Текст книги "Пятый странник"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ансельм издал звук весьма неопределенный и во всяком случае не вполне одобрительный.

– Первое, что ты должен будешь изучить, – продолжал схоласт, – это наука грамматики. Septemplex sapientia заключает в себе семь наук и на первом месте – грамматика.

– Точно – повторил бургомистр, с удовольствием поднимая палец, – на первом месте – грамматика.

Gram. loquitur; dia. Vera docet; ih verba colorat.

Mus. canit; ar. numerat; geo ponderat; as colit astra.

Пропел Швериндох.

– Grammatica loquitur, – повторил он, – грамматика читает.

Ансельм снова издал довольно гулкий звук, на этот раз неясный по месту своего происхождения.

– Точно – сказал бургомистр, и с одобреньем посмотрел на Ансельма, – точно, Ансельм, повтори ка.

– Способный мальчик, – вскричал Швериндох, – у него удивительная память.

Ансельм повторял теми же звуками и так они занимались много дней.

4.

Однажды ночью схоласт сел на постели и принялся укорять себя.

– День проходит за днем, скоро уж минет положенный срок, а ты не достиг еще намеченной цели. К чему ведет тебя пребыванье в доме бургомистра? Если память не изменила тебе, то ты должен похитить для Гомункулюса небольшую, но добротную душу. Но у кого же тебе похитить эту душу, схоласт?

Он сидел на кровати и чесал голову в недоумении.

– У бургомистра, – сказал колпак шопотом, – я отлично знаю все качества характера бургомистра Шварценберга. Он в меру чувствителен и в меру благороден.

– Я полагаю, – продолжал схоласт думать вслух – что лучше всего похитить душу у бургомистра. Я его знаю. Он обладает чувствительной и благородной душой. Но как это сделать? Какие меры принять для этого, схоласт?

– Я думаю, щипцами для сахара, – сказал колпак, – щипцами для сахара, бургомистр спит с полуоткрытым ртом.

– Эта мысль делает честь твоей сообразительности, схоласт. Щипцами для сахара, поздней ночью.

– Ты присваиваешь себе мои мысли, – сказал колпак, огорчившись.

Но схоласт повернулся на другой бок и уснул.

5.

Дом бургомистра был очень велик и имел предлинные коридоры. В начале каждого коридора горела свеча и всего в доме бургомистра каждую ночь горело 17 свечей.

Схоласт зажег восемнадцатую, оделся и отправился по коридору от комнаты, ему отведенной, до лестницы, над которой помещалась комната бургомистра.

– Gloria tibi, Domine – сказал Швериндох, когда добрался до этой лестницы, – самая трудная часть пути пройдена.

В одной руке он держал свечу, а в другой большие щипцы для сахара. И в кармане имел еще свечу и еще щипцы, поменьше.

– Не торопись, схоласт, – говорил он, поднимаясь по лестнице и, от дуновенья, в его руках колебалось пламя свечи. Он поднялся и уже собирался проскользнуть в комнату бургомистра, как вдруг на повороте он встретился с Анной-Марией, молоденькой служанкой в доме. Она, увидев учителя в таком странном виде, со свечой и со щипцами в руках, очень удивилась, но сказала со скромностью:

– Добрый вечер, Herr Швериндох.

– Добрый вечер, – Анна-Мария, отвечал смущенный схоласт.

Так они стояли молча, покамест кто-то не затушил свечу. И схоласт, хоть и не вернулся до утра в свою комнату, однако же не дошел в эту ночь до комнаты бургомистра.

Но в следующую ночь он снова собрался итти и снова зажег свечу и взял с собою щипцы для сахару и другие щипцы поменьше и повторяя в уме молитвы, он добрался до комнаты бургомистра.

Маленькая лампочка горела над кроватью бургомистра и он спал, полуоткрыв рот и вытянув вперед губы.

– Sanctum et terribile nomen ejus, – прошептал схоласт, -initum sapientia timor domini.

Колпак плясал на его голове, потому что голова тряслась неудержимо. Но он плясал от радости.

– Памятуя гостеприимство, – прошептал он на ухо Швериндоху, – вы не должны бы были, разумеется, этого совершать. Но Гомункулюс оживет, а пути судьбы неведомы нам совершенно.

– Nisi dominus custodierat civitatem, – шептал схоласт, наклоняя свечу и пытаясь осветить бургомистра, – frusta vigilat, qui custoditeam.

– Щипцами для сахара, – говорил колпак, размахивая кисточкой, – стоит только поглубже засунуть щипцы, покрепче сжать их в своей руке, и вы, дорогой ученый, непременно вытащите душу. И эта душа соединившись с вашим детищем узами химических соединений, подарит миру нечто вполне необыкновенное. Решайтесь, решайтесь, любезнейший Швериндох.

И видя что Швериндох уже просунул щипцы сквозь полуоткрытые губы, он засмеялся и заплясал на его голове снова.

– Conquissabit capita – шептал схоласт, зажимая концы щипцов и переступая охладевшими ногами – conquissabit capita interra multorum.

И он потащил щипцы.

Душа бургомистра, со одной стороны как бы коренастая и неуклюжая, с другой являла вид вполне очаровательный. Она повисла на щипцах с необыкновенной легкостью и переливалась всеми цветами радуги и не-радуги, при свете свечи и лампы.

Схоласт стянул с головы колпак, подхватил бургомистрову душу другой парой щипцов и, не касаясь пальцами осторожно, уложил ее на дно колпака. Затем бросился вон из комнаты.

Бургомистр перевернулся на другой бок и крякнул. Немного погодя вздохнул с сожаленьем и опять крякнул. От сильного дыханья ночник погас.

6.

– Пока луна еще не побледнела и звезды на небе, – скорей! Ученый, баккалавр, magister scholarium, скорее, скорее!

Он открыл колбу и вытащил из нее своего Гомункулюса. И маленький человечек лежал перед ним с равнодушием и спокойствием, и во всех органах его тела видна была полная беззаботность.

Схоласт дрожащими руками открыл его рот, взял щипцами бургомистрову душу и, сотворив новую молитву, попытался вложить ее в Гомункулюса, подобно тому, как после урока с Ансельмом вкладывал в футляр очки. И вдруг остановился с изумлением:

– Схоласт, – говорил Гомункулюс, – четыре странника не прошли еще предназначенного им пути, а бургомистрова душа не подходит для меня по размеру. Ступай в ад, ступай в ад, схоласт, там много душ, и среди них ты найдешь для меня подходящую.

Тут он умолк, и Швериндох опомнился от своего изумления.

Но душа уже воспользовалась этой минутой и из открытого колпака улетела на небо.

– Anno domini, – сказал колпак, прыгал в руках схоласта от огорчения. – Anno domini, ante lucem, vobiscum.

7.

И тогда Освальд Швериндох вновь закупорил колбу, застегнул свою тогу и, даже не успев одеть на голову колпака, отправился прямо на дно, от крайней растерянности и огорчения, не получив от бургомистра платы, следуемой ему за уроки, которые он давал сыну бургомистра, Ансельму, школьнику.

И пятый странник захлопнул за ним крышку ящика и промолвил: "А вот".

Глава III. Путь сына стекольщика, именем Курт.

1.

– Память мне говорит – будь тверд, а судьба говорит иное. Я устал. Сегодня к ночи мне не дойти до Геттингена, а ночь будет дождлива и пасмурна. О, сын стекольщика, будь тверд в испытаниях.

Так он говорил с горечью, и по дороге гулял ветер, а на небе зажигались звезды.

– Курт, если даже ты встретишь крестьянскую повозку, то никакой крестьянин не позволит невидимому человеку отдохнуть на своей повозке. Точнее: когда неловкий человек загораживает собою свет, нужный для работы, ему говорят: – отойди, ты не сын стекольщика.

Он шел неутомимо и к ночи пришел в Геттинген и, проходя через городские ворота, повторял со вздохом:

– Память мне говорит – будь тверд, а судьба говорит иное.

2.

В Геттингене философы не живут. Живут мастера, подмастерья или просто почтенные бюргеры, и к философии у них наклонности не имеется. День за днем проходит незаметно, и если бы не часы, то геттингенцами вовсе не примечено было бы время.

Фрау Шнеллеркопф содержательница гостиницы на Шмиденштрассе, не однажды говорила своему мужу, что жизнь в Геттингене за делами продолжается не более, как час или два, на что Herr Шнеллеркопф отвечал глубокомысленно "ho" и смотрел на часы. Часы тикали, время шло предлинными шагами, сын стекольщика также шел предлинными шагами, покамест не постучался у дверей гостиницы.

Была поздняя ночь. Herr Шнеллеркопф уже спал, и его жена пошла отворить двери.

– Кто стучит?

– Я, – отвечал сын стекольщика, – сын стекольщика, уважаемая фрейлен.

– Я не фрейлен, – отвечала хозяйка, – что вам нужно?

– Переночевать в вашей гостинице, любезная фрау.

– Да, – отвечала хозяйка с достоинством, – фрау. Подождите, я зажгу свечу и отворю двери.

Она вернулась с зажженой свечей и отворила двери.

– Благодарю вас, – сказал сын стекольщика и ступил шаг.

– Боже мой, – закричала хозяйка, – да где же вы? Я никого не вижу.

– Вы вероятно страдаете глазами, – отвечал странник, оборотясь к ней, – впрочем, действительно меня трудно заметить. Вы совершенно справедливо отметили это печальное обстоятельство.

– Что такое, – говорила фрау, поводя вокруг свечею, – вы меня не испугаете. Я не пугливая женщина.

– Боже меня сохрани пугать вас, – отвечал сын стекольщика, – я человек грустного характера и тверд в испытаниях. Надеюсь, вы не будете возражать мне, что твердость есть одно из лучших качеств моего характера.

– Помилуйте, – возразила хозяйка, – твердость, конечно, качество, но вы явились сюда в столь странном виде...

– Теченье судьбы скрыто от людей, – в свою очередь возразил сын стекольщика, – но я уверяю вас, что я совершенно невиновен в том, что мой отец слишком любил свое ремесло.

– В таком случае я не могу пустить вас в мой дом, -продолжала хозяйка, по-прежнему размахивая дрожащей свечей в воздухе.

– Любезная хозяйка, – сказал сын стекольщика, – вы не можете уверить меня в том, что имеете столь жестокое сердце. Я очень давно в пути, я устал, и вы не можете оставить меня за дверьми вашего почтенного дома.

Фрау Шнеллеркопф задумалась.

– Хорошо, – сказала она, наконец, я провожу вас в комнату, но только, пожалуйста, с утра примите ваш настоящий вид.

– Увы, – отвечал странник, – увы, любезная фрау, вы никогда не увидите меня в моем настоящем виде, потому что я имею только один – ненастоящий – вид, и в нем я совершенно не поддаюсь описанию.

Фрау Шнеллеркопф проводила своего постояльца в отведенную ему комнату, пожелала ему доброй ночи и озадаченная этим странным происшествием, вернулась к мужу.

Herr Шнеллеркопф крепко спал, но разбуженный женой выслушал ее внимательно, сел на постели и сказал с сожалением: "ho".

3.

На утро сын стекольщика бродил по городу Геттингену, с печалью глядел вдоль узких улиц и снова говорил сам с собой.

– Я ищу осязаемое ничто. Оно не покажется на этой узкой улице. А если бы оно и попалось мне навстречу, я все равно не узнал бы его, потому что я его никогда не видел.

Он тихо шел, внимательно разглядывая почтенных бюргеров и полных фрау, что попадались ему навстречу.

– Курт, Курт, – снова говорил он, – на что ты тратишь свою злосчастную жизнь? День проходит за днем, минута отлетает за минутой.

Тут он наткнулся на седого старика с длинной палкой в руках, который шел по левой стороне улицы, высоко задрав голову и что-то пристально разглядывая на совершенно безоблачном небе.

– Невежа, – спокойно сказал старик, не опуская головы, -мерзавец, не уважающий старости и ученых познаний во всех областях науки.

– Простите, Herr, – отвечал сын стекольщика, несколько озадаченный, – но вы немного ошиблись в вашем, поразительно полном определении моего ума и характера. Мой характер имеет твердость во всех испытаниях жизни, а что касается ума то он проникает в самую суть человеческого познания.

– Не вижу, – сказал старик, еще выше задирая голову, – не вижу, ибо слежу невооруженным глазом за звездой Сириус, совершающей сегодня свой обычный путь по ниспадающей параболе.

– Не вижу, – в свою очередь ответил странник, в свою очередь задирая голову, – небо совершенно безоблачно и ясно.

– Что ты можешь увидеть, – с презрением отвечал старик -звезду Сириус можно увидеть лишь по личному с нею уговору.

– Если память мне не изменяет, – сказал сын стекольщика, – то кроме Сириуса по личному уговору можно увидеть Большую Медведицу и Близнецов.

– Левая лапа Большой Медведицы не поддается уговору, – с важностью продолжал старик, – что же касается головы и остальных лап, то ты не ошибся.

– Я не ошибся и относительно Близнецов?

– Что касается Близнецов, то это вопрос чрезвычайно спорный. На собрании астрологов в Бренне, Близнецы были признаны достойными уговора. Вообще же говоря, прохожий, ты можешь за мною следовать до вечера. Вечером я опущу голову, увижу тебя, и мы подробнее поговорим об этих занимательных вопросах.

– Я очень боюсь, – отвечал сын стекольщика, – я очень боюсь, любезный астролог, что меня и по уговору нельзя увидеть. Я в этом отношении гораздо неподатливее левой лапы благородного созвездия.

– Пустое, – сказал старик, – в твоей речи я замечаю логическую ошибку. Большая посылка не соответствует выводу. Ты не есть звездное тело. Следовательно, тебя можно увидеть без всякого уговора.

– Дорогой астролог, – возразил сын стекольщика, – я советую вам убедиться в истине моих слов вооруженным глазом. Что же касается вашего предложения пробыть с вами до вечера, то я не вижу в этом прямой необходимости. Я буду сейчас смотреть на Сириус, а вы смотрите на меня. Посмотрим, кто из нас скорее что-либо увидит.

– Бездельник, – возразил астролог, – не отвлекай скромного ученого, от его высоких занятий. К тому, же если бы даже я и пожелал согласиться с тобой, то я все равно не мог бы опустить головы, потому что у меня затекла шея.

Сын стекольщика прислонил к его глазам руку и сказал, смеясь: "Вот вам ясное доказательство моих слов" – и другой рукой с силой дернул его за бороду.

– Парабола! – закричал старик, – ты заставил меня упустить нисхождение!

– Я прошу прощения за мой дерзкий поступок, – отвечал сын стекольщика, – но взгляните на меня. Видите вы что-нибудь!

– Я ничего не вижу, – возразил астролог с спокойствием, -но не сомневаюсь, что мог бы увидеть тебя по уговору.

Вокруг них собралась толпа.

– Астролог Лангшнейдериус, повидимому, сошел с ума, -сказал один бюргер другому и выпучил глаза на астролога, – он стоит посреди улицы и разговаривает сам с собою двумя голосами.

– Астролог Лангшнейдериус, повидимому, сошел с ума -сказал второй бюргер третьему и так же выпучил глаза на астролога, – в его руках шляпа и палка, одежда наброшена на плечо, и он говорит сам с собой двумя голосами.

Но в это время виновники странного приключения последовали далее по Геттингенским улицам.

4.

– Если память мне не изменяет, – начал старик, когда они добрались до его дома и уселись в кресла, – то ты ученик знаменитого ученого и философа Гебера.

– Старик принимает меня за кого-то другого, – подумал сын стекольщика и сказал: – Точно, Herr Astrolog я ученик Гебера.

– Давно-ли ты оставил своего благородного учителя? -продолжал старик.

– Недавно, – отвечал странник с некоторым сожаленьем в голосе, – недавно, всего лишь года два тому назад.

– Года два тому назад? – вскрикнул астролог, – это странно. Гебер уже 8 лет как умер.

– Я не могу ответить на ваше ошибочное заключение – сказал странник, – потому что вы, несмотря на то, что я оказал вам уважение, которое я питаю ко всем лицам старческого или дряхлого возраста, повернулись спиной ко мне и к моему креслу.

– Странник, – отвечал астролог и на этот раз действительно повернулся к нему спиной, – тебе должно быть известно, что зрение у астрологов вообще не отличается остротою. Кроме того, тебе, как ученику Гебера, ведомы многие тайны нашей священной науки. Твое исчезновенье есть, конечно, прямое следствие занятий магией и астрологией.

– Не совсем, – отвечал сын стекольщика, делаясь вдруг необыкновенно мрачным, – не совсем. Мое исчезновенье есть прямое следствие слишком сильной любви моего отца к своему ремеслу.

– Непонятно, – сказал старик, – значит, твоему отцу были известны эти тайны?

– Мой отец, – начал сын стекольщика, – был стекольщик. А моя мать, дорогой астролог, была пугливая женщина. Он так любил свое ремесло, что каждую неделю выбивал все окна в нашем маленьком доме, исключительно для того, чтобы вставить новые стекла, а что касается будущего ребенка, то не хотел иметь никакого другого, кроме как в совершенстве похожего на свое ремесло. Не знаю, как это случилось, но родился я, родился сын стекольщика, и я родился, увы, совершенно прозрачным. Это обстоятельство однажды заставило моего отца вставить меня в раму. По счастливой случайности эта рама находилась в комнате доктора Иоганна Фауста, и вот так я познакомился с знаменитым ученым, который руководил мною во время всей моей дальнейшей жизни.

– Фауст? – сказал старик, – не помню.

– И он, любопытствуя, научил меня многим наукам. Я брожу по многим городам нашей страны, но через год я должен вернуться в Вюртемберг. До сих пор я не придумал еще каким путем итти мне к моему открытию.

– Что же ты ищешь?

– Осязаемое ничто.

– Осязаемое ничто? – повторил старик, – но что значит осязаемое ничто, и для чего ты его ищешь?

– Я ищу его, – отвечал странник, – для того, чтобы убедиться, что осязаемое ничто ничего не значит.

– Известно-ли тебе – с глубоким убежденьем начал старик, – что я теперь не только не знаю худ ты, или толст, высок или мал, но даже имеешь ли ты голову на плечах?

– Имею, – отвечал сын стекольщика, поднимая руку и ощупывая голову, – имею. Я ее осязаю.

– Осязаешь?

– Осязаю, – сказал сын стекольщика и задумался надолго.

Задумался и старик. Но они ничего не придумали, потому что пятый странник уже держал открытым ящик для кукол.

Вечером же старик сказал сыну стекольщика:

– В городе Аугсбурге живет некий Амедей Вендт. Явись к нему и скажи, что тебя послал астролог Лангшнейдериус, и он направит твои шаги по отысканию искомого.

5.

– В путь, в путь! По дороге ветер. С неба сумерки, и зажигаются звезды.

– Память мне говорит – будь тверд, – а судьба говорит иное.

Так он говорил, повторяя эти слова снова и снова, пока не добрался до города Аугсбурга.

Он долго искал Амедея Вендта в этом городе, но не нашел его, да и не мог найти, потому что Амедей Вендт родился ровно через 200 лет, после его путешествия.

Тогда он сел на камень и горько заплакал. А на утро он пустился в дальнейший путь.

6.

Из Аугсбурга в Ульм, из Ульма в Лейпциг, из Лейпцига в Кенигсберг, из Кенигсберга в Вюртемберг, из Вюртемберга в Шильду, из Шильды в Билефельд, из Билефельда в Штетин, из Штетина в Бауцен, из Бауцена в Штетин.

А когда он добрался до Свинемюнде, то оттуда прямо в ад, потому что хозяйка гостиницы в Свинемюнде сказала ему, что в аду есть осязаемое ничто. В аду такая мгла, что ее можно схватить руками.

Пятый странник захлопнул над ним крышку ящика и молвил.

– А вот.

Глава IV. Путь шарлатана Гансвурста.

1.

Дорога убегала под ногами осла, а он пофыркивал, поплевывал и бодро задирал морду в голубое небо. Шарлатан сидел, подпрыгивая, размахивал одной рукой, а другой придерживал у рта, свою огромную трубку.

– Куда я еду? – говорил он с печалью – никто не знает даже моего имени, а меня зовут Гансвурст, и я родился на два века позже моего Пикельринга. – Дымок вился за его головой, трубка хрипела и плакала, мимо уходили поля и кустарник, и леса, и бесплодные земли. Так он ехал много дней, осел его утомился и утомился он сам, когда однажды, поздней ночью, он добрался до города Данцига.

– Отворите, – закричал он, остановившись у дверей гостинницы на самой окраине города – отворите мне, я очень устал, и осел мой тоже устал. А ныне поздняя ночь, и уже пора отдохнуть в теплой постели от тяжелого путешествия.

Дверь отворилась, и он был в пущен в гостиницу. По дороге он поцеловал девушку, отворившую ему дверь, и сказал: – Девушка, я не должен бы был касаться тебя, но я знаю, что у тебя свежие губы, – и, добравшись до постели, тотчас свалился на нее и уснул.

Осла же отвели к другим ослам, и он там жевал жвачку и жаловался соседям на легкомыслие своего господина.

2.

Утром шарлатан откинул одеяло, сел на постели и принялся думать. Потом оделся и спустился вниз в общую залу, где топился камин и за столом сидели посетители.

Он тоже уселся и попросил себе кофе. Но у него не было, чем расплатиться, и он сказал девушке:

– Девушка, известно ли тебе, что у меня нет денег, чтобы заплатить за твое кофе?

– Кофе принадлежит моей хозяйке, сударь, – отвечала девушка, – а впрочем, сударь, вы, вероятно, шутите.

– А где же находится твоя хозяйка, девушка?

– Она еще спит, сударь, ее комната наверху.

– Но в это время хозяйка гостиницы, высокая и худая женщина, спустилась по лестнице вниз.

– Хозяйка, – приветливо сказал шарлатан, – известно ли вам, что у меня нет денег, чтобы заплатить вам за кофе, за ночлег и за корм моего осла?

– Ты не уедешь отсюда, пока не заплатишь денег, -отвечала, хмурясь, хозяйка, – или оставишь взамен денег своего осла.

– Лучше останусь, – сказал шарлатан. И остался.

Так он жил три дня и все думал, а на четвертый снова пришел к ней и сказал:

– Хозяйка, я уплачу вам все деньги, но прежде вы должны подарить мне помет всех ослов, что останавливались за это время в гостинице.

– Помет стоит денег, – отвечала хозяйка, – если я отдам тебе его, то к твоему счету придется прибавить несколько талеров.

– Хорошо! – вскричал шарлатан, – но вы должны провести меня в стойло.

И его провели в стойло.

– Ослы! – бодро закричал он, – ослы, помогите бедному страннику, помогите шарлатану Гансвурсту, у меня к вам нижайшая просьба.

Ослы подняли морды и очень дружно закричали в ответ.

– Ослы! – продолжал шарлатан. – Видит бог, я всегда любил вас, я всегда заботился о вас, и мой осел не замедлит подтвердить вам это. Я назвал его философом Кунцем – в честь философа Кунца, и вы видите, как он любит своего хозяина.

Философ Кунц фыркнул и в знак одобрения трижды поднял и опустил хвост.

– Помогите, – продолжал шарлатан, – мне нечем заплатить за ночлег и за корм – хозяйка повесит меня, если я не заплачу ей за ночлег и за корм, а я еще молод и хочу жить.

– Испражняйтесь! – вдруг закричал он с отчаянием в голосе, – я уже вижу, что ваш вчерашний помет не оправдал моих ожиданий.

Но ослы стояли неподвижно. И только один, самый молодой и глупый, поднял хвост, собираясь исполнить просьбу.

– Ну, ну, – говорил шарлатан, – ну, ну, понатужься, дорогой осел, помоги странствующему шарлатану.

И осел понатужился.

– Не то, не то, – закричал шарлатан, – не то. Золотом, золотом, не то. Золотом, усеянным драгоценными камнями. И когда он не увидел золота, то сел на землю и горько заплакал.

Горожане, девушки и посетители гостиницы стояли за его спиной и переговаривались о том, что шут должно быть сошел с ума и может натворить многие беды в гостинице.

– Сударь, – сказала давешняя девушка, сжалившись над ним, – сударь, пожалуйте в вашу комнату. Вы должно быть очень устали, сударь, от долгого путешествия.

Тогда он отправился в свою комнату и лег на постель.

И вновь прожил в этой гостинице три дня, и его перестали кормить, как других посетителей гостиницы.

Однажды вечером девушка пришла к нему и сказала:

– Сударь, вам нечем заплатить, но если вы честный человек, то я одолжу вам деньги.

– Девушка, – отвечал шарлатан, – когда-нибудь ты будешь жить в стеклянном дворце на берегу рая и ангелы будут прислуживать тебе золотыми пальцами.

Он крепко поцеловал ее в губы, а потом взял деньги и уплатил их хозяйке. На утро же вновь уселся на своего осла и отправился в дальнейший путь.

3.

Дорога убегала под ногами осла, а он пофыркивал, поплевывал и бодро задирал морду в голубое небо.

– Куда ты ведешь меня, пыльная дорога? – говорил шарлатан – на краях твоих уже нет кустарников и вдали не виднеется леса. Камни и пыль – куда я еду?

– В город Ульм, – отвечали камни, а пыль молчала и только кружилась вихрем под острыми копытами осла.

– Согласен, – вскричал шарлатан, и к вечеру ворота Ульма раскрылись перед ним.

4.

– Ну, – говорил он, проезжая по Ульмским улицам, – ну, умный странник, ну шарлатан Гансвурст, что ты придумаешь в этом городе, чтобы найти золотой помет. Доколе будут продолжаться твои странствия?

И он склонялся на шею своего осла в великой печали. Так он доехал до площади, слез с осла, привязал его к фонарю и уселся на крыльцо дома в глубокой задумчивости.

– Траузенбах – золотых дел мастер, – сказал над ним чей-то голос. Он поднял голову. – Никого не было вокруг.

– Траузенбах, Траузенбах, золотых дел мастер, – настойчиво повторил голос, и тогда он догадался, что это он сам в задумчивости произносил эти слова.

– И точно, – сказал он раздумчиво, – в городе Ульме проживает Траузенбах.

– Осел поднял морду.

– Золотых дел мастер! – вскричал шарлатан и снова задумался. Потом весело вскочил, сел на осла и поехал дальше по Ульмским улицам.

– Шут, – сказал ему пожилой бюргер, когда он остановился у небольшого домика, с твердым намерением найти в нем Траузенбаха, – шут, ты знаешь, что по закону вольного Ульма в городе может быть только один шут, и что всех прочих повесят на его воротах.

– Я кнехт, – с гордостью сказал Гансвурст, – я не шут. Я кнехт золотых дел мастера Траузенбаха.

– Ты – кнехт Траузенбаха, – с изумлением переспросил бюргер, – я очень хорошо знаю каждого из кнехтов Траузенбаха и могу поклясться, что не встречал тебя среди них.

– Пустое, – отвечал шарлатан, – пустое. И он поворотил осла.

– Подожди, – крикнул бюргер, – там ты не найдешь дома Траузенбаха, а что ты чужестранец, я вижу по твоему ослу. Зайди-ка в этот дом, не найдешь ли ты там того, кого ищешь?

Когда же шарлатан в'ехал в ворота и слез с осла, бюргер позвал дочку и спросил у нее:

– Дочка, видела ли ты когда-нибудь этого человека среди моих кнехтов?

Девушка близко подошла к шарлатану.

– Мейстер, – сказал он, оборотясь к бюргеру, – простите мне, что я, только надеясь стать вашим кнехтом, уже назвал себя этим почетным именем.

– Хорошо, хорошо, – отвечал мейстер, – заходи, заходи в дом.

Шарлатан вошел в дом.

5.

На утро мейстер обратился к нему с такими словами: – ты хочешь быть моим кнехтом, а у кого ты работал до сих пор.

– У Агриппы, – отвечал шарлатан, – у философа Кунца и у Никласгаузенского проповедника.

– Как? – удивился мейстер, – я не знаю этих имен!

– Это были славные мастера, – промолвил Гансвурст, – они научили меня многому в нашем благородном мастерстве.

– Наше ремесло воистину благородно, – отвечал мейстер, а наш цех – это самый богатый цех в городе Ульме. Ты же славный парень, чужестранец, и ты будешь у меня первым кнехтом.

Так Гансвурст стал кнехтом у золотых дел мастера.

Он работал три или четыре дня, а потом явился к мейстеру и сказал:

– Мейстер я сыт и мой осел тоже сыт.

– Очень рад за вас обоих, – отвечал мейстер.

– Однако, – продолжал шарлатан, – чтобы стать мастером, нужно работать 9 лет кнехтом.

– Так, – отвечал Траузенбах, – 8 лет или 9 лет по соглашению.

– По соглашению, – сказал шарлатан, – или 5 лет или 4 года.

– Точно, – отвечал мейстер, – если одарить своего мейстера, то и меньше 8 лет.

– По соглашению – или два года, или даже один год, по соглашению, мейстер.

– Точно, – повторил Траузенбах, – все зависит от того, как одарить своего мейстера.

Потом они помолчали немного.

Кнехту не дают золота для работы, – думал шарлатан, – а если он сделает меня подмастерьем, то я утащу золото и накормлю им своего осла".

Он теребил свой клок в раздумьи и тяжком молчании.

– Имеешь ты чем одарить? – спросил Траузенбах.

– Имею, – отвечал Гансвурст, – мы можем заверить обязательство в магистрате.

И они заверили обязательство в магистрате на 50 талеров. Он сделался подмастерьем, а чтобы стать мастером, должен был выполнить образцовую работу.

6.

На другой день мейстер передал ему золото в своей мастерской.

– Ты сделаешь кольцо, – сказал он, – кольцо, а на нем герб свободного города Ульма: два орла, а между ними знамя, а на знамени – Stadt ohne FreihIit, Leib ohne Leben.

– Хорошо – отвечал шарлатан – я сделаю это, нибудь я странник Гансвурст.

На другой день с утра он отправился к своему ослу.

– Философ Кунц, – сказал он, – я придумал знатный способ вернуть себе власть синей, белой, красной, голубой и зеленой магии. Я размельчил золото в тончайший порошок – и ты с'ешь его с хлебом, а в помете твоем я найду это золото.

Осел глядел на него жалобными глазами. А он смешал мякиш хлеба с золотым порошком и заставил своего философа с'есть эту смесь. И осел с'ел.

– Мейстер, – сказал Гансвурст, возвращаясь к Траузенбаху – к вечеру я отдам вам ваши 50 талеров и потом я подарю вам еще 50 талеров и ваших кнехтов я одарю, как граф, или как купец, который может купит целый Ульм.

– В добрый час, отвечал мейстер и поглядел на него очень внимательно.

А Гансвурст затанцовал на месте и снова отправился к своему ослу.

– Ну философ, ну дорогой осел, как ты поживаешь, ты перевариваешь его, а? Ты его перевариваешь, любезный друг?

Он прикладывал ухо к животу осла и слушал, как тот переваривал. Но когда он пришел к вечеру, то нашел простой ослиный помет и в нем не было золота и драгоценных камней. И тогда, горько плача, он оседлал осла и ночью бежал из города Ульма, оставив там мейстера Траузенбаха и своих кукол и все свои разбитые надежды.

Мейстер Траузенбах ругался день и ночь и снова день, куклы лежали спокойно в углу мастерской, а разбитые надежды побежали вслед за своим хозяином.

7.

Дорога уходила под ногами осла, а он пофыркивал, поплевывал и задирал морду в голубое небо.

– Теперь я одинок, – говорил шарлатан, – я потерял даже моего Пикельгеринга:

Мимо него проходили поля и леса и снова поля и бесплодные земли.

– Куда я еду? – говорил он с печалью, – куда лежит путь мой, в какие земли?

Дымок вился за его головою, прохожие чаще попадались по дороге и оставались позади его.

– В город Кельн, – отвечали придорожные камни, – в город Кельн.

И после трех дней пути он прибыл в город Кельн.

8.

Фонари погасли, потому что уже наступило утро, солнце встало над шпилем ратуши, а луна, бледная и печальная, спряталась за башнями церкви св. Цецилии.

Потом она побледнела еще больше, но Гансвурст в туманном свете был еще бледнее и печальнее.

– День встает, – сказал он, – день встает и ночь окончилась. А я – шарлатан и странник Гансвурст не имею чем прокормить себя и своего осла.

Осел услышал своего хозяина и закачал ушами.

Так они пробирались по Кельнским улицам, но на площади Гансвурст слез с осла и, припав к нему на грудь, стал рыдать столь громким голосом, что почтенная старушка фрау Гегебенфлакс даже подумала, что шведский король снова собирается на Пруссию с неисчислимым войском, а бородатый император потонувший в реке по несчастной случайности, встал уже из гроба, чтобы предотвратить грозные беды, что надвигаются на его милое отечество.

И фрау Гегебенфлакс послала служанку на площадь.

– Увы! – кричал шарлатан совершенно невероятным голосом, – увы, я гибну, или уже погиб; о, граждане города Кельна! Я не могу найти золотой помет, я не могу прокормить моего осла и ни один осел в целой Германии не желает помочь мне в моих несчастьях. Вот уже год, как я покинул Вюртемберг и вот уже скоро минет еще полгода, когда я должен буду вернутся туда с пустыми руками. – Увы! – возопил он снова – увы, с пустыми руками! А все другие верно нашли уже то, что они ищут. И схоласт Швериндох уже нашел дух для своего Гомункулюса, и сын стекольщика отыскал свое ничто, и доктор Фауст свой философский камень.