Текст книги "Запечатленный труд (Том 2)"

Автор книги: Вера Фигнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

А образ Веры Засулич все стоял передо мной.

Я сообщила Поливанову о письме, которое передала смотрителю.

Он смотрел на меня своими печальными, большими глазами газели.

– А что, если письмо не передадут? – спросил он.

А я и не думала об этом.

– Это невозможно, – воскликнула я с неудовольствием.– Смотритель не смеет не передать, не смеет не отослать в Петербург. Не хочу и думать об этом, не хочу и говорить.

Поливанов ушел, я осталась.

Я не могла расстаться с прохладным, свежим воздухом, который казался мне упоительным теперь, когда я должна отказаться от него; ведь не могла же я выходить, когда товарищи отказались от этого. И с {191} жадностью, раскрывая рот как рыба, выброшенная на берег, я глотала воздух в последний раз; на сколько месяцев? Быть может, без конца.

Пошел снег. Большие, мягкие, пушистые хлопья словно лебяжий пух медленно сыпались с неба при безветрии весеннего дня. Я отошла от крепостной стены, и снег опускался на меня, покрывая самодельную серую шапочку и серый арестанский халат. Тихо было в воздухе, тихо и безмолвно вокруг. И во всю неподвижную мою фигуру прокрадывалась тишина. Опущенные глаза не видели тюрьмы, заборов и жандарма; они видели только снег, и казалось, я где-то далеко-далеко и стою совсем одна. Это безмолвие, похожее на безмолвие леса, этот снег, понемногу засыпающий меня, и сладкая прохладная дрема, с рук, с ног пробирающаяся в самое нутро, убаюкивали мысль, холодили тело, и все напоминало поэму Некрасова "Мороз, Красный нос", ту сцену, где Дарья стоит и замерзает в лесу:

Душа умирает для жизни, для скорби...

Да, засыпает. Да... умирает**.

______________

** У Некрасова: "для скорби, для страсти". Я забыла.

Едва я вошла в камеру, вся проникнутая грустной поэзией снегового поля, нежных белых хлопьев, и от всей одежды моей еще несся прохладный аромат зимы, как за мной вошел смотритель и заявил:

– Ваше письмо не может быть отправлено. Напишите другое.

– Почему? – сердито спросила я. – Вы должны отправить: цензура принадлежит департаменту полиции – не вам.

– В письмах можно говорить только о себе. Такова инструкция.

– Я знаю инструкцию, отошлите письмо.

– По инструкции я не могу пропустить его; я покажу вам правила, – и он вышел.

Я была так уверена в своем праве, что не сомневалась в победе и спокойно продолжала снимать одежду.

Смотритель вернулся со шнуровой книгой в руках и прочел соответствующее место. {192}

Повысив голос, я повелительно сказала:

– Оставьте ваши параграфы. Я знаю – все письма должны отсылаться в департамент: его дело задержать или отправить по назначению.

– Не кричите,– протестовал смотритель. – Я вежлив, будьте вежливы и вы.

– Вы будете душить нас, а потом требовать, чтобы с вами были вежливы, с гневом бросила я ему. – Отошлите письмо!

– Пожалуйста, не кричите и напишите другое письмо, тогда отошлю.

– Не буду писать!

– В таком случае мы лишаем вас переписки.

Тут, только тут я поняла всю серьезность момента. Нужен был акт. Нужно было решиться сейчас же, сию минуту, а я еще не решилась и даже не думала, что такая минута может представиться мне. Нужно было выиграть несколько минут, "собрать себя", вернуть самообладание, и тогда... инстинктивно я продлила спор и уже сдержанно спросила:

– За что вы можете лишить меня переписки? Я не совершила никакого проступка.

– Вы отказываетесь переписать письмо, и потому мы лишаем вас переписки.

Слова звучат,а мысль стремительно работает: письмо не будет отправлено... департамент не узнает. Инструкция будет введена. Старый режим будет восстановлен – мы не вынесем. Товарищи... что будет с ними?

И дальше уж о себе: вынесешь ли ты все последствия?

Военный суд и казнь или ужас одиночества, безумие и смерть... Не пожалеешь ли? Не раскаешься? Хватит ли у тебя сил на все это?

И медленно, чтоб не было сомнения, что смотритель только угрожает, мой голос произносит:

– Итак, вы лишаете меня переписки?

– Да,– твердо отвечает смотритель.

Молнией проносится мысль и откидывает все сомнения:

"Лишь в действии познаешь силу свою". {193}

Мгновенно мои руки поднимаются, я касаюсь плеч смотрителя и с силой срываю с него погоны...

Они летят направо, налево. Смотритель пискливо вскрикивает: "Что вы делаете?" – и выскакивает из камеры, а растерявшийся вахмистр ползет по полу, подбирая сорванные погоны.

...Сейчас меня уведут в старую тюрьму, думаю я, и с лихорадочной поспешностью оповещаю товарищей о том, что сделала. В тюрьме поднимается буря.

Но я прошу товарищей оказать мне услугу: мне нужно полное самообладание. Владеть собой я смогу лишь в случае, если они не будут производить беспорядков; они излишни: все, что нужно, уже сделано.

– Об одном прошу: дайте мне покой.

Все стихло. Наступило жуткое безмолвие. Всколыхнулась душа каждого, и тревога неизвестности окутала всех. И страшен был раздававшийся порой крик Попова с отдаленного конца здания: "Что с Верой?", т. е. увели ли меня. И это был не крик, а какой-то вой.

Он потрясал меня... {194}

Глава двадцать шестая

ПОД УГРОЗОЙ

Прошло три дня; меня не уводили. Тюрьма словно вымирала и напоминала стародавние времена, когда была в железном кулаке Соколова.

Наконец со сторожевого поста, который занимал у своего окна мой сосед Антонов, мы получили известие: приехал военный следователь и в канцелярии допрашивает поодиночке жандармов.

Дошла очередь и до нас.

В сопровождении коменданта, смотрителя и жандармов ко мне вошел человек лет 35-ти, высокий, стройный, с суровым интеллигентным лицом**.

______________

** Это был адъютант начальника корпуса жандармов товарища министра внутренних дел Святополк-Мирского Каиров.

– Как это вы сделали такую вещь? – спросил он.

Предшествующие дни я обдумала, как вести себя. Больше всего я боялась, чтобы дело не смяли, не придали ему характер личный, не объяснили раздражением по поводу лишения переписки, не сочли бы поступком, сделанным под влиянием аффекта.

"Не допущу никаких смягчающих обстоятельств: пусть забудут, что я уж 20 лет в тюрьме; исключу все личные мотивы и поставлю дело на почву сознательного протеста в интересах всей тюрьмы".

Я рассказала все обстоятельства вечера и ночи 2 марта: обход смотрителя, без всякого объяснения объявлявшего, что с этого дня старая тюремная инструкция во всей строгости будет применяться к нам; наше недоумение и беспокойство по поводу предстоящих, ничем не вызванных репрессий и волнение, охватившее нас, когда среди ночи, не отвечая на все наши вопросы, жандармы несли кого-то по коридору и мы слышали хрип и тревожные приказы коменданта развязать... позвать доктора. {195}

Рассказала и о письме, задержать которое смотритель был не вправе и должен был отослать в Петербург, каково бы ни было его содержание, так как цензура нашей переписки принадлежала не местному начальству, а департаменту полиции и я знала, что письмо по назначению он не передаст, а сам прочтет.

– Быть может, смотритель был груб с вами и сам вызвал ваш поступок? спросил следователь.

– Нет, он не был груб. Он вообще мягок в обращении и не он, а я в разговоре возвышала голос.

– Не поразило ли, не огорчило ли вас заявление смотрителя, что вы лишаетесь переписки с родными?

Фигнер В. Н. со своей кузиной Куприяновой. 1923 год

– Нет. Я не дорожу перепиской. Если б ее дали в первые годы, это было бы великое благо. Но ее дали через 13 лет, и теперь она причиняет мне только страдание.

– Значит, вы хотели только предать дело гласности?

– Да, – отвечала я. {196}

По мере того как я говорила, выражение лица допрашивающего смягчалось и светлело. Теперь он поклонился и со словами "Будьте здоровы" вышел.

Затем следователь был у Попова, и мы узнали причину поднятого на нас гонения: Попов, не сообщив никому, кроме Сергея Иванова, сделал через одного молодого солдата попытку отправить письмо на волю. Письмо было пробным шаром и, совершенно невинное по содержанию, было адресовано матери, с которой Попов, как и все, имел официально дозволенную переписку.

Солдатик, румяный парень весьма легкомысленного вида, приходил обыкновенно во время прогулки уносить мусор из камер. Попову несколько раз случалось на минуту встречаться с ним наедине и слышать изъявление сочувствия и готовности чем-нибудь услужить.

– Одно удерживает, – говорил он, – попадешь в дисциплинарный. Вот, если бы к вам, политическим, посадили!

По-видимому, нашу жизнь он считал верхом благополучия.

Попов решился воспользоваться готовностью своего приятеля и, написав письмо, попросил опустить в почтовый ящик.

В тот же день не по предательству, а по глупости и неопытности оно оказалось в руках коменданта.

Все дальнейшее понятно

... Потянулись дни полной неопределенности. Неизвестность о том, что будет дальше, по-прежнему окутывала нас. Никто не выходил на прогулку, и мы оставались в камерах, занимаясь чтением и строя в уме всевозможные предположения.

Однако в атмосфере что-то носилось. Комендант Обухов Христом-богом просил всех сдать все колющие и режущие инструменты, какие были у нас на руках. При этом он сказал, что через неделю уходит, а потом мы узнали, что и смотритель Гудзь тоже уходит. Таким образом, должна была произойти полная смена администрации. Это как будто показывало, что наше дело признано правым и все кончится благополучно. Но были и тревожные признаки: в старой тюрьме неожиданно стали производить спешный радикальный ремонт. {197} Все мастерские были перенесены в наше здание, а в старой тюрьме белили, красили, проводили электричество и устраивали телефон.

– Веру, наверное, удалят от нас и поселят в старой тюрьме – тревожились товарищи, и эта возможность страшно волновала меня.

Подошел конец марта, когда Антонов известил, что приехал новый комендант. И действительно, он явился к нам. Оказалось, это старый знакомый, офицер Яковлев, дававший свидания в Петропавловской крепости, провожавший Перовскую на эшафот и бывший подручным Соколова в Алексеевском равелине. За 20 лет он состарился, пожелтел и страшно растолстел. Мы все тотчас узнали его и как-то сразу дали кличку Бочка.

– Я новый комендант, – рекомендовался он, – а вот новый смотритель, указал он на Проваторова, который до этого был помощником Гудзя и заведовал мастерскими.

Затем Яковлев прочел бумагу. Этот официальный документ должен был быть внушительным, но содержания в нем, можно сказать, не было никакого. Нас хотели как будто ограничить в чем-то, лишить чего-то, вообще показать, что начальство накладывает на нас кару. На деле же главным пунктом было, что ночью камеры должны быть освещены **, а затем в камерах запрещалось иметь стеклянные пузырьки.

______________

** Обыкновенно электрическую лампочку мы чем-нибудь завешивали или заслоняли.

Попову было объявлено, что он на месяц лишается прогулки вдвоем, а на меня никаких репрессий наложено не было; но без всякого подтверждения лишение переписки осталось в силе.

Товарищи ликовали, считая все дело ликвидированным.

На другой день мы вышли на прогулку. Вышла и я в шестой огород, где месяц назад меня осыпал снег. Но в каком состоянии? За четыре недели я пережила так много, и пережитое было такое жгучее, такое острое. Оставаясь наедине с собой, я укрепляла в себе готовность лицом к лицу встретить свою судьбу: надо было приготовиться, приготовиться умереть или быть заточенной {198} в какой-нибудь каземат в полное одиночество. Надо быть готовой и твердой, твердой как камень, надо быть камнем. Не думать ни о чем, кроме этого. Не надо сожалений и сочувствия товарищей. Не надо допускать ничего трогательного ни в других, ни в себе – заглушить все, что может растрогать и смягчить.

Страшные сновидения, которые мучили в первые годы, теперь возобновились, но были в другом роде: я постоянно видела бунт и беспорядки в тюрьме.

Вот Попов ударил смотрителя. Поднимается страшная возня с жандармами, которые бьют его; воскресает сцена с Мышкиным – день рождества 1884 года, 7 часов вечера. Звон падающей тяжелой оловянной миски, шум, топот и крик: "Не бейте, не бейте! Казните, а не бейте!"

Или вот Лукашевич, милый, кроткий Лукашевич. Ростом гигант, а глаза прозрачные глаза ребенка. Он прислал мне письмо удивительной нежности, полное преданности и трогательной признательности. И во сне я вижу, что эта мягкая душа воспламенена протестом, протестом за меня. Он с яростью бросается на Гудзя; свора жандармов опрокидывает его на пол, и они топчут его, этого силача и красавца. Я просыпаюсь в ужасе. В правую сторону гортани как будто воткнута острая иголка: трудно дышать, горловая спазма Сергея Иванова, так поразившая воображение, ощущается теперь мною ***.

______________

*** И еще долго многие годы, когда я была чем-нибудь очень расстроена, этот короткий укол в правую часть гортани повторялся как физический след пережитого потрясения.

Или мне кажется, что я умираю: тяжелая могильная плита давит грудь; холод камня с внешних покровов пробирается внутрь. Я чувствую, как постепенно все глубже и глубже стынут ткани тела и понемногу замерзают внутренности. Я просыпаюсь с криком, и непроизвольные слезы орошают подушку. И так тяжелые дни и мучительные ночи; опять они, эти мучительные ночи.

На прогулке рядом со мной Лукашевич. Не знаю, почему именно он, почему именно его я хотела увидеть первым. Он – один; с двумя мне было бы тяжелее. Я совсем не могу говорить: голос исчез, стал тонок и {199} звонок, как в самые тяжелые времена. И слова с перерывами срываются с губ. Свежий воздух веет в лицо, отвыкшее от него; снег еще лежит кругом на моей полянке, но я не могу в уме повторять некрасовское:

Душа умирает для жизни, для скорби...

Душа не умерла, и скорбь переполняет ее. Я безмолвно опускаюсь в своем полушубке на импровизированное кресло у забора, и мы молчим.

Все время я ждала военного суда и чувствовала себя перед лицом смерти. Все время ждала ее, приготовлялась к ней. Ведь надо было быть готовой, чтоб в свое время не дрогнуть. И это переживание и день и ночь, каждый час в продолжение четырех недель не могло не действовать разрушительно.

Я была рада какой-то особенно злой радостью, что судьба дала мне случай найти себя, найти силу для энергичного отпора. Слова Тригони: "Уже никто из нас не способен на энергичный протест" – теперь не отзывались болью в сердце. Я разбила этот приговор, я сделала, была способна сделать. И мне, осужденной на каторгу без срока, казалось, что смерть на эшафоте за протест есть наилучший конец. Умереть в тюрьме... от старости – неужели это не ужасно?..

Как ни утешай себя, как ни держись крепко за мысль, что, перенося тяжелое заточение, служишь той же идее свободы, которой служил и до тюрьмы, все же, все же это пассивное, бессильное состояние. Какая неподвижность, какое оцепенение! Все, что есть лучшего в человеке, загнано вглубь, не может проявиться: затаенное, заглушенное, его как будто и нет. Начинаешь сомневаться в себе, в товарищах и, так как десяток людей, оставшихся у тебя, представляют собой все человечество, скрытое стенами тюрьмы, начинаешь забывать все прекрасное, все высокое, что есть в человечестве, теряешь ощущение великого. Воодушевлению и любви нечем питаться, им выхода нет, они подсечены в корне. И жизнь, общипанная, жалкая, тусклая жизнь, тянется без конца... до смерти в тюремной постели! Нет. Лучше на эшафоте... Не в пассивности, а в действии, в протесте за друзей, за товарищей... {200}

И что же? Опять вырвали возможность умереть! Заставили приготовиться, измучили, исковеркали и оставили жить... И трудно, трудно было вернуться к жизни.

...Проходили дни, недели. Казалось, все миновало. Администрацию сменили, инструкция не была восстановлена. В общем все осталось по-старому. Новый комендант хотел было уничтожить решетки заборов, позволявшие разговаривать соседям по прогулке, и заменить досками, но по настоянию товарищей отступил от этого как от общей меры и уничтожил решетки лишь кое-где. Это было самое крупное покушение на наши льготы. Не стоит перечислять его других мероприятий; порой они доходили до карикатурных форм. Так, Бочка распорядился надеть, как мы говорили, намордник на маленькую железную печку, которая отопляла ванну: на бедную печку надели железный фригийский колпачок, чтоб воспрепятствовать узникам ставить на печку чайник. Важно было, что перестали давать газету.

Ремонт старой тюрьмы продолжался и не переставал возбуждать толки и всевозможные догадки. Нет-нет да выплывало снова: "Веру уведут от нас". И было тягостно и неприятно, что нельзя отрицать эту возможность.

Однажды прошел шепот: "На двор старой тюрьмы жандармы носят тес и бревна: там что-то сооружают". И вдруг известие: Фроленко видел из окна, что жандармы тащили туда часть эшафота. Тюрьма переполошилась... "Надо проститься с Верой", – говорил Антонов.

В тюремной мгле все приобретает преувеличенные, искаженные очертания; жизнь полна призраков; у нас она была вся сплошной призрак.

Опять неизвестность. Опять мы "слепцы" без поводыря: бредем ощупью, глаза закрыты, руки вытянуты вперед, и на каждом шагу ноги могут встретить пропасть.

Да, жандармы готовили эшафот, и неизвестно – для кого.

Если эшафот, будет и казнь. Кого же казнят? Для кого эшафот?

Неизвестность кончилась на заре с 3 на 4 мая. {201}

Глава двадцать седьмая

КАЗНЬ (1902 год)

3 мая в седьмом часу утра мой сосед Антонов дал тревожный сигнал:

– Смотрите!

Я бросилась к окну.

От крепостных ворот двигалась плотно сбитая толпа людей в шинелях, а в центре – один в нагольном полушубке.

Мы поняли: в крепость привезли узника.

Смешанное чувство горести и вместе радостного ожидания охватило меня: горести за молодую жизнь, которую сейчас похоронят в нашей братской могиле, и возбуждения, похожего на радость, что струя свежего воздуха, воздуха борьбы, происходящей за стенами, ворвется к нам. Но все же острая боль за этого другого была сильнее, чем радость за себя.

Однако узника не ввели в тюрьму – его провели в канцелярию на дворе крепости.

...После обеда Антонов мрачно сказал:

– На дворе священник...

– Так что же? – с недоумением спросила я.

– Будет казнь... – угрюмо объявил Антонов.

С 1884 года на обширном дворе цитадели не раз происходили казни. Казнили Минакова, казнили Мышкина, затем Штромберга и Рогачева, а в 1887 году пять человек по процессу Лукашевича и Новорусского. Но все эти казни совершались секретно; их окружала такая тайна, что никто из нас не мог ни видеть, ни слышать происходящего 55.

Матовые стекла в окнах, толстые стены здания и ранняя утренняя заря, когда кругом все спало, исключали всякую возможность подозревать, что вблизи совершается нечто необычайное.

Теперь было иначе. Стекла в окнах были прозрачные: мы видели, что привезли человека; и на двор {202} цитадели нельзя было провести его иначе как мимо этих окон; мы должны были видеть все шествие.

Какое жуткое чувство ожидать казни, какое-то телесное предчувствие близости точно определенного конца другого человека.

"Его привезли около 7 часов утра, и жить ему оставалось меньше 24 часов... Вот осталось 20... вот 15... 8... 5... С каждым часом нить жизни становится короче, словно перед глазами растянутая эластическая лента постепенно сокращается, укорачивается, превращаясь все в меньший и меньший отрезок. Часы идут, а минуты как будто стоят, тяжелые и тягучие; они такие длинные, эти минуты напряженного внимания и ожидания.

Вот под окнами тюрьмы пробирается вахмистр и тащит веревку, прижимаясь к зданию, чтоб не быть замеченным... Крадучись идет жандарм, закрывая полой шинели пилу и топор. В отдалении звучат последние удары приготовляемого помоста.

Конечно, "его" проведут мимо нас ночью. Но мы не будем спать, чтобы хоть взором проводить "его".

Но ловкость жандармов обманули ожидания: через какой ход и в какой час провели узника – никто из нас не видал среди темной ночи.

В 3 часа утра начинало светать. На крепостном дворе виднелись белые дома – жилища администрации – и подле них широкой обнаженной полосой дорожка. По другую сторону ее – белая церковь и деревья черные, еще совсем голые. Пустынно и мертво на этом дворе при едва брезжущем рассвете, бросающем желтоватый колорит на унылое, безлюдное пространство. Но вот один по одному выходят смотритель, его помощник, комендант и начальник гарнизона, врач, священник и жандармы. Шеренгой идут они в ряд по бурой полосе по направлению к воротам тюремного двора. А стороной, как отверженный и прокаженный, с жандармом впереди и жандармом позади – некто плотный, в драповом пальто, с виду мастеровой... палач!

Прошла мимо окна толпа, прошел одинокий – и исчезли в воротах цитадели. Все стало пустынно и мертвенно в желтом полусвете начинающегося дня. Потянулись минуты – последние 40 минут в жизни одного. {203}

...Медленными, усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел, и опускается скорбная на скамью близ церкви.

И снова тишина и безлюдье, в которых таится наступившая смерть.

...Кончено! Появляются комендант, смотритель, жандармы и человек в вицмундире судебного ведомства. И опять стороной, как отверженный и прокаженный, некто плотный в драповом пальто.

И когда вышли из ворот нашего двора, один из тех, кто отвергал палача, не хотел смешиваться с ним, тот, который носил значок судебного ведомства, обернулся лицом к нам, к окнам, в которых не мог не видеть прильнувших побледневших лиц наших. Обернулся лицом широким, хорошо упитанным и улыбнулся... улыбнулся нахально, самодовольно и вызывающе.

...А один из жандармов, по обязанности сопровождавший начальство на место казни, в воротах цитадели, когда надо было переступить порог, схватился за грудь и проговорил:

– Ваше благородие, не могу! Увольте! Не выдержу... не могу...** {204}

______________

** Казнили Балмашева 56. – См. приложение, стр. 251-252.

Глава двадцать восьмая

НАРУШЕННОЕ СЛОВО

Прошло около года после лихорадочных мартовских и апрельских дней 1902 года. Триста последующих серых тюремных дней затушевали их острые переживания; и 13 января 1903 года я сидела спокойно в своей камере и не подозревала, что тяжелой поступью ко мне идет судьба, идет, постучит в дверь и скажет: "Выходи".

Топот ног послышался в коридоре, стукнули затворы двери, щелкнул замок, и ко мне вошел комендант с жандармами.

Подняв немного руку и театрально возвысив голос, он с расстановкой произнес:

– Государь император... внемля мольбам матери... высочайше повелел каторгу без срока заменить вам каторгой двадцатилетней.

И, помолчав, прибавил:

– Срок кончается 28 сентября 1904 года.

При словах "государь император", произнесенных с особо важной интонацией, я подумала: запоздавшая кара за "погоны", и это было бы лучше, чем то, что я услыхала дальше.

Я стояла ошеломленная. Думая, что тут какое-то недоразумение, потому что, зная мои взгляды, мать не могла, не должна была просить о помиловании, я задала нелепый вопрос:

– Эта общая мера или относится только ко мне?***

______________

*** Я подумала об амнистии.

– Только к вам, – с резким неудовольствием буркнул комендант и продолжал: – Теперь можете написать родным.

Но я вовсе не хотела писать. Я была возмущена, оскорблена; первым порывом было – порвать всякие сношения с матерью. {205}

С ней, любимой! С ней, разлука с которой доставляла мне столько страданий!

Уж полтора года прошло с тех пор, как я в последний раз писала матери, а со времени получения письма от нее прошло 12 месяцев. Что было дома за это время? Что знала обо мне мать за эти полтора года вынужденного перерыва переписки?

Ничего не понимая, я сдержала себя и сказала:

– Пусть родные напишут – я отвечу.

Камеру заперли; я осталась одна.

С горьким чувством постучала я товарищам о свалившемся на меня несчастье, потому что несчастьем для меня было помилование.

Откуда оно свалилось на меня? Как могла мать, моя твердая, мужественная мать, "молить" о пощаде для меня?

Без слез, без хотя бы мимолетной слабости она проводила в Сибирь одну за другой двух дочерей, а когда прощалась со мной, не она ли дала мне слово не просить никаких смягчений для меня?

Что же случилось с ней, на которую я рассчитывала, как на самое себя? Что случилось? Что заставило нарушить торжественно перед разлукой данное слово? Что произошло за последние год-полтора?

Мучительные, безответные вопросы...

Обращением к царской милости мать нарушила мою волю: я не хотела милости; я хотела вместе с товарищами-народовольцами исчерпать до конца свою долю. Теперь, не спросив меня, без моего ведома и согласия мать ломала мою жизнь. Можно ли оскорбить сильнее! Как могла она поступить так? Она, так уважавшая чужое убеждение, чужую личность и меня учившая тому же уважению. Так грубо, так произвольно ломать чужую жизнь! Так разбивать в куски чужую волю!

Я чувствовала себя униженной монаршей милостью. И кто же унизил меня? Мать, любимая, глубоко чтимая мать...

Унизила меня, но унизила и себя.

Как больно было слышать утешение товарищей: "Ты же не виновата!" {206}

Неустанно шевелилась беспокойная мысль: что же могло случиться с матерью; почему дрогнуло ее материнское сердце? Не узнала ли она, что меня, 18 лет тому назад осужденную, будут опять судить? Приговоренную к смертной казни 18 лет тому назад опять приговорят к смерти? Узнала – и дрогнула. Исстрадалась в разлуке и в неизвестности? Не выдержала и забыла обет, который я наложила на нее при прощании?

Нестерпимо больно было думать об этом в слепоте тюремного одиночества, думать, что она изменила себе, изменила мне и что я, далекая и невидимая, не могла крикнуть "Остановись!", не могла схватить руку, подававшую прошение.

Через три дня объяснение пришло.

Писала мать, писала прощальное письмо: она при смерти... три месяца, как не встает... два раза делали операцию. Операцию рака, прибавляли сестры.

Мучительный гнев, готовый на разрыв с самым дорогим, – и на пороге смерть! Что было делать? Какие горькие упреки, презрительные укоры могла дочь послать умирающей матери?

...Надо было отвечать, и ответ мог быть последним письмом, которое застанет мать в живых.

Жестокое сердце смирилось. Не упреки и укоризны – все прегрешения мои против матери, когда-либо в прошлом сделанные, встали в памяти. Встало и все добро, которое она для меня сделала. Воспоминания детства, когда она закладывала основы моей духовной личности: моральная поддержка, которую она оказывала в мучительное время перед арестом; радость, которую давали редкие свидания с ней в тюрьме до суда, и та отрада, которую я получала в общении с ней в решительные дни суда. Вспоминалось все. Много, много дала она мне. А я, что дала ей я, сначала отрезанная ранним замужеством, а потом революционной деятельностью и ее последствиями? Одни только огорчения; и мало ли их было! Невнимание, эгоизм, свойственный молодости по отношению к родителям, непонимание... резкое слово, неприятная улыбка, крошечный укол молодого задора... Все, все вспоминалось и кололо проснувшуюся память. {207} Ничего, решительно ничего не дала я ей во всю мою жизнь.

Теперь наступил день расчета: оставалось пасть на колени в раскаянии и в признательности за все, что она для меня сделала, упасть и, облив горячими слезами дорогие руки, просить прощения... И я просила.

Ответом были незабываемые слова: "Материнское сердце не помнит огорчений..." {208}

Глава двадцать девятая

СТРАХ ЖИЗНИ

Итак, через 20 месяцев после 22 лет заключения я должна оставить Шлиссельбургскую крепость. 20 месяцев для размышления, для обдумывания будущего.

Широкая, как необозримое поле, этическая задача встала передо мной.

Судьба дает тебе редкий случай – вторую жизнь; но ты вступаешь в нее не как младенец, ничего не ведающий, ничего не испытавший; не как ребенок, перед которым все возможности; не как юноша, у которого позади ничего, впереди все. У тебя долгое, сложное прошлое; у тебя на плечах тяжелая ноша: краткий раскаленный путь революционной борьбы, а потом долгий путь леденящего заточения. И с таким грузом ты выходишь на поле жизни. Тебе 50 лет, и ты можешь прожить еще целых 20. Какое употребление из них сделаешь ты? Чем наполнишь их? Чем осветишь и чем освятишь их? Твои взоры были и должны быть обращены к небу, но лишь за тем, чтобы ловить лучи света для земли. Что же принесешь ты этой земле? Что дашь ей?

И было мучительно и жутко думать об этих вопросах, а неумолчный голос день и ночь задавал их.

Никто не мог помочь в разрешении их: ни книга, ни товарищ, ни друг. Они решались наедине с собою, никому не ведомые, никем не слышимые.

День страшного суда – суда для себя, суда для будущего...

Непрерывное раздумье и полное раздвоение личности: жизнь внешняя вся по-прежнему – обычная работа в мастерской, прогулка, разговор через решетку с товарищами-соседями о чем угодно, видимо, обычном и доступном; и жизнь внутренняя – подводное течение мысли и чувства, непрерывно бегущее в одном и том же направлении. Напряженная внутренняя работа...{209} Загадка, которую нужно разрешить и которой не находишь разрешения. Предстоит жизнь, а кругом нет реальной почвы. Она, эта реальная почва, шаг за шагом в течение 20 лет убегала из-под ног, и вместо нее являлась пустота. Куда, в каком направлении ушла жизнь за четверть века? Что в ней отмерло, заглохло? Что откинуто и разрушено? И что народилось, пустило ростки, развилось и, быть может, возмужало? Что?

И ты подобно пустыннику у Лескова, 20 лет простоявшему на столбе, внезапно слышишь голос: "Иди в Дамаск!" Слышишь голос, призывающий в жизнь, и подобно ему страх жизни охватывает тебя, отрешившегося от жизни не только плотью, но и духом.

Я походила на человека, которому неизбежно приходится плыть, и он не умеет, не знает. Когда-то в прошлом он умел, но забыл и недоумевает: что ему с собой делать? Перед ним, кругом все море да море; под ногами крошечная глыба земли, на которую со всех сторон наступают воды, они наступают, и день за днем кусок земли убывает, размываемый волной. Умеет или не умеет – все равно плыть придется. А он, пока еще есть время, обдумывает, как плыть. Обдумывает телодвижения, как взмахивать руками и двигать ногами; в какую сторону плыть; где земля и какова мера сил его. Он боится и сомневается в себе, в капризах моря... колеблется: что будет делать, как будет действовать? И никто не может помочь ему, чтобы среди водной пустыни представить себе, как вести себя, бросившись в воду...

В это время нам дали Чехова, все тома. Он умер – тогда дали; пока был жив, не разрешали. Я принялась за чтение и глотала один том за другим, пока, охваченная тоской, не сказала себе: "Нет, больше не могу".

На пороге второй жизни предо мной проходил ряд слабовольных и безвольных людей, ряд неудачников, ряд тоскующих. Страница за страницей тянулись сцены нестроения жизни и выявлялась неспособность людей к устроению ее. "Три сестры" мечутся, ожидая спасения от переезда в Москву. Но разъедающую тоску или бодрый дух жизненного творчества человек носит в себе самом, и "сестры" будут так же бесплодно вянуть в Москве, как вяли в провинции. {210}