Текст книги "Птицы небесные"
Автор книги: Вера Витковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 7
Наташа еле дожила до начала занятий.
Ей казалось, что, как только начнется учеба, Виктор тут же примчится, в этот же день.
На переменах она как безумная вылетала в вестибюль: его не было.
Что могло произойти? Наташа и мысли не допускала, что Виктор способен забыть ее, полюбить другую. Ее собственная страсть была так сильна, что она могла зарядить ответной любовью даже самое вялое сердце на веки вечные.
Заболел? Сломал ногу? Лежит в больнице? Но почему не подаст о себе вестей, ведь знает, что она сейчас здесь, в Москве.
Между тем студенты уже брали в работу отрывки из пьес, начались читки, вызубривание ролей, разводка по мизансценам.
Наташа учила роль Марьи Антоновны из «Ревизора». Москалев считал, что это прямое попадание, и ждал от нее чудес. Но у Наташи доставало сил только подавать ответные реплики партнерам.
Софья, соседка по комнате, ее как могла утешала:
– Мать, да придет он, не худей ты раньше времени. На тебя уже страшно смотреть. Может, сводить тебя к экстрасенсу? У меня есть знакомый…
Эти слова были неизменным припевом к каждому выступлению Софьи. Оказалось, что она уже знает всю Москву. У нее завелись знакомые парикмахерша, мясник, кассирша на аэровокзале, милиционер, продавщица во «Власте», продавщица в «Бухаресте», косметолог. На этот предмет с Софьей водили дружбу даже старшекурсники.
Москалев пробовал встряхнуть Наташу и после всех неудачных попыток задумчиво заявил:
– Может, тебе стоит подумать о другой профессии?
…В этот день Наташа сбежала с фехтования, чтобы выплакаться в своей комнате одна-одинешенька, но благоволившая к ней вахтерша общежития встретила ее страшным шепотом:
– Там твой заявился… Я ему ключ выдала…
Наташа влетела на свой этаж и ворвалась в комнату.
Они сцепились в таком сумасшедшем объятии, что разнять их не могли, казалось бы, никакие силы.
– Поехали ко мне, – шепнул Виктор.
И она даже не заметила, как очутились на знакомой даче. Как Крошечка-Хаврошечка, влезла в одно коровье ухо и тут же выпрыгнула из другого.
Больше они не произнесли ни слова. Ледяными, дрожащими руками Наташа стала расстегивать на нем рубашку. Ее собственное платье как будто растворилось на ней. Она даже не помнила, когда сняла его, и вдруг почувствовала: губы Виктора заскользили по ее позвоночнику.
И она стала таять, таять, как Снегурочка, истаивала в его руках девушкой, а очнулась через какое-то блаженное время женщиной, тихонько смеясь, чувствуя, как Виктор покусывает пальцы на ее ногах, один за другим.
– Не надо, щекотно. – Она приподнялась на постели и сквозь распущенные волосы посмотрела на него.
– Такие лакомые, – ответил Виктор. Он сгреб ее в охапку и прошептал: – Ты конфетка. Таешь во мне, как конфетка. Теперь ты моя жена…
– Жена, – радостно подтвердила Наташа.
– Остались формальности, правда. Давай подадим заявление после Нового года?
– Почему только после Нового года? – рассеянно спросила Наташа.
Потому что я хочу, чтобы свадьба была весной. Представляешь, все цветет, ты в белом платье, как вишневое деревце… А впереди нас ждет лето, медовый месяц…
– А сейчас у нас что? Медовый день? – улыбаясь, спросила Наташа.
Виктор тихонько тронул губами ее губы, веки, мочки ушей.
– У нас вся жизнь будет медовая, ладно? – сказал он.
– Ладно, – согласилась Наташа, свиваясь на его груди, точно внутри у нее не было никаких костей.
Так началась еще одна в жизни Наташи счастливая, умопомрачительная осень.
Теперь все ей удавалось. Про ее Марью Антоновну Москалев как-то заметил:
– Будь я на месте Хлестакова, я бы на тебе женился, Наташка!
Череда счастливых, ничем не замутненных дней пролетели над нею, как стая птиц, и конца этой стае, застлавшей все небо разноцветными крыльями, не было.
Ликование переполняло Наташу. Ей только для полноты счастья не хватало одного – провести с Виктором целую ночь. Но всякий раз ближе к ночи он выдергивал ее из теплого гнездышка, и они возвращались в Москву. Виктор говорил, что ему рано на работу и надо выспаться.
– А ведь ты мне ни за что не дашь выспаться! – сжимая ее лицо в ладонях, ласковомногозначительно усмехался он.
Наташа дала бы, честное слово, дала бы, она так и говорила ему:
– Я бы просто лежала всю ночь напролет и слушала твое дыхание.
– Но я бы не смог просто лежать с тобой, – сокрушенно отвечал Виктор, и они, счастливые, снова и снова целовались в электричке, несущей их обратно в Москву.
Катя сразу уловила этот счастливый блеск в глазах подруги:
– Ну, ты, кажется, безнадежна. Скажи мне честно, как подруга подруге, ты уже вовсю почиваешь с ним?
Наташа только сияла глазами в ответ.
– Почиваешь, – задумчиво и даже немного завистливо констатировала Катя, – гляди, как бы зубками этого Ромео Москва не перемолола тебя… И все у вас на той же точке замерзания относительно свадьбы?
– Она не за горами, – заверила Наташа.
– А за чем же? За чем дело-то стало? Чего тянуть? Где твое белоснежное, как морская пена, подвенечное платье? – заозиралась Катя. – Где венок, или тебе уже полагается не венок, а шляпа с вуалью? И где его таинственные родители, наконец? Где она, эта квартира на Кутузовском? Кстати, сколько в ней комнат?
– Не знаю, – рассмеялась Наташа.
А что ты знаешь? – безжалостно спросила Катя. – Что от этого детишки бывают, тебе хотя бы известно?.. Ой, боюсь я, что этот аист принесет тебе в клюве и улетит себе обратно в теплые края.
Наташе было смешно и неловко слушать такие речи. Бедную Катю еще никто не любил так, как ее саму любит Виктор. Что она может в этом понимать? Она, Катя, еще ни разу не теряла сознание от прикосновений любимого человека, не переходила в него всей душой и всей плотью, как река в реку.
– От Веригина больше не было никаких известий? – вдруг осведомилась Катя.
Наташа и забыла об этом.
Однажды Москалев принес ей странный, длинный белый цветок, похожий на лилию, и, отведя в сторонку, сказал:
– Это тебе от Веригина.
– Спасибо, – растерянно пролепетала Наташа.
– Он просил передать, чтобы ты присмотрелась к этому цветку. Якобы тебе предстоит его сыграть… Если Госкино даст ему денег и если я, – тут Москалев задумчиво покрутил головой, – отпущу тебя на съемки…
– Правда? – выслушав все это, вцепилась в подругу Катя. – А что за цветок?
– Ну, не знаю, белый такой, хрупкий… – Наташа, заломив руки и уронив голову на грудь, изобразила цветок.
– Слушай, знающие люди говорят, что Веригин – надежда отечественного кино…
Ты смотри, не дури тут. Если он предложит тебе роль, на все соглашайся, хоть на цветок, хоть на ночной горшок, не вздумай отказаться. А Москалев тебя отпустит. Он сам у Веригина снимался. Я постараюсь попасть на какой-нибудь закрытый просмотр его фильма, потом тебе расскажу. Вот тут для тебя откроется перспектива, если… – Катя смерила ее критическим взглядом, – твой Ромео не закроет тебе ее… Господи, скорее бы он тебя бросил!
– Он никогда меня не бросит, – гордо отозвалась Наташа.
– Бедная девочка. – Катя ласково погладила Наташину косу. – Помяни мое слово: бросит, как последнюю собаку. Вернее, как собака бросает обглоданную до матовой белизны кость. Обглодает и бросит. Тогда приходи ко мне. Эта жилетка, – Катя стукнула себя в грудь, – всегда в твоем распоряжении.
Наташа уже с полчаса сидела в длинной шеренге так же терпеливо ожидавших приема женщин в разных стадиях беременности.
На руках у нее имелась заполненная карточка с двусмысленным прочерком в том месте, где должно было значиться «замужем», но это ее ничуть не смущало.
У нее не было сомнения, что она беременна. Небывалая задержка, тошнота по утрам и усталость по вечерам – все это свидетельствовало о том, что она «готовится стать матерью», как сказала бы бабушка, или «залетела», как бы выразилась ее подруга Катя, всячески предостерегавшая ее. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не беременело», – прищурившись, говорила Катя и даже пыталась всучить своей подруге какой-то швейцарский препарат, который надо было принимать по схеме, чтобы не сделаться прежде времени «вертолетчицей». «Вертолетом» она называла гинекологическое кресло.
Но Наташа швейцарский препарат подарила своей однокурснице Галине, которая, чтобы не залететь, пользовалась старыми, изуверскими способами, а «вертолета» не боялась.
Наташа считала себя замужней женщиной и была уверена, что готова стать матерью.
Она, чуть перегнувшись, с доброжелательным интересом разглядывала будущих мам.
Из общего разговора она узнала, что вон та юная девушка, которая уже готовится войти в кабинет, – мать троих детей и ждет четвертого, а печальная сорокалетняя женщина, следующая за нею, первородящая и что она считает: ей будут делать кесарево сечение.
Некрасивая женщина с огромным животом, услышав слово «кесарево», активно включилась в разговор: три года назад ее саму оперировали, потому что не было схваток.
Наташа с упоением внимала этим речам: ее слух ласкали слова «ребенок», «кормление грудью», «биение сердца плода», ей и самой хотелось на равных вступить в беседу, чтобы показать, что дитя, которое она ожидала, – желанное, хотя к ней старалась приблизиться симпатичная брюнетка из середины очереди, которая явно тяготилась своей беременностью. У нее и у Наташи на пальцах не было обручального кольца, вот отчего брюнетка чувствовала в Наташе товарища по несчастью.
Но Наташа, заметив ее движение, буквально вцепилась в некрасивую соседку. Правда, улыбка у нее была очаровательная. Она уже дохаживала и специально привстала, чтобы показать женщинам во всей красе свое огромное, прежде кесарившееся чрево, такое большое, точно, как она сама выразилась, из него должны выйти на свет бабушка и Красная Шапочка.
Сорокалетняя женщина сидела по другую сторону от некрасивой. Поджав губы, она чуть отодвинулась от соседки. От Липы – так звали женщину с огромным животом – веяло возмутительным счастьем и благополучием, которые Бог почему-то не хочет делить справедливо между всеми людьми. Тогда Липа переключилась на Наташу. Ощутив к Липе доверие, Наташа шепнула ей, что она еще не замужем, но они с женихом вот-вот распишутся.
Липа ближе придвинулась к ней:
– Я тоже была не замужем, когда забеременела Таюшей. Мои родители не хотели, чтобы я вышла за Витюшу, ведь они, – она скромно опустила глаза, – люди очень обеспеченные, меховщики, вы понимаете?.. Они говорили: «Липа, он женится не на тебе, а на Москве и на наших соболях». Но, – она снова улыбнулась своей легкой, открытой улыбкой, – ты же видишь, Наташа, я отнюдь не красавица, что мне было выбирать… Он не поступил в институт, а возвращаться в свои донские степи не хотел, матери уже дал телеграмму, что поступил… Тогда я его поселила на нашей даче в Ельниках…
– Какое совпадение! – радостно вскричала Наташа. – У моего жениха тоже дача в Ельниках! Мы с тобой будем соседями!
– Нет… – Липа вплотную приблизилась к Наташе и зашептала ей в ухо: – Дачу мы вчера продали… Я рожать буду не здесь. Мы через неделю перебираемся в Аризону. У нас там уже все родственники…
– От души желаю тебе счастья, – сказала Наташа.
– Спасибо тебе, – снова зашептала Липа, – а то, знаешь, многие осуждают. Родину, мол, бросаешь… А что мне делать? Папа и мама хотят жить там, а уж нас с Витюшей взяли за горло. Говорят, там у нас будет свое семейное дело. Они ведь и Витюшу выучили шить шубы. Он теперь мастер. А я скорняк, делаю шапки…
Но как же вы все-таки поженились? – перебила ее Наташа. Ей была интересна эта история, и она не могла скрыть своего любопытства.
Липа рассмеялась:
– Сейчас расскажу. Ты тоже будешь смеяться. Короче, познакомились мы с Витюшей в консерватории, на концерте из произведений Глиэра. На улице знакомиться нельзя ни с кем, – вдруг перебила она себя и выжидательно посмотрела на Наташу. – Но если человек к тебе обратился в консерватории, почему бы не дать ему бинокль? Почему бы, если вы в консерватории, не поговорить в перерыве о музыке? А уж проводить до дома, тем более, – она снова виновато посмотрела на Наташу, – меня до этого никто не провожал. Стали встречаться. Он умопомрачительно красивый и такой веселый, начитанный. Тут он провалил свои экзамены. Я ему говорю: поживи у меня на даче, родители там редко бывают. Он сразу возмутился: как это так, я же не альфонс какой-то, и деньги у меня кончились, надо работу искать. Я ему отвечаю: пусть этот пустяк тебя не волнует. Мой папа платит соседке, чтоб она навещала дачу и кормила Диккенса… Это овчарка, Диккенс… так вот, соседка как раз собиралась лечь на операцию, я с ней договорюсь, что ты ее временно заменишь. Будешь сторожить дачу, пока она в больнице. А я за этот труд буду тебе привозить продукты и… в общем… довозилась. Побежала к гинекологу: он подтвердил это дело. Поехала к Вите. Витюша говорит: надо жениться. Надо-то надо, но как обо всем рассказать маме и папе, они у меня пуритане… Три дня ломали мы голову, и на четвертый папе вдруг понадобились какие-то лекала, которые хранились в его кабинете на даче. Он поехал. Входит в дом: все открыто. Идет в кабинет. Видит лохматого парня за своим письменным столом, обложившегося книгами, а у его ног Диккенса… Папа у меня маленький, но храбрый. Он прямо говорит:
«Вы вор?»
Витюша не растерялся и говорит:
«Да».
«Вы вор, а эта собака подкуплена», – продолжает развивать тему папа.
«Да, я вор, я похитил честь вашей дочери. Но я хочу восстановить ее доброе имя и жениться на ней…»
«Вор! – топает ногами папа. – Подлец!»
Витюша спокойно отвечает:
«Да нет, если подумать, вы скоро от меня получите прибыль… Через шесть месяцев примерно…»
Тут папа все понял.
Сыграли свадьбу. Сначала подруги мне говорили: не удержать тебе этого красавца, Липка! А потом заткнулись. Меня мама многому научила: как себя вести с мужчиной, чтобы он не чувствовал, что ты им руководишь, как быть мягкой-мягкой, но чтобы он знал, что это до определенного предела… Ну и чего там скрывать – наша обеспеченная жизнь была ему в новинку, он родился в нищей интеллигентной семье, а тут получил разом все… Но главное не это, я чувствую, что он ко мне искренне привязался, а Таю нашу просто обожает. Пеленки стирал, ночью к ней вставал, гулял, пестовал не хуже самой безумной матери. Одним словом, все отлично. В последнее время только, когда речь пошла об отъезде, он помрачнел, но я ему предлагаю и его родителей забрать. Те пока ни в какую, но там видно будет…
– Лип, а ты не боишься, что он в последнюю минуту откажется ехать? – спросила Наташа.
Липа даже глаза от удивления раскрыла:
– Что ты?! Он за Тайкой хоть на Марс полетит! Дочь – копия его… Да я тебе сейчас покажу снимок… Одно лицо…
…С фотографии на Наташу смотрел Виктор.
Все поплыло у нее перед глазами.
Сомнений не было – это был Виктор. Вот его две родинки, на щеке и у верхней губы, вот чуть заметный шрам на лбу. Вот его глаза: любящие, сияющие любовью, обращенной на эту крохотную девочку на его руках. Это был он.
– Наташа, Наташа, – теребила ее Липа. – Да разожми же пальцы, меня в кабинет вызывают…
Пальцы, державшие снимок, точно свело конвульсией. Наташа разжала их другой рукой и вернула Липе фотографию ее мужа и дочери.
Пятница, 23 декабря, повторяла про себя Наташа, пятница, 23 декабря. День открытых дверей несчастий. Они долго толпились за дверьми ее безмятежной, волшебной жизни, напирали изнутри, пытались, очевидно, просочиться в щели, но она была так невозмутимо счастлива, точно находилась внутри хрустального колокола, в котором не было ни единого изъяна. Ни дуновения ветра предстоящего горя не долетало до нее. Ни одно горестное лицо не запомнилось ей, пока находилась она в этом волшебном сосуде, как спящая красавица, ни один сон не предвещал беды.
И вот оркестр, игравший в течение этого полугода для нее изумительную музыку, смолк, точно музыкантов ветром сдуло. Все птицы, будившие ее по утрам, оказывается, в аварийном порядке отбыли на юг, хрусталь раскололся на мелкие кусочки, растаял, как снег, и потек по ее щекам.
Стоп, сказала себе Наташа. Только не это. Пусть река слез утечет вспять. Пусть она выходит из берегов, но невидимо, в сердце, там, где совершаются всегда всяческие чудеса и тайны. «Не дай горю увидеть твое лицо. Повернись к нему спиной, – вспоминала она слова гадалки, которая в незапамятные времена детства напророчила ей много слез, но при этом добавила, что в слезах утонет все тяжелое, имеющее вес железа и железный привкус отчаяния, а все легкое, беззаботное, птичье снова взмоет в небо. – Пусть беда слышит твой уходящий шаг. Только не заглядывай в ее волчьи очи…»
Врач подтвердила беременность. При этом испытующе заглянула в глаза. Эта старая усатая брюнетка врачиха много повидала на своем веку. Она безошибочно определяла, хочет ее пациентка ребенка или беременность нежелательная, будет она делать аборт или оставит дитя.
Наташа выслушала ее безучастно. Врач, похожая на старого дореволюционного пристава, тяжело повернулась в кресле и скользнула глазами в Наташину карточку. «Студентка театрального училища».
– Замужем? – строго спросила она, совершенно уверенная, то «актриска» солжет.
– Нет.
– Замуж собираетесь? – не обременяя себя тактом, спросила многоопытная докторица.
– Он женат.
– Что будешь делать? – несколько удивленная правдивостью Наташи, поинтересовалась врач.
– Рожать, – тихо сказала Наташа.
– Рожай, – одобрила врач. – Значит, в следующий раз явишься ко мне через две недели. Будешь у меня наблюдаться…
Наташа ехала и ехала в метро по кольцевой.
Значит, через неделю они уезжают в Америку. Америка далеко… Наташа содрогнулась. Если прорыть между ними с Витей тоннель, то они окажутся как бы опрокинутыми по отношению друг к другу, как на игральной карте. Она будет видеть солнце, когда он – звезды. Америка далеко. Но он теперь от нее еще дальше, чем если бы был даже на Марсе. До него не достать. Через неделю… В среду у них свидание, он сам назначил, стало быть, последнее.
Она ничего ему не скажет. Пусть он останется в неведении, что один человек на земле помнит его как высокого романтика, фанатично преданного своему делу ученого. Возможно, он благодаря ей осуществил хоть часть своей мечты. Он с ней был таким, каким мечтал быть. Бедный! Может, и вправду он был создан для высокой, красивой, полной важных для человечества открытий жизни, а судьба втиснула его в шкуру меховщика… Скорбная улыбка тронула губы Наташи. Пускай улетает спокойным и радостным. Однажды, примеряя какой-нибудь миллионерше шубу, сварганенную им из наших сибирских соболей, он вдруг расплачется, вспомнив о своей несбывшейся жизни микробиолога, о русской зиме, которой все равно будут пахнуть эти соболя, и о ней, Наташе, знавшей его тем, кем не знал никто на свете, и таким, каким он бы должен быть…
Нет, ему она ничего не скажет. Они простятся так, как будто он улетает в командировку, о которой ее предупреждал. Она что-нибудь подарит ему на память. Маленькую игрушку. Если жена спросит, он скажет, что сам купил в магазине для Таюши.
С этим ясно.
Наташа ехала уже по третьему кругу.
Теперь – что сказать девицам в общаге? Может, что он неожиданно умер? Тогда б она могла вволю наплакаться, вволюшку, как того требует душа… Но разве можно сказать такое про живого! Такие страшные слова могут сбыться, а ведь ему лететь через океан, нет-нет! Сказать, что он ей вдруг надоел и она решила его бросить? Сможет ли она сыграть такую роль? И тут она снова вспомнила слова своей гадалки: «Твои уста – правдивые. Твои речи прямые. Пусть будет плохо, но не лги никогда».
– Слава, быстро чайник! – увидев Наташу, скомандовала Жанна. – Да постереги его там, чайник-то, а то сопрут еще…
Да ладно вам, я и сам вижу, что у Наташки что-то случилось. Но ты потом все равно скажешь мне, Наташ, ладно?.. – Уныло вздыхая, Славик исчез.
Две пары девчоночьих глаз, черные и желто-карие, в ожидании уставились на Наташу.
– У меня для вас две новости, девочки, – стряхивая с шубы мокрый снег, объявила Наташа. – Первая плохая, а вторая хорошая…
– У тебя сперли кошелек! – воскликнула Жанна. – С нашими общими деньгами! Так я и знала.
– Но вторая-то новость, Жанетта, хорошая, – напомнила ей Софья. – Стало быть, добрый дядя милиционер поймал вора.
– Во-первых, – усмехнувшись их шутке, ответила Наташа, – меня бросил Витя. Как вы и предсказывали.
Она боялась одного: как бы девочки не стали утешать ее.» Софья перехватила за талию подбежавшую было к Наташе, чтобы обнять ее, Жанну.
– Хорошая новость заключается в том… – монотонно продолжала Наташа.
– …что эта гадина Витя переломал себе ноги, – пробормотала Софья, все еще удерживающая трепыхавшуюся в ее сильных руках Жанну.
Ба-бах! Это выскользнувший из Славиных рук упал на пол чайник. Слава, стоя в тапочках, постепенно пропитывавшихся кипятком, завопил:
– Девочки! Наташка в положении! Жанна перестала трепыхаться, и Софья моментально разжала свои цепкие объятия.
– Это правда? – хором спросили они.
– Славик, – ласково произнесла Наташа, – выйди, детка, из кипятка. Ты уже ноги обварил. И подними чайник.
– Что, опять пошлете ставить? – уныло осведомился Слава. – Чего там, мне и так все ясно. Ты беременна. Попей лучше Жанниного компоту.
– Какие будут предложения? – обратилась сама к себе Софья. – Ага, ясно. Начнем по старшинству. Сперва выступлю я. Потом Жанна. Ты, Наташка, молчи. Последним выступает Славик… Итак, ты, Жанна, выписываешь из аула Ассолохай – я правильно выговариваю это название? – своих четверых братьев. После их славной беседы с отцом ребенка Наташи я берусь упрятать концы.
– Сонечка, – с суеверным ужасом спросила ее Жанна, – неужели у тебя и на кладбище есть блат?
Софья ухмыльнулась:
– Толю-дворника знаешь? Он по воскресеньям за бутылки могилы копает. Могильщики сами не копают, нанимают пьянчуг, вроде Толи. Пусть Жаннины братья вылетают в субботу. Второе, – продолжала загибать пальцы Софья, – я звоню гинекологу…
– Сонечка, – с еще большим ужасом и благоговением перебила ее Жанна, – у тебя и знакомый гинеколог есть?
– А вы забыли хмыря, у которого двое нутриевую шапку с головы стянули и побежали, а я их догнала и принесла этому хмырю две шапки на выбор – одна оказалась его, другую я подарила Славику?
– Спасибо тебе, Соня, – подтвердил Славик, – очень теплая шапка.
– Теперь слово имеешь ты, Жанка, – разрешила Софья.
– Если вызову братьев – прилетят, – сказала Жанна. – Скажу убить за честь Наташки – не убьют, но отделают как следует. Так что твой Толик и не понадобится.
– Теперь ты, Слава, – милостиво сказала Софья.
– Гинеколог тоже отпадает, Сонечка, – проговорила Наташа. – Я буду рожать.
– Да-а? – завопила Софья. – Рожать! Кто ты такая, чтобы рожать! Ты сопливая студентка! Тебе бабка посылает двадцать рублей да стипендия сорок. Кто будет кормить твоего младенца да воспитывать?
– Я, – раздался тихий, но очень упорный голос. – И кормить и воспитывать. Вы только от чайника меня освободите, чтоб я его вам не ставил да картошку не чистил. Мне замдиректора по хозчасти предлагал на вахте дежурить. Мы прокормимся, Наташа, ты не плачь.
– А разве я плачу, Славик? – обняв его, сказала Наташа. – Это Жанна у тебя на том плече рыдает.
Софья тоже было подошла, чтобы прислониться к этой группке, но вдруг яростно завопила:
– Слава! Да ты вытрешь когда-нибудь эту лужу кипятка?!
– Он уже остыл, Соня, – заметила Наташа.
В комнате по соседству с Наташиной проживали две героини: Галя-черненькая родом из уральского города Касли и Галя-беленькая из Севастополя.
Черненькая была настоящая героиня – с голосом, статью, красивым, выразительным лицом, с глазами, горевшими как уголья. Она обладала невероятным темпераментом – и актерским, и женским. На вступительных экзаменах Галя-черненькая читала монолог Медеи и сразу сделалась известной тем, что исторгла слезы у членов приемной комиссии. Несколько позже Москалев в своей обычной полушутливой манере признался, что все на свете повидавшая и закаленная приемная комиссия вообще-то способна разрыдаться лишь в одном случае: если бы всех ее членов вдруг ограбили на какую-то невероятно крупную сумму, так что Галин случай из ряда вон выходящий – тронуть эти бронированные сердца могло только совершенно неподдельное, чистое искусство.
Галя же сама свой дар не ставила ни во грош. Она считала, что никаким талантом невозможно искупить ее грешную, несчастную женскую природу, которая постоянно нуждалась в сильных мужчинах.
Ее ни в коем случае нельзя было назвать безнравственной, это понимали даже самые большие насмешники в училище. Просто женщина ничего с собой поделать не могла. Те мужчины, которых она безошибочно выбирала, даже если они были на вид совсем неказисты, как правило, не могли отвечать ее душевным запросам, только физическим. Как правило, они норовили пожить за ее счет, были нечестны, мелки, неинтересны и безо всяких духовных запросов.
Поэтому Галя, удовлетворив свою бешеную страсть на какое-то время, изгоняла их, хотя мысль о том, что скоро плоть потащит ее на улицу искать очередного мужчину, всякий раз повергала черненькую в отчаяние.
Проходила неделя, другая без мужчины… Галя мрачнела, худела, переставала здороваться с однокурсниками, взрывалась по малейшему поводу, расхаживала по своей комнате как разъяренная тигрица в клетке, так что Галя-беленькая сидела тихо на своей кровати, поджимая ноги, чтобы огненная лава, по которой ступала ее соседка, не докатилась до нее.
Наконец черненькая надевала свои лучшие наряды, длинные, фантастического покроя платья, которые шила себе сама, или коротенькие плащики, показывающие во всей красе бесконечные, гладкие перламутровые ноги, цепляла на себя умопомрачительное фальшивое серебро, бренчавшее на шее, на запястьях, на поясе, стягивавшем тонкую талию, и отправлялась за дичью.
В эту ночь вахтерша, получившая загодя бутылку шампанского и торт, спала крепким сном, свесив седую голову у включенной на вахте лампы; Галя-беленькая устраивалась спать валетом у соседок, с Наташей или Жанной, а из комнаты черненькой доносились такие праздничные вопли и почти молитвенные восклицания, что проходившие мимо студенты с уважением цокали языком и невольно замедляли шаг. Но на Галю они сами не посягали, зная, что с ней способен справиться лишь тот, кого она сама отловит в толпе…
Галя-беленькая еще себя никак не проявила. Она была тиха, осторожна в словах, в выборе приятелей, никогда ни с кем не делилась присылаемыми ей из дому посылками, у нее невозможно было стрельнуть трояк до стипендии. Зато ежедневно в полупустом актовом зале она, часами отрабатывая голос, бродила равномерным шагом по периметру и голосила: «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос». Галя шлифовала «посыл звука», голосок у нее был слабенький. Она хорошо проявила себя на этюдах. Сочинять их сама не умела, зато была очень понимающим партнером, поэтому принимала участие почти во всех студенческих сценках, без нее ни одна группа не обходилась. Недостаток фантазии она искупила добросовестностью и хорошей памятью. Роли заучивала с двух-трех репетиций, скороговорки тараторила чище и быстрее всех. А еще Галя славилась своими ресницами. Она умела держать на накрашенных ресницах десять-одиннадцать спичек. Ресницы красила полтора часа: у нее была своя технология.
К этим двум замечательным девушкам и обратилась Наташа в день своей последней встречи с Виктором.
Жанна и Софья отговаривали ее. При этом думали они разное. Жанна боялась, что Наташа унизит себя объяснениями и слезами, а Софья – как бы Наташа не выцарапала своему Виктору глаза и вследствие этого не оказалась в каталажке.
Наташа им своих целей не открывала.
Она постучалась к обеим Галинам – к счастью, черненькая в этот день находилась в состоянии тихого свечения и благостного покаяния, – и произнесла:
– Девочки! Сделайте сегодня из меня Лоллобриджиду. Ты, Галя, сделай мне ресницы… и вообще отпадную морду, а ты, Галина, одень меня во что сама решишь.
Обе Гали плюхнулись на кровать и закурили.
– Ну-ка, сними свое кошмарное платье, – распорядилась черненькая.
– На сколько спичек делать ресницы? – поинтересовалась беленькая.
Наташа скинула платье и осталась в своей лучшей белой комбинации…
– М-да… и это называется нижнее белье, – процедила черненькая и своей длинной, пластичной, точно пластилиновой ногой выпихнула из-под кровати чемодан.
На кровать полетели: невесомая, вся в тончайшем кружеве комбинация, прозрачные, телесного цвета колготки, лифчик-анжелика.
Беленькая в это время, потушив сигарету, деловито раскладывала на столе тушь, разные кисточки, тени, помаду, расчески, румяна и карандаш для обвода губ.
Через час Наташа предстала перед Софьей и Жанной с ресницами, как у Спящей Красавицы. («От взмаха твоих ресниц должен подниматься легкий ветерок», – объяснила Галя-беленькая.) Косы, над которыми всегда потешалась Галя-черненькая, рассыпались крупными локонами по спине и плечам. Жемчужно-серое шелковое платье обнажало ее пышные белоснежные плечи, но целомудренно прикрывало грудь. Наташа прошлась по комнате, распахнула дверцу шкафа, чтобы рассмотреть себя в зеркало. Подол струился, шелестел, ласково обнимая колени. Из зеркала на нее глядела не девчонка-студентка, а юная обворожительная женщина.
– Шифон. Это самое скромное Галькино платье. Остальные уж слишком вычурны, – любовались ею Жанна и Галя-беленькая.
Софья где-то выпросила на вечер нитку настоящего, а не поддельного жемчуга. Беленькая тут же примерила ожерелье, а Софья вынесла ей безжалостный приговор:
– Этот жемчуг не для твоих тощих ключиц, Галка, а для царственных, мраморных Наташкиных плеч и персей. Ты очень сексуальна, Натали!
Серый шелк плотно обтягивал, делая еще стройнее, ее стан, оттенял глаза. Наталья испуганно смотрела на эту чужую женщину в зеркале, такую загадочную и манящую. А Софья уже деловито укладывала в сумочку туфельки жемчужного цвета, Галя-черненькая протягивала ей сапоги на шпильке, а беленькая набрасывала на ее плечи длинное кожаное пальто с лисьим воротником.
– Ну просто ангел небесный, – восхитилась Жанна.
– Благословите, девочки, – тихо произнесла Наташа.
– Вот тебе трояк на такси, – сурово сказала Софья. – И смотри там, не очень… живым все-таки оставь.
– И не плачь перед ним, – пролепетала Жанна.
Софья выразительно покрутила пальцем у виска.
– Как же она заплачет, когда ей Галка навела такие ресницы? Да ими можно насмерть забодать, смело идти прямо на таран.
– Все равно не плачь, – упрямо повторила Жанна.
– Она не заплачет, – с уверенностью изрекла Софья.
– Ты сегодня фантастически, невероятно хороша, – наконец произнес Виктор.
Всю дорогу в этот загородный ресторан в такси они молчали. Когда Виктор ее увидел, у него точно горло перехватило. В машине он был задумчив и все время подносил к губам то одну ее бесчувственную руку, то другую и покрывал их благоговейными поцелуями.
