Текст книги "Сладкий хлеб мачехи"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– А представляете, какой я успех в городке имела? На всех школьных вечерах под гитару песни из новогоднего фильма пела. И прическу старалась носить такую же, как у нее, и манеры ее в точности повторяла. У меня даже платье такое же было – цвета мокрого песка. Вот спроси меня – зачем я это делала? Не знаю. Где Барбара Брыльска и где я? Где Польша и где наше несчастное Семидолье? В общем, не принесла мне счастья эта похожесть. Лучше бы и не было ее.
– Почему?
– Потому… Потому что похожесть есть, а изюминки нет. Понимаете? Нету во мне должной изюминки! И не было никогда! И вообще, не будем больше об этом!
– Хорошо, хорошо… – быстро закивал Павел, соглашаясь. – Вы вот что мне лучше скажите, Бася… Вы там, в своем Семидолье, постоянно теперь жить будете? Или так, на время туда едете?
– А вам зачем?
– Ну, я не знаю… Просто так спросил… А насчет изюминки вы не правы, Бася. Есть она в вас, определенно есть.
Сглотнув, она снова болезненно сморщилась, прикрыла глаза. Наверное, хватит с нее сегодня душевных дорожных разговоров. Видит бог, не получается. Тем более про изюминку.
– Знаете что, Павел? Давайте-ка будем спать укладываться. Устала я, сил нет.
– Да, да, конечно…
Подпрыгнув на месте, он виновато засуетился, зашуршал пакетами, складывая в них немудреную дорожную снедь. И снова зашевелилась в груди неловкость – зачем она с ним так? Человек от души ее жизнью интересуется, вопросы всякие задает, а она раз – и оборвала разговор, будто в душу ему плюнула.
– Вы меня извините, но я и правда устала… – повторила она уже мягче. – Знаете, вы очень, очень хороший человек. И спасибо вам за все. И за коньяк тоже.
– Да ну… – засмущавшись, легко взмахнул он ладонью. – Вы вот что… Вы тут укладывайтесь, а я пойду пока покурю. Я на верхнюю полку лягу, чтобы вам не мешать. Спокойной ночи, Бася.
– Спокойной ночи, Павел. Значит, вы на меня не обиделись?
– Да бог с вами, что вы…
Тихо отодвинув дверь купе, он обернулся к ней с улыбкой. Какое у него простецкое лицо – абсолютно не запоминающееся. Простецкое и доброе. Люди с такими лицами обижаться вообще не умеют, наверное. Ну, да и бог с ним… Стянув с себя свитер и джинсы, она юркнула под худосочное дорожное одеяло, свернулась калачиком, уткнула лицо в подушку, вдохнула в себя исходящий от застиранной наволочки запах неприкаянности. Запах неуютия и временного дорожного пристанища. От этого запаха само по себе сжалось горло, прошел по телу слезный озноб. Нет, не надо бы плакать, сдержаться бы надо. По крайней мере, пока ее добрый попутчик не заснет, а потом уж она даст волю слезам. А, вот и он…
Обдав ее запахом табака, Павел легко заскочил на верхнюю полку, повозился немного и затих. Вскоре донеслось его тихое ровное посапывание. Теперь и поплакать можно. Дорожная ночь впереди – никто ей больше не помешает. Интересно, что сейчас делает Глебушка и вернулся ли домой Вадим… Наверное, еще не вернулся. Надо было позвонить ему, пока телефон в руках был… Сказать, что она уехала. И что он теперь свободен. И чтобы Глебку одного надолго не оставлял…
Слезный глубокий вдох занес в организм новый приступ отчаяния, и она даже не сразу сообразила, откуда льется испуганный детский шепоток:
– Теть, а теть… Ты почему так долго плачешь? Все плачешь и плачешь…
Вздрогнув, она застыла, с трудом сдержав рвущийся наружу всхлип, и испуганно глянула вверх. Варина косматая голова свесилась с полки, глаза светились в темноте жалостным любопытством.
– Спи, спи, девочка… Все хорошо, я уже не плачу…
– Но я же слышу! – долетел до нее возмущенный громкий шепот. – И я тоже никак не могу уснуть…
– Все, извини, я больше не буду. Честное слово. Спи.
– Тетя, а можно, я с тобой лягу?
– Со мной? Зачем?
– Мне страшно. Ну пожалуйста…
– Что ж, ложись…
Быстро утерев с лица слезы и перевернув подушку, Бася устроилась на бок, вжалась спиной в стенку. Девчонка тихо и шустро слезла с верхней полки, скользнула к ней под одеяло, доверчиво зашептала на ухо:
– А я и не спала вовсе, я слышала, как вы с папой говорили. Теть, я теперь тоже не знаю, как мне без мамы жить. Папа говорит, что надо жить, а я не хочу…
– Ну что ты говоришь, глупая… Нельзя так, Варюша. Такие слова даже вслух произносить нельзя, поняла?
– Ага… Нельзя, конечно…
Дрогнув худеньким тельцем, Варя всхлипнула, и она обняла ее за плечи, прижав к себе, начала баюкать, как маленькую.
– Спи, Варенька, спи. Все будет хорошо, Варенька… Время пройдет, пусть много времени пройдет, и ты привыкнешь… Все образуется, спи… Не плачь…
– Нет. Я никогда не привыкну, что мамы нет. Я знаю, что не привыкну.
– Не надо так говорить, девочка. Слово «никогда» – плохое слово.
– Теть… А давай вместе поплачем, а? Когда плачешь вместе, не так страшно…
– Нет, Варюша. Мы больше не будем плакать. Мы будем спать. И так до утра доживем. А утро вечера мудренее.
– Ты сейчас говоришь как моя мама… Она тоже говорила, что утро мудренее. Какая ты хорошая, Бася…
Глубоко и прерывисто вздохнув, Варя затихла в ее руках, задышала ровно. Подстроившись под ее сонное дыхание, она тоже будто провалилась в яму дорожной ночи с ее монотонными железными звуками и баюкающим покачиванием полки. Организм, наплакавшись, отключился сразу и резко, будто волевым решением определил свой заслуженный отдых.
Спала она крепко, до самого утра. Даже не услышала, как проснулся Павел, как тихо скользнул вниз с верхней полки, как, морщась от бьющего в окно утреннего солнца, удивленно уставился на них, спящих в обнимку. Не видела, как губы его растянулись в грустной и долгой улыбке. Так и не сошла эта улыбка с его лица, пока он на них смотрел. Долго смотрел. До того самого времени, пока не раздался за дверью требовательный голос проводницы:
– Эй, пассажиры, мужчина с девочкой! Вставайте, надо белье сдавать! Через сорок минут ваша станция!
– Погоди, погоди… Баська, ты ли, чё ли?
Тяжелое морщинистое лицо бабы Поли дрогнуло удивлением и оплыло вниз, как перекисшее тесто из кастрюли. Опершись рукой о спинку скамейки, она даже попыталась встать, но грузное неповоротливое тело и не подумало исполнять команду, лишь слегка переплюхалось по деревянной скамье, колыхнув всем, чем можно колыхнуть.
– Здравствуй, баба Поля. А ты все такая же, не изменилась. Так и сидишь на своем посту?
– Сижу, Баська, сижу… А чего мне сдеется? Утром как выползу на свет божий, так и сижу. Весной-летом солнышко ловлю, по осени – воздушек свежий, так хорошо землицей сырой пахнет. Да ты погоди, погоди, куда торописся-то?
– Так к маме, теть Поль…
Взявшись за ручку двери подъезда, Бася обернулась, пожала плечами – неужели не понятно, куда она торопится? Не стоять же ей около соседки, в самом деле. С ней только остановись – сплетен не переслушаешь. Десять лет прошло, а она как сидела на этой скамейке, так и сидит. Нет, оно понятно, конечно, что жалкий бабы-Полин мирок грех казнить осуждением, и сплетни о соседях при ее малоподвижной жизни и не сплетни вовсе, а нечто более значительное. Тут все присутствует: и удовольствие наблюдения, и аналитическая переработка информации, и личные выводы, и постижение смысла соседской жизни. В общем, полный и сладкий суррогат личной духовности. А что – не так уж и плохо, наверное, для относительно беззаботной старости. Растворимый низкосортный кофе тоже, например, можно пить по-гурмански. И свято верить, что это и есть настоящий, бразильский. А годы тем временем неумолимо текут, текут своим чередом, отщелкивают свои законные десятки…
– Да погоди, говорю! – выдохнула из себя баба Поля и замолчала сердито, выравнивая тяжелое астматическое дыхание. – Ишь, побежала! Нету матери твоей дома, так что не торопись!
– Как – нет? А где она?
– Где, где… В больнице, вот где… Неделю назад Валька из пятой квартиры ей скорую вызывала. Как увезли, так и лежит. Инсульт у ей.
– Инсульт?! У мамы – инсульт?
– Ну да… А чего ты вскипятилась так? Чай она уж не молоденькая, Фроська-то. Шестьдесят восемь годочков, пора уже. Меня тоже первый инсульт аккурат об этом возрасте настиг. Так что…
– Баба Поля, но как же… Почему же мне об этом не сообщили?
– Да мы хотели, конечно… Валька, пока скорая не пришла, все у Фроськи твой телефон выпытывала. И в больнице врачи тоже спрашивали… А Фроська – ни в какую. Не дам, говорит, Басю зазря тревожить. Вот помру, говорит, тогда уж и звоните, и на похороны ее вызывайте. А так – нет.
– Господи, но как же это… А в какой она больнице, теть Поль?
– Ты чё, девка, совсем в своем большом городу с глузду съехала? У нас тут завсегда одна больница была, на всех про всех…
– А, ну да. Конечно. Тогда я побегу, теть Поль.
– Куда побежишь?
– Так в больницу же!
– Да погоди ты, оглашенная! Зайди хоть домой-то, опнись маненько, чумадан приткни… Не с чумаданом же побежишь к матери! Зайди к Вальке, Фроська ей ключи оставила. Хотела мне оставить, да Валька, халда, перехватила… А сама даже и не зайдет к Фроське лишний раз, чтобы цветы полить… А я бы…
С какой честностью собиралась выполнять свои соседские обязанности баба Поля, Бася уже не услышала. Взлетев на третий этаж вместе с чемоданом, принялась лихорадочно нажимать на кнопку соседского дверного звонка. Открывшая ей Валентина, маленькая коренастая женщина раннего пенсионного возраста, всплеснула руками удивленно. Не дожидаясь таких же удивленных вопросов, Бася протянула ладонь, нетерпеливо зашевелила пальцами:
– Ключи, теть Валь! Дайте мне скорее ключи!
– Ой, ёченьки, Баська… Ты откуда свалилась, окаянная? Кто тебе позвонил? Фрося же не велела…
– Потом, потом, теть Валь! Я сейчас чемодан заброшу и в больницу к маме побегу. Как она там?
– Да как тебе сказать… Не очень. Если бы просто инсульт, так еще, может, и ничего бы. Врачи говорят – сердце у нее очень слабое. Изношенное, говорят, как старая тряпка.
– Ну почему, почему вы мне не позвонили, теть Валь?! Ну как вы могли?
– Да я что, я ничего… – снимая с гвоздика и протягивая ей ключи, виновато пожала мощными квадратными плечами соседка. – Как будто ты, Баська, свою мать не знаешь! Будь ее воля, так она бы и на небеса умудрилась проскользнуть так, чтобы похоронами да поминками тебя не обеспокоить. Я вот ей говорила давеча… Да погоди, чего уж теперь торопиться-то?
Ключ в старом дверном замке провернулся впустую насколько раз, и дверь поддалась с неохотой, заскрежетала сварливо. По маленькой прихожей плыла тихая инструментальная мелодия – старинный квадратик репродуктора висел над зеркалом, на своем обычном месте. Сколько она себя помнила, столько он там и висел. И половичок домотканый под ногами помнила. И смешные шторы-висюльки в дверном проеме. Все, все то же самое, с рождения знакомое. Ничего не хотела мама менять в привычном квартирном пространстве. Вроде и денег она ей посылала достаточно – по крайней мере, на скромную бытовую модернизацию уж точно бы хватило. И ничего тут не сделаешь – натура у мамы такая, стремящаяся к добровольному уничижению. Боится она любых перемен, даже очень хороших, и то боится. Нет, ничего с этим нельзя поделать… Да и бог с ним, лишь бы на ноги встала! Надо умыться с дороги – быстро, быстро! – и в больницу бежать…
Нетерпеливый звонок в дверь застал ее в ванной, и дрогнула душа в дурном предчувствии. Кто это может быть? К маме кто-то пришел?
За дверью обнаружилось несчастное перепуганное лицо соседки Валентины с прижатой ко рту пухлой ладонью, и Бася застыла в немом ожидании плохих новостей.
– Баськ… Не успела ты до мати-то добежать… Не успела, разнесчастная ты моя! Умерла мати-то, сейчас мне Катюха, племяшка моя, позвонила. Она ж у меня медсестрой в больнице работает, аккурат в ее смену Фрося и померла… Ой, горе-то какое, Баська…
Валентина коротко взвыла, и тонкий, на одной отчаянной ноте звук ее голоса вонзился в грудь острым ножом. Горе навалилось сразу, не дав ни отпрянуть от него в страхе, ни усомниться. Навалилось, обволокло с головы до ног серым душным покрывалом, и слезы потекли из глаз тоже будто серые, будто другим, личным-собственным горем разбавленные. Пришла беда – открывай ворота.
Так потом и билась в голове эта фраза, про беду и ворота, – в суете похоронной процедуры, в мелькании черных платочков, в разговорах трагическим полушепотом. Никого у нее теперь нет. Ни семьи, ни мамы. Кругом – сирота. Нехорошо, конечно, было так думать, и стыдно, и бессовестно по-дочернему, и она усилием горестной воли все пыталась отогнать от себя эту мысль, но она возвращалась упорно, гнездилась около сердца серой птицей вороной.
Народу на похороны собралось много – полгородка пришло мать в последний путь проводить. Ничего за годы Басиного отсутствия в родном Семидолье не изменилось, даже процедура похорон осталась той же. Обязательно надо, чтобы гроб с покойником сутки в родном доме простоял, потом – чтобы до кладбища пешком, длинной процессией, чтобы с траурной, вдрызг разрывающей душу музыкой. Когда комья глины в могилу бросали, снег пошел. Крупные хлопья долетали до земли, сразу не таяли. В одночасье образовалось кругом белым-бело, ясно да чистенько, глаза слепит. Стараниями кладбищенских мужиков выросший на фоне этой чистоты глинистый холмик смотрелся страшной и голой несправедливостью, и ощущение это лишь усилилось от возложенных на него траурных венков с топорно сработанными бумажными и восковыми цветами.
Поминки провели в кафе. Собственно, никакое это было не кафе – просто бывшую дешевую столовку так теперь торжественно называли. Садились за столы в две смены. Пока одни поминали, другие толклись у входа, ежились от холода, голода да желания помянуть, то есть опрокинуть внутрь организма налитый до краев граненый стаканчик.
– Бась… А Дуська-то чего не приехала? – горестно склонилась к Басе соседка Валентина. – Вроде мы ей телеграмму дали, а она не приехала. Я самолично Катюху на почту направила и адрес на бумажке записала – Белореченская, дом пятнадцать.
– Теть Валь, у нее же другой теперь адрес… Она уж десять лет как с Белореченской в новую квартиру переехала… – подняла на нее Бася тусклые заплаканные глаза.
– Да ты что! – виновато всплеснула полными руками Валентина. – А я ж, дуреха, не знала… Какой у меня был адресок записан, тот Катюне и сунула… Это ж надо, как нехорошо получилось! Прости меня, Басяня, виноватая я…
Произнесенное на деревенский манер имя ничего, кроме горестного раздражения, не вызвало. Наверное, поживший в большом городе и узнавший другую жизнь организм этому имени воспротивился. Потому что никакая она не Басяня. Это они все тут Катюни, Валюни да Матани, а она – уже нет! И не от гордости, а от сложившихся жизненных обстоятельств. Нет! Снова стать Басяней она не сможет. И жить здесь – не сможет. А где – сможет? Кто и где ее теперь ждет?
– Бась, мы с Катюхой у тебя сегодня ночевать будем, ты не бойся, – заботливо сжала ей локоть Валентина, когда они возвращались после поминок.
– Да не надо… Зачем? – вяло отмахнулась от этой заботы Бася.
– То есть как это – зачем? Положено так!
– Кем положено? Не надо, теть Валь. Спасибо вам за поддержку, за помощь, но не надо больше ничего.
– Так нехорошо же это, Басянь! Нельзя тебе сейчас одной!
– Мне можно сейчас одной. Мне уже все можно. Абсолютно все.
– Как-то странно ты говоришь, девка… Слушай, а чего мужик-то твой на похороны не приехал? Поморговал тещей, да?
Хорошо, что вопрос прозвучал, когда они уже в подъезд вошли и поднялись по лестнице на свою площадку. Потому что можно было на него и не отвечать. Просто открыть дверь в квартиру и закрыть ее перед самым соседкиным любопытным носом. Невежливо, конечно, но пусть отвечает за свою бесцеремонность. Хотя чего там – отвечает. Здесь, в Семидолье, никто и ни за что не отвечает. И понятия такого – бесцеремонность – в местном обиходе вообще не существует. Здесь это называется – простота общения. И к такой простоте тоже надо будет привыкнуть. Хотя как? Как?!
Не снимая пальто и ботинок, она прошла в комнату, тихо опустилась на продавленный старый диван, огляделась. Комната в серых сумерках показалась чужой, неуютной. И к ней надо теперь привыкать. Нет, действительно, чего же она все о себе-то… Мама умерла, а она сидит, себя жалеет. Наверное, не осознала еще душа горя потери по-настоящему. Отморозилась, наверное. Или боится – не вынесет. Инстинкт самосохранения включила. Хотя чего там теперь сохранять? Нечего и сохранять, потому что ничего не осталось. Ничего, кроме этой серой комнаты, пролетающего за окном редкими хлопьями снега да собственной неприкаянности. Ну, вон еще портрет на стене висит… Ее портрет. Вернее, не портрет, а большая фотография. Сколько же ей там лет? Четырнадцать? Пятнадцать?
Ну да, пятнадцать. У них школьный вечер тогда был, и она очередную сценку разыгрывала, вроде концертного номера. Нарядили ее, как обычно, в платье цвета мокрого песка, причесали-накрасили, посадили на стул, в руки гитару дали. И фонограмму с голосом Пугачевой включили. Вроде как фрагмент из новогоднего фильма получился. Она рот открывала, а Пугачева пела. Что же она тогда пела? Кажется, вот это: «…о, одиночество, как твой характер крут… Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным…»
Нет, это невозможно. Не надо этого, не надо… Завтра же она этот портрет со стены снимет и выбросит. А лучше – сегодня, сейчас. Хотя какая разница, есть портрет, нет портрета… От тоски не спасет ни то ни другое. Тем более не то что с дивана встать, а и рукой пошевелить сил нет. И дальше жить – тоже сил нет. Да и зачем? Действительно – зачем?
Она и сама не поняла, от чего так сильно вздрогнула. То ли от подлой мысли, то ли от тихого шороха в прихожей. Кто-то вошел, что ли? Дверь-то она не заперла… Просто захлопнула перед соседкиным носом, а на ключ не закрыла. Вот шаги по коридору слышны – легкие, осторожные. Тихо зашелестела бамбуком дверная занавеска…
– Кто? Кто там?
Собственный голос прозвучал на высокой ноте, почти истерически. Спрашивается – чего так испугалась? Только что мысль проскочила с жизнью счеты свести, а сама испугалась.
– Бася, не бойся, это я…
– Кто – я?
– Я. Павел.
– Павел? Какой Павел?
Мужской силуэт возник в проеме двери, протянулась рука к стене, нашарила выключатель. Зажегся свет, и она зажмурилась инстинктивно. Потом осторожно открыла глаза, уставилась на него удивленно. Действительно, Павел. Случайный дорожный попутчик.
– Павел? Что ты здесь… Как ты тут вообще оказался? Я не понимаю…
– Да что тут понимать, Бася? Вот, приехал…
– Зачем?!
– Я не знаю зачем. Нет, вернее, знаю. Знаю конечно же. Я за тобой приехал.
– За мной?
– Ну да…
– Павел, ты что, сумасшедший? Или это что, шутка такая? Знаешь, мне сейчас не до шуток – у меня мама умерла…
– А я знаю. Я еще днем тебя нашел. Твое Семидолье – городок действительно маленький. Все друг друга знают. И про горе твое мне уже рассказали. Я сначала уехать хотел, а потом подумал – нехорошо это будет, если уеду. И решил…
– Что ты решил?
– Ну, решил зайти и сказать… Вернее, предложить… Поехали со мной, Бася!
– Куда?
– Ко мне. Вместе будем жить. Начнем все сначала. Я один, ты одна… Я понимаю, что это несколько дико звучит, но для нас с тобой это сейчас, я думаю, правильное решение. Как через обрыв перепрыгнуть. Решайся, Бася! И Варя там ждет… Мы как с поезда сошли, она все твердит: пусть та тетя из поезда моей мамой будет… Я ее пока у соседей оставил, Варю-то. Поедем, Бась. Я один, ты одна…
– Погоди… Погоди, Павел. Что-то я ничего не понимаю. По-моему, я тебе не говорила, что я одна.
– А о таких вещах не говорят, о них догадываются. Вот и я догадался. Ведь ты одна?
– Да… Но… Но ты же… Ты же вообще обо мне ничего не знаешь!
– А ты расскажи. Вот возьми и расскажи мне все с самого начала. И не торопись. Время у нас есть, вся ночь впереди.
Он огляделся, шагнул в комнату и, прихватив по дороге стул, решительно поставил его перед Басей, оседлал по-хозяйски спинкой вперед. Сложив руки на перекладину и уперев в них подбородок, смело глянул ей в глаза, улыбнулся ободряюще:
– Ну, давай, рассказывай…
– …Вот, собственно, и вся моя история… Смешно, правда? Мачеха сделала свое дело, мачеха может уходить…
Павел поднял голову, медленно покрутил ею из стороны в сторону, слегка прогнулся назад. Потом проговорил грустно:
– Да уж… Нехорошая история, конечно. А с другой стороны… Знаешь, как говорят? Говорят, худа без добра не бывает. Ты правильно сделала, что уехала. И я бы тоже уехал.
– Тебе хорошо говорить…
– Да знаю, знаю. Чужую беду руками не разведешь, конечно. А только знаешь… Ты это… Ты возьми и забудь!
– Как это?
– А так! Все равно другого выхода нет. Возьми и забудь! Начни жизнь сначала! Помнишь, о чем мы в поезде с тобой говорили? Раз жизнь дадена, надо ее все равно как-то жить… Вот и давай ее жить вместе. Ты мне нужна, ты дочке моей нужна… А я… Я никогда с тобой так не поступлю…
– Нет, все-таки странно все это. Очень странно. Тебе не кажется? Какой-то у нас разговор получается, как у двоих сумасшедших.
– Нет. Мы не сумасшедшие. Мы… мы просто… Как бы это сказать… Мы не сумасшедшие, мы спасающиеся. Нас жизнь на остров выбросила, и мы спастись должны, понимаешь? Вместе спастись. Как бы дико это ни звучало. Поедем, Бась, а? Там Варька одна осталась, ждет…
– Ты думаешь, у нас что-то получится?
– Обязательно получится! У тех, кто хочет спастись, всегда и все получается!
– Но мы же… Мы же не знаем друг друга… И… не любим…
– Ничего. Полюбим. Любовь – дело наживное. Не знаю, как ты, а я в себе просто уверен. Не зря же меня так потянуло за тобой поехать. Это судьба, Бася. Решайся!
Подняв голову, она медленно огляделась кругом. Все та же комната с темным окном, с портретом на стене, с убогой обстановкой, с притаившейся в углах смертной тоской. О, одиночество, как твой характер крут. Нет, наверное, он все-таки прав, этот Павел. Надо бежать, надо спасаться. Надо как-то жить, раз жизнь зачем-то дадена…
– Что ж, хорошо, Павел. Давай попробуем.
– У нас обязательно все получится, Бася.
– Да. Получится. По крайней мере, я буду стараться, чтобы получилось. Я очень, очень буду стараться, Павел.
– Мы вместе будем стараться…
Ранним утром они вместе вышли из квартиры. Павел поволок вниз по лестнице ее чемодан, Бася нажала на кнопку звонка соседской двери. Валентина открыла – нечесаная, сердитая, заспанная.
– Теть Валь, я уезжаю. Ключи вам оставлю, ладно? Мамины цветы можете себе забрать.
– Уезжаешь? Куда? Домой, что ли?
– Да, домой.
– А это кто? Мужик твой, чё ль? – выглянула она из-за плеча, успев обозреть спину спускающегося вниз Павла.
– Да. Мужик.
– А чего он так поздно приехал, к шапочному разбору?
– Так получилось, теть Валь.
– За тобой, что ли, приехал?
– Да. За мной.
– Ну, с Богом… Живи счастливо, Басяня. А за квартиркой я пригляжу, не беспокойся.
– И еще вот что, теть Валь… Вот, тут деньги, возьмите. Это на поминки. На девять дней, на сорок… Всех соседей угостите, хорошо?
– Ладно. Сделаю. Так всем и скажу – уехала, мол, Басяня, мужик ее домой забрал. Поезжай, поезжай с Богом. Все сделаю честь по чести, не беспокойся. Фрося-покойница не в обиде будет. Поезжай…
