Текст книги "Дядя Фетиш (СИ)"

Автор книги: Венечка Пономарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Пономарь Венечка
Дядя Фетиш

Горький запах пережженного кофейного суррогата, смешанный с «ароматом» несвежего мяса разноситься по округе, пропитывая одежду стоящих рядом с ларьком людей. Меня постепенно начинает тошнить, но чтобы согреться, я планомерно продолжаю пить черную баланду, замешанную на обжигающем кипятке. Выходит не плохо, особенно если учесть отсутствие перчаток и теплых носков. Дернул же черт вылезти в такой мороз конца декабря на улицу. Да... Наверное, черт... Точно – не Бог...

Серое небо, готовое в любую секунду разразиться тяжелыми снегопадами, словно затянувшимися порезами сплошь испещрено проводами, тянущимися от многочисленных торговых центров, магазинов и киосков с шаурмой, нелепо сосредоточенных на клочке отравленной городом земли. Глядя на все это, я чувствую себя находящимся в просторной клетке, которая не ограничивает свободы передвижения, но мешает вопреки всем законом природы оторваться от земли и взлететь вверх, навстречу густому зимнему воздуху. Мои опасения подтверждаются – свободы нет, мы все заложники... Заложники наших серых будней: кухонь и туалетов, офисов и улиц, безликих гримас окружающих и вязко текущего времени, беспощадно крутящего маховик существования и приближающего наполненную смыслом смерть, которая является единственным ярким всплеском в общей массе бесцветности.

Баланда начинает остывать и теряет какую-либо пользу. Делаю шаг к мусорной корзине, переполненной одинаковыми пластиковыми стаканчиками, и отправляю свой к собратьям. Он ударяется о край и падает мимо, разливая жидкость на корку грязного льда. Я смотрю на то, как бездарно расходуется этот черный яд и тошнота начинает отпускать. Потом поднимаю взгляд, и в глаза упирается прейскурант на продукцию, изрыгаемую грязным ларьком. Сквозь него на меня с ненавистью смотрят два желто-красных глаза, раздраженные копотью дешевого масла и тухлого мяса. Думаю купить что-нибудь, но пустой карман не дает добро. Изнутри сквозь маленькое грязное оконце вырывается наружу спертый, тяжелый воздух. Стекло заляпано масляными пятнами, отчего к горлу снова подкатывает привет из больного, пустого желудка. Пока пытаюсь справиться с приступом рвоты, глаза из ларька перемещаются наружу и сильно толкают меня в бок, сопровождая действие отборным матом с ярко выраженным акцентом. Чтоб не нарваться на конфликт ухожу в сторону и пытаюсь отдышаться. Через некоторое время становиться лучше. Удивительно, желудочные спазмы привели механизмы обогрева в действие, и я перестал чувствовать холод. Загадочная сила этого кофе – не согреет кипяток, так озноб разгонит тошнота.

В голове кружатся мрачные мысли. После желудочных спазмов, вызванных отвратительным кулинарным мракобесием этого существа, сидящего в пасти холестирино – концерагенного чудовища, да ещё и толкающегося, хочется взять нож и выколоть ему глаза, чтобы они, немного похрустев под нажимом лезвия, вытекли, словно внутренности свежераздавленного яйца, прямо на плиту. А потом, немного поджарив, скормить эту глазунью бывшему хозяину. Позывы довольно сильные, такие, что я начинаю терять контроль над ситуацией и тянусь во внутренний карман своего всесезонного наряда.

Но разум, подогреваемый рациональностью, берет верх, и я торопливо отступаю от ларька в сторону. Не надо, да и недопустимо размениваться на мелочи, необходимо бороться со своими низменными инстинктами. Иду и рассуждаю о бренности мести и насилия.

Вдруг из-за угла появляется красное пальто...

* * *

Разрешите представиться. Меня зовут Оюшминальд, фамилия не столь интересна, поэтому о ней я ничего не скажу. Ничего удивительного нет. Если посмотреть в словарь имен ты поймешь, что мое имя – это: (О)тто (Ю)лианович (ШМИ)дт (НА) (ЛЬД)инее. Родился я в семье геологов, поэтому воспитанием занимались бабушка и дедушка, последний был героем революции семнадцатого года. Мать чуть ли не из роддома выпорхнула в очередную экспедицию, предоставив право выбора имени своим родителям, в частности, к тому времени почти сбрендившему деду, который и нарек меня соответствующим образом. Бабушка в итоге стала звать меня просто – Юша.

Был я инфантильным ребенком со слабым здоровьем. Из ярких воспоминаний детства – ветрянка в 14 лет, от которой я чуть не умер. Рос в тепличных условиях. Кроме высоких потолков большой по тем временам квартиры я ничего не видел из окружающего мира. В школу пошел с восьми лет. Учился плохо, с одноклассниками отношений никаких не было, если не считать постоянных издевок и побоев – естественно не с моей стороны. С девушками (ничего удивительного) как-то тоже не сложилось. Они шарахались от субтильного прыща как от чумы, а отбежав, смеялись в голос, крутя пальцем у виска. Бабушка провожала меня в школу до 8 класса, пока меня не перевили на домашнее обучение в связи со "стабильным отсутствием социальной адаптации".

История вышла интересная. Когда в очередной раз мои "школьные друзья" попытались утопить портфель в сортире я, не выдержав вполне дежурной порции стандартных издевательств (и что на меня нашло?), схватил первого попавшегося "товарища" за шею и с силой ударил три раза головой об выкрашенную ядовито-зеленой краской стену туалета. Когда сопротивление было подавлено, ту же голову я засунул в унитаз, предвосхитив тем самым часто встречающиеся сцены американских боевиков, посыпавшихся на голодного и одуревшего советского потребителя десяток лет спустя. После содеянного я сидел в кабинете директора чуть ли не перед всем дружным учительским составом и плакал. Но не оттого, что мне было стыдно за поступок, а оттого, что не мог отправить туда же и их, в вонючий загаженный унитаз, а упыри на фоне алых стягов и портретов "дорогого Леонида Ильича" продолжали читать мне мораль и возмущаться столь отвратительным и недостойным поступком. Обидно выглядеть дураком в глазах умных, но ещё обидней выглядеть дураком в глазах дураков.

Наверное, в этот самый день я осознал свою ненормальность и задумался, кто же превратил меня в ЧМО – заботливые предки или лучшая в мире система образования? Но ответа не нашел.

В общем, всё по Фрейду. Вырос моральным уродом. Социальная машина попробовала меня на вкус и выбросила через задний проход на задворки системы общественных отношений. Когда состарившиеся родители, наконец, обратили внимание на свое чадо, то с ужасом обнаружили, в кого оно превратилось, и почти отказались от меня. Я не был в претензии. В конце концов, я явился одним из проявлений сложной закономерности блуждания белка в мужском организме, сработавшей, скорее, в качестве исключения – трудно было поверить в то, что я оказался самым проворным среди прочих, чтобы пробить себе дорогу к свету. Исходя из всей моей убогой жизни этого в принципе произойти было не должно. Но произошло...

Так, в результате моей несмерти, жестокий мир родил незаметного библиотекаря в одной глухой и никем не посещаемой читальне на краю большого страшного города.

Оговорюсь сразу: я не был книжным червем и не нашел никакой отрады среди многочисленных запыленных фолиантов. Это к тому, чтобы у дорогого слушателя не создалось впечатление обо мне как о некоем замученном собственным разумом существе в очках – их я не носил, – ничего подобного! Мне были чужды как большие философские трактаты, так и художественные опусы. Иногда, скорее от скуки, нежели от великого интереса, я почитывал ту или иную книжицу, но не более. Разве что немного увлекался медициной.

Друзей не завел, знакомых растерял. В общем и целом остался один, если так можно выразиться – "остался". Наверное, всегда был один...

* * *

Она выплывает из общей серой массы. Словно белый, почти воздушный кораблик, парящий на волнах сточных вод, но не запятнанный смрадными выбросами коллектора. Да, она действительно красива. Невесома и чиста, как свежий снег в диком поле.

Две стройные ножки, грациозно месят скопившуюся на асфальте грязь, будто не замечая препятствий. На тонкие руки надеты длинные, достающие почти до локтя черные перчатки, что придает им некую загадочность. Светлые волосы аккуратно убраны под капюшон и, самое главное, как ляп на фоне идеального пейзажа маячит красное пальто. От зрелища у меня начинают болеть глаза. Пытаюсь сконцентрироваться на лице, но не могу отвести взгляда от этой чертовой материи. Точно такую же, которая пестрила в кабинете директора в тот день, когда я постиг во всей красе свою ненормальность. Красные флаги цвета надежды, вы обещали мне светлое будущее, а вместо этого сгинули под неумолимым натиском моли в кладовых бывших "ОБ"– , "ГОР" – и прочих "КОМов". Но меня моль не ест, поэтому я остался существовать, преумножать свою бесполезность на этот проклятом, закутанном в дырявое одеяло атмосферы шарике.

Пока отвлекаюсь от одежды и занимаю голову чем-то другим, ещё более дурным, нежели мое желание искромсать эту тряпку тореадора, она проходит мимо меня. Очевидно я улыбаюсь – мышц на лице от холода или ещё от чего-то не чувствую вообще, – потому что её лицо искривляется в ужасной гримасе. Несколько мгновений аккуратно подведённые глазки изучают меня, при этом выражая откровенное и нескрываемое отвращение, после чего голова поворачивается вперед, а длинные ножки ускоряют частоту своего перемещения в пространстве. Девочка явно напугана, что такое чучело, по виду сбежавшее с кукурузного поля, предпримет некие действия в отношении неё. Даже просто заговорит. Этого достаточно.

А небо над головой по-прежнему затянуто паутиной высоковольтных проводов, слегка поигрывающих на декабрьском ветре. Я всё так же не могу взлететь, но сейчас меня это мало волнует. Я взбешен. Просто вне себя от негодования. Мне наплевать в данный конкретный момент на то, что я не могу летать, но не мешайте же спокойно ползать, не суйтесь в мою ничего интересного не представляющую навозную кучу! Но нет, этот мир слишком извращён, чтобы дать такому убожеству спокойно жить, иначе бы я просто не был убогим – вот его злая шутка, проигрываемая им со мной с завидной регулярностью.

Ступаю на узкую дорогу и иду за ней. Правая рука во внутреннем кармане крепко держит рукоятку удобного, греющего ножа. Хорошо, что девочка не оглядывается, очевидно, что мысли обо мне вылетели из её прекрасной головы, как только моя уродливая физиономия покинула пределы её взгляда – вероятно, осознание того, что в мире может существовать такая биологическая ошибка как я, не вяжется с её гармоничной жизнью. Ну что ж...

Дорога пустеет и, петляя, уводит нас всё дальше в глухие дворы одинаковых многоэтажек. Небо постепенно становится черным, в некоторых окнах уже зажигаются огни – на город безжалостно опускается ранняя зимняя ночь. Мне это только на руку. Впереди маячит какая-то заброшенная стройка, огороженная хлипким забором. Территория завалена большими плитами и ещё чем-то, имеющим отношение к строительству – вполне сгодиться для укрытия. Я лихорадочно начинаю соображать, какие действия необходимо предпринять, пока подходящая обстановка не ускользнула, когда (о чудо!) высокий каблучок на замшевых ботиночках, налетев на что-то в снегу ломается и девочка с легким вскриком – мне, впрочем, не способным помешать – падает на землю, как раз напротив прогала в заборе. Я подбегаю к ней, резким движением хватаю за шиворот, поднимаю, и с силой бросаю сквозь дыру в ограждении её легкое тельце. Оно несуразно и совершенно молча летит в котлован. Кидаюсь за ним и одновременно вытаскиваю нож. Жертва приземляется на спину и замирает, видя, как я быстро приближаюсь. Глаза, они наполнены ужасом и, одновременно, мольбой. Такие глаза в действительности попадаются редко. Я бы сказал больше, каждая подобная пара – это штучный товар. За всё время, которое мне доводилось видеть взгляды людей в подобной ситуации, они говорили о многом. Большинство выражали страх, многие возмущение, причём до самого конца; в некоторых читалась откровенная наглость, попадались и похотливые экземпляры, готовые сделать всё, чего я пожелаю. Если бы они знали, чего я желаю, то никогда не смотрели на это убогое существо так... А вот эти глаза ещё и красивы. Эмоции в них до такой степени неподдельны, что на мгновение я даже сомневаюсь в правильности моих отвратительных намерений, но всё портит одна единственная деталь.

Левой рукой затыкаю рот и сажусь на живот. Смятение проходит, девочка начинает брыкаться, пытается кричать и даже укусить. Это является ключевым моментом. Если протянуть хотя бы несколько секунд, то может подняться шум и ничего другого не останется как бежать. Но правая рука с ножом тянется к горлу и вот... вот он твердый щитовидный хрящ. Острое лезвие без труда входит в плоть и из свежей раны начинает струиться кровь. Никогда не режу сразу, можно измазаться с ног до головы. Всё надо делать постепенно, при этом, не забывая подавлять слабеющее, но всё ещё сильное сопротивление.

Кончено. Теперь это не девочка в красном, а гора мяса и костей, подобно тем, из которых делают это убогое блюдо в ларьках там, на торговой площади. Я переворачиваю труп на спину и начинаю кромсать это уродливое красное одеяние. Собственно говоря, смысл всего действия заключается именно в этом куске материи. Просто так тронуть беззащитное невинное существо претит моей слабой натуре – я не кровожаден, поверь, дорогой слушатель. Даже несмотря на презренное отношение ко мне практически всех, кто со мной так или иначе соприкасается, я редко жажду мести, а тем более не могу причинить вред человеку, который мне ничего не сделал. Но есть обстоятельства, при которых всё теряет смысл, даже жизнь невинного. И не надо думать, что я подобным образом удовлетворяю свои сексуальные потребности. Отнюдь. Нет, конечно, может быть и удовлетворяю – с работами старины Зигмунда я знаком весьма поверхностно, – но тот физиологический смысл, который вкладывают в это пресловутое удовлетворение обыватели, отсутствует напрочь.

За всем действием и не заметил, как небо потемнело. Однако в зимних ночах есть определённый минус, который весьма мешает моему непростому занятию – они светлые. Кроме луны, которая часто прячется за снежными облаками, на грязный городской снег попадает неимоверное количество искусственного света, льющегося из окон, с фонарных столбов и гламурных рекламных плакатов. Это предательское свечение рассеяно повсюду, поэтому насладиться в полной мере уничтожением не получается. Инстинкт самосохранения берёт вверх и я, откладывая оружие в сторону, пытаюсь оценить масштабы бедствия. Всё не так плохо, если не смотреть на то, что от жертвы осталась почти только одна голова с глазами, наполненными чем-то вроде ужаса. Всё остальное теперь превратилось в мясо. Красной материи больше не видно, вместо неё вперемежку с ещё не растаявшим снегом на небольшом участке земли лежат изрубленные куски, ещё недавно бывшие единым целым и живым организмом. Быстро оглядываюсь по сторонам – всё, кажется, спокойно, вокруг никого нет и вот-вот должен пойти снег, это мне на руку. Начинаю шариться в человеческих останках и одежде, чтобы найти сухой кусочек ткани – необходимо вытереть нож. Попадается что-то более или менее удобоваримое. Прячу оружие во все тот же внутренний карман своего дряхленького пальто и лихорадочно, почти на грани паники начинаю забрасывать снегом труп.

После нескольких минут усердной работы оцениваю результаты – вышло, на первый взгляд, не очень хорошо, но времени терять больше нельзя. Я поднимаюсь наверх, оглядываюсь – отсюда всё кажется более оптимистичным – если не приглядываться специально, заметить следы борьбы и смерти практически невозможно. Понемногу начинаю успокаиваться и направляю себя в сторону ещё более глухих дворов, чтобы затеряться среди этих серых громадин прозрачной и незаметной тенью. Ухожу довольно далеко, теперь меня нет, а мой скромный среднеразмерный след начинают заметать густые хлопья замерзшей наверху воды.

Ещё раз не настигнут...

* * *

Хочешь я расскажу, как убил первый раз? Впрочем, я всё равно расскажу, вне зависимости от твоего желания.

Сейчас кажется, что это было очень давно, в какой-то прошлой и не моей жизни, хотя такой же скучной и безрадостной. Было начало ноября. Я сидел на кухне перед блеклым светом старой лампы. На столе кроме неё стояла грязная чашка с бледной, едва подкрашенной заваркой. Окно выглядело так, будто его замазали черной краской – снаружи стояла полнейшая темнота. Было холодно и неуютно выглядывать наружу, да и просто смотреть в ту сторону. Духовка старой газовой плиты была открыта и старалась обогреть всё вокруг себя, но у неё это плохо выходило, она лишь сжигала кислород. Вжимая голову в плечи и кутаясь в старый свитер, я неохотно кидал взгляд на грязные стены, по которым бегали наглые тараканы. Вдруг пульс участился, а в голову ударил поток горячей крови. После короткого помутнения мне пришло четкое осознание того, что надо идти на улицу, надо быть там, а не сидеть и не чахнуть здесь. Быстро оделся, щелкнул старым замком и вышел вон. Поганое межсезонье было в самом разгаре. Землю покрывала толстая корка грязного льда, а сверху сыпался мелкий снег, превращавшийся в воду, когда достигал конца своего пути. Район, в котором я живу, весьма унылый. На несколько километров вдаль тянуться сыплющиеся двухэтажки с деревянными лестницами, образуя между собой маленькие дворики, посередине которых стоят покосившиеся сараи. От некоторых домов расползаются палисадники, сколоченные из подручного материала. Вот она, характерная особенность человека – нахапать себе побольше пространства и отгородиться, внутри оборудовать место под ржавый тарантас – чтобы стоял под окнами, вдруг кому-нибудь понадобиться – а ещё поставить стол и теплицу, в которой выращивать отравленные местной фабричной почвой огурцы. Но, как ни странно, мне здесь уютно. Наверное, с этими районами мы очень похожи – мы оба уродливы и неизлечимо больны (я не питаю никаких иллюзий и прекрасно знаю, что психически не здоров, если не сказать большего...). Между тем, интересно ходить по закоулкам и заглядывать в окна маленьких квартирок, наблюдая, как живут другие люди. Старые газовые колонки на фоне новой мебели, ряды бутылок и причудливые растения на подоконниках, смех и брань, всё переплетается в чужих жизнях, скудно выливающихся наружу сквозь незадернутые шторы. Иногда так засматриваюсь, что перестаю замечать бег времени и холод. Стою и рисую себе чужой быт, их горести и печали... Порой мне кажется, что все они живут интересней и счастливей меня, когда представляю, какую скучную картинку можно наблюдать, если заглянуть в моё окно. Становится тоскливо до тошноты...

Тем вечером я точно так же слонялся от окна к окну. Зачем это делал, до сих пор не могу понять, просто ходил и смотрел. Вскоре дома погасили свет – люди отошли ко сну, а мне не хотелось уходить, поэтому я продолжил свои бесцельные блуждания, со смутной надеждой, смердящей где-то на дне подсознания, что скоро, внезапно загоревшийся во мне пожар потухнет, и я смогу вернуться в свое мрачное жилище. Но ничего не менялось. Вокруг стало совсем темно – наступил час ведьм. Дома перестали казаться мне уютными, от них потянуло холодом и невыносимой, черной тоской. А бесконечные кварталы малоэтажек закончились, и дорога вывела меня на пустырь, располагавшийся между двумя гаражными массивами. Я вышел на так называемую проезжую часть – по факту груду залежавшегося на земле асфальта, испещрённого частыми выбоинами, и остановился. По обе стороны дороги было пусто. Лишь в отдалении мигали светофоры. Так и стоял, неторопливо поворачивая голову. Вдруг из-за гаражей, располагавшихся справа, показалось какое-то движение, сначала едва уловимое, но потом, всё-таки привлекшее внимание. Ну и что ты думаешь? Опять, точнее тогда ещё в первый раз – красная тряпка...

Она шла не ровно – моталась из стороны в сторону. Её толстые ноги были обуты в какие-то уродливые сапоги на очень длинных каблуках. Женщина явно никуда не спешила, а возможно и не знала куда идёт, просто слонялась по заброшенным районам в поисках приключений либо новой порции алкоголя. Между пухлых и коротких пальцев была зажата длинная, тонкая сигарета, дым которой в отдаленном мигании светофора отдавал холодной синевой.

В тот момент я первый раз ощутил всю отвратительность этого яркого цвета. Возможно, я и не обратил бы внимания на дежурную пьянчужку, таких в округе было полно, они стали столь же привычными предметами городского пейзажа как мусорные баки и грязные подъезды, поэтому ничего привлекательного или же просто интересного в ней не было. Однако, не знаю что больше возмутило меня в тот момент – само её присутствие либо нелепое одеяние, которое даже для моего убого вкуса было вопиюще негармоничным, но я испытал искренне негодование и, ни медля больше ни секунды, пошёл в сторону качающегося силуэта. Она услышала стук моих шагов – песок, перемешанный с камнями в асфальтовых выбоинах, успел промерзнуть, и каждый шаг хрустящим звуком перекатывался между стен гаражей. Потрескавшиеся губы, наспех замазанные блеклой помадой, выдавили в атмосферу какой-то хрипящий звук, после чего бесформенный рот искривился в подобии улыбки.

Такой я и запомнил свою первую жертву...

Подойдя вплотную, сквозь удушающий сигаретный дым, я уловил запах алкоголя и ещё пахло каким-то парфюмом, больше похожим на какое-нибудь чистящее средство с лимонным ароматом. Женщина остановилась и косо посмотрела мне в глаза. Вот тут, от внезапно нахлынувшей злости, я потерял контроль над собой. Возможно это была ревность... Да-да, именно ревность. Я не смог смириться с тем фактом, что в этом промозглом осеннем безвремении, созданном как альтернатива нормальному человеческому существованию, есть ещё одно – кроме меня – уродливое и нелепое существо, которое не вяжется даже с тем, что находится вокруг. А ещё меня жутко раздражал цвет её потертого плаща...

Как бы там ни было, не дожидаясь от неё какой-либо реакции на мое внезапное появление – если внезапность вообще могла существовать для этой разгульной особы – я двумя руками крепко схватил её за шею, сомкнув большие пальцы на горле, ровно на кадыке, и, не знаю почему, начал трясти её. Не выпуская зажженную сигарету из рук, она вцепилась мне в лицо, попав окурком почти в глаз и больно опалив кожу. Но я не отступил, а ещё крепче сжал руки. Она попыталась вцепиться мне в глаза, выдавливая при этом какие-то звуки из своего горла. Я затряс её сильнее и в итоге уронил на дорогу и сел сверху, не размыкая рук. Наверное – освещения почти не было и я не особо мог разглядеть её лицо – она побагровела, а глаза почти выкатились наружу. За спиной я почувствовал, как несколько раз дернулись ноги моей жертвы, тело сильно напряглось, а потом, после последнего отчаянного рывка, обмякло. Единственное, что я всё-таки смог разглядеть – это выкатившиеся наружу глаза. После этого разорвал пуговицы на её красном плаще, перевернул мертвую тушку лицом вниз, с силой сорвал одеяние (кстати, только по прошествии некоторого времени вспомнил, что при этом раздался какой-то хруст и рука как-то неестественно вывернулась... наверное сломал...), и начал втаптывать его в землю. Я прыгал на нем; пинал его из стороны в сторону; встав сверху, тянул за рукава, пока те не оторвались и не остались висеть у меня в руках. Его бывшая хозяйка при этом молча лежала, уткнувшись лицом в асфальт. Потом, изодрав кусок материи до неузнаваемости, я усталый и взмыленный, но безумно довольный, просто побрел в сторону своего дома, даже не удосужившись проверить, видел ли кто это жуткое действо или нет; шёл не обращая внимание на ноющую боль в области глаза – сигаретный ожог.

Но тогда мне повезло... Наверное, труп нашли, но каких-либо подозрений на замухрышку из соседнего квартала, не пало, я остался незамеченным...

Придя домой, я прямо в одежде рухнул на постель и забылся глубоким сном, который бывает только после тяжёлой, но плодотворной работы. Спал долго и без сновидений, проснулся глубоким утром отдохнувший и радующийся жизни. Но потом, вспомнив всё произошедшее минувшей ночью, долго лежал и смотрел в ободранный потолок, пытаясь понять, что вызвало во мне такую реакцию, и более того, почему я был умиротворен, даже удовлетворен, после всего совершенного...

* * *

Снегопад усиливается. Это не может не радовать. Теперь, даже если тело на стройке обнаружат быстро, то мои следы точно не найдут. Я углубился далеко от места преступления. Поворачиваю налево и выхожу на остановку, как раз в этот момент подходит мой автобус, чтобы вернуть меня к кухонным тараканам и грязной плите, жрущей дармовой кислород.

За те несколько лет, которые я провел в скитаниях по глухи дворам, убивая невинных (...или виновных...), я настолько привык к ощущению смерти, что не могу сказать, испытываю ли наслаждение от содеянного так, как в первый раз, или же для меня это стало как очередная доза для заядлого наркомана – ты уже не получаешь удовольствие, а делаешь это, чтобы вогнать себя в более или менее нормальное состояние.

Что такое счастье? Счастье – это эфемерная баланда, достающаяся сквозь маленькое окошко разными порциями заключенным в камеры бытия обывателям. О да! Только великие и мудрые властны над своим счастьем, ибо познали, что самое в жизни великое счастье – это его отсутствие. Ни каждому, в меру слабости, дано понять, что перманентное ощущение радости – это лишь иллюзия. Некоторые события, вызывающие бурную физиологическую реакцию организма, словно алкоголь, воздействующий на почки, влияют на мозг, не позволяя сделать хотя бы первоначальный анализ произошедшего, отчего, собственно говоря, подобный эффект и происходит.

Был ли я великим или мудрым хотя бы когда-то? Нет. Я гнался и гонюсь за этой проклятой иллюзией, преследуя её темными ночными дворами, раздирая ей горло и выкалывая глаза, ломая хребет и потроша, словно поросенка, приготовленного для вертела.

Хорошо, что ничего не купил в этом ларьке – хватило денег на проезд. Кондукторша всю дорогу как-то странно смотрела на меня, мне стало неуютно и я, стараясь быть незамеченным, проверил свою скромную одежду на наличие пятен крови. Вроде всё чисто. А может от меня пахнет медью, а я не чувствую, просто уже привык к этому запаху. Нет, надо быть аккуратней и больше не поддаваться инстинктам вот так – спонтанно. Охоту надо продумывать, а внезапные желания подавлять, иначе всё это добром не кончиться. Да и не может ЭТО кончиться добром...

Мимо меня в запотевшем окне, будто нарисованные картинки, проплывают улицы с домами и людьми. Город живёт вечерней жизнью и суетой, которая свойственна декабрьским будням. Все пытаются успеть доделать дела в уходящем году, чтобы новый начать с чистого листа. Я тоже несколько раз пытался так делать. Но, почему-то, все мои свежие страницы непременно окрашивались в красный цвет, который меня раздражает и манит, манит и раздражает...

Мерзкий и неестественный свет ложиться на грязный, забрызганный машинами снег. Картинка мироздания искажается и чахнет в автобусном окне, становится нестерпимой, и я отворачиваюсь. Кондукторша всё ещё сверлит меня недобрым взглядом. Чувствую, начинаю закипать. Чтобы унять раздражение, на всякий случай проверяю нож во внутреннем кармане. Он на месте и ни откуда случайно не выглядывает. Значит всё в порядке, а тетка просто сама свихнулась, наблюдая столько времени чужые озабоченные гримассы.

Начали мелькать знакомые дома – мой район. Направляюсь к выходу, и вскоре колеса автобуса устало поскрипывают, подъезжая к остановке. Двери перед самым лицом распахиваются, и я уже готов вылезти наружу. Но вместо этого опрокидываюсь внутрь салона – удерживают только перила. В автобус вваливается нетрезвая морда, похожая на свинячью. Может быть из-за щек, которые пытаются сомкнуться между собой, поглотив все остальные атрибуты человеческого лица, или из-за мясистого, вздернутого носа, с двумя волосатыми провалами ноздрей. Не знаю, но напоминает мне этот хам именно свинью. Хотя на вкус этот вид мяса весьма неплох, тем более, если хорошо приготовить...

Начинаю дышать глубоко и громко, чтобы контролировать себя и не дать негативным эмоциям овладеть своими руками и не достать нож. Свиное рыло спокойно проходит мимо меня, будто и не было на его пути никакой преграды в виде чудика в замызганном пальто, занимает нагретое мной место и отворачивается к окну. Кондукторша что-то бурчит, кто-то сбоку пытается мне помочь подняться с грязного пола общественного транспорта, истоптанного тысячами ног. Отказываюсь, встаю и выхожу на темный морозный воздух. Двери с шумом закрываются и неуклюжий железный зверь катит дальше по дороге, увозя моего обидчика прочь от этих заброшенных мест.

Холодно. Промозглый ветер моментально забирается под нехитрую и потасканную одежду, заставляя кожу покрываться мурашками. Не двигаюсь, будто жду чего-то. Смотрю на противоестественные каменные сараи бытия, где коротают свои невзрачные годы ячейки так называемого общества, не понимая и даже не задумываясь над смыслом существования. А он, сакральный, о котором так много говорят и пишут есть только в умерщвлении, уж я то знаю, поверь, дорогой слушатель. На земле нет ничего бесконечного, жизнь с момента её первых проявлений обречена на обрыв, что делает её изначально бессмысленной, ведь все развитие, которое достигается в этом странном процессе, обречено на провал – любой гений, злой или добрый, уйдет прахом, превратиться в тлен. Поэтому люди все равны, и никто не имеет права ставить себя выше других, ведь в финале, который у каждого одинаков, лишь пожелтевшая оболочка, закопанная в землю или пепел, развеянный в воздухе.

За этими мыслями возникает сильное желание догнать автобус и покромсать свиную морду на гуляш. Поступить так можно, но только теоретически, так как машина уже далеко.

Ёжусь, смотрю на черный небосвод, бреду домой к тараканам – единственным живым существам, которые нормально реагируют на соседство со мной.

* * *

Странно, но в детстве бабушка считала меня очень талантливым. Она даже пыталась отдать меня в музыкальную школу. Но мои способности оказались настолько отвратительными, что даже не помогло веское слово соседки тети Раи, которая имела какие-то прихваты в ГОРОНО. У учителей, которые сидели на вступительном экзамене, были такие лица, будто по стеклу провели куском пенопласта, да ещё так громко, словно приставили к нему микрофон, когда я открыл рот и спел несколько начальных нот. Потом были ещё несколько кружков и каких-то секций. Подробностей сейчас я уже не помню, они пролетали мимо сознания, как посещение участкового врача.