Текст книги "Голгофа женщины"
Автор книги: Вера Крыжановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Как можешь ты спрашивать об этом? Теперь, когда я знаю, как ты добр и великодушен, я люблю тебя еще больше, – ответила Виолета.
Она была слишком наивна, молода и влюблена, чтобы понять, что он хочет только оттянуть время.
В тот же день Виолета со своей камеристкой переехала на Крестовский остров, на дачу Ивана Федоровича.
Для молодой девушки началась веселая и оживленная жизнь, так как Иван Федорович хотел рисоваться своей очаровательной любовницей. Ему тем более все завидовали, что отбить ее у него было невозможно. Виолета была безупречно верна своему любовнику и только на него одного и смотрела.
Ричард Федорович проводил это лето в Петербурге, так как дети его по очереди были больны скарлатиной.
Однажды братья встретились перед магазином, в который Виолета зашла за покупками.
– Ты уж чересчур много всюду показываешься с этой особой. Должно быть, это очень ловкая сирена, если, будучи еще совсем ребенком, она до такой степени развращена, – заметил Ричард Федорович.
– Ты глубоко ошибаешься! Еще шесть недель тому назад эта очаровательная сирена была невинна, как голубка.
– И ты не постыдился развратить ее?
Фривольная и циничная улыбка скользнула по губам Ивана Федоровича.
– Если бы не я, то другой бы сделал то же самое. Неужели ты думаешь, что она могла в оперетке остаться добродетельной.
XV
Около этого же времени неожиданно вернулась в Петербург Юлия Павловна Гольцман. Муж ее умер, оставив ей весьма приличное состояние.
Однажды утром Ричард, идя по Литейной в свой дом с целью переговорить с управляющим, встретил Анастасию. Они поздоровались. Заметив недовольный вид девушки, Ричард Федорович спросил, что с ней и отчего она так долго не приезжала в Царское село.
– Ах, дядя! Я только делаю, что ссорюсь с матерью. Она совсем с ума сошла. Вечно делает мне неприятности и, да – простит мне Господь, кажется хочет помешать моему счастью.
– Вместо того, чтобы обсуждать такие щекотливые вопросы на улице, пойдем лучше позавтракать ко мне. Там ты мне все расскажешь, и, может быть, мне удастся помочь тебе, – заметил Ричард Федорович.
После завтрака Ричард Федорович ушел в кабинет выкурить сигару. Здесь, указав Анастасии на кресло, он сказал:
– Теперь расскажи мне про свои огорчения и про причины твоих ссор с матерью.
– Это просто возмутительно, дядя! Ты знаешь, что отец оставил ей пятьдесят тысяч, и она писала мне, что хочет окончательно устроиться в Петербурге и купить дом. Я одобрила это намерение. В виду того, что я единственный ее ребенок и что капитал оставлен моим отцом, я полагала, что дом со временем достанется мне, а пока она даст мне приличное приданое и часть дохода с капитала. В этом духе я говорила с капитаном Перовым, который серьезно ухаживает за мной и за которого я хочу выйти замуж. Но представь себе мое разочарование и мой гнев, когда две недели спустя после своего приезда в Петербург, она объявила мне, что переменила свое намерение. Она, видишь ли, встретила в Париже свою старую знакомую, с которой хочет открыть в Монако или Ницце аристократический меблированный отель.
– Но, может быть, это дело выгодное, и оно только увеличит твое состояние, – заметил Ричард Федорович.
– О, нет! Неужели я стала бы противиться этому проекту, если бы предвидела что-нибудь подобное! Нет, дядя, спекуляции моей дорогой мамаши никогда не имели целью мои интересы. Если она поселится в Ницце с негодяйкой, которую делает участницей в деле, она непременно заведет любовника, так как считает себя очаровательной. Тот, конечно, оберет ее, и мне, без сомнения, ничего не останется. Она до такой степени взбешена на меня, что отказывает мне даже в тысяче рублей на приданое.
– Успокойся, Анастасия! На приданое я дам тебе три тысячи. Но кто эта особа, внушившая Юлии Павловне мысль уехать из России? Какой интерес может она иметь в этом деле? – спросил Ричард.
– Очевидно, у этой негодяйки не хватает собственных денег для такой антрепризы, и она не нашла другой дуры, которую могла бы так легко одурачить! – вскричала Анастасия, покраснев от досады. – Видишь ли дядя, я глубоко благодарна тебе за твое великодушие, в котором, впрочем, никогда не сомневалась, но меня страшно возмущает мысль, что меня хотят лишить того, что принадлежит мне по праву. И все это из-за такой противной женщины, как эта Видеман…
– Видеман? Кто это Видеман? – с видимым интересом спросил Ричард Федорович.
– Я знаю только, что она уроженка Риги и, как уверяет, вдова прусского подданного Видемана. Последнее я узнала сравнительно недавно. Я познакомилась с ней в Ницце, когда мать увезла меня заграницу; тогда ее называли синьора Каролина Прюнелли. Человек, называвшийся ее мужем, содержал пансион, где мы с матерью занимали комнату. Мать уже и тогда была в большой дружбе с синьорой Каролиной. Возвращаясь из Америки, она снова встретилась с ней в Париже, и обе вместе приехали в Петербург. Предполагаемый проект, вероятно, созрел во время этой поездки.
– А не знаешь ты, зачем эта Видеман приехала в Россию и где она в настоящее время живет?
– Она ездила в Ригу к своим родным, но сегодня утром вернулась в Петербург. Она живет в одном доме с нами, только этажом выше. В Россию, по ее словам, она приехала, чтобы собрать долги, между прочим с одной старой актрисы – дуэньи красавицы Виолеты Верни, которая должна ей что-то около двух тысяч франков. Но что смешнее всего, так это то, что она хочет потребовать десять тысяч франков от самой Виолеты в возмещение расходов по воспитанию и содержанию ее. Виолета ее приемная дочь – сиротка, которую она воспитывала из милости. Видеман находит, что получая в настоящее время отличное содержание и имея такого богатого любовника, как дядя Иван, она может расплатиться с ней и… но что с тобой, дядя? Ты страшно побледнел. Тебе нездоровится?
– Это пустяки. Последнее время у меня иногда делается головокружение, – ответил Ричард Федорович, стараясь овладеть собой. – Но вернемся к твоим личным делам. То, что ты рассказала мне, доказывает, что ты права и что эта госпожа Видеман просто авантюристка, которая легко может обобрать твою мать. Я наведу справки насчет этой особы и, может быть, мне удастся помочь тебе устранить опасность.
– О, благодарю тебя, дядя! Как ты добр!
– Подожди благодарить меня, пока я не сделаю для тебя что-нибудь. А пока дай мне адрес старой актрисы, если он тебе известен.
Получив желаемый адрес, Ричард Федорович поспешил выпроводить Анастасию. Он чувствовал потребность остаться одному. То, что он узнал, страшно взволновало его. У Видеман была приемная дочь, и эта дочь – Виолета Верни!.. Энергично отогнав адскую мысль, вызванную этим обстоятельством, Ричард Федорович решил немедленно же приступить к расследованию, чтобы выяснить это дело. Начать он решил с госпожи Леклерк.
Аглая жила теперь в меблированной комнате, за которую платил Иван Федорович; кроме того, она занимала небольшое амплуа при театре, доставленное ей им же.
Леклерк только что вернулась с репетиции и приняла изящного посетителя с самыми любезными ужимками. На минуту она было возмечтала о победе, но первый же вопрос Ричарда Федоровича отрезвил ее.
Тем не менее, Аглая была слишком хитра, чтобы высказать свое разочарование, и ответила с кажущимся желанием быть полезной:
– Я охотно сообщу вам все, что сама знаю о Каролине и о ее отношении к Виолете.
– Вы меня глубоко обяжете этим и поверьте, что я сумею вас отблагодарить, – ответил Ричард Федорович, кладя на стол два банковских билета. – Возьмите это на конфеты, которых я не успел захватить, торопясь повидаться с вами.
Лицо Аглаи расцвело.
– Я уже давно знаю Видеман. Из России она приехала с моим кузеном Жаком Верни; он был очень талантливый художник, но был человек больной. Жили они в Нанси. Я с ними не виделась нигде, так как имела ангажемент в Марселе, но я знала, что она привезла с собой девочку-сиротку, которую приняла из милости. Позже, после смерти Жака, я потеряла ее из вида и уже потом узнала, что она уехала из Парижа с новым любовником, итальянцем Прюнелли, и живет с ним в Ницце. Тем не менее, она оставила за собой в предместье небольшую квартиру, которой заведовала от ее имени одна пожилая учительница в отставке. За это она пользовалась бесплатно небольшой комнатой, а три других сдавала. Я сама жила там три или четыре месяца и в первый раз увидела тогда Виолету. Ей было восемь или девять лет, и она исполняла обязанности служанки. Девочка была красивая, заботливая и услужливая, и ее очень любили в доме. Затем я снова уехала из Парижа и только через четыре года увидела Виолету. Со мной случилось несчастье. Я простудилась, и мой голос так сильно пострадал, что я должна была отказаться от сцены. Я вернулась в Париж и поселилась в той же комнате, которую занимала раньше. Соседкой моей была тоже бывшая драматическая актриса. Она давала уроки декламации, я – пения. Однажды моя новая подруга, госпожа Пиньоль, обратила мое внимание на то, что у Виолеты чудный голос и что она обещает сделаться красавицей, одним словом, что из нее можно сделать отличную актрису. Мне эта мысль понравилась. Когда Каролина приехала на несколько дней в Париж, я спросила ее не согласится ли она, чтобы мы с Пиньоль давали Виолете уроки пения и декламации. «О, конечно, если ваше доброе сердце подсказывает вам это, так как платить вам за уроки я положительно не могу, – со смехом ответила она, а потом прибавила: сам дьявол внушил мне мысль посадить себе на шею эту девчонку. Тысячу раз я проклинала свою глупость и дорого бы дала, чтобы снова отдать ее туда, откуда взяла». Признаюсь, эти слова внушили мне подозрение, что с этой девочкой связана какая-то тайна, но, конечно, это дело меня не касалось; мы с Пиньоль рассчитали, что Виолета, попав на сцену, вознаградит нас за все хлопоты, и принялись за дело. Виолета оказалась отличной ученицей во всем, что касалось искусства, только наш репертуар ей не нравился. Аглая рассмеялась легким насмешливым смехом.
– Милое дитя, кажется, жаждало оперы или высокой драмы, но должна была довольствоваться опереткой. Она имела успех и если бы не была дурой, то давно уже могла прекрасно устроиться. Во всяком случае, я должна сознаться, что она вполне уплатила нам за все труды и до сих пор чувствует ко мне благодарность. Вот все, что я знаю про Виолету. Что же касается Каролины Видеман, то в настоящее время она здесь, и вы можете сами поговорить с ней. О! Это очень хитрая и бессовестная особа! Я смело утверждаю это. Теперь она хочет взять с Виолеты крупную сумму в возмещение расходов, которых никогда не производила. И свое бесстыдное требование она основывает только на том, что у малютки щедрый покровитель.
Ричард Федорович, не прерывая, выслушал длинный рассказ старой актрисы. Но по мере того, как накоплявшиеся данные выясняли возможность того, что Виолета Верни и ребенок, похищенный в Гапсале на морском берегу, одно и то же лицо, болезненная тоска сжимала его сердце. Но он, однако, все еще пытался сомневаться.
– А где в настоящее время живет Виолета Верни? – спросил он после минутного молчания.
Аглая дала адрес дачи на Крестовском. Ричард Федорович решил немедленно же ехать туда. Ужасная тайна должна быть сегодня же разъяснена.
Позвонив у двери дома, полного воспоминаний, Ричард Федорович почувствовал, как дрожь пробежала по его телу. Выйдет он из этого дома, освободившись от отвратительного кошмара или убежденный в ужасной истине – в истине, которая будет смертельным ударом для его любимой жены?
Лакей объявил ему, что барин еще не возвращался со службы, а барыня, хотя и дома, но никого не принимает в его отсутствие.
– Попросите барыню сделать для меня исключение. Я приехал по важному и неотложному делу, – ответил Ричард Федорович, давая лакею свою визитную карточку.
Минуту спустя, он входил в гостиную, где Виолета ждала его с визитной карточкой в руках. На ней было простое белое кисейное платье, стянутое розовым поясом с большим бантом сзади. Рядом с ней на столе лежали цветы, которые она, очевидно, только что принесла из сада. Широкая соломенная шляпа была брошена на кресле. Свежая и молодая, она казалась скорее ребенком, чем женщиной.
Ричард Федорович боязливым взглядом окинул девушку. О! Неужели он был слеп? Этот выпуклый лоб, тонкий и прямой нос, черные волосы – все эхо точно было взято у Ивана, а эти задумчивые и печальные глаза и этот маленький ротик с меланхолической улыбкой несомненно принадлежали Ксении.
Удивленная и смущенная молчанием гостя и его странно-пытливым взглядом Виолета спросила после минутного молчания:
– Что вам угодно от меня и с кем я имею честь говорить? Ваше имя заставляет меня предполагать, что вы родственник Ивана Федоровича.
– Я его брат. Я хотел бы поговорить с Вами об очень важном и лично касающемся вас деле. Не согласитесь ли вы дать мне некоторые указания относительно ваших родителей, вашего детства и, вообще, ваших воспоминаний, касающихся этой эпохи? – сказал Ричард, делая над собой усилие.
Яркий румянец залил очаровательное личико Виолеты. Указав гостю на стул, она сказала после минутного колебания:
– О! Вы затрагиваете глубокую рану. Я ничего не знаю о моих родителях и моем детстве. Иногда воспоминания преследуют меня, но они так смутны, что я сама себя спрашиваю, не было ли все это сном?
– Не сочтите за нескромное любопытство, если я попрошу вас передать мне все ваши хотя бы смутные воспоминания и все, что может служить указанием для выяснения вашего происхождения. Поверьте, что только важные причины заставляют меня надоедать вам тяжелыми вопросами.
– У меня нет причин скрывать что-либо; напротив, ваши вопросы выражают участие и пробуждают мои давнишние надежды, мечтания проникнуть в тайну моего прошлого и найти моих родителей или, по крайней мере, узнать, кто они были и где жили, – взволнованным голосом ответила Виолета. – Прежде всего, я скажу Вам, что знаю, и потом что предполагаю. В то время, когда начинаются мои ясные и точные воспоминания, я находилась у госпожи Видеман, которая утверждала, что подобрала меня сироткой и приютила у себя из милости, но никогда она не говорила ни слова о социальном положении моих родителей, о их кончине и о причинах, побудивших ее взять меня. Она была сурова и зла и дурно обращалась со мной. Еще совсем маленькой я должна была исполнять обязанности служанки. Иногда, пьяная, она награждала меня подзатыльниками и кричала: «Я устрою им эту штуку и сделаю из тебя кокотку!» Для меня было истинным освобождением, когда тетя Каролина (она требовала, чтоб я так называла ее), уехала в Ниццу и вместо нее домом стала управлять госпожа Дюмон. Последняя была старая учительница, жившая процентами с капитала, собранного с таким трудом. Убедившись в ее безусловной честности, тятя Каролина доверила ей управление своими меблированными комнатами, разрешив ей за этот труд пользоваться бесплатно комнатой. Эта добрая и святая женщина заинтересовалась мной, освободила меня от грубой работы и стала давать мне уроки. Ей я обязана своим развитием. Она же пробудила во мне первые подозрения относительно незаконности моего пребывания у Видеман и усиленно старалась оживить во мне самые смутные воспоминания о моем раннем детстве. Это время было самым лучшим в моей жизни, так как позже у нас поселились две старые актрисы, Леклерк и Пиньоль, у которых явилась несчастная мысль сделать из меня опереточную актрису. О следовавших за этим противных годах я не скажу ничего. Я всегда питала отвращение к сцене, и это было тяжелым учением. Но не в этом дело. Мне исполнилось уже тринадцать лет, когда в мои руки попало существенное воспоминание о моем детстве. Когда Видеман известила о своем приезде, я должна была прибрать комнату, которую она всегда оставляла себе. Там, в старой шифоньерке я нашла забытый дорожный мешок с детскими вещами. Сейчас я покажу вам его. С этого дня у меня сложилось убеждение, что Каролина не имела на меня никаких прав, и что она, может быть, украла меня, так как вид этих вещей сразу пробудил во мне воспоминание о красивой и изящной даме, державшей меня на коленях, ласкавшей и целовавшей. Я помню также маленького мальчика, игравшего со мной. Но подождите, я покажу вам эти вещи.
Виолета говорила с все возрастающим волнением. С быстротой молнии она бросилась в свою комнату и принесла оттуда пакет. Положив его перед Ричардом Федоровичем, она поспешно развернула его.
Последний, неспособный говорить, слушал ее с тяжелым сердцем, восставая против очевидности, что ребенок, с таким отчаянием разыскиваемый и так горько оплакиваемый, был это самое разбитое и погубленное существо. И кем же погубленное! О, зачем только он нашел ее?.. Зачем только не умерло это несчастное дитя!
Вся поглощенная своим собственным волнением, Виолета не обращала никакого внимания на волнение своего гостя. Дрожащими руками развернула она перед Ричардом Федоровичем маленькую рубашечку, полосатые чулочки, кожаные золотистые туфельки и белое пикейное платьице, отделанное кружевами, столько раз описанное Ксенией Александровной. Потом она достала и показала тоненькую золотую цепочку, на которой висели крест и образок Пресвятой Девы Марии.
Распаковывая то, что она называла своими реликвиями, Виолета продолжала говорить, путаясь в словах и обрывая фразы, до такой степени она торопилась. Глаза ее были затуманены слезами.
– Странная вещь! С тех пор, как я живу здесь, в этом доме, мои воспоминания стали еще живее. Из окна гардеробной видны уголок сада, толстый дуб и балюстрада террасы. Если бы это не было невозможно, я поклялась бы, что уже видела все это, а также старые часы с появляющейся при бое птицей. Когда я увидела метку «О. Г.» с короной… рубашечка и панталоны батистовые… мои родители, должно быть, богатые люди… и набожные; это доказывают крест и образок… Ах, я помню, что дама давала мне совсем другое имя, а не Виолета, только я никак не могу вспомнить его… Оно было короче.
– Ольга, – машинально сказал Ричард Федорович, не сводя глаз с метки, уничтожившей последние сомнения.
Молодая женщина сразу умолкла и сжала голову обеими руками.
– Вы сказали Ольга! Это именно то имя, какое мне давали и которого я никак не могла вспомнить! Но в таком случае, вы знаете моих родителей? Где они? Говорите!.. Да говорите же!..
Виолета схватила руку Ричарда и только тогда заметила его страшное волнение. Жалость, смешанная с чем-то неопределенным, отражалась в его взгляде и звучала в его голосе, когда он тихо пробормотал:
– Несчастное дитя! И зачем только я нашел тебя!
Виолета быстро отступила назад. Смертельная бледность сменила ее румянец. С минуту, широко открытые глаза ее переходили то на Ричарда Федоровича, то на разложенные на столе вещи. Вдруг она глухо вскрикнула, и слезы ручьем брызнули из ее глаз.
– Вы мой отец! Метка «О. Г.» означает Ольга Герувиль. Вам стыдно, что вы нашли меня опереточной актрисой и любовницей вашего брата. Но неужели же я так виновата, что вы не можете простить меня? Я была молода, беззащитна; меня осыпали насмешками за то, что у меня нет любовника. И все-таки я хотела остаться честной. Я боролась и сопротивлялась до того рокового вечера, когда Жан привез меня сюда и заставил выпить столько шампанского, что я потеряла рассудок и волю. Я люблю его. Он так добр и красив и обещал на мне жениться.
Ричард Федорович встал. Он не мог произнести ни слова. Дыхание у него захватывало. Он окончательно терялся перед адскими осложнениями этой семейной драмы. Когда же он услышал, к какому средству прибег его брат, чтобы предательски обольстить этого несчастного ребенка, он почувствовал в душе почти ненависть к этому бессовестному виверу, не знавшему предела своим страстям и погубившему свою собственную дочь, конечно, не зная этого. Но как открыть истину Ксении и Ольге? Как нанести им этот смертельный удар?
В своем волнении, ни он, ни Виолета не слышали звонка, через несколько минут после которого на пороге гостиной появился Иван Федорович. Удивленным и недовольным взглядом смотрел он на бледного и расстроенного брата и на залитое слезами лицо Виолеты. Черные брови его нахмурились.
– Что такое творится здесь? Что значит твое посещение, Ричард, и слезы моей обожаемой Виолеты? Неужели он осмелился оскорбить тебя? – с гневом вскричал он.
– Жан, это Сам Господь привел тебя! – вскричала Виолета, бросаясь к нему. – Скажи же моему отцу, что ты женишься на мне! Он только что открыл, что я, Ольга, его дочь, которую похитила у него еще совсем маленькой злая Видеман. А теперь ему стыдно, что он нашел меня твоей любовницей.
Виолета быстро умолкла и точно замерла, так как у Ивана Федоровича вырвался глухой крик, и он, точно получив удар в грудь, отступил назад и прислонился к стулу. Он был бледен, как смерть: его широко раскрытые глаза со страхом, смешанным с ужасом, смотрели на молодую женщину, которая стояла неподвижно, не понимая Ничего из того, что здесь происходило.
Гнев Ричарда Федоровича сменился глубокой жалостью. Он понял, что, несмотря, на легкомыслие и цинизм брата, ужас совершенного злодеяния поразил его, как удар молнии. Он схватил похолодевшую руку Ивана Федоровича и пожал ее.
– Мужайся, мой бедный друг! Ты согрешил, сам не ведая этого! – воскликнул он.
Иван Федорович точно очнулся от оцепенения. Не отвечая ни слова, он вырвал свою руку и, не взглянув на Виолету, которая все продолжала стоять неподвижно, прошел в спальню и запер за собой дверь.
Оставшись один, Иван Федорович опустился в кресло, откинул голову на спинку и закрыл глаза. В ушах у него шумело; дыхание спирало. Мысли бурно толпились у него в мозгу.
Тысячи сцен далекого прошлого восстали в его памяти с ясностью, причинившей ему почти физическую боль. Здесь, где он сидит, ему положили на руки на вышитой подушке маленькое розовое существо, с большими невинными голубыми глазками. Далее он видит ребенка, пытающегося делать первые шаги, играющего в саду, весело встречающего его, когда он возвращался домой, и играющего с ним на диване, который и тогда, как теперь, стоял в углу около туалета.
Ему казалось, что он и сейчас чувствует, как девочка с черными кудрями и блестящим взглядом взбирается к нему на колени со своим серебристым смехом, обнимает его пухленькими ручонками и покрывает поцелуями, не переставая повторять:
– Скорее, папа, пойдем обедать!
А теперь! В той же самой комнате, где она родилась, он осквернил и погубил собственную дочь, принеся ее в жертву своим скотским страстям, злоупотребил ее наивностью и безжалостно отнесся к ее невинности и одиночеству! О, какой дьявол вмешался и направлял нити судьбы, чтобы привести к такой ужасной развязке.
Глухой стон, похожий на рыдание, сорвался с губ Ивана Федоровича. Несмотря на эгоизм, легкомыслие и жажду наслаждений, чувство отца сохранилось нетронутым в его душе. Ребенок для него был священным существом. И вдруг с суеверной дрожью он вспомнил ужасную грозу, бушевавшую в ту роковую ночь. Сама природа, казалось, возмутилась тогда и хотела предупредить его, что он совершает преступление.
И какое же будущее ждет теперь его? Как признаться в истине Ксении и Ольге? Как перенести позор, неизбежные угрызения совести и грозивший ему неслыханный скандал?
Ивану Федоровичу казалось, что он теряет рассудок. Он не привык страдать. В своей жизни, полной наслаждений и эгоизма, он никогда не переживал нравственной борьбы. И вот на него неожиданно обрушивается удар, потрясший все его существо и переменивший все его чувства. Он сам себе внушал ужас.
При мысли снова увидеть Ольгу и прочесть в ее глазах ужас, упрек и, может быть, презрение к отцу, бывшему ее любовником, его бросало в дрожь.
И вдруг эта жизнь, которую он так любил, показалась ему невыносимым бременем, а смерть – освобождением, искуплением и единственным средством разрубить гордиев узел, затянутый судьбой. С присущей ему страстностью и необдуманностью, он ухватился за мысль о самоубийстве, как за якорь спасения. Да, надо бежать! Надо бежать от этого позора и этих ужасных, никогда не испытанных страданий, которые терзали его Душу!
Иван Федорович встал, твердыми шагами направился к шифоньерке и открыл один из ящиков.
После ухода Ивана Федоровича в гостиной еще несколько минут царило глубокое молчание. Потом Виолета бросилась к Ричарду Федоровичу и схватила его руку.
– Боже Милосердный! Что все это значит? Я, положительно, ничего не понимаю. Объясните же мне, почему известие, что я ваша дочь, так сильно взволновало Жана? Я чувствую, что здесь кроется какая-то роковая тайна.
Виолета дрожала всем телом, и в глазах ее ясно читалась отчаянная тоска. Сердце Ричарда Федоровича болезненно сжалось.
– Бедное дитя мое! Успокойтесь и запаситесь терпением, – сказал он, нежно пожимая ей руку. – В человеческой жизни бывают роковые случайности; я не отрицаю, что над вашей судьбой тяготеют печальные осложнения. В свое время вы все узнаете. Теперь же я имею сообщить вам радостную весть: ваша мать жива, и я надеюсь, что вы еще сегодня же увидите ее…
– Моя мать жива! О, как Господь милосерден! Где же она? Везите меня скорее к ней… Если верно мое воспоминание, то она должна быть очень красива и добра! – вскричала Ольга (мы будем называть ее настоящим именем).
Лицо ее осветилось выражением радости и надежды.
В эту минуту в смежной комнате раздался выстрел, а потом послышалось падение тяжелого тела.
С криком ужаса Ольга бросилась к двери, но она была заперта. Тогда она вместе с Ричардом пробежала в уборную и оттуда проникла в спальню. На ковре около шифоньерки лежал Иван Федорович, держа в еще судорожно сжатой руке пистолет.
Ольга, как безумная, бросилась к нему и, заливаясь слезами, покрыла его поцелуями, но Ричард отвел ее от раненого.
– Дайте мне осмотреть рану и позовите людей, – сказал он.
Но прислуга уже сбежалась, привлеченная звуком выстрела.
Ивана Федоровича переели на кровать. Один из лакеев, бледный и расстроенный, помчался за доктором.
Ричард Федорович расстегнул жилет и убедился, что сердце еще бьется, хотя и очень слабо.
На груди виднелась ранка, откуда струилась кровь. Ричард Федорович смочил холодной водой свой носовой платок, наложил его на рану и забинтовал полотенцем.
Покончив с перевязкой, он вспомнил про Ольгу. Он нашел ее в глубоком обмороке в углу комнаты, перенес в гостиную и положил на диван, но не пытался привести в чувство; пробуждение к ужасной истине и так свершится слишком скоро.
Полчаса спустя прибыл хирург. Осмотрев и прозондировав рану, он сказал, покачивая головой:
– Пуля была хорошо направлена, она неминуемо бы поразила сердце, если бы почти чудом не уклонилась в сторону, может быть, встретив на своем пути кольцо от часов. Тем не менее, внутреннее повреждение так серьезно, что я не могу отвечать за жизнь раненого. В настоящую минуту необходимо немедленно же извлечь пулю и вызвать сестру милосердия.
Во время операции Иван Федорович пришел в себя. Стоны его доказывали, как он страдает. Когда была окончена перевязка, он окончательно пришел в сознание, и первым его движением было сорвать повязку.
– Что ты делаешь? Неужели ты хочешь прибавить еще новый грех, вместо того, чтобы преклониться пред Господом и вымаливать прощение? – прошептал Ричард Федорович, удерживая его руку.
– Я должен умереть! Я не хочу, не могу жить! – пробормотал Иван Федорович едва слышным голосом.
Потом он от слабости закрыл глаза.
В ожидании сестры милосердия Ричард Федорович вполголоса беседовал с хирургом, когда неожиданно на пороге комнаты появилась бледная и расстроенная Ольга. Быстрая и легкая, как тень, она скользнула к кровати и прижалась губами к неподвижной руке больного. Потом, склонившись над ним, она пробормотала дрожащим голосом:
– Жан!
Раненый вздрогнул и заволновался на кровати, а на бледном лице его появилось выражение непередаваемого отчаяния и ужаса.
Хирург тотчас же подошел, отвел Ольгу и шепнул на ухо Ричарду Федоровичу:
– Ради Бога! Удалите отсюда эту молодую даму. Ее присутствие вредно действует на больного и вызывает в нем опасное волнение. Она не должна входить сюда.
Когда Ричард Федорович с Ольгой очутились одни в гостиной, последняя вскричала, прижимая обе руки к трепещущей груди:
– Великий Боже! Что все это значит? Жан не любит меня больше. С тех пор, как он узнал, что я ваша дочь, я стала внушать ему ужас! Вы жестоки, отец, если умалчиваете о том, что я имею право знать.
Слезы помешали ей говорить.
– Бедное дитя мое! Я поеду за твоей матерью. Она скажет тебе всю правду. А пока молись, чтобы Господь поддержал тебя, – ответил Ричард Федорович, ласково проводя рукой по ее склоненной головке.
Затем он наскоро простился с хирургом, боясь опоздать на поезд.
Никогда еще Ричард Федорович не приближался к своему дому с таким тяжелым сердцем. Какой ужасный удар должен он нанести своей жене, а между тем он не мог молчать и должен был торопиться.
Ксения Александровна ждала его с нетерпением и сильно беспокоилась. Уехав в девять часов утра, муж ее обещал вернуться домой в два часа, но вот уже восемь часов вечера, а его все нет.
Наконец, в девять часов вечера он приехал, но был так бледен и, видимо, так расстроен, что молодая женщина испугалась.
Не отвечая на расспросы и отказавшись от предложенного чая, Ричард Федорович увлек жену в кабинет, причем запер за собой дверь на ключ.
– Боже мой! Какое несчастье случилось? Не даром меня целый день мучило предчувствие! Ради Бога, говори скорее! – вскричала Ксения, охваченная нервной дрожью.
– Твое предчувствие не обмануло тебя, моя бедная жена: я приношу печальную весть. Но прежде, чем я скажу ее тебе, я прошу тебя запастись всем твоим мужеством и помнить, что есть три существа, для которых ты – самое драгоценное сокровище на свете.
Ксения Александровна провела рукой по влажному лбу, а потом энергично выпрямилась.
– И ты, и наши дети живы и здоровы, следовательно, ты можешь говорить без всякой боязни. Какое бы несчастье не поразило меня, я буду сильна.
– У тебя есть еще ребенок, и дело идет о нем.
– Ольга! Ты нашел Ольгу, и она умерла! – вскричала Ксения Александровна, вскакивая с дивана.
– Нет, она жива, но, может быть, было бы лучше, если бы она умерла.
– Понимаю: презренная воровка развратила ее, и ты нашел ее с любовником. Но, Боже мой, где же?
– В Петербурге. Она актриса.
– Это ничего не значит! Мы вырвем ее из этой среды, и, под влиянием нашей любви, она снова возродится для добродетели и счастья. Но едем же скорее к ней!
– Я и явился, чтобы везти тебя к Ольге. Но, дорогая моя, самого ужасного ты еще не знаешь. Умоляю тебя, будь тверда. Ольга носит имя Виолеты Верни, и ее любовник… Иван!
