Текст книги "Спящий(СИ)"

Автор книги: Вениамин Ленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ленский Вениамин
Спящий

ПРОЩАНИЕ С АНТИЧНЫМ РИМОМ

От злых сплетен устав, я живу на высокой горе,

Словно жрец обречённый, и вижу, как мрут государи,

Как беснуется Рим, второпях плотоядной игре

Подчиняя свой дух, и тобою пропах лупанарий.

Я смотрю на тебя, и, мне кажется, ты постарел:

Много с бабами водишься, много якшаешься с чернью.

Нет разврату предела, но небо над нами – предел,

Человек ограничен, всему есть конец, и терпенью.

Я хороший стилист, я актёр по природе своей;

И умею входить в обстоятельства судеб, как в свитки.

Завтра Рима не станет, он скроется меж пропастей.

Помоги же собрать мне, учёному мужу, пожитки.

Да и сам торопись, не теряй драгоценных минут!

Обступили нас варвары, словно суровые волны.

Риму лучшие служат, но звери их дикие рвут -

Сладострастные боги, что ими и нами довольны.

***

Деревья сбрасывают вес,

Теряют жидкость облака,

Душа – под сводами телес -

Покинуть хочет старика.

Христос воистину воскрес,

Пусть не обходит нас тоска,

Когда раздвинется навес

И плоть нам станет не близка.

Лишь об одном сейчас грущу -

О том, что к телу я привык.

Ловлю губами солнца блик,

А ухом – фьють и чик-чирик,

И прибегаю вновь к плащу,

Грозы заслышав мощный рык.

***

Война отпустит бороду бойцу

И скажет, что растительность – к лицу.

Носи её, пока не отцвела,

Хотя и не раввин ты, не мулла,

И даже никакой не ваххабит.

Мужчине борода не повредит...

Не ты один! Сократ, как говорят,

Был тоже, словно облако, брадат,

И думы, точно локоны воды,

С его стекали наземь бороды.

АПОКРИФ

...А Пилат говорит Иисусу Христу:

"Я врагов своих знаю земных и не чту.

Ты не враг мне, и Царство твоё – не моё.

Как ты строен... как будто Лонгина копьё...

О, ответь мне: возможно, ты просто актёр?".

Но молчит Иисус, только слышится свор

Закулисное лаянье, и фарисей

От ступенек дворца прогоняет гусей...

"Он молчит! Он виновен!" – рокочет народ. -

"Он Учение наше пускает вразброд".

"Так кого отпустить?" – вопрошает Пилат.

"Нам Варавву отдай, он не так виноват!".

А Христос говорит – не слыхать никому:

"Отдаю вам Варавву, что брошен в тюрьму".

И тогда, чуть помедлив, Пилат говорит:

"Отдаю вам Варавву, ваш выбор – бандит".

***

За Родину погиб он в Первой мировой:

За скоротечный времени отрезок,

За распорядок дня, за город над Невой,

Иллюзии тех лет – воздушных фресок.

И, помнится ещё, кричал он "За царя!",

Штыком блестящим немца раздражая.

Но если бы сейчас воскрес, то, впрочем, зря.

Ему Россия новая – чужая.

***

Тяжёлой ношей удручён -

Я тоже был серьёзно болен.

И падал, крест неся на склон,

Куда указывал мне воин.

Я шёл. И падал, и вставал,

А мог не встать, лежать бессильно,

Но всякий раз душа, как шквал,

Меня подхватывала – Сына.

Крест поглотить меня готов...

Я на него взошёл – распяли

Руину плоти, боль оков,

Всё то, чего не знал в Начале.

ОТЪЕЗЖАЮЩЕМУ В ИЗРАИЛЬ

Брось волноваться: вещи в чемодане,

В кармане деньги, грусть запьём вином.

Я не любитель долгих "досвиданий",

Мне позвонить додумайся потом,

Когда прибудешь в край – любезный, в общем...

Твой дом теперь в Израиле, а мой -

Как прежде, здесь, но мы ничуть не ропщем.

Ты улетишь, а я пойду домой...

Мне нечего скрывать: с тобою дружен.

Но сам я не еврей, мой дух и плоть

В родном краю, сейчас, и мне не нужен

Чужбинный рай, себя не побороть.

В галуте был отрадой режиссёра:

Личинами блистал, скрипел мацой -

От любопытных глаз таясь, но скоро

Ты сущность обретёшь свою – лицо...

На родине твоей, откуда предки,

Притворства ты притушишь огонёк.

Там все "свои", соседы и соседки,

Там суть твоя, а здесь твой срок истёк.

БЕДНОСТЬ

А деньги в его кармашке ему говорят:

– Ты трудишься много, но лампочка в сорок ватт

Больше даёт тепла, купи себе холодец -

Избавься от нас, выпей рюмочку, наконец.

А он отвечает: – Учить меня вам не след,

Я знаю, что делать, тепла от вас тоже нет.

Вас, денежки, мало, не стану я вас беречь.

Ступайте, бедняжки, в карман олигарха – в печь.

***

Идёт война. Депрессия в тылу

У многих развивается украдкой.

Какой-то парень, стоя на углу,

Вдруг дёрнулся и лёг под иномаркой.

Я видел кровь, зигзаг от колеса...

И отвернулся, чтобы не стошнило.

В кармане сжал знакомых адреса -

Как будто мне в ладонь встрямили шило.

По уличке побрёл, свернул в подвал,

Там женщина у стойки безвозмездно

Мне налила мартини, я сказал:

"Спасибо, я непьющий, если честно".

Тогда она шепнула: "Здесь не храм.

Вы ищете кого-нибудь?..". Ответил:

Я просто шёл, так ток по проводам

Стремится, чтоб в конце зарыться в пепел".

***

Кувшинка расцвела, мой друг увял.

Измяло время хрупкий матерьял.

Комок земли ладонь мою облёк,

И я его, как деньги в кошелёк,

Бросаю в углубление земли,

Где крышку гроба слёзы обожгли.

Поплачьте, люди! ныне день такой.

Как пианист касается рукой

Блестящих клавиш, чтобы звук извлечь,

Так и слеза, чьи сны нарушил смерч,

В груди образовавшийся, в душе.

Теперь душа на верхнем этаже...

Снята одежда будничная – плоть.

Не властно время душу размолоть.

Придёт наш час – опустится плащом, -

Поднимемся над миром нагишом.

Земле нас будет не остановить:

Мы плоть и кровь вернём ей, смерти нить.

В МЕЧЕТИ

Вечерней встречи братские минуты.

У входа обувь – будничные путы...

Внутри, душой к собранью наклонясь,

Стоит имам. "Улавливайте связь! -

Он говорит. – Аллах построил Землю!

И линию провёл между постелью

И ежедневным праведным трудом.

Всему свой час!". Внимают мусульмане,

Их много в зале, и мечеть – их дом.

И в сердце нет у них других желаний,

Как быть с Аллахом в космосе одном.

«Мы не одни...» – разносится по залу,

Всех эхо обволакивает – луч,

И сотни мусульман "Аллах могуч!"

Певуче произносят, общно, смалу.

Наполнен светом радостным имам.

И, словно за спиной почуяв крылья,

Он голос возвышает, взвился сам

Над сутолокой времени, бессилья...

ВЕРА

1.

Вера – галера. Привет гребцам!

Это неверье гребёт в Сиам.

Вера стремится за грань миров

И утешает вдовцов и вдов.

Вера гласит: «Впереди любовь!» -

Даже когда надзиратель в бровь.

Вера нам люба хотя бы тем,

Что у неё не отнять Эдем.

2.

За веру умереть совсем не жалко,

Пусть не допит ещё бокал вина...

Она в груди, живая зажигалка,

Пустила ноготь пламенный, дивна.

И свет её затронул всё снаружи,

Под куртки проникая и плащи,

Откуда к небу трепетные души

Летят стремглав, что камни из пращи.

ОСЛИК

Под кожей у осла нет крови лошадиной,

Но хочется ему быть лошадью порой,

Скакать вперегонки – под женщиной, мужчиной, -

С ватагой ловчих птиц. Но мух кусачих рой

На ослике сидит, а скоро – чует ухом -

Дверь в стойло проскрипит, войдёт хозяин, чтоб

На спину поместить, где все удобства мухам,

Обёрнутый в сукно слезящееся – гроб.

Прикажет: "На погост!", там в ряд стоят деревья,

И люди собрались, всяк в чёрное одет.

И ослик повезёт, догадываясь, веря,

Что в том гробу лежит непризнанный поэт.

***

Люди стены возводят – чтоб видеться реже.

И стены меж ними стоят как призраки баррикад.

Люди были добры и дружили,

но разная кровь у людей

и разные мысли.

Эти смотрят на запад,

а те – на восток.

Возникает конфликт непременно.

Мир, казавшийся им безграничным,

обрастает границами вдруг, как надел сорняками.

И становится тесно,

и хочется стену разрушить,

чтобы вновь подружиться,

но чаще – чтоб землю отнять,

расширяя границы своей территории – власти.

Люди – волки, но также – ягнята.

Единая суть!

Словно Каин и Авель

в семени тёплом Адама.

***

Теперь в Крыму пустынно, одиноко.

Нил Армстронг снится, что на крымский брег

Ступает энергично, как морпех,

И говорит, быть может, раньше срока,

О том, что сделал маленький он шаг,

Но этот шаг – для всех людей гигантский.

Здесь и Христос, и Будда, и Аллах

Могли гулять... но было это в сказке.

Сюда – такое чувство – из глубин

Не выходили боги, человечки...

И лишь под камнем, словно муэззин,

Поёт сверчок беспечно, как без печки.

СТАРИК И Я

1.

Старик впадает в детство, как река

В глубокий океан, уходит глубже,

Где разъедает смерть рои жемчужин,

Все наши мысли, мошку и быка,

Любое существо, и человека.

Под океаном памяти всегда

Ютится смерть, и в ней прокукарекать

Не сможет петя, высохнуть вода.

Там тишина, беспамятство, забвенье.

Оттуда мы приходим – и опять

Туда идём, беспомощные тени.

Гуляем, если можно так сказать.

2.

Старик впадает в детство, а пока

Я в старость потихонечку впадаю.

Смотрю в окно и вижу птичью стаю,

И знаю – это звонкая река...

Не так давно и я летал, а ныне

Летит старик, иль кажется ему -

Лежачему на выцветшей перине,

Что поглощает свет и полутьму?

Я думаю, и мне придётся скоро

Вновь ощутить забытый взмах крыла.

И буду я лежать, и будет штора

Отскакивать, смущая зеркала.

ПОД НЕБОМ

Благословляет церковь на войну

Солдата, и напутствует, и крестит.

Грехи прощает, – он у них в плену.

Он – дьявол во плоти, в нём ада скрежет.

Он убивать обучен и готов,

Была бы цель, а пули – в магазине.

И он, когда убьют и сбросят в ров,

Воскреснет, если веру не отринет.

...И не оставит Бог, что приобщён

К доктринам государственным. Все разом

Они воскреснут: дьявол-солдафон

И церковь с окаянным государством.

***

Как быть нам с убийцей, который ещё не убил?

Живёт вдалеке от убийства, целует икону,

Родню опекает – жену, придавая ей сил

Детей непослушных любить, подходить к телефону...

Сегодня – все живы, здоровы, мир кажется сыт,

Задуман со смыслом, нетленно оформлен как будто...

И можно идти на прогулку: поди, следопыт

Глядит из тебя, и нога, та и эта, обута.

А завтра – кто знает, что может случиться, стрястись

С простым человеком, примерным во всём семьянином.

Вчера осуждал он убийство, сегодня – держись!

На ближнего бросился в яростном раже зверином...

Его погубил, а себя – словно высушил Нил,

Застыл над колодцем песка, каменеющей соли...

Когда бы я знал, что убьёт он, – я б разве убил

Всё то, что в нём есть, всё прекрасное, чистое, что ли?

***

Мне стыдно: я сидел в окопе -

Был дома, спал, а где-то там

Шумел Майдан, нога в Европе,

Другая – в яме, пополам...

Сплелись огонь и дым, и броне-

Жилеты трещину не раз

Давали прямо на перроне,

Когда срабатывал фугас.

Сражались люди за идею

И погибали – не за шиш.

Я понимаю их и смею

Желать восставшим счастья лишь.

Нет поражения – победа!

В единость стиснутые – рать.

Вы не сдавались до обеда -

И после чтоб не отступать.

Полны сплошных противоречий,

Стояли твёрдо на ногах

В ревущем облаке картечи,

Перевоспитывая страх.

Я не согласен с вами, ибо

Кровь пролилась со всех сторон,

Но за идею вам – спасибо,

Всё остальное – моветон.

РОДЕО

Выпускают быка на арену – и бык

Разъярён, потому что возить не привык

Лихачей – джинсоштанных ковбоев.

Он брыкается, скачет, массивен, рогат,

Здесь о нём с уважением все говорят,

Что ковчег раскорячил бы Ноев...

Поднимается пыль – так рождается смерч,

И копыта гудят, под которые лечь

Никому не желает никто здесь.

И взглянуть на табло не получится, чтоб

Отвалиться с быка ровно в срок, пряча лоб,

Меткий хвост ощутив – словно подпись...

Здесь родео, раз вышел – не сбейся с пути,

Испытаний рисковей не просто найти.

Проще нос разукрасить в салуне

Двум иль трём ловкачам, в чьих руках ремингтон.

А ужаленный бык, словно лев, разъярён.

Мечет в стороны пенные слюни.

Потным боком забор задевает, хитёр,

Хочет сбросить – как ветер, что падает с гор.

Многим увальням бык задал джазу...

Стиснул зубы ковбой; и, почти на мели,

Представляет, быть может, как цапли вдали

На быках разъезжают, все сразу.

Нелегко обвести вокруг пальца быка,

Его ум тренирован, а грудь широка,

Бьётся сердце в мясах его громко.

Притворяться пернатым не вздумай – смекнёт.

И восстанет, стремясь человеческий гнёт

Раскатать по арене и скомкать...

***

Всё хорошо, но скоро мы умрём...

И тишина накроет нас дождём,

Что будет сыпать, словно бы из тучи.

И, может быть, нам сразу станет лучше,

И станет шире лунный окоём...

Мы не умрём сегодня, – и не думай.

Смерть крылышками машет, целой уймой...

Ещё узнаем, друг мой, и поймём,

Что все богатства мира, день за днём -

Ничто в сравненьи с бабочкой угрюмой.

Не повествуй о смерти, помолчи.

Давай о жизни: вот её ключи,

Но, думаю – они от смерти; впрочем,

Я в смерть войти намерен жизни зодчим,

Войти и выйти, как на свет свечи.

***

Пишет – надеется, занят сакральным делом.

Дело мертво без надежды, любовь мертва,

Вера извечная, в платьице обгорелом,

Ходит пред Богом, колышется, как трава.

Если бы дара письма он лишился, разве

К делу другому не вышел, не преуспел?!

Плотник подчас равнодушен ко всякой фразе,

Молча шлифуя родник деревянных дел. -

Труд его жив, и лицо, как лицо Сократа,

Напряжено, он в действительность погружён,

Словно доска, над которой навис горбато,

В образ творенья вминая земной поклон.

ВОЛШЕБНАЯ НОЧЬ

Мне снилось Рождество: как звёзды – снегири,

Деревья – пастухи, шёл снег, и, словно овцы,

Сугробы предо мной теснились, посмотри:

Их ветер вновь стрижёт, исполненный эмоций...

Я был одним из тех немеркнущих волхвов...

Бил крыльями мой взор, в поклаже ладан, смирна

И золотой песок вприсыпку; тайный зов

Мне лестницею был к звезде многопунктирной.

Я поднимался ввысь; казалось, годы шёл,

И овцы там, внизу, толкались, шелестели.

И пастухи в шерстях белели – каждый ствол

Облеплен снегом был, в объятиях метели.

...Но я достиг звезды: соломой, молоком

Пахнуло изнутри, из дивной этой кущи...

Как ласточка в гнезде, лежал, в дверной проём

Направив ясный взор, младенец вездесущий.

Я голову склонил, дары свои поднёс.

И понял, что звезда – то свет в груди младенца.

И спрыгнул в тот же миг, согретый, на утёс,

Откуда начал путь высокий, чтоб согреться.

***

Средь жизни и смерти, в том промежутке скользком,

Лицо твоё видел, овитое чудным лоском.

Видел, приблизиться смел, но крыло – как пена -

Скрыло тебя от меня, унесло мгновенно.

Чьё оно? Ангела? Я представляю живо:

Посланник тебя коснулся крылом призыва...

Был это знак завершенья пути земного,

Тело твоё прекратилось, в долгу у слова.

Часто теперь мне душа твоя снится, что ли...

С чем же сравнить её – с хлебом? иль с горстью соли?..

Не с чем сравнить, ни с каким утончённым телом,

Разве что с дымкой моих сновидений, в целом,

Благоприятных, поскольку – мерцая между

Жизнью и смертью – они подают надежду.

Вслед за тобою дорога моя простёрлась.

Нет, не во мрак мы струимся лицом, не в пропасть.

Нить в небеса держит цепко душа-толика,

Чтобы воспрянуть – из толщи людского крика.

ВИКТОР ГЮГО

Виктор Гюго – безумец или гений -

Сквозь пугало Парижа держит путь,

Закутан в плащ; и нищий на колени

Пред ним упал, и просит что-нибудь...

Под фонарями шлюха оголила

Морщинистую, низменную грудь.

А мальчуган, объемлющий перила,

Не ел давно, не трудно ветром сдуть...

Отверженные: тени подворотен,

Гнусавых тесных улиц, пустырей, -

Глотают ночь, их суп капустой плотен.

Уж лучше распрощаться поскорей...

Но он остановился, замер будто,

И чувствует: две чёрствые руки

С него срывают плащ, сдирают круто

Сначала шарф, а после – пиджаки.

Пусть забирают... лишь бы не убили...

Им неизвестно, кто он в жизни, там...

А он Гюго! – поэт, писатель в силе

И драматург, бредущий в Нотр-Дам.

***

Слаб человек по своей природе,

Ибо не камень, не медный шип.

Вроде травы, певчей птицы вроде...

К чёрной земле, к небесам прилип.

Пот с него каплет, трудна работа,

Хлеб достаётся ему и крест,

После себя оставляет фото

И тишину потаённых мест...

Вот, он ушёл, растворился как бы.

Думать о нём – проницать насквозь

Вечную реку, её ухабы,

Если родиться вам довелось.

Был человек, а вчера – не стало,

Дверью не хлопал, и был как дом.

Мне бы хотелось открыть немало

Зданий, где свет – на стенах – кругом.

ПИТЕКАНТРОП

Питекантроп тоже был филантропом, ибо

Он размножался, за это ему – спасибо!

Конфисковали останки у дна земного,

В музей принесли, слепили, а он – ни слова!

Неблагодарный, безмозглый, но смотрит гордо -

Прямо в окно, на луну, обезьянья морда.

Что ему в нашей луне современной! Нынче

Мир стал другим – поработал над ним да Винчи.

Знаем к тому же: не наш питекантроп зодчий,

Хоть и шагал в нашу сторону дни и ночи.

Спину, как мы, разогнул и расправил плечи,

Но всё равно не дошёл до Нагорной речи.

Древо его обломилось, прервались роды,

Видно, в то время бесились вовсю погоды.

В землю ушёл, не пророс, как семья арбузья.

Ветку он выбрал, а мы выбираем – брусья.

БОГ СЕКСА

Бог не умер – нельзя, но в зародыш ушла аскеза.

Бог любви превратился в могучего Бога секса.

Храмы стали пестрее, наряднее; пальцы скорби

Разомкнулись, хрустя; и весталка в почётной торбе

Держит фаллос искусный, осыпанный тонко камнем,

Вынимает, вживляет в себя, именуя парнем...

Смерти нет – говорят.

Красят губы Христу... однако

Он уже не Христос, и венок на Нём – стебли мака.

Секса Бог! Торжествует. Ведёт Свою паству в лоно

(Мы не знаем – в какое, но думаем – Вавилона)

Сквозь пьянящий угар...

Посвящая себя Гермесу,

Престарелый мужчина срывает с юнца завесу,

Валит на пол его и, как женщину, благовонно,

Опыляет в экстазе у мраморного амвона.

Кровь течёт под землёй, прямиком из дворца тирана.

Бык на площади медный качается непрестанно,

На корову взобравшись; из фаллоса хлещет пиво.

И слетаются осы, и мухи спешат ретиво.

Стебли мака – венок... Облачён в озорную тогу,

Он Себе поклоняется – вечно живому Богу.

Некий старец отшельный, покинув опушку леса,

В город Бога притопал и в Боге узрел Зевеса,

Ну а кто-то Астарту, Иакха, родного внука...

Каждый видит, что видит, была бы глазам наука.

Как Протей, многолик... но когда б со святого лика

Мы содрали слои до последнего краски вскрика,

Непременно нашли бы померкшие – словно вдовы

На прощальном обеде – родные черты Христовы.

ИУДА ИСКАРИОТ

Я вижу несправедливость: она повсюду.

Жаль мне Христа, потому и люблю Иуду, -

Кто его защитит, слово замолвит ныне?

Глянь! одиноко стоит он в своей пустыне.

Всеми покинут, и птицей, и всяким зверем.

Мы ли печаль его счётом людским измерим!

Огненный ветер изгою под кожу льётся,

Над головою пылает сплошное солнце.

Не шелохнётся Иуда, ни вскрика, взрёва,

Ибо душа в чёрном теле вопит сурово.

Был он крещён, а когда бы и не был вовсе,

Разве бы предал в пустыне – в моём вопросе?

Церкви Христовой рычаг, зачинатель веры, -

Нет ему жизни, предателей рвут галеры...

Вечные муки... – неужто за то, что люди

Видят себя, но не видят себя в Иуде...

СОНЕТ

Нас миллиарды, и каждому хочется в рай.

И мне тоже порою хочется заглянуть

В наилучшую жизнь.

Подходит к столбу трамвай.

Я еду куда-то, хотя бы куда-нибудь...

Чем дальше я еду, тем глубже боюсь уснуть.

Глаза протираю, билетик держу за край.

И слушаю сердце,

Оно прозревает путь

В мешке пассажирском...

Окошек не закрывай!

Мы едем, нас много.

И девочка-мотылёк

Сидит у меня на коленях, вдохновлена

Увидеть всё то, от чего я и сам далёк...

Я в сон погружаюсь, проникнут её теплом.

И кажется мне, что приехали мы в наш дом...

Проснувшись – стою на конечной.

Вокруг луна...

К НАЧАЛУ ПОВЕСТВОВАНИЯ

Учёные нужны, понять желаем:

Жил человек на чёрном или белом

Конечном свете, или сливки с чаем

Любезно совмещал...

Порожним телом,

Надеюсь, не был.

Где-нибудь в Казани,

А то и в Петербурге он родился,

И прятал смерть во внутреннем кармане,

Вминая в землю сморщенные листья.

Туда-сюда слонялся под началом

Аллюзий политического склада...

Щенка пригрел и бабочку, что в алом

Летала облаченьи, но прохлада

Осенняя к земле её прибила...

Нам интересны все его забавы

И механизмы мыслей, воля, сила,

Тоска, любовь, им листанные главы...

Он, если жил, трудился (без работы

На свете жить нельзя – невыносимо).

Случались ли крутые повороты?..

Проявим память -

Взвесим фотоснимок...

Его, я всё о том же человеке,

Должно быть, неизвестность окружала,

Хотя в России люди не ацтеки,

Скользящие по лезвию кинжала...

Он долго жил... а если, предположим,

И не родился, что ж, и плакать странно

О человеке нам пустопорожнем.

В отсутствие известного кармана...

***

Гравитация к сердцу земному,

Как волчица добычу в кусты,

Сквозь разлитую всюду плерому

Волочит человечьи черты.

Как по Библии: если из плоти

И из крови – изволь, дорогой,

Возвратиться на автопилоте

Очертаньями в глину и гной.

И не ной, что погасла картина,

На которую долго смотрел,

Расширяя обзор соколинно -

Потому что мечтами был смел.

За тебя всё на небе решили:

Плоть – земле, а душа – наутёк,

Но не вниз, где хранилище пыли,

Очертаний тугой кошелёк...

МИНАРЕТ

Обопрись своим взором на минарет:

Он изящен, как юноша в цвете лет,

И высок – приложили к нему версту.

Вот уж верный солдат на своём посту.

Он узорчат, цитатами из Корана

Опоясан заботливо, филигранно.

Винтовой прочной лестницей оснащён,

По которой всходил муэззин, как сон,

Покидающий спящего на рассвете, -

И к намазу сердца призывал, и шли,

Шли усердно мужчины, сбегались дети,

Даже те, что черней земли...

И сегодня идут – не привычки ради.

И сегодня торопятся: кто из вади,

Кто из красных долин, где шумит хамсин.

Много вложено камня и древесин

В дело Божье, чтоб ширился дух Ислама,

Обнимая приверженцев, словно мама.

Вон их сколько! – католиков меньше в Риме, -

Минарет нерушимо стоит над ними.

И течёт из динамиков голос долгий,

Точно свет, отражённый концом иголки...

***

В Европу тёмную, в давильню поколений

Принёс араб античный, стройный взгляд.

И объяснил, что знания, как тени.

Передаются часто наугад.

Вот Аристотель в твёрдом переплёте,

Платона голос, киников зерно,

И стоицизм, из крови и из плоти,

Живёт в собраньи, ибо суждено...

Мы переводы выполнили тонко,

Теперь и вы, приблизившись впритык,

Переводите, лопнула заслонка.

Арабский – изумительный язык!

Как некогда все статуи Эллады

Цветными были, так вот, всякий раз,

Вооружаться знаниями рады

Философы, чьё зарево – намаз.

Из-под земли и вечных недомолвок

Источники блистательные бьют.

И ни цепей не нужно, ни верёвок,

Чтоб их постичь, лишь общий Абсолют.

СПЯЩИЙ

Я помню, спал, и помню – долго.

Я долго спал без чувства долга.

Весь день я спал, всю ночь, и после

Я тоже спал, а ноги мёрзли.

Я спал на шёлковом диване,

На стуле спал, в чугунной ванне,

И у ворот кремлёвских тоже

Я спал, гулял мороз по коже.

Я спал, когда меня будили.

Я спал как бомж на Пикадилли.

И в полицейской будке храпко

Я спал, пока тучнела папка...

Я спал в строю, в стогу, на пляже,

В объятьях женщины, и даже

В окопе с мёртвым генералом

Я спал – почти под одеялом.

Я прочно спал, везде и всюду.

Мне снилось – люди бьют посуду,

И снилось – спят за книгой Пруста.

Я спал, как зимняя капуста.

Я спал в зародыше Вселенной,

И сплю теперь с улыбкой бренной,

Всё сплю и сплю, страшась хотя бы

На миг раскрыть глаза-ухабы.

Я сплю, не видя в том подвоха.

Живу иль помер – знаю плохо.

На чём я сплю – не в этом дело.

Я сплю, а тело отлетело...

СУЛИЦА

В стареющем городе вышел на улицу,

Огляделся, на шапки кустов буцнул

Оловянную банку, увидел сулицу

Там, где банка лежала, хранила гул,

Пробуждённый моею ногою искренне.

Подивился находке своей, зевнул.

Подобрал и направился к ближней пристани

Поглазеть на дельфинов, раз нет акул!

Но морская поверхность не будоражила,

Скукота прожевала меня; рыбак

(Его имя, насколько я помню, – Анджело)

На меня посмотрел и спросил: "Ну как?".

Я ответил: «Никак».

Размахнулся ветрено,

Кинул сулицу в море, не посмотрев,

Что ей восемь столетий: древней Есенина,

Маяковского, Пушкина, всех дерев...

***

Завещаю тело моё медицине.

Глубже копнёте – найдёте скалу в пустыне.

Под этой скалой могила, её утроба

Пуста – потому что

Ни тела внутри, ни гроба.

***

Впрочем, дело твоё, можешь уйти в монахи,

В келье надолго закрыться, в одной рубахе

Небо молить, на холодном полу питаться

Под неусыпным надзором немого старца.

Вдруг на тебя снизойдёт откровенье, словно

На преподобного столпника Симеона...

Голос подаст, точно ветер промчался хлёсткий,

Мира Владыка, что слаще, чем сок берёзки.

Вскрикнешь тогда в изумленьи – как будто в чудо

Вовсе не верил (не верил же ты в верблюда,

Что сквозь ушко проскочил), и поймёшь, ей-богу:

Ты – тот верблюд, сатане отдавивший ногу!

...Старцем уж стал, бородат; аки хворост, жёсток;

Философичен – поскольку меж ног отросток

Больше не всходит, лежит как побитый градом.

Мелочь, однако... Создатель вселенной рядом!

Бездны Его плоть земли усмирят навеки,

Он говорит, что монахи под стать аптеке -

Ибо содержат в себе пузырьки, в которых

Дух пламенеет и смерть превращает в порох.

***

Навечная любовь является с годами -

Когда на простынях беспомощно лежишь

Средь выцветших вещей в квартире, словно в яме,

И сеть плетёт паук, и крохи тырит мышь...

Плотней сомкнёшь глаза – увидишь очертанья

Лучистого лица, что близится, растёт

Последним на земле уроком рисованья...

То отблеск бытия, сорвавшийся с высот.

Тогда, глаза раскрыв, расплывчатую сферу

С избытком зачерпнёшь – чернеющий провал!

Мир немощный исчез, отброшен за портьеру...

Но ты любил его – и часто рисовал...

***

Я не забыл: училась на журфаке,

Отличница, любила жёлтый цвет.

Весёлая, отзывчивая, в браке

Не состояла, что в семнадцать лет

Вполне нормально. Часто так бывало:

Её увижу – следую тишком,

Иду за ней, любуюсь; у танцзала

Подстерегаю, стыну пирожком.

А что ты думал! Холодно, не лето,

Повсюду снег и синий гололёд.

Но тот, кто ждёт, без тёплого ответа

Останется едва ли, если ждёт...

Всё может быть... И всё-таки, не смейся,

Я ей признался, сердце приоткрыл,

Когда она – почти из поднебесья -

По лестнице сбежала вдоль перил.

А утром в институте сообщили,

Что нашей чаровницы больше нет,

Что некий зверь, летя в автомобиле,

Рассыпал по асфальту жёлтый цвет.

***

Протей изменяет свой облик, писатель – стили,

Направление духа, выпятив ухо вглубь

Враждебного мира...

Слово и ты голубь,

Уди постепенно, одною ногой в могиле,

Другою на облаке, в озере бытия

Отразившись расплывчато, ветрено потому что.

Из ряби встаёт волна и ползёт, блестя,

Свысока на тебя.

Чувство страха тебе не чуждо.

Культивируй материю, вовремя растворяй,

Отворяй и входи без стука в её хоромы,

Наполняй их жильцами -

Возможно, держась за край

Безрассудства, поскольку в стога соломы,

Полыхая, стремится агония мысли, чтоб

Озарить темноту и продвинуться дальше дыма

На поля, где репейник наморщил пространный лоб,

На который взойдёшь... Это сделать необходимо.

***

Нет малороссов. Сколько ни ищи,

Их не найдёшь ты, разве что прыщи

На собственном лице, на подбородке...

Империя в пыли лежит у ног.

Империи не вечны, только Бог,

Что смотрит на свои творенья с горки...

Кто раньше мал казался, вдруг подрос.

Для нищих царство вымолил Христос.

Быть может, это царство – Украина!..

Там нет великороссов потому,

Что малороссов нет. Конец всему!

Лишь Бог и люди в царстве том, и глина.

***

Если муж не спит со своей женой,

пусть ни с кем не спит!

А его жена

призывает втайне палящий зной,

поцелуев кольца – сейчас, сполна!

Ей пора уйти.

И она уйдёт

к своему самцу, оставляя след

ногтевой – черту на стекле, и мёд

на губах её – словно свет планет

на полночном небе.

Она хрупка,

но внутри прочна и цельна, не смей

преграждать ей путь!

Всё равно река

раздробит скалу, напоит коней...

И возьмёт себе всё, что ты не дал,

унесёт в века, о тебе забыв.

Навсегда.

Прощай!

Утонул причал.

Ибо страсти мощен шальной наплыв.

***

"Без денег ты никто, не нужен, неудобен

В глазах, в сердцах людей. Скажу по существу,

Дурашка нулевой, поддельный, что ли, орден", -

Мне ветеран твердил, что бился за Москву.

В больнице он лежал, взвалив на быльце ногу

Распухшую, её отрезать бы должны...

Но врач к нему не шёл, темнело понемногу.

Светало. Ни детей к больному, ни жены...

Никто не приходил. «А где они?» – «Один я», -

Ответил ветеран; вздохнул, ушёл в себя.

И руки опустил, похожие на клинья,

И сморщился лицом. "Какая там семья...".

А через пару дней он умер. Я-то думал,

Что всякий человек хоть звук, щелчок издаст,

На небо отходя; душою плюнет в угол,

Чтоб тот, кто рядом с ним, нащупал этот пласт...

Да только он смолчал – тревожить отказался

Соседа своего по всяким пустякам...

Ну, помер, ну и тьфу! А ты не дуйся, Вася.

Живи, умей прощать таким вот старикам.

ДУХ

Объят параличом, шевелится едва ли,

Чуть раскрывает рот, что хочет – не пойму.

Совсем не говорит, кивает, щёки впали,

Щетинками пронзив мучную полутьму.

В больших его глазах печаль не потускнела,

Наоборот, блестит подвижной рябью, жжёт.

И что ему сказать – его ли это тело,

В котором терпит он скопление невзгод?

Не знаю. И молчу. Готовлю жидкий супчик,

Размачиваю хлеб, надеюсь, словно врач,

На лучший из деньков; ручаюсь, как поручик:

Всё будет хорошо, ещё помчимся вскачь!

И вижу – верит мне. Я тоже, тоже верю!..

Над ним склонившись, жду – чего, не знаю сам.

Он взор в меня упёр, зубами, точно дверью,

Напористо скрипит, причастный небесам.

ПРИХОЖАНКА

Вот в церковку вошла, и пред иконой стала,

И принесла поклон, любви своей стыдясь -

Не потому что Сын образчик идеала,

А потому что Дух не пресекает связь

Меж небом и землёй, душою и разлукой.

И нет Отцу конца, все ниточки к Нему

Потянутся, сплетясь, как вены акведука,

В единый кровоток, в священную кайму...

И прихожанка, стыд молитвой овевая,

Вдруг знаменьем себя тихонько осенит,

Вздохнёт и помолчит, и снова – словно свая -

Качнётся, и слезу уронит на гранит.

Шевелятся уста, в платочке розоватом

Её лицо блестит и движется слегка -

Под купол, в небеса, где служит каждый атом

Ваятелю глубин и всякого ростка.

Чудны Его дела, мудры, неизмеримы.

Куда ни взглянешь – Он, незыблем, слаще вин,

Десницей гонит ночь, ликуют серафимы,

И льётся свет из Трёх Единых Пуповин.

***

Больные ДЦП, там, у окна застыли.

Льёт дождик из ведра, на ветке плачет грач.

В песочнице песок темнеет – много пыли

В песке, и много слёз; и якобы скрипач

На дубе пилит сук смычком своим целебным -

Играет, о себе не думая. В кустах

Пьянчуга прикорнул с худым велосипедом,

И тявкает щенок, свой лобызая пах.

Звонят к обеду. Все, кто в комнате застыли,

Вдруг дёрнулись волной, как веточки, и рты

Раскрыли поскорей – проголодались (или

Им хочется кричать от страха высоты...).

К ним няньки подошли. И за руки гуманно

Их тянут. Из ведра выходит солнца луч.

Больные ДЦП идут жевать барана,

На лифте едут вниз, закрытые на ключ...

ПОД МОСТОМ

На лодке подойдя к железному мостку,

Я девушку под ним случайно заприметил.

Она смотрела вверх, но взгляд её песку

Подобен был – песку, в который втёрся пепел.

Из левого виска сочилась кровь; к щеке

Кленовый лист прилип, как смерть, неотделимо...

И, накренившись чуть, я надпись на листке

Прочёл, едва дыша: "Люблю другую. Дима".

И потною рукой в свой замшевый пиджак

Я медленно полез – дознаться: это правда,

Что сердце есть во мне и что оно никак

Людей не подведёт, не лопнет, как петарда...

***

Церковка на холме православным крестом

Машет, словно рукою, – зовёт.

Сквозь лес

К ней человек идёт, а над ним Зевес

Громы и молнии мечет, и страшен гром.