Текст книги "Сладкий хлеб мачехи"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Что происходит, говорите? – красиво выпустив дым из сложенных пухлой подушечкой губ, медленно проговорила Оксана. – Ну что ж, я вам скажу, что происходит…
– Да говорите, говорите, Оксана. Не стесняйтесь. Очень даже интересно послушать.
– Понимаете ли, Бася… Мне очень нелегко говорить вам это, но я все равно должна. Потому что Вадим сам на этот разговор никогда не решится. Он просто-напросто изведет нас обеих, и все.
– Почему – обеих? Говорите за себя, пожалуйста.
– За себя? А вам что, еще не надоело так над собой измываться?
– Измываться? И как я, по-вашему, над собой измываюсь? По-моему, я просто живу со своим мужем, и все. Состою с ним в законном браке, строю крепкую ячейку общества. А остальное… Остальное меня просто не касается. Про остальное я знать не хочу.
– Что ж, ваша позиция мне понятна, Бася. Банальная позиция банальной законной жены. Другого я от вас и не ожидала, впрочем. Но все-таки… Вот я бы так не смогла, честное слово! Да и Вадим тоже хорош… Я, между прочим, уже говорила ему – нельзя, нельзя было так поступать с вами! Нечестно! Несправедливо!
– Простите… А как он со мной поступает?
– А вы что, сами не понимаете? Неужели вы не видите, кто вы есть при Вадиме?
– Ну? И кто же я есть при Вадиме?
– Вы? Вы – нянька, с которой изредка спит хозяин дома, вот вы кто! Но ребенок вырос, и нянька ему вроде как не нужна стала, а прогнать ее духу не хватает… Чертова мужицкая интеллигентность, правда? Все-то нам неловко, все-то нам непорядочно. С одной стороны, действительно непорядочно, а с другой – три судьбы прахом идут. Ваша, его, моя.
– Ну, так уж и прахом!
– Конечно, прахом… А как вы себе это представляете? Перебегать из дома в дом – это нормальная жизнь? Он же не мальчик уже! И он же не может уйти, оставив сына с мачехой! А мальчик успел к вам привыкнуть, и…
– Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что если бы я была Глебу родной матерью…
– Ну да! Именно это я и хочу сказать. Тогда все было бы намного проще! Вернее, стандартнее. Из обычной семьи мужчина и уходит обычно, с самыми обычными земными эмоциями, то есть с чувством вины и само уничижением, но зато с надеждой на новое счастье. Он родное дитя с родной мамкой оставляет, понимаете? А от вас как уйдешь? Вы же мачеха… Не сможет он сына с мачехой оставить!
Сожаление, прозвучавшее в голосе Оксаны, ударило, пожалуй, больнее, чем сами обидные слова. Захотелось немедленно встать и уйти – сил не было отвечать. Да и подходящие для ответа слова никак не находились. Сглотнув, она проговорила сдавленно:
– Нет. Тут вы не правы, Оксана. Я не мачеха. Я давно уже Глебу мать. И потому… Потому пусть Вадим уходит. Я его не держу. А Глеб со мной останется.
– Ой, я вас умоляю, Бася! – обидно хохотнув, вяло махнула ухоженной ручкой Оксана. – Пусть уходит, главное! Надо же, как благородненько! Будто вы Вадима не знаете! Он же своей паршивой интеллигентностью по рукам и ногам связан! Он же никогда на это не решится! Во-первых, он сына не сможет оставить, потому что это его сын, а не ваш, а во-вторых, он испытывает к вам огромную за него благодарность… Понимаете? Не любовь, а благодарность. Нет, эту проблему только вы разрешить сможете. Только вы, вы сами…
– Что? Что – я сама? Что я должна, по-вашему, сделать?
– Да вы сами должны разрубить этот узел! Неужели не понятно? Просто по-женски разрубить, и все! Я понимаю, что это трудно, но… Я вас прошу, Бася! Решайтесь! Надо решаться. Ну неужели вам самой комфортно во всем этом существовать?
– Ну, допустим, что не очень… комфортно. Значит, вы предлагаете, чтобы я сама… Сама встала и ушла?
– Ну наконец-то! Дошло!
Господи, Господи, дай силы. Помоги сейчас не разреветься перед этой Оксаной. Помоги сдержать слезы, Господи. Сейчас она вдохнет и выдохнет. Вдохнет и выдохнет еще раз. Руки дрожат, все внутри дрожит, и голос получается жалкий, тоже дрожащий.
– Хорошо. Будем считать, что до меня… дошло. Хорошо. Но тогда… Как же тогда Глеб? Что делать с Глебом, Оксана? Если я уйду… Он же… Он же привык ко мне, он меня с пятилетнего возраста мамой зовет…
– Ой, я вас умоляю! – снова махнула в ее сторону ручкой Оксана. – Он что, маленький? Ему памперсы менять надо? Да у него вот-вот собственная мужицкая жизнь начнется, на фига вы ему сдались! Да и вообще… Это мать у ребенка одна, а место мачехи всегда, между прочим, вакантно.
– И вы, значит, на это место…
– Да, я! Именно я и претендую! И не я виновата, что так получилось! Вы меня извините, но это судьба, Бася. А что делать? Судьба!
– Но… Но мальчик привык именно ко мне! Это же… такая трагедия для него будет…
– Да не будет никакой трагедии. Не льстите себе, Барбара. Как к вам привык, так и ко мне привыкнет. Да он вполне продвинутый современный парень! Они сейчас, знаете ли, в такие трагедии не верят… Не надо ничего усложнять, не стоит цепляться за соломинку.
А вот это уже конец. Все, дальше идти некуда, бороться больше не за что. Права была тетя Дуня – не стоило ей сюда приходить. Наверное, у нее сейчас выражение лица очень уж несчастное образовалось. Вон как эта Оксана смотрит на нее снисходительно. Сидит, молчит, тянет свою бесконечную сигарету. Господи, как же Глебушка с этой жестокосердной куклой жить будет?
– Послушайте, Оксана…
Слова вышли из горла хриплыми, булькающими какими-то, и пришлось помолчать немного, собираясь с силами. Хотя чего – послушайте? Что она может услышать вообще, эта кукла?
– Послушайте, Оксана… А вот если честно, если по-бабьи… Нет, мне просто интересно – вам что, совсем меня не жалко? Ни капельки? Я же сразу двоих любимых людей теряю…
– Ой, так вы что, жалости моей хотите, что ли? Да господи, да это завсегда пожалуйста, это сколько угодно! Сразу бы так и сказали… Вам в каком виде жалость подать? В холодном или в горячем? А может, поплакать вместе с вами да сладкой водочки попить? А что, давайте сядем, перемешаем бабьи души слезливой откровенностью. Я могу, в принципе. Ну что, заказать водочки?
Все, хватит, надо уходить. Дальше еще хуже будет. Надо что-то сказать на прощание грубое, уничижительное и уходить. Хотя нет – ничего не надо говорить. Зачем? И так все ясно.
Хлопнув ладонями по столешнице, она резко поднялась, слепо нашарила ремешок висящей на стуле сумки, неверной походкой направилась к выходу. Потом неуклюже побежала, чувствуя, как Оксана взглядом подгоняет ее в спину. И наверняка усмехается. А может, и улыбается широко. А может, уже новую сигарету прикурила. Сладкую, победную.
На улице опять моросил дождь. Ощутимо моросил, будто колол холодными иглами. Господи, куда она идет? Ничего не видно вокруг. Совсем рядом взвизгнули тормоза, кто-то дернул ее за руку, матерные грубые слова летят в спину… Это что, они ей предназначены, эти слова?
Обернувшись, она долго смотрела на выскочившего из машины мужчину, потом отерла мокрое то ли от слез, то ли от дождя лицо. Икнув от испуга, произнесла жалобно:
– Извините… Извините, я не хотела… Не кричите на меня, пожалуйста. Мне очень, очень плохо… Отвезите меня домой, пожалуйста…
Родная квартира встретила ее привычной ухоженностью, но и отдалилась, как чужая. Наверное, вещи всегда чувствуют настроение хозяев. Платяной шкаф открылся дверцами, будто сочувственно развел руками – жаль, жаль, что ты уходишь. И чемодан плюхнулся на кровать тяжело, нехотя, закапризничал молнией на сгибе. А может, у нее просто руки дрожали, дергали нервно за собачку. Ага, вот и молния поддалась, теперь надо вещи побыстрее собрать. Все равно какие, что под руку попадется. Хорошо, что в голове ни одной мысли нет. Одно только отчаяние присутствует. А мысли – ни одной, даже самой завалященькой. В прихожей дверь хлопнула – Глебушка пришел. Комната вдруг закружилась перед глазами, и она испуганно села на постель. Глебушка! Господи, что же теперь будет, что же будет…
– Мам… Ты чего? – тут же просунулась в дверь его лохматая голова. – Я пришел, а ты меня не встречаешь… Мы ужинать сегодня будем или нет?
– Ужинать? Ах да, ужинать…
– Да что с тобой, мам? Что-то случилось, да? У тебя лицо такое… Что случилось, мам?
– Ничего, Глебушка. Уезжаю вот.
– Ты? Уезжаешь? Куда?
– А… А я не знаю куда… Хотя нет, почему не знаю… Я к маме уезжаю, Глебушка.
– А надолго? Мы вроде хотели твою маму к себе в гости позвать…
С силой кинув в раскрытую пасть чемодана теплый свитер, она посидела немного, уставившись на пасынка широко открытыми глазами, потом извлекла свитер обратно, ткнулась в него лицом, затряслась вся в слезной истерике.
– Да что случилось, мам, объясни толком! – бросился он к ней испуганно.
– Ничего, ничего, Глебушка… Ты прости меня, пожалуйста, я сейчас… Я все тебе объясню… Понимаешь, я не могу так больше! Ну прости, прости меня! Ты большой, ты умный… Ты… ты продвинутый, ты поймешь…
– Да что, что я пойму, мам? Ну, поссорились с отцом, бывает… Мы ж говорили с тобой уже сегодня! Зачем уезжать-то? Ну посмотри на меня, мам!
Утерев и без того воспаленное лицо жесткой шерстью свитера, она подняла на пасынка глаза, и он отстранился от ее взгляда испуганно.
– Понимаешь, так надо, Глебушка. Мне просто надо уехать. Совсем уехать.
– Как это – совсем? Не понял… Совсем – это навсегда, что ли?
– А что, что же мне делать, Глеб? Что? Я же не суперженщина какая-нибудь, я самая что ни на есть обыкновенная! У меня силы кончились, понимаешь? У каждого человека свой предел есть. Вот столько он может вынести, а вот столько уже нет, понимаешь? Вот столько – уже перебор! Меня… зашкалило, я не могу больше. Прости. Ты уже большой, ты без меня справишься… Я очень без тебя скучать буду, жестоко скучать, но что же мне теперь делать…
– Мам, да погоди, чего ты ерунду какую-то городишь? Отец придет, ты с ним поговоришь…
– Когда он придет? Опять под утро? Да я к этому времени с ума сойду! Да и о чем я с ним буду говорить? И так все ясно… Все ясно как божий день… Нет, не надо никаких разговоров! Не нужна я ему, Глеб. Теперь я точно знаю, что не нужна.
– Зато мне нужна!
– Глебушка, милый, ну не рви ты мне сердце, ты лучше постарайся меня понять, пожалуйста… Нет у меня другого выхода! Не могу я больше здесь оставаться. Нельзя мне!
– Мам, не плачь… У тебя просто истерика, это пройдет, мам…
Да. Он прав. У нее просто истерика. Сейчас она пройдет, надо просто взять себя в руки. Ей же не хочется, чтобы он навсегда запомнил ее такой, бьющейся в слезной истерике?
Глубоко вдохнув и задержав в себе воздух, она медленно выдохнула, провела по мокрому лицу дрожащими ладонями. Протянув к пасынку руки, обхватила его за голову, провела растопыренной ладонью по жестким непослушным вихоркам.
– Глеб, Глебушка… Ты только английский не запускай, ладно? И отцу скажи, чтобы в следующую пятницу на родительское собрание сходил… И еще… Надо из химчистки твой пуховик забрать… Сладкого и мучного много не ешь, иначе опять прыщи вылезут! Так, что же еще… Кефир на ночь пей… О господи, что же я про кефир-то…
– Мам, ты это… Кончай уже! – резко выдернул Глеб свою голову из ее рук, глянул сердито, совсем по-взрослому. – Никуда я тебя не отпущу, поняла? У тебя просто нервы расшатались, хочешь, валерьянки принесу?
– Нет. Я все-таки уеду, Глебушка. Ну как бы тебе это объяснить… Я должна уехать, понимаешь? Должна! Но я тебе звонить буду каждый-каждый день! А в зимние каникулы ты ко мне приедешь! Ты уже большой, тебя отец одного отпустит…
– Мам, перестань! Чего ты выдумала! Ну не надо, пожалуйста!
Вздохнув, она поднялась с кровати, снова подошла к раскрытым дверцам платяного шкафа, уставилась в его нутро задумчиво. Протянув руку, сняла с плечиков синее шелковое платье, помяла в руках, полуобернувшись, бросила его в зев чемодана. И не увидела, каким взглядом проводил этот полет пасынок.
– Ну и ладно. Ну и уезжай.
Вздрогнув, она обернулась к нему, прижав кулачки к груди. Потом обхватила себя руками, будто спасаясь от холода.
– Уезжай, уезжай! И сразу бы сказала, что я тебе не нужен! И нечего тут…
Она не успела ничего ему ответить – в два прыжка он добежал до двери, рванул ее на себя злобно. Выскочив в коридор, тяжело протопал в свою комнату.
– Погоди, Глебушка…
Голос в тишине комнаты прозвучал слишком уж пискляво, жалко, запоздало. Почему-то привстав на цыпочки, она пошла за ним, как сомнамбула, тихо прокралась по коридору, ткнулась рукой в закрытую дверь его комнаты.
– Глеб, открой… Открой, пожалуйста…
Тишина. Мертвая, злая, обиженная. Еще раз постучав, она прислонилась спиной к его двери, медленно сползла вниз, села на корточки. Вот и все. Он ей не откроет, это понятно. Обиделся. Вот и попрощались. Нехорошо попрощались. А чего она хотела, собственно? Чтобы он ей хорошей дороги пожелал, что ли? Или счастья в личной жизни?
Встав на ноги, она еще раз, ни на что не надеясь, постучала в закрытую дверь, произнесла громко, так, чтобы он ее услышал наверняка:
– Прости меня! Прости меня, слышишь? Я очень, очень люблю тебя… Ты, главное, помни, что я люблю тебя, Глебушка… Я буду тебе звонить, я буду тебя ждать, я всегда буду тебе рада… Прости!
* * *
Вечерний вокзал был безлик и безлюден. Голос диктора стелился по кассовому залу казенным равнодушием, объявляя о прибытии очередного поезда. Кассирша глянула на нее сонно, встрепенулась слегка, натянула на лицо вежливую улыбку.
– Девушка, мне бы на ближайший до Барнаула…
– Через пятнадцать минут будет проходящий. Вам оформлять?
– Да, спасибо… – протянула Бася в окошечко свой паспорт.
– Места только купейные. Оформлять?
– Да. Конечно.
На мокром перроне – тоже никакой суеты. Мало желающих путешествовать в такую погоду. И дождь опять моросит. Говорят, уезжать в дождь – хорошо. Дорога будет удачной. И кто это придумал такую чушь?
Тихо прокрался на перрон состав. Вот и ее вагон – одиннадцатый. Надо идти, и проводница уже вышла, встала монументом у открытых дверей вагона. Надо идти, да ноги не несут, будто приросли к мокрому асфальту перрона.
Услышав за спиной торопливые шаги, Бася вздрогнула, обернулась в лихорадочной надежде. Какой-то парень, прижав к груди букет белых астрочек, промчался мимо галопом. И лицо у него такое – счастьем взбудораженное. Наверное, встречает кого-то. Проводив его глазами, она застыла на месте, потом снова лихорадочно обернулась. Никого. Надо идти. Поезд стоит всего десять минут. Надо, надо идти…
Подхватив ручку чемодана, она покатила его за собой по перрону, грустно приплелась к проводнице одиннадцатого вагона, протянула билет. Стрельнув в него зорким глазом, та мотнула головой – заходите. Да, надо заходить. Обернувшись, Бася еще раз пробежала глазами по пустому перрону, потопталась нерешительно на месте. Ну чего она ждет, господи? Или – кого ждет?
– Заходите в вагон, девушка. Стоянка сокращена, – строго глянула на нее проводница.
– Да, да, я сейчас… Я еще на одну минуту… Я сейчас…
Достав из кармана мобильник, она быстро принялась нажимать на нужные кнопки. Пальцы не слушались, все норовили попасть не туда, куда нужно. Наконец знакомая мелодия вызова полилась в ухо, ожиданием перехватило горло…
– Глеб! Глебушка! Послушай… – почти прокричала она в трубку и осеклась, услышав короткие частые гудки отбоя.
– Девушка, так вы едете или нет? Заходите в вагон, там уже сигнал дают! Что такое, в самом деле? – нервно переступила с ноги на ногу проводница.
– Да, я сейчас…
Подхватив чемодан, она тяжело плюхнула его в проход и вздрогнула от неожиданно раздавшегося характерного телефонного писка. С таким писком обычно сообщения поступают… Торопливо поднеся тельце телефона к глазам, прочитала вспыхнувшее на дисплее яркими буковками послание от Глеба: «Не звони мне больше. Никогда».
– Ну же, девушка… Чего вы застыли? Отправляемся, уже сигнал подали! Поднимайтесь скорее! Господи, неуклюжая какая…
Наверное, проводница хотела просто помочь ей, подталкивая под локоток в открытую дверь. А получилось – последние надежды разрушила. Потому что маленькое тельце телефона выскользнуло из Басиной ладони, с жалким звоном упало сначала на перрон, а потом, отрикошетив, улетело вниз, под колеса, на рельсы. Отчаянно вскрикнув, Бася рванула было за ним, но проводница с недюжинной силой, тихо при этом выматерившись, втолкнула-таки ее в вагон вместе с чемоданом, торопливо захлопнула дверь.
– Все, все, девушка! Поезд пошел уже! Что это вы, честное слово, так дергаетесь? Больная, что ли? Еще не хватало, чтобы вы под колеса шастнули… Ишь, Анна Каренина на мою голову! Меня ж за это посадят и, как звать, не спросят!
– Извините, но у меня там телефон… Телефон упал… Мне надо выйти, извините…
– Ага, щас! Выйти ей! Пройдите лучше в свое купе, девушка! Ненормальная, ей-богу… Прям дурдом на прогулке. У вас восьмое купе, идите. Хотя постойте, я вас до купе сама провожу…
Так они и поплелись караваном по узкому коридорчику поезда – Бася впереди на ватных ногах, следом проводница тянула за ручку ее чемодан, тихо награждая нервную пассажирку достойными случаю эпитетами.
– Стоп, девушка. Тебе сюда.
Открыв дверь, она почти впихнула ее в купе, и Бася с ходу уселась на нижнюю полку, слегка ударившись головой о стену. Впрочем, никакого удара она не почувствовала. Она вообще ничего не чувствовала, кроме своего отчаяния. Казалось, вся ее жизнь, в одну секунду сосредоточившись в маленьком мобильнике, осталась там, под тяжелыми колесами поезда, и была раздавлена, рассеяна по рельсам и черным шпалам когда-то бережно хранящимися в его памяти цифрами из номеров телефонов, буквами дорогих имен. Ничего, ничего больше из той жизни у нее не осталось.
– Принимайте попутчицу, дорогие пассажиры! – облегченно вздохнув, будто скинув с плеч тяжкий груз, бодро проговорила проводница. И тут же добавила тихо, даже немного интимно: – Только это… Она вроде не в себе немного. Мужчина, уступили бы вы ей нижнюю полку, а? А то не дай бог чего…
– Да, да, конечно! – с готовностью откликнулся пассажир-мужчина, вежливо улыбаясь и исподтишка разглядывая Басю. – Конечно, нет проблем! Даже и уступать не придется, мы с дочкой вдвоем едем, и ей очень даже нравится на верхней полке спать. Да, Варенька?
– Мне вообще все равно, где спать… Верхняя так верхняя… – раздался с верхней полки немного гундосящий детский голосок, и вслед за ним показалась лохматая девчачья головка со сбившейся набок красной заколкой.
Бася подняла глаза – что-то странное послышалось ей в этом детском голосе. Вернее, не странное, а очень близкое к ее собственному горестному состоянию.
А, так и есть… Лицо-то у девчонки насквозь проплаканное, прямо-таки опухшее от слез. Стало быть, тоже в каком-то своем горе пребывает. Маленькая совсем, лет восемь, не больше, а горе в глазах самое настоящее плещется, далеко не детское.
– Ну, вот и хорошо. Вот и разобрались, – довольно кивнула проводница. – Доброго тебе пути, девушка. Больше под колеса не прыгай.
Развернувшись в узком проходе плотным туловом, она быстро исчезла, деликатно прихлопнув за собой дверь. Бася вздохнула, закрыла глаза, прижалась затылком к стене. В ту же секунду ее подхватило вихрем, понесло куда-то, вниз, в узкую щель между колесами и серым бетоном высокой платформы, туда, где мелькнул серебристым тельцем ее телефон… Ну же, еще немного… Вот же он, вот, только руку протянуть… Сейчас…
– Девушка… Эй, девушка… – вытащил ее из короткого видения низкий мужской голос. – Очнитесь, девушка…
– Что? Что такое?
Открыв глаза, она с досадой уставилась на своего попутчика. Он сидел напротив, смотрел на нее испуганно.
– Простите, но вы сейчас… – промямлил он и улыбнулся виновато, пожав плечами.
– Что – я? Чем-то помешала вам, да?
– Нет, не помешали, конечно. Но вы… Вы то ли плакали, то ли стонали так нехорошо… Я подумал… Извините, в общем. А может, я вам чем-то могу помочь?
– Чем?
– Ну, я не знаю… Давайте для начала я помогу вам снять плащ и повесить его на плечики. А потом чемодан ваш в багажник под полкой пристрою. Вы встанете на секунду, и я пристрою. А потом я чаю принесу. Хотите?
– Как много всего… – усмехнувшись, глянула на него из-под опущенных ресниц Бася. – Что ж, давайте, помогите, если вам не трудно.
Встав с полки, она действительно позволила доброму попутчику и стянуть с себя плащ, и пристроить чемодан под полку, и даже за чаем сбегать. Заодно он у проводницы пакет с бельем для нее прихватил.
– Садитесь туда, к окошку, за стол. Там вам чай пить будет удобнее.
– Спасибо… – послушно села она у окна, обвила граненый стакан в медном подстаканнике холодными пальцами и тут же их отдернула, обжегшись.
– Осторожно! – сунулся к ней мужчина. – Там же кипяток… Я вам зеленый чай заварил, с мятой. Она, говорят, нервы успокаивает. И сахару тоже положил. Две ложечки. Хотя, говорят, зеленый чай полагается без сахара пить. Но я же не знаю, как вы чай пьете, правда? С сахаром или без?
Она слушала, долгим немигающим взглядом уставившись ему в лицо. Очень терпеливо слушала, как может слушать незадачливого рассказчика сосредоточенный на чем-то своем такой же незадачливый собеседник. То есть не слышала вовсе того, что он ей говорил. Потом кивнула очень медленно и тихо произнесла:
– И пусть… Пусть он упал… Пусть…
– Простите… что? Кто упал? Куда упал? – удивленно переспросил мужчина.
– Телефон… Телефон мой упал. Вы знаете, у меня больше нет телефона. У меня вообще, вообще больше ничего нет… Я ни одного номера наизусть не помню…
Вздохнув, она тихо всхлипнула, отвернулась к темному окну, провела по щеке дрожащей ладонью. Пожав плечами, мужчина поднял голову, поймал озадаченный взгляд девочки, состроил ей удивленно-растерянную гримаску. Потом снова внимательно уставился на Басю, проговорил осторожно:
– Ну, стоит ли так из-за телефона убиваться? Все же поправимо в принципе. Или… У вас еще что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?
Вздрогнув, Бася уставилась на него так, будто увидела впервые. Резко замотав головой, снова отвернулась к окну.
– Ну, не хотите говорить – и не надо. Давайте-ка лучше познакомимся. Меня, к примеру, Павлом зовут. А это моя дочка, Варя. А вас как зовут?
– Меня? Меня – Басей… То есть Барбарой… – тихо проговорила она сквозь слезы.
– О, какое у вас имя красивое! А почему вы чай не пьете, Барбара? Он остыл уже. А хотите, я вам горячего принесу?
– Нет. Спасибо. Я ничего не хочу. Простите, но я очень устала… И поздно уже…
– Ну что ж, давайте будем укладываться, – засуетился мужчина, вставая с места и заглядывая на верхнюю полку к дочери. – Варь, ты зубы чистить пойдешь?
– Я уже чистила, пап.
– Ну, спи тогда. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, пап…
Шатающейся в такт поезду походкой Бася с трудом дошла до туалета, а вернувшись, обнаружила, что постель ее уже застлана, – добрый Павел и тут расстарался в помощи. Сев на место, она улыбнулась ему благодарно.
– А может, все-таки чаю? – еще раз предложил он. – С мятой, нервы успокаивает. Хорошо спать будете.
– Нет, не хочу.
– А коньяка хотите? У меня есть…
– Надо говорить – коньяку, – машинально поправила она его.
– Ну, пусть будет коньяку… Так хотите?
– В каком смысле?
– Как – в каком? Чтобы выпить. А что? Вам точно не помешает.
– Да, пожалуй, коньяку… – задумчиво кивнула Бася. – Что ж, давайте коньяку…
– Ага, я сейчас!
Павел с готовностью зашуршал пакетами, изредка воровато поднимая глаза кверху, видимо боясь потревожить дочку. Вскоре на столе появилась пузатая темного коричневого стекла бутылка, бутерброды с сырокопченой колбасой, два пластиковых стаканчика. Бася тихо сидела на своей полке, наблюдала за хозяйственными манипуляциями Павла, молчала.
– Ну, за знакомство… – протянул он ей стаканчик с коньяком.
Приняв его в руки и лихорадочно сглотнув, она тут же опрокинула все содержимое стаканчика в рот, сморщилась, закрыла глаза, вздрогнула, как от озноба.
– Ничего, ничего! – чуть насмешливо подбодрил ее Павел. – Зато сейчас точно отпустит. По опыту знаю. Еще налить?
– Нет! Больше не надо. Я совсем пить не умею. Никогда коньяк не пила. Просто… Просто мне сейчас жить не хочется.
– А я еще выпью. Вы не думайте, Бася, я вас очень даже понимаю. Иногда так жизнь до печенок достанет, что и впрямь жить не хочется. У меня тоже, знаете ли… А, да что там…
Махнув рукой, он залпом опрокинул содержимое стаканчика в рот, сглотнул с шумом, так, что дернулся острый кадык на худой шее, помолчал немного, глядя в темное окно. Потом обернулся к Басе, заговорил с волнением, немного задыхаясь, будто выпитый только что коньяк сильно ожег ему горло.
– Понимаете, мы с дочкой с похорон едем… Из женской колонии. Там ее мать сидела, жена моя, значит. Вот, вызвали на похороны… Эх, не надо было мне с собой Варьку брать! Лучше бы уж соврал чего-нибудь. А так… Она уже два дня молчит. Плачет и молчит, плачет и молчит…
– Ой… – тихо прижала ладонь ко рту Бася, кинув испуганный взгляд на верхнюю полку. Потом добавила шепотом: – Вы простите меня, Павел, я ж не знала… Я… Я очень вам сочувствую…
– Да ладно, – вяло махнул рукой Павел и поморщился досадливо, – я ж не к тому… Я просто хотел вам сказать… Вот вы говорите – жить не хочется. И я, как дурак, за вами эти слова повторяю. А нельзя Бога такими словами гневить! Что бы ни случилось, а жить все равно надо. Какая бы ни была наша жизнь, а жить ее надо, черт возьми. Выбора-то все равно у нас нет. Не ляжешь и не умрешь в одночасье, по собственному приказу.
Он коротко, но очень уж горько вздохнул, глянул на нее исподлобья, будто проверяя, как она воспринимает его щедрые наставления. Так сказать, от нашего горестного стола – вашему горестному столу. Незачем было и проверять – она действительно от них растерялась. Стало вдруг ужасно стыдно за свое «жить не хочется», хоть и в горестном порыве произнесенное. Человек с похорон жены едет, можно сказать, сам в поддержке нуждается, а она… Что ж, надо войти в разговор, пофилософствовать с ним на эту тему. Поговорить, порасспросить. Может, ему выговориться надо случайной попутчице?
– Вы, Павел, сейчас прямо как моя тетушка рассуждаете…
Она подняла на него глаза и даже попыталась улыбнуться ободряюще, но вместо улыбки только икнула неприлично, прикрыв рот ладошкой. Чертов коньяк – никогда не умела его пить! Хотя свое доброе алкогольное дело он, похоже, удачно совершил – внутри отпустило немного. Наверное, это ее отчаяние разбавилось до приемлемой для организма концентрации. Больно, но уже не смертельно.
– А как рассуждает ваша тетушка? – сунулся он к ней с интересом гораздо большим, чем для такого вопроса надобно. Вытянул шею из несвежего ворота рубашки, блестел глазами, будто от ее ответа зависела вся его дальнейшая жизнь. Наверное, в другой ситуации он показался бы ей смешным, а сейчас… А сейчас – пусть.
– А она, знаете, тоже под таким лозунгом живет – раз жизнь зачем-то дадена, надо ее прожить, как святую обязанность. И прожить по возможности хорошо.
– Да. Да! Совершенно правильно говорит ваша тетушка! – выставил он перед собой указательный палец, яростно поводил им из стороны в сторону. – Именно так! Именно как святую обязанность. И именно – хорошо. Хотя насчет «хорошо» – это уж как получится. Какая, в общем, разница, хорошо или плохо. Она, эта самая жизнь, ведь и впрямь зачем-то нам дадена? Может, просто для того, чтобы прожить ее как таковую? То есть пройти от начала и до конца, как подвиг?
Бася торопливо закивала головой, соглашаясь. Наверняка этот Павел относится к категории доморощенных философов – сейчас ей лекцию прочтет о смысле жизни. Ишь, как глазом опасно заблестел. А произнося последние слова, даже голос чуть повысил, и они вылетели в маленькое пространство купе неказистым пафосом.
Тут же слезно вздохнула и зашевелилась на своей полке Варя, и Павел, испуганно вытаращив глаза, прижал палец к губам. Потом встал, осторожно глянул на спящую дочь, поправил свесившееся с полки одеяло.
– Спит… – произнес он шепотом, снова усаживаясь за столик. – Устала. Наплакалась. Да, о чем это мы с вами говорили…
– Мы говорили о жизни. Что ее надо просто прожить как таковую. Как подвиг.
– Ах да, да… А вот Лена… Это жену мою так звали – Лена. Так вот, она, знаете, никак не хотела просто так свою жизнь жить. Руководствуясь одним только принципом данности. Нет, не подумайте, она была совершенно обычная женщина! Умная, спокойная. Но ей все время хотелось жить красиво, как в кино. Прямо мания у нее какая-то на этой почве образовалась… Она в городской администрации работала, обыкновенной чиновницей в жилотделе. А где происходит распределение материальных благ, там всегда присутствует соблазн, знаете ли… Начальник взятки брал, ну и ей, конечно, с барского стола перепадало… Не смогла отказаться. А получилось так, что начальник теперь на свободе ходит, а Лена… Ей восемь лет колонии дали. Только год и отсидела. Что там случилось, мне не сказали. Но я думаю, что она сама… Она хрупкая такая была, ранимая… Ума не приложу, что мне теперь с Варькой делать?
– А что делать? Растить будете, на ноги ставить… – пожала плечами Бася и быстро отвернула голову к окну. Потом добавила глухо: – Вы… вы счастливый человек, Павел… Хоть и кощунством это сейчас звучит, но все равно – счастливый…
– А у вас дети есть, Бася?
Она лишь слегка дернула головой, сильно поморщилась, потом повернула к нему яростное лицо, произнесла злым шепотом:
– Есть. Есть у меня сын. У меня есть сын, понимаете?!
Павел моргнул, закивал торопливо, выставив вперед ладонь, будто защищаясь от всплеска ее горестного раздражения.
– Извините, Бася, я не хотел… Извините…
– Да ладно, это вы меня извините. Просто я не могу… Не хочу сейчас. Не спрашивайте меня, пожалуйста. Я ведь сейчас вообще никто. И звать меня никак. Бесполезный такой воздушный шарик… Отпустили веревочку, он и полетел…
– Хорошо, хорошо, я больше не буду… Давайте вообще тему сменим. Вы до какой станции едете, Бася?
– Я? Я в Барнауле выйду.
– Вы там живете?
– Нет. Я в маленьком городке родилась, в Семидолье. От Барнаула еще пять часов на автобусе ехать. Там и детство мое прошло, и юность школьная.
– Там, наверное, и друзья-подруги остались?
– Ну, это вряд ли. Десять лет прошло, как я там не живу. Теперь уж никто и не помнит, наверное, Баську-полячку. Это меня так в школе звали – Баська-полячка.
– Почему? Из-за имени?
– Нет, не только из-за имени. У меня фамилия девичья была – Брылина. Барбара Брылина – звучит почти как Барбара Брыльска… Надо же что-то было с этим делать, правда? И мама мне все время твердила, что такое совпадение не может быть случайным, что у меня должна быть особенная судьба… Ну, я и старалась изо всех сил на эту Барбару Брыльску походить. Всем нравилось…
– Да, да, действительно, вы очень на нее похожи! – внимательно вглядевшись в ее лицо, всплеснул руками Павел. – И посадка головы, и манеры, и это нежное выражение грусти в глазах… Очень, очень похожи!
