Текст книги "Любовь с последнего взгляда"

Автор книги: Ведрана Рудан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

А скажите точно, когда вы заметили, что ваш супруг вас не интересует, спросил меня психолог. Психолога мне нашел он. Я не знала, что ответить. Я забыла. А как проявляется это ваше… нежелание? Как именно вы не желаете своего супруга? Психолог посмотрел на часы, висящие на стене у меня над головой. Дверь кабинета была обита светло-желтой кожей. Голоса пациентов, которые ждали в узкой приемной, не были слышны. Они ждали, хотя каждый был записан на определенное время! Это был самый дорогой, как он сам себя называл, психотерапевт в городе. Для того чтобы оказаться в его кабинете и отвечать на вопросы, нужно иметь мощные связи. Мой муж задействовал все свои связи, ему удалось записать меня на четверг. Своего мужа я не хочу никогда и никак, сказала я. Когда он куда-нибудь уезжает, я не хочу, чтобы он вернулся, когда он возвращается, мне хочется уехать, когда он выходит из дома, я хочу, чтобы его сбил грузовик, чтобы он погиб в аварии, чтобы в него случайно попала пуля мафиози, чтобы у него случился инсульт, когда он играет в баскетбол. Вот так я не хочу своего мужа, сказала я. Я не хочу его ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни тогда, когда солнце стоит в зените. Когда я слышу его голос, у меня леденеет затылок, в том месте, где шея соединяется со спиной. Я боюсь его. Меня охватывает ужас, когда его глаза светлеют, меня ужас охватывает, когда они белеют… Объясните мне поподробнее, в каком смысле светлеют, белеют, сказал психотерапевт. Глаза у него белеют, сказала я. У него серые глаза, а когда он на меня зол, они светлеют. Всегда светлеют, а потом белеют, перед тем как он меня ударит… Ваш муж бьет вас? Расскажите мне об этом. Иногда, сказала я, только иногда. Расскажите мне что-нибудь об этом. Я больше не люблю его запах. Запах, сказал психотерапевт? Не можете ли вы выразиться более определенно? Когда мы познакомились, сказала я, от него пахло так, как будто он… свежий. Я очень долго узнавала его по нюху. А сегодня в полном автобусе, если бы я была на задней площадке, а он рядом с водителем… Вы ездите на автобусе, спросил психотерапевт. Нет, сказала я, но если бы мы ездили, он и я, и одновременно оказались бы в одном автобусе, и если бы мне завязали глаза и я могла бы только нюхать, и мне кто-нибудь сказал бы: нюхай, давай, нюхай, ищи мужа, – я бы его не нашла. А пятнадцать лет назад нашла бы. Как от вашего мужа пахнет сейчас, говорит мне психотерапевт. Никак не пахнет, сказала я, он мажет подмышки «ланкомбокажем», это крем, который убивает всякий запах. Может, от него все-таки пахнет, когда он не мажется этим… этот… «Ланкомбокаж», сказала я, «ланкомбокаж». Да, сказал психотерапевт. Тогда, сказала я, без этого крема от него пахнет чем-то кисловатым, что ли. Кисловатым, сказал психотерапевт, но это ведь запах. Если пахнет кисловатым, значит все-таки пахнет, пахнет по-другому, но пахнет, а вы сказали… Хорошо, сказала я, пахнет по-другому. По-видимому, вы хотите сказать, психотерапевт очень старался, его голубые глаза моргали, он жевал резинку, интенсивно, концентрированно, хотите сказать, что ваш муж сегодня другой человек. Да, сказала я, да, он другой, да, да, другой, я закивала головой, быстро-быстро. Вас мучает то, что вы больше не знаете, кто такой ваш муж? Тот, свежий, или этот, кислый? Почему вы смеетесь? Свежий, кислый, сказала я. Я была спокойна, мои руки лежали на коленях. Мне смешно, что вы так называете моего мужа. Это вы его так называете. Мне кажется, возможно, я ошибаюсь, так вот, мне кажется, что вы несколько преувеличиваете значение чувства обоняния. Мы люди, мы не собаки, наш нюх не слишком хорошо развит. Может быть, и тогда, когда вы с ним познакомились, от него пахло так же, как и сейчас. На запах, исходящий от человека, полагаю, вы это знаете, действует то, как он питается. Если человек ест чеснок, его пот пахнет не так, как пот человека, который ест экологически чистые яблоки. Запах меняется, ни от кого не пахнет одинаково в течение дня, я хочу сказать, что, вероятно, ваш муж пахнет сейчас так же, как он пах и… То есть вы хотите сказать, что виновата я, я повысила тон и взмахнула руками. С меня хватит обвинений, я снова повысила тон, вы хотите сказать, что мой муж был говном и пятнадцать лет назад, заорала я, но я не хотела этого замечать, кричала я, а сейчас, когда я вижу, что он говно, такое же, каким был всегда, я захлебывалась в крике, сегодня я на него жалуюсь всем подряд, несу херню и требую сострадания, визжала я. И все это просто мое заблуждение, я виновата, я виновата, я виноваааата… Я рыдала и скребла свой затылок, ногти мои работали вовсю. Успокойтесь, сказал психотерапевт, это же не суд, мы не говорим о вине, успокойтесь. Может быть, я и виновата, шмыгала я, из носа у меня текло, я не могла найти носовой платок, но вы бы могли иметь побольше терпения. Я вам плачу большие деньги, мой муж платит вам большие деньги, и вам не следовало бы меня обвинять, все меня только и обвиняют, я повысила тон, а мне нужна помощь, меня не интересует правда обо мне, я снова повысила тон, я слепа, я не различаю запахов, я не могу справиться со своим собственным выбором, я не желаю слышать о себе правду, мой тон стал еще выше, ногтями я расковыривала свой окровавленный затылок, я не могу контролировать собственный голос, орала я, я все время повышаю тон, визжала я, я ору, орала я, вместо того чтобы говорить нормально, вместо того чтобы говорить тихо, голосом дамы, голосом сорокалетней дамы, голосом дамы, которая платит триста сорок кун в час психотерапевту, который прямо перед ней жует резинку, да не жуйте же вы, уважаемый господин! По крайней мере когда разговариваете со мной! Это хамство! Уважайте хотя бы мои деньги, если не можете уважать меня! Я сделала глубокий выдох, вытащила ногти из ран на затылке, сцепила окровавленные пальцы и вся сжалась в кресле. Психотерапевт вынул изо рта резинку, бросил ее в пустую пепельницу: увидимся в четверг.

Я все еще в ванной. Из зеркала на меня смотрит странная женщина. Левая сторона ее нижней губы отекла. Как я смогу сосать такими губами? Ох! В глазах стоят слезы. Меня терзает жалость к самой себе. Что у меня за несчастная такая судьба?! Я смотрю на отекшую губу, которая свисает в сторону. В чем, собственно, трагедия? Отек пройдет, рана заживет, зубы целы, рака у меня нет, строим дом, ребенок здоров – так все выглядит со стороны. Самая большая моя проблема в том, что я не умею на все посмотреть с другой точки зрения. Меня убивает депрессия. Самая страшная депрессия бывает у нас, людей, у которых есть обе руки, обе ноги и нет рака. Отвратительное чувство. Иногда, бывало, я сижу на кухне и пялюсь через закрытую стеклянную балконную дверь на женские головы в окнах соседнего дома, а тут подойдет ко мне Эка, обнимет за плечи и понюхает мои волосы. Ммммм. Я чувствовала себя прочитанной книгой. Ребенок восьми лет сильнее и старше меня. Сейчас я плачу в ванной и боюсь, что у меня отечет и другая сторона рта. Я буду выглядеть как негритянка-альбинос с конъюнктивитом. Почему я постоянно чувствую себя виноватой? Вернувшись со стройки, я виноватым тоном говорю мужу, что рабочие еще не положили крышу. Или ору как сумасшедшая, что насрать я на все хотела, что я не прораб, что никто мне не платит за то, чтобы я стояла с кнутом над албанцами и боснийцами, легче всего обвинять меня, легче, гораздо легче, чем самому пойти на стройплощадку и переубивать там всех, и прораба, и албанцев, и боснийцев, и представителей интеллигенции… А муж тогда отвечает: это же была твоя идея, именно твоя идея, моя дорогая. Тебе пора научиться бороться. Жизнь это не только крики и слезы, но и решение проблем. Всегда, когда он так говорит, я начинаю рыдать еще сильнее, из распухших глаз льют ручьи слез. И тогда он гладит меня по голове, как умирающую раненую кошку или собаку. Успокойся, что ты нюни распускаешь, ты взрослая женщина, не разыгрывай из себя беспомощную девочку, делай что-нибудь, и твоя жизнь станет лучше. После этого мне хочется совсем исчезнуть, хочется, чтобы он вонзил большой нож в мою иссохшую грудь. Я вылезаю из ванны, вытираюсь, беру ночную прокладку, надеваю трусы, я нашла их в шкафчике, мажу тело лосьоном, чищу зубы, рана еще кровоточит, начинает щипать, я попала щеткой прямо в рану, выплевываю слюну, воду и кровь, мажу губы лабелой, чтобы быть в полной готовности. Ох! Я с трудом открываю губы, они стали еще толще. А что если это какая-то аллергия? А вдруг начнется отек горла, а вдруг я задохнусь с его хуем в горле? Я стану первой… Смеюсь. Хахаха! Про себя. Слюна стекает у меня по подбородку. Жидкость кораллового цвета. Он зовет меня. Ты готова? Он ждет в маленьком коридоре. Через тонкую дверь я слышу его дыхание. Сейчас, выхожу, говорю я громко. Переступаю ногами по его мокрой белой майке, я ее вытащила из корзины с грязным бельем. Потом вытираю майкой пол, на полу полно наших волос, бросаю майку в корзину, открываю дверь, выхожу в маленький коридор. Стою босиком на выложенном плиткой полу, в трусах, в двери нашей комнаты. Он лежит на кровати, накрытый пестрым покрывалом, которое выглядит так, будто сшито из множества лоскутков пестрых тканей. Окно комнаты открыто, занавески задернуты, они полотняные, по желтому фону рассыпаны синие изображения солнца, мы их в Вене купили, в «Икее». Иди ко мне, говорит муж, иди, любовь моя. Смотрю на него, я не приняла хелекс, ни одной таблетки, а надо бы две, сейчас я уже не могу вернуться в ванную, я даже не могу сказать «подожди чуть-чуть, мне надо выпить хелекс». А почему бы, собственно, мне и не вернуться? Это всего две секунды, на две секунды раньше, на две позже, какая разница? Я демонстративно поправляю прокладку между ногами, типа, криво легла, хотя такого быть не может, современные прокладки всегда так ловко ложатся, что с ними себя чувствуешь лучше, чем без них. Правда, мужчины этого не знают. Вожусь с ночной прокладкой и говорю: прости, один момент, прости. Делаю шаг назад, я снова в ванной.

Смотрю в зеркало, губы у меня становятся все больше и больше! Почему?! Глотаю два хелекса по ноль пять и один кларитин, чтобы не задохнуться, если это аллергия, я имею в виду то, что происходит с моими губами. Выпиваю стакан воды. И еще один. А потом еще один. Страшно хочется пить. Пью еще один стакан. Теперь хочется писать, сажусь, писаю. Смотрю, какого цвета моча. Темная моча – это рак, моя прозрачная, в унитазе вижу светло-желтую воду и немного крови, супер. Подтираюсь, подмываюсь, беру новую прокладку, старую заворачиваю в туалетную бумагу, бросаю в металлическое ведро для мусора, натягиваю трусы, беру бумажную салфетку, вытираю пол в ванной, пусть будет сухим и чистым. Бумажная салфетка остается грязно-коричневой, на ней полно волос, мы линяем, да, у нас линька, я бросаю в унитаз коричневый комок, разбрызгиваю по ванне доместос, смываю его горячей водой, вытаскиваю из умывальника пробку, в ней полно волос, беру в одну руку кусок туалетной бумаги, в другую пробку, бумагой собираю с пробки волосы, бросаю их в унитаз, бумажной салфеткой протираю зеркало до блеска… К расческе и не прикасаюсь, и с бигуди волосы не снимаю. А надо бы это сделать. Я бы занялась этим с огромным удовольствием, но не могу же я сказать мужу: послушай, подожди полчасика, мне нужно разделаться с этими волосами. Но с другой стороны, положа руку на сердце, почему два человека, которые живут вместе, не могут быть друг с другом искренними? Как было бы классно, если бы я могла выйти из ванной, войти в комнату, лечь рядом с мужем и сказать ему: старичок, мне сейчас хочется снять все волосы с бигуди и расчески, вот именно сейчас, в этот момент мне хочется заняться этим, и я пойду сейчас займусь этим. Иди, золотце мое, сказал бы муж. Есть ли на свете хоть один такой муж, который в состоянии понять жену, которая, оказавшись перед дилеммой – мужнин хуй или волосы на бигуди, – выбрала бы бигуди? Все-таки один бигуди я освобождаю от волос. Самый крупный, зеленый, на него я закручиваю челку. Его я привела в порядок. Выбрасываю волосы в унитаз, бигуди в проволочную корзиночку. Очищаю и розоватый бигуди, он самый маленький, на нем волос меньше всего. Мажу лицо кремом. А может, я его уже мазала? Да, оказывается, волосы у меня на затылке мокрые, сушу их фиолетовым феном. В зеркале вижу, как кривятся мои толстые губы. Это что, улыбка? Старушка, давай, давай старушка, давай, давай. Давай!!! И выхожу в коридор.

Иду по маленькому коридору, заглядываю в нашу комнату. Его нет. Чувствую запах кофе. Кофе??? Подхожу к двери в кухню. Он ждет, когда закипит вода. Не будет совать свой маленький хуй в мой окровавленный рот?! Господи помилуй, это какое-то недоразумение?! Он просто хочет выпить кофе, одеться и выйти на свежий воздух?! Почему он мне ничего об этом не говорит? Мужчины теперь тоже стесняются говорить, что думают?! Молчу. Мы молчим. Мой рот не хочет его хуя, его хуй не хочет моего рта! Почему мы молчим?!! Кто здесь кого ебет?! Почему я не спрашиваю его: эй, муж, кто здесь кого ебет?! Интересно, а он бы понял вопрос? Могут ли два человека провести жизнь вместе, трахаясь без слов? Какая это жизнь? Сколько она может длиться? До самой смерти? Я буду еще тридцать лет смотреть на хуй, который меня совершенно не интересует? Может быть, это я так приговорена к пожизненной каторге? Как звучит приговор? Как звучит формулировка преступления? Я такая одна? Почему об этом не говорится ни слова, если я не одна? Где книги на эту тему? Романы, статьи, исследования, материалы конгрессов, круглых столов?! Разве это не тема мирового значения?! Нет?!! А может быть, именно в этот момент миллионы женщин стоят в дверях своих спален и с ужасом смотрят на голые тела своих мужей?! И это не тема мирового значения?! Это не сюжет?! Женщины молчат. И я молчу. Молчу, смотрю, как он готовит кофе, и думаю: мне придется глотать его сперму, пока смерть не разлучит нас! Не очень приятное чувство. Вряд ли у человека полегчает на сердце, когда он осознает такое. Если я человек? Являюсь ли я существом, у которого есть право на выбор? Глотать или не глотать, пока смерть не разлучит нас?

Кофе готов. Наливает только одну чашку?! Давай сядем в гостиной, говорит он мне, обо всем поговорим. Почему он не налил кофе мне?! Заходим в гостиную. Жалюзи опущены. Почему? Окна закрыты. Почему? Шторы задернуты. Почему? Почему??!! Давай сядем, говорит он. Садимся. Я на диван. Он в кресло. Достает из пачки сигарету, лижет, разминает. Сначала лижет?! Потом разминает?! Почему? Почему?! Закуривает. Поднимает на меня глаза. Вижу! Вижу!! Глаза у него белые??!! На меня смотрят два маленьких белых камешка??!! Ох, говорю я и вскакиваю на ноги! Вскакивает и он! Кулаком разносит мне голову на куски. Прихожу в себя. Голова у меня мокрая, руки связаны какими-то белыми длинными лентами. И ноги, там, где щиколотки. Это он простыню разорвал. Я вишу на спинке кресла. Смотрю на него искоса, в голове у меня стучит. Он голый! В руке держит ремень! Коричневый, кожаный, широкий, длинный, с серебристыми заклепками! Корова, говорит он, сейчас ты у меня покричишь! Меня ебать у тебя не получится! Я не такой, как твои слушатели, алло, алло, вы меня слышите?! Меня твой шарм не впечатляет! Передо мной ты не можешь притворяться, я тебя хорошо знаю! Отпусти меня, шепчу я, вероятно, своим голосом. Шлюха, говорит он, я тебя приведу в чувство, шлюха! Я не дам сделать из себя тряпку, правой рукой он поглаживает кожаный ремень. Он левша. Я не дам тебе уничтожить мою жизнь! Нет, стону я. Не надо, говорю я. Отпусти меня. Я ничего не сделала, шепчу я. Я буду хорошей, пожалуйста. Прошу тебя, говорю я. Я плачу. Я тебя прошу, Господом Богом тебя заклинаю, я буду хорошей, я буду самой лучшей в мире, я не шлюха, я не шлюха, я тебя… Подожди, говорит он. Вставляет в плеер диск. Дандандан, дандандандан, дандандандандан. Бетховен, пятая. Дрожит вся квартира. Лупит меня по спине. По почкам! По шее! По ногам! Дандандандандан! Дандандандандан! По голове, по спине, по почкам, дандандан! Дандандандандан! Я ору. На помоооощь. Дандандан! Дандандан! По спине, по голове! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Дандандандандандан! По шее! По шее! Дандандан! Я ору. Ууууу! По шее! Дандандандандан! По голове!

Дандандандандан! По голове! По шее! Дандандандандан! Я ору! Бабушкааа! Бабуляяя! Бабуляяя! Дандандандандан! Вдруг все прекращается?! Гремит Бетховен! Дандандан! Дандандан! Мамааааааа!!! Смотрю, искоса. В дверях гостиной стоит Эка.

Ох! Господа! Господа страшные судьи Страшного суда! Вы скажете, ясно, мы вас понимаем. Вы убили его в состоянии аффекта, поднялись с пола, прошли в спальню, достали из какого-то выдвижного ящика пистолет и выпустили ему в голову несколько пуль. Хорошо, успокойтесь, давайте потихоньку. Значит, дочка Эка кричала… Да, Эка кричала. Я безжизненно висела на спинке кресла, он развязал мне руки и ноги, я соскользнула на пол, в лужу собственной мочи. Он выключил плеер, затянул пояс махрового халата, прошел в спальню, оделся, ушел. Я, голая, на паркете, дрожала и смотрела на Эку, она сидела на корточках в коридоре, глаза у нее были огромными. Она смотрела и куда-то, и одновременно никуда, ее трясло. Я дотащилась до ванной, надела его купальный халат, темно-зеленый в красную полоску, махровый, «свиланит», подошла к Эке, взяла ее за руку, мы пошли на кухню, я села на стул, Эка ко мне на колени. Мы молчали и молчали, молчали и молчали. Женские головы, те самые, в окнах соседнего жилого дома, все еще были там же. Женские головы постоянно торчат в окнах бетонных домов. Они пялились на нас, мы пялились на них.

Мы с моим мужем все еще на краю большого луга. Серна щиплет траву, малыши прыгают и подпрыгивают. Как мне хотелось писать! Представляете это чувство?! Было бы неслыханной дерзостью отложить ружье, спустить штаны и трусы, расставить ноги и выпустить на траву желтую струю! Он бы забил меня насмерть, тут же, на месте! Мы ждали дикого зверя. Он должен появиться. Листья шуршали, шшшшшш, шшш. Краем ладони я соприкасалась с влажной травой. Влажной травой! Кругом все шшшшуршшшшало! Вокруг меня было влажно и мокро… Первая капля? Вторая? Ручеек! Бурная река! Я описалась!! Я сжимала ноги, но поток прорвал плотину! Я писала… Писала… Бабах! Мир раскололся на части! Ружье сильно ударило меня по плечу. Животные исчезли. Я щурилась, описавшаяся, неподвижная, полумертвая, виноватая, перепуганная, в ужасе, оледеневшая, сведенная судорогой, сломленная, обезумевшая, мокрая, влажная, во рту у меня скопилась слюна, я стискивала зубы, ладони вспотели, в затылке жгло, в ушах стучало, я судорожно сжимала пальцы в кулаки, ногти вот-вот начнут расчесывать болячки на затылке… Какого шума я наделала?!! Какого шума?! Он меня убьет! Он меня убьет! Он меня убьет! Я лежала, лежала и лежала, тихо, как гниющий труп. Он поднялся и направился к середине луга. Отлично, иди сюда, его голос звучал необычно радостно. Я поднялась. Мои бедра были мокрыми. И брюки. Я могу сказать, что это от мокрой травы, как я раньше не догадалась? Вот корова! Я весело шагала по направлению к нему, описавшаяся, мокрая, счастливая. На сегодня кончено! Его голос звенит, мое тело весело подрагивает. Я подошла к нему. Он улыбался мне, он похлопал меня по плечу, взял мою ладонь в свои руки, поцеловал ее, глядя мне в глаза. Колени у меня подгибались. Ледяные, мокрые трусы холодили мои горячие бедра. Ты моя амазонка, сказал он. Ух, если бы он знал правду, он бы не сказал мне «ты моя амазонка», амазонки не писаются в штаны, они отрезают себе правую грудь, чтобы она не мешала натягивать лук, делают инвалидами мужчин, трахаются с ними раз в год, чтобы иметь детей… Я? Амазонка? Это было слишком, я опустила глаза. И увидела мертвую серну. Коричневый глаз, маленькая, круглая, красная ранка на тонкой шее, полуоткрытый рот, маленький, наполовину вывалившийся язычок, зубки. Браво, сказал он, ты стала охотником! Я не успела почувствовать жалость к мертвой матери двоих детей. Счастье, как северное сияние, осветило мой разум! Настоящий фейерверк! Я наконец узнала, как мне навсегда завоевать своего мужчину! Я нашла ту себя, которая ему нужна! Я буду жена-охотник! В чем может упрекнуть меня покойная? Был ли у нее свой самец? Да, конечно, иначе она не гуляла бы с двумя детьми! Как она заполучила его? Хитрила, использовала грязные приемы и трюки. Порядочные серны тихо спали, пока она в дремучем лесу вертела своей похотливой задницей. Есть и среди серн шлюхи, просто зоология еще не сказала о них свое веское слово! А я? И мне нужен самец! И если я могу заполучить его только ценой смерти четвероногой мерзавки, я, конечно, не буду мучить себя угрызениями совести! И серна бы меня застрелила ради своего четвероногого ебаря! Все мы одинаковы, мы самки! О, сказала я и дотронулась носком ботинка до мертвого тела, какое прекрасное ощущение! Я пятнадцать лет его ждала! Это я сказала. Мой голос звенел. Мой голос звенел! Положим серну на крышу машины, на багажник, проедем через село, пусть люди видят мой трофей, пританцовывала я вокруг покойной. Нельзя, сказал он, глаза у него был темно-серыми, сейчас сезон охоты закрыт, ты убила ее, и это на нашей совести, твоей и моей. Он повернулся и направился к лесу, охотничьим ножом срезал длинную толстую пажу. Господи Иисусе, у меня внутри все сжалось. Он снял с палки немного зеленой коры, достал из кармана шариковую ручку, на оголенном участке написал: серна, Брдина и дату. Вручил палку мне: береги ее, когда опять кого-нибудь убьешь, мы снимем еще кусок коры, и так до тех пор, пока не будет исписана вся палка, а потом ты сама срежешь себе следующую… Спасибо, сказала я. У нас дома хранилось две его палки и шесть палок его отца. Некрологи убитых животных были распределены по датам, а их головы по стенам. Теперь и я стала членом клуба. Я держала палку, смотрела на нее, рассматривала. Пора уходить. У его ног лежал рюкзак. Он нагнулся к нему, открыл и достал бутылку минералки… Нет! Нет! К этому я не была готова! Нет! Он хотел меня трахнуть! Достать хуй из трусов и брюк, ополоснуть его минералкой и оттрахать меня рядом с мертвой серной?! Мамочки! Нет!! Он поставил бутылку и сделал шаг ко мне. Нет, сказала я громче, чем следовало, почти крикнула! Ты что? Я слишком взволнована, сказала я быстро, мне даже трудно дышать, это для меня великий день, ты не понимаешь… Понимаю, он улыбался мне глазами, я помню, что ты сто раз слышала, как я убил свою первую серну… Да, эту историю я знала наизусть. Все равно, расскажи, Шехерезада! Ну, давай, бла-бла-бла-бла-бла-бла… Мы с папой вошли в лес, принюхивались, принюхивались, принюхивались, потом остановились, серна щипала траву, я прицелился и попал ей в глаз, браво, сказал папа, из тебя будет толк, потом папа достал из внутреннего кармана охотничьей куртки фляжку, и я в пятнадцать лет в первый раз сделал глоток ракии…

Я смотрела, как шевелятся его губы. Голова этой серны висит на стене в коридоре у нас в квартире, у нее коричневые стеклянные глаза, есть ресницы, видны маленькие зубки и кончик языка. Она выглядит как живая, а это всего лишь голова. Я поперхнулся, папа засмеялся, у меня на глазах выступили слезы, это была сливовица…

Когда он замолчал, я упала на колени и открыла рот.

Пока я дудела в его дудку, я вспоминала, ведь надо же о чем-то думать, пока сосешь хер посреди огромного луга, как я наслаждалась, читая «Леди Чатерлей». Я была девочкой, меня волновала эта ебля в мокром лесу.

Я была Леди, но в моих фантазиях ебарь никогда не был шофером! Нет! Шоферы во времена моего детства были толстыми, хамоватыми, курили за рулем автобуса, когда я ехала в школу, и все время орали: отойдите от центральной двери! Летом мои синие форменные блузки были мокрыми под мышками, и по краю пятна всегда было немного соли. Господи Иисусе! Мокрый лес, я, голая, бегу, я должна бежать, убегать от ебаря, нет никакого смысла дать ему сразу, мужчины любят гонки. Короче, я бегу, но не вечно же мне бежать, наконец он меня хватает, одной рукой держит, другой сдирает со своего толстого бледного тела светло-голубую форменную рубашку с надписью «Югобус» и солеными кругами под мышками… Я не была Леди такого типа! В моих девичьих мечтах у ебаря было тело шофера Леди, но он не был шофером. Я никогда не была высокого мнения об обычных рабочих, портовых грузчиках, водителях грузовиков и автобусов. Рабочие никогда не казались мне теплыми, душевными людьми, которых нужно считать теплыми, душевными людьми только потому, что жизнь только и делает, что ебет их и ебет… Нет, нет, ни в коем случае, они не были героями моей жизни! Если бы я была дамой, меня никогда не трахал бы дровосек! Никогда! Возможно, юные дамы из высшего общества и мечтают о том, что, когда они вырастут, их будет трахать дровосек, о мечтах юных дам мне ничего не известно, а вот дровосеки – это как раз моя специальность. Да, короче, мертвая серна лежит на траве, он стоит, расставив ноги, толстые охотничьи брюки и трусы спущены до щиколоток, я в охотничьем наряде стою на коленях, я даже куртку не сняла и сосу, сосу, ох как сосу! В молодости я думала, что мужчины делятся на две категории – вонючие дровосеки и дипломированные юристы, которые моются по пять раз в день, а в лесу обмывают свой хуй каждый раз другой жидкостью. Чай. Кока-кола. Виски. Траварица. Настой ромашки. Минеральная вода «Раденска». Итак, я сосала, держала его дудку в кулаке и резкими движениями двигала кожу на его хере, вверх, вниз, вверх, вниз, левой рукой. Птицы щебетали, на колени мне давило что-то твердое, рот болел, я хотела есть, шея окоченела, он, вероятно, стонал, я не слушала. Наконец, аллилуйя, аллилуйя, «Раденска» смешалась со спермой, а он закричал… Вам не верится?! Он закричал… Невозможно поверить?! Первый раз в жизни он, кончая, закричал… Да, да, господа судьи! Он закричал: Тильдаааа… Понимаете? Закричал «Тильдаааа…» Какая Тильда? Тильда – это я. Это мое имя. Меня зовут Тильда. Я – Тильда! Он никогда, никогда не называл меня по имени. Никогда! А теперь я убила серну, и он крикнул «Тильда»?! Неисповедимы пути мужчин?! Я встала и отряхнула колени. Он застегнул брюки. Пошли к машине, сказал он. Положил мертвую серну себе на плечи, у меня в руках была палка и его рюкзак, а на спине свой. Он шел впереди. Я ковыляла за ним, под ногами то кочки, то ямки. Уже настало полноценное утро. Мне больше не нужно было стараться, топ, топ, топ, и ставить ноги точно туда, куда мгновение назад ступали его ботинки, тем не менее я старалась шагать именно так. Я смотрела на его широкие, очень широкие плечи и крепкую спину. Он согнулся под тяжестью мертвого животного. Он шагал передо мной твердыми шагами, мужчина моей жизни. Я поняла, как мне стать его единственной, вечной любовью. Я буду тихо ходить по лесу, останавливаться, ложиться, целиться, стрелять, убивать серну, которая щиплет траву! Я буду убивать, убивать, убивать! Ну, серны, лесные шлюхи, берегитесь! Мы подошли к машине. Он опустил серну на землю. Вытащил из машины большой кусок полиэтиленовой пленки. В багажник она так не поместится, слишком большая, придется сломать ей ноги. Я стояла рядом. Он наклонился, присел на корточки. Перед моими глазами мелькнула большая напряженная спина. Он взялся двумя руками за тонкую ногу. Крак, раздалось у меня в ушах! Крак, раздалось у меня в ушах! Крак, раздалось у меня в ушах! Я вытащила из ножен у себя на поясе охотничий нож. У каждого охотника должен быть нож, ни один охотник никогда не пойдет на охоту без ножа. Я нагнулась над ним. Замахнулась…

Очнитесь, очнитесь, очнитесь! Это кто-то говорит мне. Трясет меня. Я соскочила с белого, похожего на снег коня! У меня кружится голова, тошнит, к горлу подступает рвота, но я больше не на небе! Я больше не парю! Не скачу верхом в рекламе! Не жду Страшного суда! Открываю глаза. Вдали… Господи Иисусе! Сейчас я в банальном кинофильме?! Я выхожу из комы. Там, вдали, в каком-то тумане я вижу врача, он улыбается мне так, как во всех фильмах врачи улыбаются дамам, которые возвращаются к жизни. О! Его лицо?! У него темные усики, темные волосы, ярко-красные губы и белые зубы?! Неужели я в мексиканском сериале?!! Очнитесь, очнитесь, он схватил меня за левую руку. Я закрываю глаза. Если вы меня слышите, сожмите мою руку. У него нет шансов. Я не собираюсь стискивать ему руку до тех пор, пока не услышу, что он мне скажет. Я знаю, как это бывает в любовных фильмах. Она сжимает ему руку, он говорит ей что-нибудь хорошее. А вдруг это фильм ужасов?! Я не шевелю пальцами. Сначала скажи, потом я сожму тебе руку. Молчу. Он говорит. Один мужчина хотел бы вас поприветствовать, вот он, здесь, в дверях. О! Мужчина? Мужчина? Мужчина? Если бы я могла говорить, а говорить я не могу, но если бы могла, то я бы сказала ему: господин доктор, вы сказали «мужчина»? В моей жизни есть только три мужчины, которые могли бы прийти меня поприветствовать. Первый мужчина – это мой супруг, который остался жив, потому что я не бог весть какой охотник. Второй мужчина – это следователь, который будет меня спрашивать: расскажите, пожалуйста, как все было. Третий мужчина – это мой любовник, единственный мужчина, чью вонь я в состоянии переносить. Какой из этих трех мужчин стоит на пороге моей палаты? Но ничего сказать я не могу. Мешает трубка во рту. Поэтому я открываю глаза и смотрю в сторону двери.