Текст книги "Алиби — надежда, алиби — любовь"

Автор книги: Вера Колочкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вскоре припарковались у аккуратного одноэтажного строеньица, больше смахивающего на уютное кафе, чем на обувную мастерскую. И даже название для кафе больше подходящее – «Комфорт». Хотя если иметь в виду комфорт не гастрономический, а обувной, то вполне даже приемлемое. Бывают случаи, когда обувной комфорт оказывается гораздо важнее гастрономического. А что? Когда ноги не в нем, не в этом как раз комфорте пребывают, то не только желудок, а и весь остальной организм скромно о своих капризах да потребностях помалкивает. Вот ей, например, совершенно точно сейчас ничего уже не хочется…

Надежда по-царски протянула руку в открытую Александром дверь, ступила уверенно на целый каблук и, стараясь не хромать, прошествовала до круглого крылечка заведения. Каблук она держала в руке, словно демонстрируя прохожим причину своей неловкой походки. Александр галантно распахнул перед ней красивую стеклянную дверь, повел под локоток куда-то мимо приемной стойки, вглубь помещения. Надежда даже успела поймать на себе несколько неодобрительных взглядов из небольшой, очень аккуратной очереди, расположившейся у стойки – вроде как все мы тут в одинаковом положении оказались, а девушку вот мимо ведут…

Приятель Александра поднялся им навстречу из-за стола, тоже глянул на Надежду неодобрительно, как и клиенты его заведения, сгрудившиеся в приемном зале. Однако неодобрение его было совсем другого рода, никак не связанное со сломанным каблуком и стремлением его обратно присобачить. Ей показалось даже, что оно прямиком только в ее сторону и направлено было, просто по факту одного уже ее здесь присутствия. Непонятно было только, чего он вдруг на нее так вызверился откровенно, этот приятель обувной-элитный…

– Пит, познакомься, это Надежда! – радостно представил ее Александр. – Чего ты встал, как колосс Родосский? Подойди, пожми даме ручку. Не бойся, она не кусается. По моим наблюдениям, она другим способом членовредительствует…

Осторожно дотронувшись до шишки на лбу, он повернулся к Надежде и улыбнулся коротко и быстро. Улыбка ему, надо заметить, очень шла – делала лицо еще более привлекательным. Вот Витя никогда так улыбаться не умел. Все у него выходила не улыбка, а ухмылочка какая-то, хилая да кривоватенькая. А этот не улыбается, этот через улыбку будто частичку себя выбрызгивает. Раз – и сверкнуло. Красиво. Надо будет тоже так поучиться потом перед зеркалом.

– Очень приятно. Пит. – Горделиво поднял подбородок приятель Александра, однако подходить поближе и пожимать ручку вовсе не поторопился.

– Пит – это Петр, надо полагать? – миролюбиво спросила Надежда.

– Ну да. Можно и так. Только я к Питу уже с детства привык. Что у вас там, Надежда? Давайте, я посмотрю. Каблук сломался?

Он как-то разом выдвинулся из-за стола, покатился к ней на маленьких кривых и толстых ножках. «И в самом деле, Пит…» – удивленно подумалось Надежде. Короткое это смешное имя подходило ему до чрезвычайности, вмещало в себя и маленький рост, и женскую округлость тела, и толстые розовые щечки, и даже крайнее недовольство ее здесь внезапным появлением оно в себя каким-то образом вмещало. «Он, наверное, себя стесняется, потому и сердитый такой», – успела она найти подходящее объяснение этой неприязни, пока Пит катился к ней через свой кабинет. – «Наверное, надо поддержать его как-то, чтоб не очень стеснялся…» Сбросив с ноги вторую туфлю и даже слегка втянув голову в плечи, она уменьшила по возможности себя в росте, но все равно взгляд на подошедшего вплотную к ней Пита упал сверху вниз – ну не на коленки же ей было перед ним становиться, ей богу! Пит выхватил из ее руки туфлю с оборванным каблуком, рассмотрел внимательно. Потом наклонился, поднял с пола и вторую, целую, махнул ею неопределенно в сторону обтянутого коричневой кожей дивана – располагайтесь, мол, – и выкатился из кабинета.

– Однако не очень любезный у вас приятель, Александр! – садясь в уголок дивана, проворчала Надежда. – Так смотрит, будто я у него сто долларов давно заняла и никак не отдаю…

– Не обращайте внимания. Вообще-то он добрый. Просто ситуацию неправильно понял.

– Какую ситуацию?

– По-моему, он принял вас за мою… как бы это сказать…

– Любовницу-подругу, что ли?

– Ну, вроде того.

– А ему какое дело? Если б даже и впрямь я вашей любовницей вдруг оказалась? Он что – ваша ходячая мужская совесть по совместительству?

– Нет, он не совесть. Он друг семьи. Вернее, был им месяц назад…

– А потом что – перестал?

– Ну да. Автоматически. Семьи не состоялось, и дружба его, стало быть, в воздухе повисла. Не знает теперь, бедная, куда ей и пристроиться. Плохо это, когда дружба твоя никому не нужна…

– И вам не нужна, что ли?

– Да мне-то как раз нужна! Только он привык, знаете ли, к роли друга-оберёга семейного, влез в нее по уши, даже что-то вроде ответственности за все это хозяйство в себе вырастил-прочувствовал. Вот и сердится теперь на нас с Алисой, что мы очаг порушили, у которого он тоже грелся. В самую душу, говорит, плюнули…

– Алиса – это ваша жена?

– Ну да.

– Бывшая?

– Выходит, что бывшая…

– А вот перипетии своей семейной жизни я бы на твоем месте ни с кем обсуждать не стал! Тем более с другой женщиной! – Прозвучал от двери резкий высокий голос Пита. Они и не заметили, как он тихо прокрался в свой кабинет. Молчали пристыженно, будто и впрямь уличенные в стремительно произошедшем только что пошлом прелюбодеянии, следили глазами, как он плюхается сердито в кресло напротив дивана. И не плюхается даже, а слегка в него запрыгивает, смешно приподнимая толстый бабий зад.

– Пит, это не другая женщина. Ты не понял просто. Это Надежда. Та самая Надежда, моя спасительница.

– Да-а-а-а? – заинтересованно повернулся к ней Пит. – Так это вы его, значит, скалкой…

– Да, это была я! – сердито подтвердила Надежда. – Именно я огрела вашего дорогого приятеля скалкой в тот злополучный вечер! А еще именно ко мне ваш приятель приперся на следующий же день и заявил прямо при муже, что он у меня в квартире всю ночь провел! И семья моя тоже после этого напрочь распалась! Еще вопросы есть?

– Нет, вопросов больше нет… – улыбнулся ей сочувствующе Пит. – Значит, наш Сашка и в вашей жизни успел потоптаться порядочно. Такой вот он у нас – топтун по чужим жизням…

«… Бедоносец», – хотела вставить Надежда, да передумала почему-то. Будто кто за язык поймал – погоди ярлыки клеить. Тут, похоже, и без тебя этих наклейщиков хватает…

– Мне вот интересно, Сашка, как ты там, в тех дворах оказался-то? Чего тебя туда понесло? Я же машину поймал, до дому тебя в тот вечер довез, у подъезда специально высадил. И время было не позднее, светло еще было…

– Я не помню, Пит. Ей богу, не помню. Меня уж и так и этак потом в милиции спрашивали – ну ничего не помню! Очнулся в темноте, лежал между урной и скамейкой какой-то, как бомжик несчастный… А потом встал и пошел. В голове ужасное что-то творилось, и пред глазами все прыгало. Помню, наизнанку еще выворачивало периодически, прошу прощения за подробности… А потом вижу – мой же дом стоит! И двор вроде бы мой, все такое знакомое… Ну, я с радости и поднялся на третий этаж, и ключи достал…

– … И получил вдобавок скалкой по голове! – закончила его рассказ Надежда. – Только я не поняла – вы в тот вечер вместе были, что ли?

– Да вместе, вместе… – досадно отмахнулся от нее Пит. – Подумаешь, посидели слегка по-мужски. Мы и выпили-то вроде умеренно. Только я в тот вечер спокойно домой приехал и ночевал в своей постели, а вот Сашку почему-то к вам принесло… Вы, Надежда, абсолютно уверены, что не были знакомы с ним раньше? Может, он бывал у вас все-таки?

– Прекрати, Пит! – сердито поднял на него глаза Саша. – И ты туда же! Еще скажи, что Надежда моя тайная подруга и просто устроила мне это алиби…

– Да ничего такого я вовсе сказать не хотел! – так же сердито ответил ему Пит, поелозив по креслу толстым задом. – Просто все странно как-то получается… Вот скажи, откуда рядом с дедом твоя куртка взялась? Ты можешь это объяснить? А бутылка разбитая с отпечатками твоих пальцев?

– Подбросил кто-то… – тихо подсказала из своего угла Надежда. – Кто-то очень хотел, чтобы у Саши были большие неприятности, и растянулись они минимум как лет на восемь-десять… А кто-нибудь видел еще в тот вечер, что вы «слегка пьянствовали»?

– Да все кафе видело… – развел короткие ручки в стороны Пит. – А все ты, Сашка, со своими фантазиями… Ну вот что, что тебе такое взбрело в голову, скажи? Ну подумаешь, Алиса деда обманывала! Да что от него, убыло, что ли? Она же в принципе для тебя и старалась! И вообще, из-за таких пустяков семьи не рушатся! Глупо это все… Она любит тебя, а ты… Из-за денег этих дурацких…

– Не из-за денег, Пит. Ни при чем тут дедовы деньги. И давай больше к этому разговору возвращаться не будем. И Надежде он вовсе не интересен.

– Ну почему же? – пожала плечами Надежда. – Очень даже интересен! Я тоже в этом деле человек не посторонний. Можно сказать, за истину пострадавший… Вы мне вот объясните – при чем тут убитый дед и семейная ссора из-за денег? Что у вас там произошло такое?

– А вот это вас, Надежда, вовсе никак не касается! Это уже наши дела, семейные! – подпрыгнул в своем кресле Пит. – Вы бы лучше туфельками своими поинтересовались, чем болезненное любопытство к чужой жизни проявлять! Оно хоть и не порок, конечно, но все равно вещь по сути отвратительная…

– Да? Ну, хорошо… – растерялась Надежда и даже покраснела слегка от такого обвинения. – Ну и что там, расскажите, с моими туфельками происходит?

– Да ничего такого страшного не происходит. Вылечим сейчас. Будут как новенькие. Долго еще проносите. Фирма очень хорошая, и вкус у вас, можно сказать, изысканный… Сейчас мастер сделает, сюда принесет.

– Спасибо… – улыбнулась она ему холодно-вежливо и замолчала, отвернулась к окну равнодушно. Чего это она, в самом деле, разлюбопытничалась? Ну их всех, и Сашу этого, и друга его, колобка хамоватого… Не больно-то и хотелось, между прочим. И впрямь, пусть сами в своих семейных делах копаются, у нее и в собственных поле пока не пахано. Ей надо Витю как-то в дом возвращать, придумывать что-то надо. Она больше и слова им здесь не скажет. И вообще, очень уж неприятный Пит этот… Да она могла бы и сама прекрасно до дому дохромать, если уж на то пошло! И не надо было перед ней свою «Ауди» останавливать! Слава богу, вон и мужик какой-то в дверь заглянул, туфли ее принес…

Всю дорогу до дома она молчала сердито. Саша взглядывал на нее коротко и тоже заговорить будто не решался. А когда въехали в ее двор, решительно заглушил мотор, развернулся к ней всем корпусом, проговорил твердо:

– Надежда, давайте я вам все-таки помогу как-то! Не хочу я оставаться в вашей памяти паршивой овцой с клоком шерсти. Ну, пожалейте меня еще раз, ей богу. Давайте я вам визитку свою оставлю… Ну так, на всякий случай, вдруг понадобится…

Она хотела ответить ему что-нибудь смешное, вроде того, что памяти ее абсолютно все равно, в каком таком образе он там отпечатается, но не успела. Просто поднятый вверх взгляд взял и уперся в окна ее квартиры, и она тут же подскочила на сиденье радостно – окна-то были настежь распахнуты! А это могло означать только одно – Витя вернулся! А кто, кто еще откроет окна в их квартире? Только Витя, ее законный муж…

Рывком распахнув дверь, она выскочила из машины и чуть не бегом помчалась к своему подъезду, так и не оглянувшись больше на озадаченного ее странным поведением спутника. Он действительно очень удивленно смотрел ей вслед, зажав в руке свою так и не востребованную визитку, потом пожал плечами, улыбнулся потерянно. Странная, странная девушка. Что он такого обидного ей сказал сейчас? Только то, что помочь хочет. Подскочила, убежала, как ненормальная, даже не попрощалась по-человечески…

* * *

Очень не понравилась ему эта Сашкина спасительница. Как и все кругом женщины, впрочем. Потому что у всех у них водился один, объединяющий их жуткий недостаток – они ничуть не были похожи на Алису. Не было ни у одной из них таких желто-пшеничных, вьющихся природными колечками волос, не было бледно-голубых прозрачных глаз, не было крошечных коричневатых веснушек на лице, таких многочисленных, что весной кожа ее приобретала удивительный оттенок золота. Не загара, а именно золота, драгоценного благородного металла. Очень захватывающее зрелище – лицо Алисы весной. Да и летом тоже трудно бывает оторвать от него взгляд. И осенью, и зимой… Может, где-то и жили на свете девушки с подобными лицами, а может, даже и в их городе жили, но были они наверняка жалким подобием Алисы. Она была одна такая! Он это точно знал, он с самого детства это знал. С первого еще класса. Никто не знал, а он знал. Он, маленький толстый мальчик Петя, смешной и неуклюжий «жиртрест», «колобок», «Вини-Пух», или как там еще дразнят в школах таких вот маленьких толстых мальчиков…

Он тогда сразу хотел с ней сесть за одну парту, да не посмел. Оскорбить не посмел девочку Алису своим постоянным рядом с ней присутствием. Он вообще никогда ни на что подобное не претендовал. Чего он, дурак, что ли совсем, чтобы претендовать на ее особое к нему внимание? Или фантазер какой? С таким же успехом можно претендовать, например, на внимание к своей персоне далекой звезды, какой-нибудь там Альфа-Центавры… Нет уж, он мальчиком вполне разумным был, хоть и смешным да неуклюжим. Он потом только сообразил, что пойдет другим путем. Как молодой Ленин. Не бесполезным путем нахрапистым, а умным и толковым. И он всегда будет рядом с ней. Не в качестве обладателя, конечно. Еще чего – обладателя… Он-то как раз знал, что обладать Алисой невозможно. Никому это не дано. Просто ему необходимо было все время быть рядом, и все. Этого было вполне достаточно для счастья. А чтобы быть рядом, надо по меньшей мере другом стать, верным и преданным, как Санчо Панса. Надо научиться находить общий язык со всеми ее друзьями и подругами, со всеми возникающими на горизонте воздыхателями…

Слава богу, ни подруг, ни воздыхателей у Алисы особо не водилось. Подруги от нее сбегали быстро – характера ее властного не выдерживали, и с воздыхателями тоже была проблема, потому как всей школе было известно, что сердечные вожделения этой необыкновенной девочки давно уже направлены в одну определенную сторону. Впрочем, в сторону эту были направлены и другие девичьи сердца, и сваливалось все это сердечное благолепие на голову красавчика Сашки Тарханова из параллельного класса. Он и правда был красавчик, тут уж не убавишь, не прибавишь. Даже завидовать ему было трудно. Да и к чему растрачивать себя на зависть? Нет, он не завидовал ему, нет… Хотя, может, и врал самому себе. А кто в этом случае себе не врет, скажите? Где это вы видели человека, который прям таки возьмет да и врежет сам себе правду-матку в глаза – изошел, мол, на зависть черную, потому и ненавижу…

Хотя, наверное, и правда так честнее будет. Ненавидел он его. За красоту, за высокий рост, за задумчивую небрежность в отношениях, идущую не от заносчивости, а именно от постоянной этой внутренней задумчивости, витания в собственных каких-то облаках равнодушия… Ну вот какие облака могут быть, скажите, если с тебя такая девочка, как Алиса, глаз не сводит? Да надо же лететь с этих облаков кубарем вниз, и падать к ее ногам, и быть благодарным, очень благодарным… А этот лететь никуда не спешит. Ну ничего, полетит со временем, как миленький. Это надо Алису знать. А он Алису знал. Знал, что она непременно своего добьется, чего бы это ей ни стоило. И потому надо было и ему подсуетиться тоже, чтоб не выпасть потом из обоймы…

Так что пришлось ему с Сашкой дружить. Это было не так уж и страшно, потому что другом он оказался довольно комфортным. То есть совершенно необременительным. То есть самое то, что надо. И к нему отнесся очень хорошо, и даже имя для него придумал достойное – Пит… Пит – это было хорошо, это ему очень понравилось. Это вам не Вини-Пух какой-нибудь! Вообще, он очень добрый парень, так называемый друг его Сашка. Только применительно к его ситуации это не имело уже никакого значения. Считает Сашка его другом, не считает, какая разница… Главное, что не возражает совсем, что Алиса в их дружбу тоже проникла, стала неотъемлемым ее атрибутом. Так что он тогда очень хорошую службу ей сослужил. Взял и преподнес ей Сашку практически на тарелочке. На, ешь. Только руку протянуть осталось…

Сашка очень быстро к такому их тройственному союзу привык. И к Алисе привык, и к восхищенно-непритязательному к ней вниманию Пита привык, и даже сам заразился от него восхищенной этой непритязательностью. В этот именно момент Алиса его и проглотила, как маленькая острозубая акулка. Молодец, высший класс! Добилась таки, чего хотела! Съела все-таки! А он, Пит, ей в этом помог. И так этому красавчику и надо. Туда ему и дорога – в Алисину собственность, в шкатулочку с драгоценностями, в движимость-недвижимость. Потому что красивый муж для всякой умной женщины – уже вещь. Может, не драгоценная, но собственность. И пройтись рядом приятно, чтоб остальные позавидовали, и в постель опять же лечь не противно…

Сашка, правда, со свадьбой долго тянул. Все кочевряжился чего-то, про неопределенность своих чувств толковал… Какая такая может быть в чувствах неопределенность, если речь идет об Алисе? Непонятно, хоть убей… Столько лет они вместе – и в школе вместе, и после школы… Хоть и учились в разных институтах, а все равно вместе! Питу, правда, пришлось вслед за Сашкой в Политехнический рвануть – не оставлять же было его без присмотра. А Алиса на иняз в педагогическом поступила. И на всех вечеринках институтских они и там и сям вместе появлялись. Втроем. И всегда Сашка при Алисе был. И он, Пит, при них обоих. Но как только Алиса про свадьбу заговаривала, так Сашка линял будто. Не сбегал, а именно линял – отмалчивался грустно и виновато. А год назад сдался все-таки! Еще бы он не сдался – ему ли воевать с Алисиной хваткой? Уж если она определила его себе в мужья, то будь добр под венец, и не перечь понапрасну. Потому что это же Алиса – женщина золотая! Не в том смысле, что золотая – добрая, а в том смысле, что золотая – особенная, не знающая слова «нет», умеющая заполучить все, чего только пожелается…

На свадьбе он был у Сашки свидетелем, как лучший его друг. Было это год назад как раз, тоже весной. Лицо Алисы отливало солнцем конопушек и сияло вовсе не обретенным счастьем, как думали все вокруг, а настоящей самолюбивой надменностью, как умеет сиять только настоящее золото. Пит знал – не любит она вовсе никакого Сашку. Она вообще никого не любит. Просто он ей нужен, и все. Вместе со своей красотой, с потрохами, с равнодушной задумчивостью. Как бывает нужен бриллиант – от него ведь тоже человеку никакого такого проку нету. Но нацепи его на видное место, и он работу свою все равно сделает! Гордыню потешит, самолюбие ублажит, и опять таки собственность не лишняя, знаете ли…

Он и о своих чувствах на этой свадьбе, на Алису глядя, тоже задумался. Любит ли он ее так уж сильно? И любил ли вообще когда-нибудь? Уж не мазохизмом ли проще назвать все, что с ним рядом с этой женщиной происходит? Чего уж он так себя кинул под ноги чужим страстям? Он даже представил тогда на минуту, что вот кончится свадьба, заживут молодые своей законной супружеской жизнью, а он пойдет себе своей дорогой… И содрогнулся тут же от страха. Нет, никуда он не пойдет. Пусть будет любовь-нелюбовь, пусть сумасшествие, пусть мазохизм презренный, пусть что угодно это будет, дорога у него одна судьбой определена – к храму по имени Алиса…

А быть другом семьи оказалось неожиданно приятно. По крайней мере, Сашку пасти уже не надо было, Алиса и сама его в свой маленький кулачок зажала поначалу – он и пикнуть не смел. Поселились молодые у ее деда – так Алиса захотела. А что? Очень мудрое решение, между прочим. Деду тому девяносто лет почти, и квартира у него шикарная. Не в смысле ремонта-отделки, конечно, а в смысле престижности расположения дома да хороших, достойных квадратных метров. Как она старикану досталась – это уж отдельная история, стечение благоприятных обстоятельств, детектив почти. У него вообще вся жизнь на исторический детектив похожа благодаря странному характеру да дурным несгибаемым принципам. Можно по ней роман писать – неплохо бы получилось. Интересный такой старикан, он с ним неплохо ладил. Даже не смотря на то, что не любил он его. Сашку любил, а вот его, Пита, нет. Да что там говорить – он и к внучке родной относился несколько настороженно, чего с него взять… Только из-за Сашки и разрешил ей у себя в квартире поселиться, приглянулся он ему чем-то. Так и жили бы Сашка с Алисой, наверное, до самой дедовой кончины в его квартире, если б не тот случай… Ну вот что, что она такого сделала? Подумаешь, именем стариковским воспользовалась! Лучше бы спасибо сказал, что пригодилось кому-то его имя… Смотреть было жутко, когда он выкрикивал ругательства всякие в ее адрес да палкой своей потрясал, да поминал всуе про свои честь и достоинство человеческие, Алисой попранные… Орал, пока не охрип. А потом показал палкой на дверь и прошептал устало что-то вроде того – пошли все вон отсюда. Они и ушли. А что оставалось делать? Самое ужасное, что и Сашка в этой ситуации на сторону деда встал, как за баррикады в стан врага перепрыгнул. Не хочу, заявил Алисе, больше с тобой жить, и все. Прости, мол, ошибся, не люблю. Сволочь предательская… Как его Алиса ни пыталась урезонить, ни в какую! Не понимает, дурачок, что с ней так нельзя… Не понимает, что она своей собственности лишаться просто не умеет, не дано ей от природы такой способности. Да она даже шмотки свои старые на мелкие кусочки режет, прежде чем на помойку их вынести! Чтоб никому, даже бомжам ничего не досталось! Принцип у нее такой – что упало, то пропало. Чтоб никто и никогда ее собственностью не смог воспользоваться. Как он не понял-то этого, господи? Вот он, Пит, понял, а Сашка не понял, дурачок…

Еще и явился сюда с этой девкой, как бишь ее там… с Надеждой этой. Вот же дура с алиби! Идиотка со скалкой. А что – по другому и не скажешь. Вот Алису, например, со скалкой в руках он и представить себе не может. А эта выскочила к двери – мужа подгулявшего бить. Деревня… Кто ее просил-то – скалкой по голове…

* * *

Перепрыгивая через две ступеньки, Надежда ветром взлетела к себе на этаж, протянула руку к дверному звонку, но тут же и опомнилась. Чего это она? Неправильно ведь так, наверное. Влетит сейчас счастливая – запыхавшаяся, продемонстрирует перед Витей бурную свою радость… А он ведь, между прочим, от нее ушел. И наверняка к другой женщине. Надо вроде как обидеться, или ревность свою выказать… Как там правильно-то? Как встречают в других хороших семьях жены своих подгулявших мужей? Как-то очень тонко, наверное, это делают. Чтоб и обиду показать, и чтоб мужу стыдно было, и чтоб гнездо свитое не разорить ненароком….

Для начала она просто отдышится. Это во-первых. А потом сделает себе равнодушно-грустное лицо. Это во-вторых. А в третьих – откроет дверь своим ключом. Будто и не догадывается даже, что он дома. А там, по обстановке, уже видно будет…

Она тихо провернула ключ в дверях, медленно открыла, медленно вплыла в прихожую. И застыла удивленно и разочарованно, увидев вышедшую к ней из кухни мать. И даже ответить сразу не смогла на посыпавшиеся на нее вопросы:

– Надя, почему у тебя такой беспорядок в доме? Постель не убрана, разбросано все! И на кухне посуда не мыта! Ты что, Надя? Витя придет с работы – что тебе скажет?

– А… А Вити нет, мама…

– А где он?

– Он… в командировку уехал.

– В какую командировку? Он сроду никуда не ездил!

– Да вот, взяли и послали. А ты как сюда попала, мам?

– А мне ключи соседка с первого этажа дала. Я как-то слышала, что ты у нее ключи оставляешь. Ну, вот и решила зайти. Не торчать же мне на улице у подъезда? Я еще хотела Витин костюм в химчистку забрать, и не нашла… Где он?

– Так он в нем и уехал в командировку.

– Что, в выходном костюме?

– Ну да…

– Ой, темнишь ты что-то! Смотри, Надежда, не проворонь мужа! Сейчас на таких, как наш Витя, очень большой спрос! Он хоть звонит тебе из этой своей командировки?

– Да, мам, звонит. Каждый день по два раза. Утром и вечером. – На голубом глазу врала она матери. Сказать правду было нельзя. Иначе маминых горестных причитаний хватит на весь вечер. Причитать мама умела очень профессионально – обвинения и досаду по поводу чего-нибудь плохого, случившегося с дочерью, направляла только на себя. Надежда, выслушивая все эти мамины «я знала, я чувствовала, я должна была предвидеть» не то чтобы страдала сильно, но переносила всю процедуру маминого самобичевания с огромным трудом, да еще и испытывала ужасный дискомфорт, похожий на мучительный стыд за саму себя, такую бестолковую и никчемную. Апофеозом маминого горя всегда звучало неизменно-восклицательное: «… Господи, кто бы только знал, как я за тебя переживаю! Опять давление поднимется, опять ночь спать не буду!»

Надежда вовсе не хотела, чтобы мама из-за нее не спала ночами. Она и без того относилась к тому типу женщин, которые только тем и занимаются всю жизнь, что «переживают». Неважно, по какому поводу, лишь бы вздыхать тяжко и протяжно, и чтоб губы скобочкой, и чтобы в глазах переливалась тоскливая пелена. Наверное, своими потребностями в «переживаниях» они и притягивают к себе мужей-алкоголиков, сыновей-наркоманов, дочерей-проституток. Чтоб было о ком «переживать». Или они к таким матерям-женам с удовольствием сами притягиваются. Так что лучше не давать маме поводов для причитаний. Пусть и дальше радуется ее семейному счастью, сколько получится. Пару месяцев она по-всякому Витю в «командировке» продержать может. А там, глядишь, и образуется все…

– Ну ладно, в командировке, так в командировке, – махнула рукой мама, – значит, на работе ценят, раз в командировку посылают. А куда он уехал, Наденька? Не заграницу, нет?

– Да, мам, именно туда и уехал. В Финляндию. У них там совместное производство какое-то открывается.

– Это хорошо, Наденька. Это очень хорошо. Может, и зарплату Витеньке повысят. Сможете тогда и квартиру двухкомнатную в ипотеку оформить, и ребеночка себе родить…

– Да, мам, конечно. Мы так и планируем.

– Ой, как же тебе повезло с мужем, доченька! Трезвый, положительный, планы строит… Молодец! Прямо не нарадуюсь я на него! С твоим-то папой, помню, планов на жизнь я шибко не настраивала. Только задумаешь чего – а он в запой уйдет. А у меня и земля из-под ног вместе с планами…

Надежда содрогнулась внутренне, словно пролетела мимо нее яркая картинка из детства. Очень яркая, с трезвым папой, со счастливой мамой. Случались в их жизни и такие моменты – редко, правда. Папа как-то резко и вдруг спохватывался и начинал изо всех сил выкарабкиваться из ямы каждодневного безобразного пьянства на поверхность благопристойной трезвости, ходил притихший, с виноватыми грустными глазами. Мама поначалу такому счастью не верила, все подвоха ждала, а потом ничего, привыкала. К хорошему быстро привыкают, это к плохому долго… Привыкнув и поверив в наступившее счастье, она начинала строить бурные планы со множеством разнообразных пунктов, в которых имели место быть и семейные поездки к морю, и добротная зимняя одежда, и шесть соток землицы с домиком-дачкой, с балкончиком, с клубничными грядками, и чтоб недалеко от дома… И маленькая Надя тоже во все это верила, и даже «собратьям» успевала похвастать про скоро грядущие море и дачу. А потом обрывалось все резко. В самый разгар счастья и обрывалось. Не умел отец долго держаться в благопристойной трезвости, снова проваливался в привычно-алкогольную жизнь с загулами, рабочими прогулами, увольнениями по статье, утренней похмельной абстиненцией и вечным, уже устоявшимся в доме запахом перегара. И снова начинались мамины переживания, и вечерние метания по квартире из-за отсутствия информации «жив – не жив», и звонки в морги и в справочное бюро по несчастным случаям…

– … Но все равно это не повод дом запускать! – донеслись до нее словно издалека слова матери. – Мало ли – муж в командировке! А ты должна дом свой в чистоте блюсти, чтоб все чик-чик было!

– Мам, да у меня и так все чик-чик. И порядок всегда, и обед приготовлен, и сама я чик-чик, худая да блондинистая… Все для Вити стараюсь…

– И молодец, что стараешься! И дальше так старайся! А как ты хотела? Свое хорошее гнездо свить – дело не легкое. Это работа, тяжелая работа, Наденька. Раз повезло тебе с мужем, надо крепко за это везение ухватиться, держать его при себе обеими руками.

– Да я держу, мама, держу…

– Ну и ладно. Ну и молодец.

– Мам, а где мой велосипед? – вдруг неожиданно для самой себя спросила Надежда. Спросила и испугалась. Господи, чего это она? И не хотела вовсе… Как-то он сам собой из нее выскочил, вопрос этот…

– Велосипед?! – удивленно уставилась на нее мама. – А зачем тебе? Почему ты спросила?

– Не знаю, так просто…

– Так выбросила я его, доченька. Чего ему зря стоять, железу этому. Только место в прихожей занимал. А что, нельзя было? Так вроде ни к чему он тебе сейчас… Ты женщина замужняя, серьезная. Да и Вите не нравилось это твое увлечение, насколько я помню.

– Да, мам, ни к чему. Все правильно. Извини. Это я так просто спросила.

– Ладно, пошла я, доченька. Витя будет звонить из командировки – привет ему передавай. А в квартире прибери! Я там посуду помыла, а дальше уж ты сама…

Проводив мать, Надежда без сил плюхнулась на диван, отвалилась на подушки, закрыла глаза рукой. Ну что у нее за жизнь такая, как на сцене? Надо все время играть, доказывать свои таланты и способности по построению семейного гнезда, соответствовать требованиям, истязая себя голодовкой, врать маме… Господи, ну она же не была такой прежде! Она жила сама с собой в ладу, и никаких обязанностей по «построению» и «соответствию требованиям» у нее не было. А теперь от них никуда не денешься. Надо ждать мужа, надо предъявлять его самой себе, маме и остальной общественности…

Некстати вдруг вспомнилось лицо того парня, Саши. Каким оно было удивленным и растерянным там, в машине… Он ей свою визитку протягивал, а она бросилась бежать сломя голову, увидев открытые окна своей квартиры. Подумал, наверное, – сумасшедшая. Ни визитки не взяла, ни попрощалась по-человечески… Хотя чего это она о нем вспомнила? Ну, не попрощалась, и что? И визитка его ей ни к чему. И работу она себе без его помощи найдет. Не дура и не уродка, слава богу. А все равно будто досада какая внутри царапнула. Тревожная и немножко грустная, как в той песенке – как же там… А, вот! «… Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти…»