицы. У умной женщины – как у двух».
Глава третья
На юбилей маститого литератора Ада пошла из любопытства, книг его не читала, но фамилия была на слуху. Деду исполнялось семьдесят. Натан обещал, что будет кой-какой литературный бомонд и даже телевидение. Пару физиономий она действительно узнала. Правда, к ее разочарованию всего одна дама оказалась в откровенно вечернем платье. Беспрерывно обмахивая газетой посвященной юбиляру пломбирные телеса, некстати упакованные в шелка перванш, она смущенно-растерянно озиралась на остальную публику, невыразительной массой растекшуюся по залу ожидания банкета. Вид у дамы был такой, словно ее застукали одетой в парилке.
«Да-с… подведение итогов… и неутешительных», – констатировала Артемида, в тусклой тусовке пытаясь разглядеть Натана, притащившего её сюда и бросившего, но пообещавшего, что будет интересно.
Между тем приглашенных становилось все больше. Голоса вокруг крепчали. А совсем рядом и вовсе закипал спор. Ада поневоле прислушалась. Дискурс на «вечные темы» вызывал у нее рефлекторную изжогу. Ей было абсолютно по барабану, является ли убежденность в чем-либо предпосылкой к тому, что индивид станет диктатором, убийцей, в лучшем случае домашним тираном. О том кто милей – демократы или большевики, она и вовсе не задумывалась, как впрочем, и о слезинках замученных детей. И в том, что незачем сочинять и существовать, пока не решён главный вопрос, и не найдено «вещество существования», ей тоже не было охоты разбираться. Однако, разгоряченные литераторы захлебывались, наперебой демонстрируя условные рефлексы не хуже павловской псины. «На самом деле им и мяса не надо, слюнями сыты, – не переставая сканировать зал на предмет интересных мужичков, резюмировала Артемида. – Порассуждать о морали это мы могём. Русский интеллигент тем и отличается от рядового обывателя, что по каждой теме свое мнение имеет, будь то клонирование, зомбирование или зондирование. А государственность и право – любимая еще со времён Марфы Борецкой. Где же Натан?»
В поисках исчезнувшего спутника она пересекла холл и, немного поплутав, оказалась в зале поменьше, где возле стола, украшенного изысканной гастрономией и бутылями с зажигательной смесью местного разлива, уже суетилась пара нетрезвых русписов. Её появление их ничуть не смутило.
«Голодаем, мадам…» – непринужденно оправдался тот, что поэлегантней, пряча во внутренний карман блейзера пол литра непочатой «Адмиральской». Вселенская скука колыхались в его прозрачных, как водка глазах, устремленных на случайную свидетельницу кражи задушевного напитка.
«Талант! Не пропить его, не сменять на фантики», – ехидно заметила Артемида, все крепче утверждаясь во мнении, что чем писатель талантливей, тем он свободней от предрассудков. «И все же… не могу понять, как можно надеть клубный пиджак с засаленными джинсовыми порточками и тряпичными мокасинами на зернистой платформе! Все-таки разумно, что в эфир их по пояс запускают… и без водки. Хотя без нее им, небось, тяжко до дна души доныривать. А уж как с водкой нырять начнут – вызывай санитаров!»
Не замечая насмешливых ее глаз, «таланты» продолжали клевать со стола аки непуганые птицы: маслинки, сырок, рыбку. Они закусывали.
«Может и не писатели… – поморщилась Артемида. – Приличные люди сначала пьют, а после заедают, если есть чем. А эти наоборот».
Выяснить не удалось. Шум аплодисментов слишком явственно позвал ее к гостям, где возле кадки с пальмой она, наконец, отыскала Натана.
– Ты бы мне рассказал кто здесь who? – раздвигая пыльные листья искусственного дерева, поинтересовалась Артемида. – Это кто спит?
В полукресле, неплотно сомкнув веки, отдыхал мужчина заурядной наружности.
– Это хокку-мастер Трёшкин, – Натан понизил голос до шепота. – Талантлив, но невостребован, оттого горюет и пьет. А вот и оппонент его пожаловал. Ладно, ты приобщайся к прекрасному, а я сейчас вернусь.
– Как? Опять?! – зашлась возмущенным шепотом Артемида. – Ты меня бросаешь?
– Я быстро! А ты пока… дай вон, интервью что ли, – заметив человека с микрофоном, махнул в его сторону Натан.
– Какое интервью! Я ж в литературе, как таджик в филармонии… – не оценив шутки, запаниковала Артемида, в след убегающему Натану.
Тем временем оппонент шагнул на середину паркета, достал из нагрудного кармана сервировочную салфетку с бахромой, не спеша развернул и смачно, с обеих ноздрей сморкнулся, издав устрашающий звук похожий на рёв одинокого слона. Затем, не обращая внимания на окружающих, бережно свернул стилизованный платочек и изящным движением двух пальцев отправил его обратно в карман.
– Я начинаю цикл под общим названием поwhoезия, заявил он и, сделав отрешённое лицо, неожиданно загнусавил:
на ле-бя-жа-ю ка-нав-ку
вы-пал бе-лень-кий пу-шок
о-ты-мел бом-жи-ху клав-ку
про-меж ста-туй ко-ре-шок
и у-же у-брать со-брал-ся
с глаз не-хи-трый ре-кви-зит
на…
– Кто пустил сюда эту маргинальную харю!!! – взвизгнул из-за пальмы, внезапно проснувшийся хоккуист Трёшкин. – А в амфибрахий?!!
Всё случилось с одного дубля. Выступающий поwhoет развернулся и cо словами: «Японпис! Банзай твою медь!» двинул Трёшкина в ухо.
Увлекая за собой целлулоидное дерево, Трёшкин, молча, сполз с кресла…
Пока переполошенные дамы кудахтали над желчным хоккуистом, уводимый под руки поwhoет, так и не успевший концептуально отыметь доверчивую публику, сорвал в знак солидарности несколько сиротливых хлопков и почти полную бутылку армянского коньяку, которую сунул ему в карман поклонник и которой он обрадовался не меньше, чем бюджетник «джек-поту».
Поверженного Трёшкина отволокли на софу. И чтоб не усугублять, всех тут же пригласили к банкету. Голодная публика, не мешкая, потянулась в сторону Столичного салата.
Если не считать пострадавшего хоккуиста и мужчину, оказывающего ему первую помощь, Ада, единственная из приглашенных игнорировала еду. Полускрытая пальмой она тихо осталась дожидаться Натана там, где он ее забыл.
Огромный угрюмый мужик (даже в ночном кошмаре она не смогла бы вообразить, на которой из литературных нив пахал этот мамонт!) стоял перед софой на коленях, прижимая к лиловому, расцветшему экзотическим цветком уху несчастного хоккуиста, мокрый носовой платок.
– Кто? Кто привёл эту гадскую сволочь? Я тебя спрашиваю, кто? – дёргая за пиджак мрачного мамонта, не унимался Трёшкин.
– Успокойся, Моня. Никто его не приводил… Он сам. Ты же знаешь Бермудского… Он всегда сам… без приглашения.
– Св-оооо-лочь… – простонал хоккуист. – Почему вы не дали мне его уууу-рыть!
– Ещё не время, – с пробивающейся нежностью, увещевал другана мрачный мамонт.
– Я его задушу его же портянками, – теряя голос от злобы, шипел Трёшкин. – Эта обезьяна вообразила себя поэтом, а в слове педераст три ошибки делает!
– Это концептуально, Моня…
– А сплетни про мою жену распускать, тоже концептуально?!
– Ну… – пожал плечами мамонт.
– Сказать, что у Галы фигли-мигли с Акуловым, это концептуально?! – Трёшкинские глаза красными виноградинами выкатились из орбит, он дышал, как марафонец после забега.
– Какие фигли-мигли, Моня… Никто и не поверил. Ей лет, то сколько… – попытался успокоить Трёшкина мрачный.
– Лееет!? Не-на-ви-жуууу… – завыл Трёшкин.
– Кого?
– Ро-ди-нуууу…
– А Родину, то за что? – недоумевал мамонт.
– За всё! – и Трёшкин повернулся спиной к собеседнику.
– Ничего, ничего, Моня. Я тебя в садик твой каменный отвезу, успокоишься, хайков насочиняешь, отдохнёшь. А Галы я скажу, что со стремянки упал, ухом стенку задел… лечишься.
Поглаживая хрупкое тельце хоккуиста, мрачный задумался. Морские волны на лбу обозначились резче, и он глубокомысленно изрек: «Родина не там, где больше платят, а там, где меньше содют».
Еле сдерживаясь, чтобы не испортить трагедию смехом, Ада бесшумно выскользнула из укрытия на лестницу. Только удрать не удалось. Натан настиг ее у самого выхода и сгреб в объятья.
– Я тебя везде ищу. Пойдём со мной, познакомлю с настоящим классиком.
– Не хочу… я уже насмотрелась…
Но Натан, не слушая и не разжимая объятий, уже волок ее в какую-то неведомую сторону: мимо нелепой парочки, софы, мимо банкета…
«Кто с Трешкиным?» – только и успела вымолвить Артемида. От ответа она чуть не свернула шею, не в силах оторваться от мамонтообразного банкира-наперсточника и исполнителя собственных блатных песен по кличке «гоп со смыком», так трепетно опекавшего капризного хоккуиста.
В литературной гостиной стоял запах несвежих носков и нонконформизма.
Натан протиснулся к центру, оставив Аду рядом с субтильной девицей и юношей, нервно теребившим прозрачную бородку:
– … еще Апельсинов когда-то казался чем-то свежим, а всякие там тускневичи-немогутины и прочие мастера исповедальной прозы… Меня лично, от них просто тошнит! Я прихожу в ужас от нынешней угрюмой реальности, но больше от ее певцов… Тот же Морокин с Вампировым. Кощунствуют и глумятся. И это нынешние классики! Который год концом литературы пугают. И этим же концом (от неприличного глагола Ада, чуть не зарделась) … мозг читателю. А … (здесь ее вновь ошарашили, той же глагольной формой, но в прошедшем времени) довольно посмеиваются над всеми. Типа, мир – говно, я – Че Гевара! А классик потому и классик, что умеет, скрыв художника, раскрыть человека, как рыбье брюхо. Может быть, кишки его собственные; может быть, – нет. Классика – это теперь наши общие кишки.
Аду затошнило. Она ясно представила себе бородатого «классика» наподобие «льва николаича» в кожаном фартуке, с тесаком в мозолистой писательской длани. Перед ним подвешенная за крепкие ноги, точно свиная туша, болтается Анна. Юбки упали, закрыв верхнюю часть тела и обнажив кружевные панталоны. Хрясь! И на пол летит кровавое дерьмо…
Натан раздвинул плотно прижатые друг к другу торсы русписов и поманил Артемиду, явно скисшую от видений и удушья.
«Смелей!» – скомандовал он.
Ада скользнула в образовавшуюся щель.
Неспешно беседуя о тенденциях в литпроцессе, судя по возрасту, на диване сидели сразу два «классика». Публика помоложе внимала стоя.
Лицо одного их «классиков» того, что поживее, украшали модные прямоугольные линзы в клетчатой оправе. Аде очки показались женскими. Сунув руку за пазуху, «клетчатый» извлек сложенный пополам лист.
– Вот что мне принесли… – Он расправил бумажку. – Рецензия!
«Писатель Г, – немного шепелявя начал он, – известный представитель направления вялых интеллектуалов современной русской литературы. Его проза пронизана философией неагрессивного поwhoизма. Этакий взгляд сквозь бутылочное стекло, преломляющее свет и делающее мир кривоватым и косоватым, но безнадежно узнаваемым. Возможно, ты и сам бы написал об этом, только сегодня много пива и по ящику футбол, а завтра свидание или заседание. Все это отвлекает. Писателя Г отвлекать некому. Телевизора у него нет, а на свидания, по словам все того же писателя, ходят только «мудаки» и «ляди». Писатель Г туда не ходит, поэтому имеет время размышлять и писать о «размышленном». Вдохновляется писатель Г исключительно по дороге на работу и обратно, подслушивая разговоры сограждан в общественном транспорте и очередях, а так же читая объявления вроде: «Баня работает. Вход в мужское отделение – через женское».
Нездоровые эстетские заигрывания с читателями, детективный конвейер и фэнтезийная толкотня, отвлекают народ от корней. Тогда как писатель Г обращает читателя к живому исконному, сермяжному, как сама правда жизни. На какой стене, скажите мне, последний раз вы видели начертанным самое выразительное слово русского языка?! И не вспомните! Сплошь граффити. В то время, как во всяческих органах и на всяческих уровнях муссируется вопрос «быть или не быть». Писатель Г приходит домой, надевает тапки, закуривает, ставит на газовую плиту чайник со свистком, и пока тот свистит, пишет свои, лишенные всякого пафоса тексты, рассказы, произведения, называя простые вещи простыми словами, и доводя фирменный стиль до полного…
– И причем тут русская литература?! – возмутился второй «классик». Вопрос шаровой молнией завис над притихшей аудиторией. – Годами, набивая руку, я входили в профессию… – его неприятный скрипучий голос поднимался все выше. – Трудолюбием, учебой, страстной любовью к своему делу выковывал стиль, форму! А эти новые голиафы от литературы! Выскочки и недоучки! Ни теории, ни практики… ни ценностей, ни разума! – первый ряд вставший во фрунт, затаив дыхание внимал жаркой филиппике «классика» номер два, будто его перо сотворило, как минимум «Войну и мир». – В моем институте я тридцать писателей в год выпускаю! Приходите, учитесь! Рациональный способ. Теория плюс практика. Так нет. Они в носу поковыряют и вытащат… Сюжет! Роман!
Здесь «классик» номер два вскинул натруженный кривоватый перст и сделал вид, что ковыряет им в гипотетической ноздре. Притом гримаса его означала, что этакий «чародей слова» не смеет называться писателем!
– Позвольте не согласиться, коллега. Я уверен, рациональное к литературе имеет то же отношение, что глобус к мышеловке, – первый «классик» уже спрятал бумажку и снял очки. Его живые и хитрющие глазки бегали от взгляда собеседника, фундаментального и основательного. Вот этот «первый» точно не претендовал на гениальность, максимум «Незнайка на Луне».
– Все равно, я решительно не понимаю… Как можно поймать вдохновение на кусочек вонючего сыра? – возразил «второй» раздраженно.
– А ведь ловят, ловят! И многотиражно!
– Время нас рассудит, коллега…
– Я сказал им, что приведу хорошенькую поэтессу, – шепнул Натан Аде в ухо.
– Ты обалдел?! Я же хорея от харлея не отличу…
– Думаешь, они с тобой о литературе говорить будут… – гнусно хихикнул он, выдергивая за руку из толпы робкую, недовольную самочку.
– Жуанский, посмотри кого я тебе привёл! – шустро развалясь на диване меж двух «классиков», обратился к тому, что посвежее Натан. – Артемида-охотница!
Сакральный смысл ее имени в устах Натана утратил культурно-мифологический акцент, и Аде впервые стало неловко за греков. С десяток пар глаз, уставилось на нее. А она не знала, как выйти из дурацкого положения. «Натан-болван, – скакала в голове пинг-понговым шариком рифма. – Кастинг мне устроил, сутенёр-общественник!»
Надо было либо провалиться на месте, либо ответит!
– Он ошибся, – злость предала ей сил. – Я не охотница, я укротительница диких ослов! – Она хлестнула Натана взглядом так, что теперь уже ни у кого не было сомнений кто из присутствующих это милейшее животное.
– А Натан уверял, что поэтесса. Может, что-нибудь почитаете? – качнул головой Жуанский, одобрительно разглядывая её коленки.
Ада растерялась. Должно быть, так теряются школьники после веселых выходных. Когда не могут вспомнить ни то, что задано, ни какое сегодня число! А настырное «учило» непременно желает в твоем исполнении: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Но в голове лишь дискотека и блок. Блок на всю голову. И ты мямлишь что-то бессмысленное…
– Артемида сейчас работает над циклом лимериков под рабочим названием «выйти замуж куда-нибудь в Пизу…» – пришел ей на выручку Натан, ставя ироничную точку в журнале успеваемости нерадивой ученицы.
Она была благодарна ему за спасение, но не за презентацию.
Классики переглянулись. А позади Артемиды, точно весенний ветерок пронесся смех и шепот.
Вечер, не суливший ярких событий, закончился в модном русском ресторане под цыган, борщ с пампушками и стерлядь «по-гусарски». Гусаром оказался модный литератор, сценарист сериалов, бонвиван и сплетник Жуанский. Натан на радостях накушался до «белых лошадей». Куражась, словно купчина, он размахивал перед халдеем вожделенной зеленой купюрой, требуя привести белую лошадь. На удивление самого, через четверть часа у подъезда стоял шарабан. Белый в серых яблоках жеребец, кося черным блестящим глазом на нетрезвого двуногого, от умиления и восторга рыдавшего в его посеребренную гриву, тревожно фыркал и, пытаясь увернуться от пьяных объятий, отводил красивую голову.
Ада впервые видела человека с такой радостью расстающегося с валютой. Держа под руку совсем ослабшего от разгула Натана, Жуанский бережно поцеловал Артемиду в щёчку, попросив не забывать и звонить, когда захочется, при этом взгляд его был похотлив и влажен.
Вдыхая ночную прохладу, Артемида возвращалась домой по притихшему, спящему городу совершенно счастливой оттого, что ни одной мысли не трепыхалось в её невероятно легкой голове.
Глава четвертая
Сорок первый Новый год она встречала одна, в ослепительно белой шубке, искрящейся, словно, морозный снежок. Шубку принёс Санта Клаус, с параноидальной настойчивостью пытавшийся выяснить: есть ли здесь послушные детки. Из «деток» была только Ада. Так называл её супруг, себя же игриво именовавший «папусиком».
Муж изменял ей недавно и с удовольствием. Хотя нужно отдать должное, папусик по-прежнему был к ней внимателен. В общем, она ему не мешала, где-то даже сочувствовала. Ведь мужчина к пятидесяти, увлекшись старлеткой, рискует оказаться объектом не столько восхищения, сколько насмешек.
Что муж нашел себе отраду, Ада догадалась сразу. И не по тому, что усталость накатывала, и богатырский сон накрывал его, как только голова касалась подушки. И не по тому, что тенденции мужниного гардероба все больше сдвигались в сторону молодежных направлений. Просто в один изумительный вечер он решил отреставрировать свою бородку её крем-краской, а поседевшие лобковые волосы удалить при помощи спрея, для «области бикини». Отчаянный поступок супруга долго не давал ей покоя. «Область бикини! Это вам не Магаданская область! – сокрушалась Артемида. – Раньше мужчины ради женщин на подвиги шли, а сейчас разве что на пластические операции. Не делай трагедии из водевиля, – тут же успокаивала она себя. – Да, изменяет, но не со зла же».
Жизнерадостный дед завалился в прихожую. С его яловых офицерских сапог сразу натекла лужа. Облачен он был на западный легкомысленный манер в курточку, едва прикрывавшую зад, шаровары, колпачок и белоснежную барашковую бороду.
Борясь с равновесием, дед скинул с плеча алый бархатный мешок и вытряхнул из него объёмный, шуршащий пакет.
За ним выпорхнула нарядная открытка с упитанным гномом.
Упираясь головой в стену, фальшивый Санта попытался подцепить открытку короткими похожими на сардельки пальцами. Та не поддавалась, но и Санта упорствовал, шкрябал по полу и все-таки победил!
– Как зовут? – строго спросил Клаус, разглядывая картинку.
– Кого? Гнома?
– Тебя!
– Ада…
Нетрезвый мужик, косивший под сказочного деда, сосредоточенно читал, попеременно шевеля то губами, то растрёпанными щетинистыми бровями.
– Так точно, – наконец, отрапортовал Санта. – Так и написано: «Аде-детке с пожеланиями хе-пи ню… ню…» Ню, в общем, счастливого года!
Пошатываясь, он сунул открытку Аде в руку. Придвинул ногой пакет. И на манер уездного «коперфильда» достал из уха авторучку, чем сильно развеселил Артемиду.
– Получите – распишитесь! Здравия, как говорится, желаю! Хеппи вам в ню!
– Вы, дедушка, в каких войсках служили? – удостоверяя личность напротив галочки, поинтересовалась Ада.
– В рекламно-ракетных! – расправив плечи, гаркнул в синтетические усы служивый.
– Небось, спиртом бое… головку промывали?
– Кхе, так точно! – стартуя к первому этажу, уже из лифта громыхнул дед-затейник.
Ада присела возле пакета и задумалась. Откуда-то из дальнего чулана памяти вывалился бюст дикторши и чётко очерченным голосом напомнил, что двести грамм тротила достаточно, чтобы разнести всё недвижимое имущество и граждан в придачу. Наклонив ухо к пакету, Ада прислушалась вроде тихо.
«Интересно… тратил тикает…» – пронеслось у нее в голове.
Аккуратный почерк она сразу узнала:
«Ада-детка! Срочно вылетаю на объект. Будь умницей. Твой папусик».
«Папусик, – комкая открытку, пнула пакет Артемида. – На объект…»
Она запустила руку в пакет и брезгливо вытянула ненавистный презент… за шиворот. Шубка!
«Откупился, значит, друг спермацетовый. Выкинуть тебя в окно что ли или в мусоропровод спустить…»
Шубка была почти невесомой. Она прильнула к руке, щекоча запястье.
«Ах, ты, сучка ласковая, – Ада слегка встряхнула её, затем погладила. Волоски, до того кое-где топорщившиеся, смирно улеглись. – Знал, что подарить. Красавица ты моя!»
За полчаса до полуночи, спрятав лицо в мягкий, пахнущий изменой воротник, Ада раскачивалась в такт сипловатым рыданиям негритянской дивы: «Сердце не плачь…». Впереди была одинокая ночь с фантастическими вариациями на тему «всё ещё будет».
Она и не заметила, как тягучий ликёр соула резко сменил попкорн отечественной эстрады.
«Делай же, что-нибудь!» – призывал из телевизора аккуратный юноша похожий на клерка похоронной конторы «Новый русский путь».
– Всенепременно, – вздохнула Артемида и обожгла горло вермутом.
«Мечты, мечты… какая разница… всё когда-нибудь становится прошлым… И мечты… Любовный шёпот превращается в кухонную брань, бальное платье в застиранный халат, а возлюбленный в плательщика по счетам, квитанциям и чекам. Вот такая грустная сказочка».
Удерживая полы шубки в раскинутых руках, точно снежинка-переросток, вместе с невеселыми мыслями, кружила она вокруг искусственной ёлки. Вспотела, запыхалась, скинула шубку на пол.
«А ты думала, они жили долго и счастливо? И умерли в один день? – вопрос предназначался шубке. Шубка молчала. – Хрен-ссс… Он умер на личной трехпалубной яхте, когда та дрейфовала в э-ге-гейском море. Да! А она, она… – Ада хлебнула из горла и, морщась, упала на диван, накрест сложила руки на груди, но тут же передумала. – А она совсем не умерла! Она просто уснула в ожидании прЫнца».
Телеприемник демонстрировал мадам с отутюженным лицом: «… будь со мной зайчиком» – вожделела та.
Ада попыталась сфокусировать взгляд, но изображение примадонны расплывалось и, наконец, приняло очертание темного геометрического предмета. «Чисто Малевич», – перед тем как отчалить, все же успела подумать Артемида.
Голова, до ушей наполненная шампанским и вермутом, клонилась на бок, стекленеющие очи смотрели в окно. За ним грохотал салют. Разноцветные брызги, похожие на гигантские хризантемы, расцветали на облачном бархате и тут же осыпались в темноту. Она ощущала себя собакой забытой в пустом доме. Хотелось выть и грызть хозяйские тапки.
Ада зевнула.
Лёгкий сон накатил абстрактным пейзажем, точно соринка попала ей в глаз. Тишина постепенно заволакивала сознание и темная реальность, похожая на мусорный пакет, доверху набитый фрагментами бытия, уступила место ровному свету…
– Артемида, ты меня волнуешь, – вожделел Жуанский, вздрагивая бульдожьими щеками.
Потёртое кожаное кресло поскрипывало под растёкшимся хозяйским задом. Ада, стараясь не касаться почётного члена многих союзов, скромно сидела одной половинкой на артрозных коленях сценариста. Он же, изнемогая, продолжал нашёптывать половые нежности в её покрасневшее ушко.
Пора было на что-то решаться.
«Любопытно, на что ещё способен старый ловелас, – прикидывала она, разглядывая лежащую на столе книгу о разведении бабочек в домашних условиях. – Эстет. Баб ему мало, бабочек разводить собрался».
Время от времени Жуанский, норовил присосаться, своими скользкими, похожими на двух жирных гусениц губами к её тонкокожим и спелым, но промахивался. Ада, смеясь уворачивалась и «чмок» приходился то на щёку, то на шею.
– Ааа-дочка, лапка моя, ты меня совсем не любишь? Ты холодная женщина…
– Вашей резвости, Дон Жуанский, позавидовали бы черепахи, но не бабочки! – она уселась поглубже и раскрыла книгу. – А как любят бабочки?
– О-о-о… – сладостно выдохнул Жуанский.
– Вам нехорошо?
Жуанский постанывал, спрятав глазки во влажные мешочки век, редкие его реснички подрагивали.
– Нет, нет… Мне хорошо, мне очень хорошо… Бабочки… как мне хорошо…
– А правда, что самец находит самку для спаривания по обонянию? Даже за несколько километров? – не успокаивалась Артемида.
– Только если самка не умеет летать, Ааа-дочка. Но если у самца отрезать усики, то он никогда не найдет самку. – Жуанский прикрыл ладошкой грудь в области сердца, как будто не на шутку расстроившись за судьбу безусых.
– Я слышала, у туземцев существует легенда, что души умерших переселяются в ночных бабочек и того, кто убьёт ночную бабочку, подстерегает страшная смерть – отравленная стрела в живот! А дневные бабочки, там общедоступны, как женщины лёгкого поведения. Нанизывай на булавку, никто слова не скажет.
Жуанский поморщился.
– Ты кровожадна, как юннат, – упрекнул он ее. – Брачные танцы бабочек. Какая одухотворённость! В каждом движении, в каждом взмахе. Эфирные создания. Единственные из живых существ, доставляющие своей близостью, поистине эстетическое наслаждение подглядывающим.
Его рука, в немыслимо модных часах (здесь могла быть ваша реклама) совершала неторопливый променад по женскому бедру. Он продолжал:
– Два прекрасных цветка начинают порхать, поднимаясь всё выше и выше… В струящийся золотой свет, в июльский, звенящий полдень, настоянный на одуряющем разнотравье и… – тут он засунул руку в карман брюк, что-то там проверил и продолжил свой “либидо”-птерологический экскурс. – … кажется, они никогда не устанут от любовного танца. А после, накружившись, нацеловавшись вдоволь, разлетаются в стороны и почти падают на землю… Самка садится, распластав нежные велюровые крылышки, а самец бережно обмахивая её сверху…
Жуанский изловчился, поймал губу заслушавшейся Артемиды, страстно её помусолил и отвалился, осоловелый.
– … я тебя хочу… Ааа-дочка… – опьяненный желаньем засопел он в её шею. – И если ты промедлишь рискуешь остаться без подарка, бабочка моя… – Ада напряглась. – Я как золотой цветок папоротника – распускаюсь раз в году. В остальное время я примерный муж, отец, дед и даже прадед. Шучу-шучу… – сбивчиво бормотал Жуанский, покрывая влажными поцелуями её плечи. – Лапка моя, ты можешь сказочно разбогатеть, если сумеешь овладеть мною… Ну, давай же, овладевай скорей… чувствуешь мой…
Ада ничего не чувствовала, вернее, чувствовала, но то, что она ощущала, скорее, походило на жалость, нежели страсть…
Сегодня с утра ей было скучно. Но позвонил Натан и позвал на чаёк к Жуанскому. Сам не пришёл, сославшись на неотложную случку. Его частенько приглашали на собачьи свадьбы в качестве посаженного отца. Клиентами были элитные хозяева породистых собак. Попахивающее перверсией хобби приносило Натану ощутимые деньги. Впрочем, чем сейчас только ни зарабатывают. Натан ничем не гнушался. С детства его приучали – любой труд почетен.
Чаёк у литератора был душистый. С инжиром и медовой курагой они выпили по паре чашек. Потом хозяин показывал ей коллекцию когда-то фривольных открыток. Ада сочла их вполне невинным. Некоторые забавными.
