355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Колочкова » Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник) » Текст книги (страница 5)
Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 15:38

Текст книги "Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)"


Автор книги: Вера Колочкова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Света засмеялась звонко, откинув назад пышные белокурые волосы. Потом, до конца опустив стекло и взглянув на Толика снизу вверх из-под стильных черных очков, спросила вдруг озабоченно:

– А как она там, кстати? Я уже сто лет к ней не заезжала… Жива-здорова?

– Да пошла ты… – резко отпрянул от нее Толик и со всей злобно-отчаянной дури пнул ногой в колесо машины, и тут же взвыл от боли, и пошел, хромая, обратно через газон, приговаривая обиженно: – Сволочи… Все сволочи… И ты, и Пашка твой тоже!

* * *

Провожать Катю на вокзал поехали все. И Лена с Марком, и дети, и Анастасия Васильевна с Гришей. Стояли дружной маленькой кучкой у вагонных дверей, улыбались грустно. Даже Тонечка на руках Марка притихла, сложила пухлые ручки под подбородком совсем по-бабьи – смешно.

– Ну давай, Катерина, следующим летом ждем, – ободряюще пробасил-прохрипел Марк. – В институт поступишь, жить будешь с нами…

– Ну да! С вами… – встрепенулась вдруг Анастасия Васильевна. – Чего это с вами-то? Тут же ведь из нее няньку сделаете. Вон как вас друг к другу тянет – оторвать невозможно, а она девка добрая – только и будет рваться от детских хлопот вас освободить. Нет, Катерина, жить будешь у нас, места хватит! Я тебе отдельную комнату выделю.

– Спасибо, Анастасия Васильевна! – засмеялась сквозь слезы Катя. – И вообще, спасибо вам всем!

– Кать, так я на зимние каникулы приеду? – обнимая за плечи, прошептал ей в ухо Гриша. – Ага? Ты не грусти. У нас с тобой все еще лучше, чем у них, будет, – мотнул он головой в сторону Лены и Марка. – И детей мы себе еще больше родим!

– Да ну тебя… – засмеялась тихо Катя, коротко взглянув ему в глаза и тут же отчаянно покраснев. – Какие дети! А зимой приезжай, конечно! Мы с Мамасоней очень рады будем!

– А давай твою Мамасоню тоже замуж выдадим, Катерина! А? Смотри, как у нас с тобой это хорошо получается.

– И начнем этот процесс с ремонта квартиры? – весело засмеялась Катя. – Ну что ж, я не против, давай!

– Отъезжающие, пройдите в вагон! Поезд отправляется! – почему-то обращаясь именно к Кате, громко прокричала противным железнодорожным голосом полная проводница. – Заходите, заходите, девушка!

Быстро перецеловав всех и все-таки расплакавшись напоследок, Катя, подгоняемая проводницей, заскочила в вагон, помахала рукой, высунувшись из-за ее необъятной спины. Исполняя привычную свою работу, проводница ловко закрыла вагонную дверь, повернулась лицом к Кате.

– Что, в гости ездила, что ль? – спросила, улыбнувшись.

– Ага…

– А кто это провожал-то тебя, родня, что ли?

– Ага…

– Такая большая?

– Ага, большая…

– Ну, что ж тут скажешь. Счастливая ты, выходит, девка!

Только самые близкие

«…Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы…»

(Ветхий Завет, Книга Екклесиаста, гл. 7.)

Сон вспорхнул и улетел быстрой испуганной птицей, будто невидимый кто подошел, тронул за плечо – вставай. Мария открыла глаза, оторвала голову от подушки и начала подниматься, неуклюже вытаскивать себя из теплой ямы продавленного тяжестью ее грузного тела матраса. Она всегда, сколько помнит себя, так просыпалась – сама себе будильник. Как деревенский петух, в шесть утра. Так уж привыклось смолоду, с самого детства. Да и в радость были эти утренние подъемы – кто рано встает, тому бог подает. Это сейчас от них ни толку, ни прежней радости нет – отвернулся от нее, видно, бог-то. А иначе для чего мужа, Бориску, взял и прибрал к себе, а ее здесь оставил, совсем одну… Маета ж чистая. Потому как исчезла в ней с уходом Бориски земная необходимость, а богу – ему там, наверху, и заботы нет, что она будет делать с этими утренними часами, такими, бывало, приятно-суетливыми, наполненными чудесными запахами свежезаваренного чая да исходящих нежной румяностью только-только вынутых из духовки сдобных булочек, да тихим ворчанием подошедшего на горячий хлебный дух Бориски, да радостным бормотанием улыбчивой девчонки-дикторши из маленького телевизора, что примостился на холодильнике. Не для себя же теперь эти булочки печь, в самом деле…

Горестно сгорбившись и свесив с кровати ноги, она уставилась в темное окно за узорчатой белой занавеской – сырое, холодное, ноябрьское. Другим бы и в радость поспать в такое утро, а ей – хоть глаза выколи. Поплакать хоть, что ли, – может, не все еще слезы утекли. «Эх ты, Бориска, Бориска… Что ж ты меня так подвел, бессовестный? Все же на том сходилось, что я раньше должна была прибраться, потому как несправедливо это. И моложе ты меня на целых десять лет, и здоровьем крепче – как твердый малосольный огурец бегал, молодой да ядреный. Шестьдесят пять – какой такой возраст для мужика? А вот поди ж ты… И откуда он только взялся, тот проклятущий тромб, раз – и нет человека. Живешь, живешь себе и не знаешь, каким именем твоя смерть будет называться. И что мне теперь прикажешь, дорогой Бориска, как жить, куда себя приспособить?»

– Вот горе-то… – тихо проговорила Мария, обращаясь к холодно-серому мокрому окну. – Хожу теперь по огромной квартире одна из угла в угол, аукаюсь, и нет мне нигде места.

От пролившихся быстрых слез стало совсем уж неуютно и зябко, а может, это в квартире так холодно – плохо батареи еще топят, тепло экономят перед зимой. Вздохнув, она снова забралась под одеяло, удобно пристроила себя в знакомые, давно уже изученные изгибы продавленного матраса, закрыла глаза и начала вспоминать.

– …Какая ж ты старательная у нас, Машенька! Не санитарка, а просто золотой подарок судьбы! И все-то ты успеваешь, и морду не кривишь, и злобность профессиональная в тебе начисто отсутствует!

– Ой, да что вы, Софья Андреевна… На кого ж тут злиться-то? На больных людей, что ли? Они ж не виноваты, что свой горшок сами вынести не могут! Им-то ведь еще горше от этого.

– Ну да, ну да… Просто странно как-то. Я вот больше сорока лет в медицине и до начальников каких-никаких умудрилась дослужиться, а такую санитарку впервые вижу. Добрая санитарка – это как еврей-колхозник, уж поверь мне. А семья у тебя большая, Машенька? Муж у тебя кто?

– А мужа нет, Софья Андреевна. Не получилось как-то, некогда было.

– Так ты одна совсем?

– Нет, не одна. Я с мамой живу. Вернее, мачеха она мне. А еще с сестрицей младшей, по отцу сводной, и с дочкой ее. Много нас, кое-как в квартире помещаемся – по головам ходим.

– Не замужем, значит… Эх, и куда только мужики смотрят? И я вот своего Бориску никак женить не могу! Не хочет, зараза, и все тут! Слишком я его опекала да любила всю жизнь, шагу ступить самому не давала, совсем испортила. Когда поняла свою ошибку, уж поздно было. Тридцать лет балбесу, а все по разовым бабам прыгает да под моей юбкой прячется! Пристроить бы его вот за такую, как ты. А тебе сколько лет, Маруся?

– Да много. Сорок уже.

– Да… И в самом деле много. А жаль!

– Да не расстраивайтесь, Софья Андреевна! Женится еще ваш сын. Он у вас красивый такой парень, видный!

– А ты где его углядеть успела?

– Так он приходил как-то сюда, в больницу, спрашивал у меня, как вас найти. Я его прямо до вашего кабинета и проводила. Вот тогда и разглядела.

А через неделю Бориска сам нашел ее в больнице. Она издалека его приметила – идет по коридору весь растерянный, головой вокруг вертит, как птенец, из гнезда выпавший…

– Извините, а вы не подскажете, где мне найти Машу Потапову?

– Я Маша Потапова.

– Вы?! – разочарованно выдохнул он и отстранился даже, с испугом вглядываясь в ее широкое простое лицо со стянутым белой косынкой лбом и красными от работы щеками.

– Ну да, я… А что? Вас Софья Андреевна за мной прислала, наверное? Я слышала, инсульт у нее.

– Да… Да, мама меня за вами прислала. Вы не могли бы к нам зайти сегодня? Она очень просила, чтоб вы пришли!

– Конечно! Конечно, зайду! А как она?

– Плохо. Вся правая половина тела парализована. Лежит вот…

– Так а в больницу-то почему ее не привезли?

– Да не хочет она! Уперлась – и все тут. Всю жизнь, говорит, в больнице провела, а умирать, говорит, дома буду. А вы точно придете? А то я подрастерялся как-то – все из рук валится, она сердится.

– А вот прямо сейчас и пойду! Домою только нижний коридор, да ординаторскую еще.

– Спасибо вам, Маша.

Он церемонно поклонился и пошел прочь по блестящему, только что вымытому ею линолеуму больничного коридора. «И впрямь недоразвитый мужик, – подумала она, глядя на его согнутую спину и узкие женские плечи. – Ишь, как идет – будто упасть боится… А личико красивое, нежное, как у бабы».

Уже через полтора часа она, глотая жалостливые слезы, сидела на стульчике у постели Софьи Андреевны, пытаясь изо всех сил разобрать и сложить в слова эмоциональные, с трудом издаваемые ею плавающие невнятные звуки, и гладила ее тихонько по правой руке, безвольной сухой плеточкой лежащей поверх одеяла.

– Софья Андреевна, да вы не торопитесь так, успокойтесь. Вы говорите помедленнее.

Что? А-а-а… Ну-ну, поняла. Пожить у вас. Кому пожить-то? А-а-а… Мне пожить! Понятно… Работа? Какая работа? Нет? А-а-а… С работы уйти? Мне? Вы хотите, чтоб я прямо вот тут у вас жила? И за вами ходила? Ой, не волнуйтесь так, пожалуйста! Поняла я, поняла… Что ж… Хорошо, Софья Андреевна… Я завтра же уволюсь и перееду к вам… А сейчас давайте-ка я каши сварю да белье поменяю. И проветрить надо – душно тут у вас.

Так она и поселилась в одночасье в этой огромной пятикомнатной квартире с высокими потолками и большими арочными окнами и прожила в ней следующие положенные жизнью тридцать пять лет – вроде много, а как пролетели-то незаметно. А тогда, в первый же свой проведенный здесь день, устав от хлопот по уборке-стирке-готовке и присев на тот же стульчик возле кровати Софьи Андреевны, она вдруг услышала старательно ею произнесенное:

– Иди к нему…

– Что? Что вы говорите?

– Иди к нему! – сердясь и краснея, с трудом проговорила Софья Андреевна, показывая здоровой рукой в сторону Борискиной комнаты. – Ну?!

– Что вы… Зачем это? Он спит уже, наверное! – забормотала она испуганно, хотя как-то сразу поняла, для чего она ее туда посылает.

– Иди! Ну! Он же ждет.

– Да как же, Софья Андреевна, неправильно это…

– Иди, иди, Машенька! Он и в самом деле ждет – говорили мы с ним…

На ватных ногах, ничего не видя перед собой, дошла до двери Борискиной спальни и даже постучала-поскреблась вежливо дрожащей рукой. Сглотнув от волнения воздух, потянула на себя дверную ручку, тихо вошла и остановилась, пытаясь сквозь темноту разглядеть хоть что-то.

– Ну, чего ты, как не родная… – прозвучал из другого конца комнаты его грустно-насмешливый голос. – Раздевайся, ложись давай. Матушку мою все равно не переспоришь. Знает ведь, что я теперь ей возразить не смогу… Иди сюда, Маша…

– Так, наверное, не надо ничего такого, Борис. Давайте я вот тут в кресле лягу, оно же раскладывается, кажется.

– Как это – в кресле? Нет уж! Ты чего, испугалась? Не бойся!

– Ну что вы…

– И перестань выкать! Я тебе кто? Я тебе с сегодняшнего дня муж, можно сказать, а не посторонний какой человек! Вот такие дела, Мария моя ненаглядная… Иди сюда! Ну?

– Я не могу так…

– Как?

– Вот так, сразу…

– О господи… Что ты как девчонка малолетняя – цену себе набиваешь, что ли? Или… Постой! У тебя вообще мужик-то был когда-нибудь?

– Нет…

– О господи! Вот это я влип так влип…

Даже сейчас, по прошествии долгих тридцати пяти лет, она покраснела и стыдливо уткнулась в подушку, вспомнив ту первую их с Бориской ночь. Какой же она неуклюжей бабой оказалась – и смех, и грех… А Бориска молодцом проявился и сразу духом будто воспрял, настоящим мужиком себя почуял рядом с ее перепуганной неуклюжестью, и обращаться с ней стал этак свысока да ласково-насмешливо, как со своей, с близкой. Софья Андреевна просто нарадоваться на него не могла. А только по-настоящему жениться Бориска не захотел ни в какую. Уж как мать его уговаривала, как сердилась – нет, и все. Это уж потом он сподобился, когда померла она. Так уж сложилось – надо было обязательно пойти да и расписаться. Они ведь пять лет уже вместе прожили, пока померла Софья Андреевна. Привыкнуть она к нему успела, полюбила даже. И Бориска быстро привык к обиходу, к пирогам да к чистым рубашкам и к характеру ее тихому да беззлобному. Куда пошел да откуда поздно заявился – никогда у него не спрашивала, как другие бабы делают. А только как померла Софья Андреевна, маетно ей стало там жить. Испугалась чего-то. А что? Было ведь чего бояться-то. Бориска – парень видный, мог бы запросто себе какую-никакую молодуху в дом привести. Вот и пошла она к своим советоваться – как же ей теперь дальше свою жизнь определять? А мачеха с сестрицей Надей на нее вдруг глаза вытаращили – ты чего, мол, Мария, с луны свалилась? Они еще год назад ее, оказывается, из квартиры выписали. Настенька, дочка Надина, тогда замуж вышла, и мужа ее прописывать никак не хотели – народу, мол, и так много на их убогих квадратных метрах числилось. Вот они ее и вычеркнули и даже не сказали ничего. Чужая она им, одно слово. Как ни старалась своей стать, а все равно чужая. Вернулась от них – заплакала, потом Бориске все и рассказала, как есть. Вот тогда он и решился на все это – и женился, и прописал в хоромах своих пятикомнатных. Сгоряча, конечно, решился, от обиды на ее родню: раз, мол, такие вы сволочи, так нате вам. Раз метров квадратных своих пожалели, вот и обзавидуйтесь теперь – у Марии, жены моей, этих самых метров будет – хоть выбрасывай. Только вот фамилию свою взять не разрешил, так и жили дальше: он – Онецкий, она – Потапова. Такой он и был, Бориска, весь в этом. Царствие ему небесное, хороший был мужик. Только что ж ей теперь в этих метрах-то делать, блудить в них, что ли, как в лесу, целыми днями. Такая квартира огромная – и она одна в ней всего и прописанная.

Тяжко вздохнув, она медленно разомкнула набрякшие от слез веки. В комнате было уже совсем светло, как может быть светло туманным ноябрьским утром: тускло-серо да неприютно, какой уж там свет.

В тоскливую тишину квартиры вдруг ворвалась пронзительно-трескучая музыка дверного звонка – надо же, пришел кто-то. И про нее вдруг вспомнили – надо же. А она лежит тут, слезами подушку мочит и даже булочек утренних не напекла – вот стыдоба какая. Гости к ней, а у нее и булочек нет…

* * *

– Тетя Маша, случилось что? Почему не открывали так долго? – спросил от порога Славик, аккуратно расстегивая молнию на мокрой кожаной куртке. – Я уж волноваться начал…

– Заходи, Славик. Сейчас я чаю сделаю.

– Да я ненадолго, тетя Маша. Я, собственно, на минуту, по делу.

– Проходи на кухню! Я сейчас. Какие дела от порога делаются?

– Да? Ну хорошо.

Славик аккуратно снял начищенные до блеска ботинки, так же аккуратно поставил их на полочку – носами к стене, пяточка к пяточке. Пригладив у зеркала реденькие прядки длинных, будто салом смазанных волос, продольно закрывающих большую шишковатую лысину, прошел на кухню и сел на стул, предварительно со вниманием осмотрев его сиденье.

Почему-то не любила она Борискиного племянника. Вот не любила – и все тут. Сама себе не могла объяснить этой своей неприязни. Вроде мужик как мужик – молодой, аккуратный, вежливый. Потому и старалась изо всех сил всегда быть с ним поласковей – не дай бог, догадается.

– Славик, тебе чаю покрепче? А может, ты есть хочешь? Так я быстро яичницу спроворю!

– Нет, тетя Маша, не надо яичницу. Я вот, собственно, зачем пришел… Надо бы с квартирой что-то срочно решать, тетя Маша.

– А что решать? – оторопело уставилась она на него.

– Ну, вы же здесь одна теперь прописаны. Мало ли! Случись с вами что – и пропадет квартира.

– Ну да, ну да… – согласно закивала она ему, наливая заварку в большую чашку с яркими золочеными цветами.

– Это хорошо, что вы все правильно понимаете, тетя Маша. Квартира эта моя по всем законам, так ведь? Всегда в ней только Онецкие жили! И бабушка с дедушкой мои, и дядя мой. Вы-то вообще случайно здесь оказались. Кто ж думал, что дядя Борис раньше вас… И предполагать не могли. Просил же его – приватизируй быстрей да завещание напиши! А он все – потом, потом…

– Да что-то я не припомню, Славик, чтобы он тебе обещал чего. Ты и племянником-то ему только двоюродным приходишься. А я здесь, слава богу, уже тридцать пять лет живу.

– Ну и что? – напрягся вдруг Славик. – Что вы этим хотите сказать?

– Да ничего, ничего. Ты прописаться, что ль, хочешь?

– Ну да… Как член семьи. А потом приватизировать ее сразу на меня надо. Чего ее по долям делить? Хлопоты одни… Я вот уже и бланк специальный заполнил, вам только расписаться надо – вот тут и вот тут.

– А меня куда, Славик? На кладбище свезти?

– Ну зачем вы так? Как были прописаны в ней, так и будете прописаны. Как жили, так и будете жить. Даю вам слово порядочного человека…

– Хорошо, Славик. Вот сорок дней отведем по Борису, дядюшке твоему, и пойдем – пропишу я тебя.

– Так это что, через месяц только?

– Выходит, через месяц.

– А раньше нельзя?

– Нет. Соберемся все на поминки – только самые близкие, – тогда и решим.

– Да что, что решим-то? И так ведь все понятно! – начал раздражаться Славик. – У дяди Бори, кроме меня, и нет больше никого!

– Вот и хорошо, вот и ладно… Ты пей чай, Славик! Остынет.

– Да некогда мне! Тетя Маша, я ведь к вам с другого конца города еду не просто так… На улице дождь, между прочим, и холодно! Мне что, больше делать нечего? А вы – чай… Давайте лучше сходим в паспортный стол, от вас заявление примут – и все.

– После, Славик, после…

Он снова с силой провел рукой по приглаженным на шишковатой лысине волосам, будто пытался впечатать их туда намертво, выпил залпом остывший чай, улыбнулся ей через силу одними губами.

– Ну хорошо, тетя Маша. Спасибо, пойду я…

Вот не любила она его! Вроде и прав он во всем, и в самом деле у Бориски он один и есть племянник, хоть и двоюродный, а не лежит душа. Потому и уперлась с этой пропиской – сроду так ни с кем не вредничала. И вообще, у нее и своих племянниц двое имеется – Настенька и Ниночка, дочки ее сестер сводных, Нади и Любы. Может, им тоже надо.

Проводив Славика, она вернулась на кухню, села за стол, снова задумалась. Вот ведь как господь рассудил странно – и Надю, и Любочку давно уже к себе прибрал, а она все живет и живет. А ведь старше их на пять лет почитай, и нянькой им обоим честно выслужила… Ее тогда уже десятилетнюю отец из деревни привез в новую свою семью – у него на заводе квартиры в новом доме для передовиков производства распределяли, а с ней, с Марией, семья получалась уже как бы и многодетная. И дали им тогда не просто комнату в коммуналке, как всем, а целую квартиру. Да еще и двухкомнатную – настоящая роскошь, невиданное счастье по тем бедным временам. Хотя и не понимала она тогда ничего такого, в деревне выросла с самого своего рождения, и школу-четырехлетку там же окончила. В тягость ей была вся эта городская жизнь, так хотелось в свои родные вятские Фалёнки вернуться. Отец ее туда, к дедушке с бабушкой, совсем крохой привез, потому как померла его первая жена, ее, стало быть, родная мать, в родах. Как довез живую – одному только богу известно: молока-то ему в роддоме дали в дорогу, да скисло оно сразу. Бабушка рассказывала – и не надеялись, что она выживет. Отец, как ее привез, так больше и не появился в деревне ни разу, только письма слал, в которых с гордостью новой женой похвалялся, учительницей музыки – профессия для деревни по тем временам и правда неслыханная. И про народившихся в новом браке дочек-погодок писал – Наденьку и Любочку… А через десять лет и сам заявился – чтоб, значит, в город ее с собой увезти. Она тогда впервые его и увидела. И было это в мае сорок первого года…

А в начале июня все они в новую двухкомнатную квартиру и въехали: и отец, и новая жена его, большеглазая и худосочная музыкантша с неприлично тонкой осиной талией, по моде перехваченной узеньким фасонистым поясочком, и сестренки ее сводные, Наденька с Любочкой, хорошенькие пухлые девочки с белыми бантами – красота просто неописуемая. Она среди них смотрелась, как их фалёнская коза Сонька среди пасхальных куличей. Тяжело и неуютно ей было среди них – в деревню хотелось… Хотя мачеха, надо отдать ей должное, приняла ее хорошо. Не как родную дочку, конечно, а скорее как наперсницу да в хозяйстве помощницу. Разница-то в возрасте у них – и пятнадцати лет не было. А в некоторых вопросах она и вообще попроворнее мачехи была. Да и не в некоторых, а во многих. И то – чего с нее, с музыкантши, стребуешь? Так что когда отца с первых дней войны на фронт забрали, вся забота по выживанию легла на ее тяжелые крестьянские плечи: и чтец, и жнец, и на дуде игрец. Хотя на дуде нет, пожалуй. Какой уж там игрец – она к мачехиному пианино и близко подойти робела. Пыль с него смахивала – руки от страха дрожали. А когда Надя или Любочка музицировать за него под руководством мачехи садились – аж обмирала вся от благоговения: надо же, такие маленькие пухлые у них пальчики, а как ловко туда-сюда по беленьким лаковым досточкам бегают, прямо загляденье одно…

Потом, правда, пришлось им пианино продать. Есть совсем нечего было. Ртов-то много, а работала она одна – на отцовском заводе снаряды делала целыми сутками. Мачеха тоже с ней сунулась работать – да где там… На третий день уже в обморок от усталости свалилась, на этом вся ее работа и закончилась. А ей, Марии, хоть бы что – сказалась деревенская закалка. Все свое детство и за огородом, и за коровой ходила, и летом босиком по земле бегала, и зимой в лапоточках-то тоже спокойно не прогуляешься.

Похоронка на отца пришла в конце сорок четвертого. Она на заводе была две смены подряд, не знала ничего. Домой кое-как от усталости притащилась, а там – горе… Мачеха лежит на кровати бледно-синяя вся, не живая почти, а Наденька с Любочкой вокруг нее суетятся, уревелись все от страха. Решили – померла их мамка.

Ну что с нее возьмешь – музыкантша, она и есть музыкантша! Нет чтоб о детях подумать – улеглась, переживает. У других, значит, не горе, а у нее одной – горе. Пришлось ей тогда, после двух-то рабочих смен, и с мачехой возиться, и кашу девчонкам варить, и сопли им вытирать, и за водой на дальнюю колонку идти… Так и тащила потом их всех на себе много лет, как фалёнская их лошадь Фрушка. Хорошая была лошадь, крепкая. Ее поначалу их школьный учитель по-мудреному Фру-Фру назвал – в книжке про Анну Каренину такое имя вычитал – так, говорил, лошадь ее полюбовника звали. Хороший мужик был учитель-то, грамотный. Из тех еще, из графьев. Когда она с отцом уезжала, все говорил – учись там дальше, Маруся, в городе неученому трудно. Да где там… Какая ей с ними была учеба, надо ж было кормить-одевать как-то всю ораву. Мачеха хоть и поднялась потом быстро, а характер от переживаний у нее сильно испортился – капризная стала да нервная. Чуть что не по ней, тут же краснеет и визгливо кричать да трястись начинает – смотреть тошно. Ну да ничего. Сама дурой безграмотной осталась, зато сестренки образование получили: Наденька техникум пищевой окончила, а Любочка так и вообще в институте выучилась, еще название у него мудреное такое – никак она его не запомнила. И жили не хуже всех, чего уж там, и Любочку замуж по-людски выдали, и свадьбу умудрились сыграть, и даже приданое какое-никакое собрать, чтоб ей к мужу в дом не с пустыми руками войти, как сироте казанской. Потом вот дочка у нее родилась, Ниночка. А Наденька без мужа родила – и тоже ничего. Крепенькая такая девчонка получилась, Настей назвали. Так и жили – она с мачехой в одной комнате, Надя с Настей – в другой. Это потом им всем тесно стало, когда Настена подросла да начала потихоньку Надю к ним в комнату оттеснять. Вот тогда они ссориться и начали: Надя на мачеху сердится, мачеха – на нее, на Марию. Так что она даже и с охотой к Софье Андреевне с Бориской тогда переехала. Вещи собирала – Настена визжала от радости. А потом они вообще ее выписали, и пришлось Бориске на ней жениться, чтоб сюда прописать. Вот и получается – нет худа без добра… А через год и мачеха померла. И Наденька с Любочкой совсем молодыми померли. Сейчас в той квартире Настя со своей семьей так и живет – троих детей нарожала от своего Николая. А вот у Ниночки – Любочкиной дочки – вообще деток нет. Зато живет богато да красиво – так только в кино показывают. Муж у нее этот… Забыла, как это по-модному…

А, бизнесмен. Вот как. А видятся они с ней редко, племянницы Настя с Ниночкой. Можно сказать, и вообще не видятся. Да и то – для чего им, она и не обижается вовсе. Они ж девки грамотные, зачем им около старухи сидеть. Было бы у них все хорошо – и слава богу…

* * *

– А, это вы, мама… Проходите…

Настя захлопнула за вошедшей в тесную прихожую свекровью дверь и заторопилась на кухню, откуда по всей квартире разливался запах подгорающего на сковородке лука.

– Черт… Забыла огонь убавить… – всплеснула она полными дряблыми руками и, сунув руку в варежку-прихватку, быстро сняла сковородку с огня, чтобы отправить ее чуть подгоревшее содержимое в огромную кипящую кастрюлю с борщом. – И принесла ее опять нелегкая, – тихо приговаривала она, соскребая ложкой со сковородки остатки борщевой приправы, – и так никакой радости в жизни не вижу, еще и с ней общайся теперь. Ходит сюда подарком судьбы, командует, как у себя дома.

– Идите, мама, на кухню… – стараясь изо всех сил придать голосу побольше вежливости, крикнула она в сторону прихожей. – В комнате Николай после ночной смены спит.

Свекровь, пыхтя, протиснулась в узкий кухонный проем, тяжело опустилась на хлипкую белую табуретку.

– Ой, задохнулась совсем, пока к вам на пятый этаж поднялась. Ступеньки у лестниц такие высокие! Сейчас уж таких не делают нигде.

– Да, дом у нас старый, довоенный еще, – повернулась к ней от плиты Настя. – Зато полезно – гимнастика каждый день!

– Да что-то не впрок тебе та гимнастика-то. Вон как раздобрела да разрыхлилась – рано ведь еще, молодая вроде…

– Да какая молодая, что вы, мама! Мне в этом году уже пятьдесят будет. И троих детей родила – тоже на комплекции сказалось. И питаемся мы не ахти как – суп да хлеб, и вся наша еда. Денег же нет совсем!

– А что, Николаю так зарплату и не дали?

– Нет. Пятый месяц уже пошел – и ни копейки. Я скоро с ума сойду…

– Так он же не виноват!

– Да кто его обвиняет-то? – со звоном опуская на кастрюлю с борщом крышку, в сердцах произнесла Настя. – Никто и не обвиняет. А только жить совсем без денег я не умею. Нервы уже измотаны до последнего! Ждешь, ждешь эту его зарплату, и конца краю не видно, как будто и не будет ее никогда. И увольняться теперь обидно – в этом я его понимаю… Уволится – вообще ничего не дадут. Получится – за спасибо на работу ходил…

– А права не имеют! Ты что! Как это не дадут?

– Сейчас времена другие, мама, бесправные. В ваше время такого не было – и радуйтесь себе потихоньку.

– И что теперь делать?

– А не знаю! Руки опускаются. Девки вон на зиму раздеты совсем, каждый день с меня деньги на обновы требуют. А где я им возьму? Из колена выколю? Хотела опять у Нинки денег поклянчить, да она уехала куда-то… Вечно ее дома нет! Вот ее Гошке свобода – води баб – не хочу!

– Так у твоей Нинки сроду и денег-то не выпросишь. Сестра называется…

– Ну да, это так. Денег она давать не любит. Сунет какие-нибудь обноски свои, и радуйтесь. Хотя девки мои и этим бывают счастливы. У нее обноски-то все фирменные, в дорогущих магазинах купленные, не с китайского рынка!

– А Костик, сынок твой любимый, почему не работает? Тридцать лет уже обалдую – все никак в жизни определиться не может!

– Ну, Костик… Он же работу не может по специальности найти. Сейчас с работой вообще не просто! Найти-то, конечно, можно, да только нормальные деньги не везде платят. Зато он халтурит где-то. И денег на продукты мне все время подкидывает. Нет, Костика вы не обижайте, он у меня хороший…

– Давай, защищай любимого сыночка! Мужик все равно должен каждый день на работу ходить! А он у тебя, смотрю, все ночами где-то шастает.

– Зато муж у меня каждый день на работу ходит! А толку? Денег как не было, так и нет. Вот и живем – переругались все к чертовой матери. А Костика моего не трогайте! У парня даже и угла своего здесь нет. Девки его к себе в комнату не пускают, а с нами ему и самому неловко. Живет, как пасынок приблудный, спит за шкафом в нашей с Николаем спальне. И с женитьбой не везет парню – все невесты какие-то без места попадаются. А если с местом – так мой Костик им и не нужен вовсе, им богатого подавай…

– Да, тесно у вас…

– Не то слово, что тесно! Ужас просто! А если девки еще и замуж повыскакивают? А мужиков с готовыми квартирами сейчас и днем с огнем не сыщешь! Что тогда? Сюда их приведут?

– Слушай, а эта твоя тетка, сестра материна. Мария, кажется? У которой муж недавно помер… Она ведь одна осталась? И квартира там вроде большая.

– Ой, я не знаю… Там ее муж, наверно, распорядился ею как-то.

– Да ничего не распорядился! Когда по матери твоей годину справляли, я к ней подсаживалась, все выспрашивала… Они там вдвоем с мужем тогда были прописаны, и все, и больше никого. И приватизировать вроде не собирались. Ты узнай у нее как-нибудь!

– И в самом деле. Я как-то и не думала никогда.

– О чем ты не думала, мамочка? – спросил заглянувший на кухню Костик. – Думай меньше – голове легче. Привет, бабуля! А пожрать у нас что-нибудь найдется? Пахнет вкусно.

– Да, да, сынок, садись, я борща наварила! Сейчас налью…

– Кость, а ты бабку Марию-то помнишь? Сестру старшую бабы Нади? – повернулась к нему свекровь.

– Это у которой недавно муж умер? А как же! Страшная такая старушенция с длинным носом крючком. Помню, конечно. А что?

– Да мы тут с твоей матерью рассуждаем про ее квартиру…

– А что такое?

– Да нельзя ль туда прописать кого? Там же у нее такие хоромины огромные! Я сама-то не знаю, не бывала ни разу, но говорят – шибко замечательная квартира, аж пять комнат…

– Ой, а мы же с ней нехорошо тогда поступили, с тетей Машей-то… – задумчиво протянула Настя. – Мы ведь ее тогда выписали и не предупредили даже… Помните? Чтоб Колю вашего прописать.

– Помню! И что? Мой Коля на тебе иначе и жениться не хотел! Не мой, говорит, ребенок, и все! Я кое-как его тогда к вам сюда и спровадила.

– Это я, что ли, не его ребенок? – насмешливо спросил Костик, увлеченно размешивая сметану в багровой жиже борща. – А, бабушка?

– Ой, дура я старая… Чего брякаю сижу – сама не знаю!

– Да ладно… Мам, а эта тетка твоя, она и в самом деле тогда обиделась?

– Да нет… Не знаю даже… А вообще, она и необидчивая вовсе. Я ведь сильно вредная да беспокойная росла, а она ничего – все от меня терпела… Да если честно, она одна и занималась мной – маме да бабушке некогда было. И покрикивала я на нее, и капризами изводила – все сносила! И все только Настенька, да деточка, да лапушка… И готовила, и стирала, и деньги тайком совала. Вообще-то хорошая она тетка, безотказная. Не знаю, почему мама с бабушкой ее своей так и не признали. Надо как-нибудь съездить к ней, попроведать. И про квартиру эту выяснить заодно…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю