Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Важа Пшавела

Оленья лопатка

I

 
Лил дождь, трепетала зарница.
По горному склону стремглав
Потоков неслась вереница,
Траву и кустарник измяв.
Ворочая с громом каменья,
В ущелиях воды ревут.
Не горы, а столпотворенья
Из черного мрака встают.
Скала на скалу наседает,
На гору влезает гора,
Река, словно зверь, зазывает
И плачет внизу до утра.
И только средь темных орешин
Утес в одеянье простом,
Как девушка юная, нежен
И грозен, как витязь Ростом.
Там бродят в трущобах медведи,
Живут там кабан и олень.
Охотник там множество снеди
Находит в удачливый день.
Но нет ни дорог там, ни хижин,
И необитаем утес,
И только струится, чуть слышен,
Источник прозрачнее слез.
И дождь, упадающий косо,
О листья растений звенит,
И речка у края утеса
Ревет, омывая гранит.
Там волки не воют в трущобе,
Не брешет во мраке лиса,
Сова, сотрясаясь в ознобе,
Не плачет на все голоса.
И туч исчезают скопленья,
И звезд появляется рой.
Покрытые влагой растенья
Недвижно стоят над землей.
И возле костра небольшого,
Красив и приятен на вид,
Оставшийся на ночь без крова
Какой-то охотник сидит.
Он съежился, вымокнув за день,
Поник у костра своего.
Игрою сверкающих пятен
Огонь освещает его.
На левом боку несчастливца
Охотничья сумка видна,
Красивая пороховница
Отделана костью слона.
Кремневка приставлена к буку,
На поясе блещет кинжал…
Внимательный к каждому звуку,
Охотник курил и дремал.
И думал сквозь тонкую дрему
Как завтра добычу найти.
Ужель суждено ему к дому
С пустыми руками идти?
Весь день по горам он скитался
И еле уж ноги волок,
Но живности, как ни старался,
Добыть до сих пор он не мог.
Два раза, подкравшись к оленям,
Стрелял он в животных, но те,
Подобно стремительным теням,
Скрывались в лесной темноте.
Кабаны паслись в буреломах
Он выстрелил несколько раз.
И снова за промахом промах,
И брызнули слезы из глаз.
Он в голову бил кулаками,
Был мерзок себе самому…
Теперь, понимаете сами,
Не очень-то сладко ему.
 

II

 
Эй, братец! послышался голос.
Охотник глядит никого.
И дыбом становится волос
От страха под шапкой его.
"О боже, спаси и помилуй,
Ломисского раб я Креста!
Как видно, нечистая сила
Пугает меня неспроста… "
А голос: "Не бойся, бедняга,
Не бес я, не демон лесной.
Клянусь, не во зло, но во благо
Пойдет эта встреча со мной.
Спускайся скорее в ущелье,
Не мешкай, не сбейся с пути.
Мне нынче на праздник велели
С собою тебя привести".
Неужто пришлец не лукавил?
Был Балия бледен еще.
Но встал он, кинжал свой поправил.
Закинул ружье за плечо.
"Ну, что ж ты шевелишься еле?
Идешь ты или не идешь?"
"Иду, хоть бы вы меня съели!
Пускай пропаду ни за грош!"
И Балия, полон отваги,
На голос ночной зашагал,
И долго блуждал он в овраге,
Цепляясь за выступы скал.
Вдруг роща пред ним зашумела.
«Эй, кто тут?» он крикнул во тьму.
«Иди под деревьями смело»,
Ответили рядом ему.
 

III

 
Поднялся он вверх по тропинке,
Подъем одолел без помех,
И вдруг из соседней ложбинки
Послышался говор и смех.
Глядит он большая поляна
Огнями вокруг убрана.
Красива и благоуханна,
Вдали распростерлась она.
И как он ее не заметил,
Скитаясь по этим местам?
Струится, прозрачен и светел,
Источник серебряный там.
На ветках из чистого лала.
На стеблях из яхонта, в ряд,
Как радужные опахала,
Цветы над поляной висят.
К деревьям прилеплены свечи,
Их пламя встает до небес.
Свои благодатные речи
Ведет очарованный лес.
И толпы различного люда
Уселись вокруг на траву.
Охотник подобного чуда
Не видел еще наяву.
"Охотник, забудь про охоту,
Присядь поскорее за стол"
И взял его за руку кто-то,
И вмиг на поляну привел.
Его на ковре усадили,
Поставили кубок вина,
И разная дичь в изобилье
Собранью была по дана.
Охотник вино выпивает,
Глаза поднимая, глядит,
Девица пред ним восседает,
Стройна и прекрасна на вид.
Как молния, светятся взоры,
А волосы синяя мгла…
О дети, Великие Горы
Зовут вас к началу стола.
"Вкушайте, что подано, с миром!
И ты наш возлюбленный гость,
Будь весел за дружеским пиром,
Но помни, что каждую кость,
Которая в долю досталась,
Ты бережно должен хранить.
Живому ведь каждая малость
Нужна, коли надобно жить"
 

IV

 
Дождавшись урочного часа,
Все гости взялись за еду.
Здесь поровну делится мясо
И каждый имеет в виду:
Чтоб были в сохранности кости
И дева довольна была,
Собрать их обязаны гости
Пред ней на средину стола.
И каждый здесь полною чашей
Торжественно пьет за того,
Кто правит вселенною нашей,
За мудрость и силу его;
Здесь пьют плодородье земное
Отраду счастливых сердец,
И, радуясь мысленно вдвое,
За девушку пьют наконец.
Но не подчинился порядку
Охотник за общим столом,
Обгрыз он оленью лопатку
И бросил в источник тайком.
Столпились пред девушкой гости.
Окончив обильный обед,
Считают в сохранности кости,
Оленьей лопатки лишь нет.
Куда провалилась лопатка,
По чьей потерялась вине?
Охотника бьет лихорадка,
Мурашки бегут по спине.
Ну, думает, если узнают,
Навалятся целой толпой,
На части меня растерзают,
Могильной засыплют землей.
А гости из старой осины,
Чтоб выполнить древний обряд,
Подобье лопатки звериной
Уже перед ним мастерят.
И деве своими руками
Принять деревяшку пришлось,
И вместе с другими костями
Ее засчитали за кость.
И дева обломком кинжала,
Который, как солнце, горел,
На каждой кости начертала
Животных грядущий удел.
"Весною, когда ежевика
В соседнем лесу расцветет,
Искусный охотник Чолика
Путь этого зверя убьет.
Когда к водопою в июле
Приблизится этот самец,
Берика свинцовою пулей
Уложит его наконец.
Пусть этого свалит Беридзе
У скал, где темнеет ивняк.
На празднике повеселиться
С семьею достоин бедняк".
Так дева на каждой костяшке
Писала о судьбах зверей.
Подходит черед деревяшке.
Чье имя напишут на ней?
Под звуки оленьего клича
В осенний и пасмурный день,
Пусть Балии снова в добычу
Достанется этот олень.
Счастливая выдалась щепка!
Пошло приключение впрок!
Запомнился Балии крепко
Назначенный девушкой срок.
И вот на костяшках звериных
Написаны сотни имен,
И пусто в огромных кувшинах,
И клонит охотника в сон.
Заснул на поляне он сладко,
От долгих скитаний устав.
Природа во имя порядка
На все свой имеет устав.
Луч солнца душа человечья —
Горит на вершине горы.
Летит ветерок издалече,
Волнуя растений ковры.
Проснулся охотник, и что же?
Нигде не заметно костра,
Поляна совсем не похожа
На ту, что он видел вчера.
Ни девушки нет, ни народа,
Источник куда-то исчез,
В гирляндах цветов к небосводу
Волшебный не тянется лес.
Вздымает обычные кроны
Росою обрызганный бор.
И белокопытник зеленый
Цветет здесь, и дикий копер.
И мост из листов ежевика
Над самым обрывом мостит,
И в чаще от птичьего крика
Весь воздух поет и звенит.
И перлы росы умывают
Лесных сладкопевцев лицо,
И травы друг друга лобзают,
И к деревцу льнет деревцо.
Как мать над своими птенцами,
Храня их от бурь и тревог,
Порхает, виясь, над цветами
Прохладный лесной ветерок.
И вновь расцветают растенья,
Роняя росинки с листа,
И счастьем любви и смиренья
Их свежие дышат уста.
Ив виде большого дракона
Туман у подножья горы
На горы глядит полусонно,
Вздымая седые вихры.
Но горы, как будто для песен,
Спокойно расселись вокруг,
И круг их возвышенный тесен,
И выпуклы мускулы рук.
«Будь тверд и разумен на деле»,
Твердит человеку гора,
И каждое дышит ущелье
Дыханьем любви и добра.
Кто силы на это затратил?
Кто создал природу такой?
Невидимый в зарослях дятел
Чинару долбит за рекой.
Поднялся орел в отдаленье,
Парит посредине небес.
В дремоте и благоговенье
Застыл очарованный лес.
И смолкла река понемногу,
Забыв про вчерашний разгул,
И молится Балия богу,
Он выспался и отдохнул:
Глубоко он в сердце скрывает
Все то, что увидел вчера,
И трубочку он зажигает,
И к дому шагает пора!
Пора! Но уж тайну ночную
Он будет таить ото всех:
Болтать о виденье впустую
Большой, разумеется, грех.
 

V

 
Ну, Балия, где ты шатался,
Быть может, напрасно ходил?
Каких ты чудес навидался,
Какие места посетил?>
Так Балию старый и малый
Расспрашивал жадно, но он
Едва отвечал им, усталый,
Боясь заикнуться про сон.
<Я, люди, врагу не желаю
Того, что случилось со мной!
Немало по нашему краю
Скитался я в чаще лесной;
Немало я видел оленей
И к богу нередко взывал,
Но, как ни стрелял, к сожаленью,
Ни разу я в цель не попал.
Случиться без воли господней
Такие не могут дела,
Затем и святыня сегодня
Ничем мне помочь не могла.
А сам про себя размышляет:
Настанет назначенный срок,
Увидите, как он стреляет,
Ваш Балия, старый стрелою.
Но Гигия Мартиашвили
Сказал, притулясь у стены:
Не руку ли заворожили
В деревне тебе колдуны?
А может быть, заколдовали
Кремневки прицельную часть?
Тогда, как ни целься, едва ли
Сумеешь ты в зверя попасть.
Появятся бесы, русалки,
Туманом закроют прицел…
Сходил бы ты, братец, к гадалке
Да в воду ей глянуть велел.
Такая со мной небылица
В лесу приключалась не раз:
То цель начинала двоиться,
То просто скрывалась из глаз.
Не кровь ли ты пролил собачью?
Не бил ли котов и ворон?
Иди, погадай наудачу,
Не лезь сгоряча нарожон.
Охотник, подумав исправно,
Ответил на этот вопрос.
И верно, под пулю недавно
Попался мне бешеный пес.
"Как? Эту собачку доджури?
Ее ты прикончил, чудак?
Коль так, то по собственной дури
Попался ты нынче впросак!"
И вот, наконец, наступила
Оленьего крика пора.
Самец, быстроногий верзила,
Кричит на опушке с утра.
Задумался Балия крепко,
Сносил к ворожейке ружье,
Когда появилась зацепка,
Нельзя забывать про нее.
А тут и дела подступили,
Страда в деревнях нелегка,
И осень, пора изобилья,
Еще далека, далека…
 

VI

 
Покрыта кустарником тонким,
Опушка гудит, и на ней
Олень, словно мать над ребенком.
Взывает к подруге своей.
Обрадован Балия криком.
Таит он надежду в душе.
Олень в нетерпенье ноликом
Ломает кустарник уже.
На свист не похож соловьиный
Призыв обитателя скал,
Волнение страсти звериной
Ужасно, как горный обвал.
Не слышной подкравшись стопою,
Охотник стоит недвижим.
Рога распластав над землею.
Бушует олень перед ним.
Охотник при целился ловко,
Нажал, не спеша, на крючок.
Но что приключилось с кремневкой?
Ни с места проклятый курок!
Вдруг в воздухе загрохотало
Послышался выстрел вдали.
Олень покачнулся сначала,
Коснулся рогами земли,
Потом он упал на колени,
Не в силах он на ноги встать…
В пред смертном своем исступленье
Не хочет герой умирать!
Охотник глядит, удрученный
Такой неудачей своей.
Чуть дышит олень обреченный,
Упавший под сенью ветвей,
Глазами он ищет подругу,
Ответа возлюбленной ждет.
Чтоб с нею, покинув округу,
Добраться до горных высот.
Чтоб с нею в далекой отчине
единой любовью гореть…
Зачем мы так преданы жизни?
Зачем ненавидим мы смерть?
Достоин он был сожаленья
Питомец возвышенных скал!
Без радости, без утешенья
Он с пулей в боку умирал.
И витязь какой-то из чащи
Явился, Исполненный сил,
И мигом кинжал свой блестящий
В оленье он горло всадил.
Отрезал он голову зверю
И тушу свежует его…
Кто б, видя такую потерю,
Не проклял себя самого?
 

VII

 
Врагу пожелать не могу я
Того, что, сраженный судьбой,
Об этом олене тоскуя,
Почувствовал Балия мой!
Из чащ лесной он выходит,
Угрюм, опечален, сердит,
Охотника взглядом обводит
И, руку пожав, говорит:
"Откуда ты, братец мой, взялся?
За что ты меня погубил?
Я первый к оленю подкрался,
Я первый его уследил.
Поднявшись ползком на пригорок,
Навел я на зверя ружье,
Вдруг выстрел и ты, словно ворог,
Явился на горе мое.
Напрасно твое удивленье!
Коль в зверя сумел я попасть.
Должно быть, от туши оленьей
Им не предназначена часть.
Давай же, покончив с добычей.
Разделим ее пополам.
Отцов соблюдая обычай,
Не следует ссориться нам".
Разумное выслушав слово,
Что Балия мог возразить?
В обычае у зверолова
С друзьями добычу делить.
Нахмурившись, Балия злится,
Без лишних работает слов.
Один только раз у счастливца
Спросил он: кто ты таков?
«Цицила я из Бодбис-Хеви», —
Ответил охотник. и вдруг
Вдали затрещал деревья
И выскочил кто-то на луг.
Олень, потрясая рогами,
Нарвался на них невзначай.
"Ну, братец, не хлопай глазами, —
Воскликнул Цицила, – стреляй"
Прицелился Балия в зверя
И выпустил пулю в упор.
Глазам своим бедным не веря.
Глядит он о, стыд и позор!
Промазал!.. Стремительный топот
И скрылся олень из очей,
И громкий послышался хохот
В дубраве, неведомо чей.
Эх. Балия, Балия! Мошка,
Коль срок не пришел, не умрет!
Однажды случилась оплошка,
А сколько с оплошкой хлопот!
Стоит он и смотрит уныло.
Смущенный несчастьем своим.
Но где ж бодбисхевец Цицила?
Цицилы уж нет перед ним!
Олень с полусодранной шкурой
Лежит неподвижно у ног.
Задумался Балия хмурый
Куда же девался стрелок?
Цицила, не время смеяться!
Довольно шутить! Выходи!
Следов не осталось от братца,
Лишь ветер шумит впереди.
На дерево Балия лезет,
Охотника сверху зовет,
Ни звука… Неужто он грезит?
Ужель померещился тот?
Луч солнца с вершины отрога
В ущелье скользит, как стрела.
Решил мой охотник: "От бога
Все эти исходят дела.
Что будет то будет, но все же
Ни звука об этом ни с кем!
Кто ропщет на промысел божий,
Тот будет погублен совсем.
Ты, боже, болтливого с корнем
Как сорную вырвешь траву.
Смирюсь перед промыслом горним,
Покуда на свете живу"
 

VIII

 
Наутро село загалдело,
Из хижин посыпался люд.
Какое-то важное дело
Случилось, наверное, тут.
И жены, и дети, и мужи
Торопятся к Балии в дом.
Сам Балия вертится тут же
Во всем снаряженье своем.
Огромный, могучий, безглавый,
Распластан олень у ворот.
Рога головы величавой
Дивят красотою народ.
Мужчины, вступая в беседу,
Добычу спешат разглядеть.
"Пошли тебе, боже, победу
Такую же славную впредь"
"В какое ходил ты ущелье?
Где зверя, герой, подстерег?
С таким великаном на деле
Не каждый бы справиться мог"
И тут мой герой плутоватый
Решил приукрасить рассказ.
"Замучил меня он, проклятый,
Два раза скрывался из глаз!
За ним как безумный я мчался,
Летел я, как птица, вперед.
Едва со скалы не сорвался,
Оставил бы дома сирот.
Не чуя земли под ногами,
Бегу я и вижу медведь!
Стоит и швыряет камнями,
Дубиною хочет огреть!
И выстрелил я поневоле,
И рухнул он кубарем вниз,
Итак заревел он от боли,
Что птицы с деревьев взвились.
Я дальше. Опасность почуя,
На хитрость пустился рогач:
Едва подобраться хочу я,
Он в сторону бросился вскачь.
Но тут уж мне было, конечно,
Прикончить его нипочем.
Ущелье, где пал он, сердечный,
Бедамским зовется Ключом".
"Ты, Балия, впрямь молодчина!
Хвала тебе, братец, и честь!
Из ста человек ни единый
С тобой не сравняется здесь"
Рекой полились славословья,
Но сказ мой не кончен еще.
На туше вблизи изголовья
Лежало оленье плечо.
И к общему вдруг удивленью
Из мякоти этой мясной
Скользнула лопатка оленья,
Как спелый орешек лесной.
Никто не касался дотоле,
Не трогал никто рогача,
Казалось, по собственной воле
Упала она из плеча.
И смолкли вокруг разговоры,
Толпа расступилась, глядит:
Охотник, потупивший взоры,
Над нею, как мертвый, стоит.
И вдруг побежал без оглядки,
И скрылся за дверью… Народ,
Дивясь деревянной лопатке,
В испуге стоит у ворот.
И кто-то кричит у порога:
"Куда ты девался, герой?
Скажи, если веруешь в бога,
Что там приключилось с тобой?"
«Не знаю! Мне больно, мне тяжко»
Послышался стон изнутри.
"А кто смастерил деревяшку?
Что значит она, говори!"
"Не знаю! Берите оленя,
Довольно мне душу терзать!
Обманут я, нет мне прощенья,
Зачем родила меня мать"
Но дело клонилось к разгадке,
Пока он вопил сгоряча,
Народ прочитал на лопатке.
Не он подстрелил рогача.
И люди, лукавца ругая,
Признательны были судьбе.
На свете неправда любая
Заявит сама о себе.
Ничто не останется в тайне,
Откроется все под конец,
И чем был порок неслучайней,
Тем будет несчастнее лжец.
Забросил охоту охотник,
Любимое продал ружье.
Коль я, говорит, греховоник.
То не для меня и зверье!
 

1895 Перевод Н. Заболоцкого

Змееед

(Старинный рассказ)

I

 
Хевсуры гуляли в гостях.
У Цыки варилося пиво.
С ковшами у полных корчаг
На крыше сидели шумливо.
Преданьями слаще сыты,
Гостей веселя под пап дуру,
Мостили к их слуху мосты
Рассказчики и балагуры.
Посасывая чубуки,
Внимали преданиям чтимым
Седые как лунь старики,
Как облаком, скрытые дымом.
Живя стариною былой,
Пускались о витязях спорить,
Чтоб воз данной им похвалой
Свою молодежь раззадорить:
Посмотрим, из вас, молодчин
Кто в доблести будет удалей>.
Грустил на пирушке один,
И все туда взгляды кидали.
Оставив других в стороне,
Все льнули к нему на попойке.
С мечом и щитом на ремне
Стоял он, худой и небойкий
Две преданных, близких души
Служили ему всем порывком
Хватали пустые ковши
И передавали их с пиком.
Бери, говорили, не лей,
И что ты так хмур? Приосанься.
Взгляни на народ веселей,
Скажи что-нибудь и не чванься.
Не стой, говорят, нелюдимом,
А он отвечал:  "Во хмелю
Хорошего что я скажу им?
Я глупости спьяна мелю.
Проспимся, тогда потолкуем".
И чашу поднявши к губам,
Он опорожнил ее духом.
Он рад был родимым местам,
Седым старикам и старухам.
И пьяный, как все, в пух и в прах.
Смотрел он на пьяные лица…
О Миндии этом в горах
Рассказывали небылицы.
Его лет двенадцать в плену
Держали могучие дивы.
Он муки познал глубину,
Томясь на чужбине тоскливой.
Двенадцать Христовых рождеств
И столько ж его воскресений
Прошло той порой, что простец
Из плена не видел спасенья.
В неволе истаяла грудь.
Душа запросилась из тела.
Тоске не давая уснуть.
Он рвался в родные пределы.
В ущелия гор снеговых,
На тропы с неверным изломом,
К не чающим сына в живых
Родителям, братьям, знакомым.
В ту хату, которой столбы
Теперь ему раем казались…
Святителям, множа мольбы,
Он так раз сказал, опечалясь:
"Покончу с собой. В западне
Житья все равно мне не выйдет".
Однажды котел на огне
С обедом для дивов он видит.
Он знал, что варилось в котле.
Готовились змеи с приправой.
У дивов не раз на столе
Он видел посуду с отравой.
«Вот этим-то и отравлюсь»,
Как громом, сраженный догадкой,
Сказал он, и выловил кус,
И съел через силу украдкой,
И небо окинуло дол
Глазами в живом повороте.
Он новую душу обрел.
Очнулся под новою плотью.
Прозрел он и точно замок
С очей и ушей его взломан.
Все слышно ему и вдомек:
И птичий напев, и о чем он.
Крик счастья, и лепет истом.
Зверей и растений усилья,
Все, созданное творцом,
С душой ли оно, без души ли.
У всех есть особый язык,
Особые у становленья.
И пленник, попав в их тайник,
Дивится своей перемене.
Теперь ему ясно, что змей
Нарочно придумали дивы,
Чтоб тайна была их тошней
Душе человека брезгливой.
Хоть правда, что дивы всегда
И потчевали его кротко.
Уверенные, что еда
Не может пролезть ему в глотку.
Лес, небо, что ни попади
Теперь с ним в беседе совместной,
И в Миндиевой груди
Лишь зло не нашло себе места.
Все прочее их существо
Впитал он и духом воспрянул.
Не страшно ему ничего,
Хотя бы и гром даже грянул.
Не нынче, ближайшим из утр
Отделается он от дивов.
Он скор, точно пуля, он мудр
Всем ходом змеиных извивов.
В нем боготворят свой оплот
Хевсуры и пшавы, не споря,
В венце своей славы, с высот
Царица Тамара им вторит:
Коль Миндия с нами пойдет
И с ним его рода горяне,
То враг ничего не возьмет.
На все невзирая старанья>.
Он способы знает в бою
Расправиться с вражьею силой.
Он раненых за врачею
Спасает у края могилы.
Разрубленного пополам
Умеет срастить его зелье.
Он вечный предлог к похвалам
В военном ли, в мирном ли деле.
И область молвою полна
О жизни его и удаче.
 

II

 
Когда наступает весна,
Как бы пробуждается спящий.
От радости и полноты
Природы восторг беспределен.
Являются почки. Цветы,
Обнявшись, вплетаются в зелень.
Бросается Миндия с ног
На горы и с гор, как к знакомым,
Приветствует каждый цветок,
Здоровается с насекомым.
И все ему хором: ура!
Свои распуская знамена.
Раскраской во все колера
Кивают цветы изумленно.
И все сообща, как один,
Навстречу:."Здорово, дружище"
И лес шевеля до вершин,
Подпочву сосут корневища.
Вкруг, что ни росток, то: "Сорви!
От кашля настойки нет лучшей".
«А я от застоя в крови».
«А я от глистов и падучей».
Он рвет их, покуда темно,
И только роса их курчавит.
Он знает: из них ни одно
Ни в грош свою целость не ставит.
Им главное жизни бы нить,
Подаренную в посеве,
На чью-либо пользу продлить.
Но иначе плачут деревья.
Лишь Миндии внятен их стон,
Их жалобы и настоянья,
И в жизни от этого он
Не чувствует преуспеянья.
Чуть скажет, стволу не в укор:
Мне надо тебя на дровишки,
А жалость отводит топор,
И нет от нее передышки.
"Не тронь меня, слышит, —
не тронь,
Красы не темни мне окружной.
За то ль меня с солнца в огонь,
Что я пред тобой безоружно?"
Он смотрит кругом, одурев,
А сметит какое меж ними,
Так сверх пощаженных дерев
То стонет еще нестерпимей.
И вот он домой порожнем,
Не взявши с собой ни полена,
А чтобы не вымерзнул дом,
Жжет дома солому и сено.
В подмогу валежник, кизяк,
Все, что подберет он дорогой,
За что всякий раз, что ни шаг,
Всегда благодарен он богу.
И с тем же советом для всех
Твердит он соседям, как детям:
Деревья рубить это грех.
Довольствуйтесь суховетьем.
Но мнения не побороть,
Что это одно сумасбродство.
Ведь все это создал господь
Для нас и для нужд домоводства.
Лес рубят по-прежнему все.
Редеют чинары и клены.
 

III

 
Все жнут полоса к полосе,
А Миндия, как исступленный.
Здесь вырежет колос, там два,
И кинется слева направо.
Рубаха на нем чуть жива,
И кажется поле отравой.
Пока он на что-нибудь гож,
Он кубарем скачет по ниве,
А станет совсем невтерпеж
Бросается ниц в перерыве.
А спросят, какой в этом прок,
Ответит:."Когда б вам да уши,
Схватило б и вас поперек
И поизмотало б вам душу.
Как станут колосья стеной,
И тут я от просьб их чумею.
Тот с этой, а этот с иной,
Всем племенем, шея на шее.
Душ в тысячу эта толпа
Бушует о разном и многом.
Сдается, при блеске серпа
Кажусь я каким-то им богом.
Срежь нас! протеснясь к лезвию,
Кивают головками злаки.
Нет, нас! Мы стоим на краю!
Другие мне делают знаки".
"Чуть туча душа ниже пят.
Смотри, как зерном нас расперло.
А ну как посыплется град"
И хряснет холодным по горлу…
Иные орут: "Пощади!
Дай бог тебе силы и счастья".
Послушать так сердце в груди
С нескладицы рвется ни части
На всех угодить не посметь.
Ни рук ведь, ни глаз не хватает.
Намечешься день и как плеть.
К заре тебя с ног подсекает.
А чем против градины серп
Любезнее сердцу колосьев?
Боятся, что людям ущерб,
Иные печали отбросив;
Зерно для народа соблюсть,
А не для вороньего клева,
Вот вся-то забота и грусть
Пшеницы золотоголовой.
Затем-то, шумя на ходу,
Под серп и торопится жито,
Чтоб людям пойти на еду,
А будут голодные сыты,
Чтоб к небу молитвы несло
Простить прегрешенья умершим.
 

IV

 
Свой праздник престольный село
Справляло со всем полновершьем.
К Гуданской молельне креста
Спешит не один богомолец.
Толпа неиссчетно густа,
И толки у створ и околиц.
Одни говорят про свое,
Другие про что-то чужое,
Но все при житье и бытье
Покрытого славой героя.
Одни о ружье и мече,
Другие о былях друг друга,
Но все о сажени в плече,
Раскраиваю щей кольчугу.
Заспоривших уж не разнять,
Как вдруг переводят беседу
С побед на особую стать
Всезнающего змеееда.
"Давно вам дивлюсь, земляки,
Им Чалхия с видимым весом: —
Ведь если у скал языки,
Что ж нам не слыхать ни бельмеса?
Он слышит, а к нам не несет?
Не больно ль великая странность?
Обманщик ваш Миндия – вот!
И с умыслом водит вас за нос.
Таить не могу, не таков.
Вон сам он: пусть скажет, не прав ли?
Примите ж без обиняков,
Что я еще дальше прибавлю.
Допустим, жалея луга,
Деревья беря под опеку,
Как примем убийство врага?
Не жальче ли всех человека?
Зачем же, без дальних затей,
Ваш Миндия, в доблести бранной,
Сам нагромождает, злодей,
Из вражеских трупов курганы?
Видать, хоть и грех, а порой
И сами лишаем мы жизни,
Кто наш нарушает покой
Или угрожает отчизне.
Тут, видно, сам бог наш отпор
Не может считать душегубьем.
Не то же ли, если топор
Возьмем мы и дерево срубим?
"Прав Чалхия, истинный бог,
А Миндия  плут – баламутчик", —
Несмело еще, под шумок
Пошептывалися меж кучек.
"Смотри, надоумит хитрец.
Как после бы плакать не начал!
Годится ль жалеть, что творец
Для жалости не предназначил?
Весьма непохвально, что плут
Играл нашей легкою верой.
От лучших не россказней ждут,
А дельного в жизни примера.
Они нам опора, а он
Одно лишь с пути совращенье".
Таков был конечный резон
Хевсурского общего мненья.
Тем временем Миндия сам
Поблизости, полный кручины,
Сидел, предаваясь слезам,
Никто им не ведал причины.
Уставив глаза в мураву,
Он толков соседских не слышал.
И только из сна наяву
По окрику Берлин вышел.
"Зачем, повернувшись спиной.
Лицо от народа ты прячешь?
Зачем неприветлив со мной?
На нас ли в обиде, что плачешь?
Я в том никого не виню:
Приливы твои и отливы
Бывают раз по сто на дню
И стали нисколько не в диво.
Но все ж, отчего ты так хмур?
Что мучит с такой тебя силой?"
При этом ватага хевсур
Теснее его обступила.
"Заслушался этих пичуг,
Сказал он и, в сторону тыча,
Рукой показал им на двух
Синиц, говоривших по-птичьи,
О смерти птенцов, надо знать,
Щебечут, такое-то дело.
Налево сидящая мать,
На право рассказчица села.
Что с матерью вымолвить страх!
Глядите, как свесила крылья".
И тут лишь хевсуры на птах
Как следует взгляды вперили.
Но только глазами впились,
Как птичка, сидевшая с края,
Скатилась с булыжины вниз
И кончилась, дух испуская.
Которой конец был таков,
Уж люди не осведомлялись
И лишь, друг на друга без слов
Посматривая, удивлялись.
В чем ложь заподозрили, в том
Должны были вдруг убедиться
Как обухом по лбу кругом
Ушибленные очевидцы.
Но случай забылся скорей,
Чем мог одолеть его разум.
По-прежнему били зверей
И обогревалися вязом.
 

V

 
Все время хевсуры в огне.
От прежних побед не остынув,
Все снова, внутри и вовне,
Бьют турок, лезгин и кистинов
Окреп Карталинский увал.
Враг крышки со гроба не сдвинет,
Лишь только б народ побеждал.
Ни в чем ему больше нужды нет.
Пока предводителя власть
На Миндии, – дело в порядке.
Никто не посмеет напасть,
И люди в ладу и достатке.
Влажен, кто при жизни добром
Снискал благодарность народа.
 

VI

 
На камне обрывистом дом.
Он крышей приперт к небосводу.
Громадные горы вокруг,
Взметнувшие кверху все тело,
На них белоснежный клобук.
Владычество их без предела.
Увидишь в снегу их хоть раз,
Всегда их захочешь такими.
Чудесны они без прикрас
И лучше, чем в лиственном дыме.
На грудь ли им солнце всползет,
Обвал ли запрет посередке,
Ущелья пролетом в пролет
Раскашляются, как в чахотке.
Но даже и эта краса
Не обойдена благодатью:
Блуждают и их волоса
В теплыни нежданном охвате.
Весной облака в темноте
Жгут молньями ярые свечи.
Земли на такой высоте
Не пашет рука человечья.
Лишь турам для тески рогов
Те выси и кручи любезны.
Лишь горы от веков
Корнями ушедшие в без дну.
Свои ледяные тела
Полуоголив, исполины,
Как темные демоны зла,
Владычествуют над долиной.
Дом с башнею. Башни кремень
Задымлен от вечного боя.
Волнует ее, что ни день,
Ружейною Громкой стрельбою.
Возможно ли ей отдохнуть,
Пока она на карауле,
Пока в ее бедную грудь
Сажают за пулею пулю,
Пока в человеке огнем
Безумствует жажда раздора?
Дом ходит сейчас ходуном!
Не от перестрелки от ссоры.
В нем плач, перебранки в сердцах.
Бранящихся только лишь двое.
Пылающий ярко очаг
Их свел голова с головою.
На той стороне очага
Хевсурка с детьми, а по эту
Хевсур, и управа строга,
А мука его без просвета.
 

Муж

 
Будь проклято время, что ты
Мне стала женою и Гирей.
До приступа той слепоты
Мне не было равного в мире.
Ты сделала, глупая тварь,
Что стал я похож на уро да.
Могу ль я и ныне, как встарь,
Ходить, не стыдясь небосвода?
О, знать бы о средстве каком
Вернуть себе прежнюю ясность!
Быть лучше скалы черепком,
Чем жить для того, чтоб угаснуть.
Причина всему мой потвор.
Для вас я пред богом лукавил.
И дети мне в тягость с тех пор,
Что стал я идти против правил.
Какой же веревкой завью
Я скорбь о здоровье и чести?
 

Жена

 
Вали со своей на мою!
Насильно ль с тобою мы вместе?
Кто Мзие пройти не давал?
Кто жалобил рано и поздно:
«Люблю! Не полюбишь пропал»?
Кто плакал несчетно и слезно?
Кто братьев честил средь села?
Кто ночью творил им бесчинья?
Тогда я как сахар была,
Так как же я стала полынью?
Зачем на детей клевета?
Откуда на бога хуленье?
Жениться и за ворота,
А нас на судьбы изволенье?
Моя ли вина, что себе
Ты кажешься хуже, чем раньше?
 

Муж

 
Твоя! Ты, как ветер в трубе,
Гудела, мытаря и клянча:
«Детей моих губит мороз»,
Как бы схоронив их, ты выла.
У Бердии дров целый воз.
Очаг раскалился от пыла>.
Ты ставила мне в образец
Любого глупца-тунеядца
И не разбирала словец,
Чтоб всласть надо мной насмеяться.
Ты в жажде достатка пекла
Пирог с ядовитой приправой,
И вот, в довершение зла,
Я сам пропитался отравой.
Обман городя на обман,
Я ради какого-то черта
Рубил за платаном платан,
Как жулик последнего сорта.
Стыдом перед ними томим
И жалости к стонущим кленам,
Я стал притворяться глухим
И их языку не ученым.
Нечуткий, не то что, как встарь,
Я жаждал бесчувствия камня,
Но ты, ненасытная тварь,
И тут отдохнуть не дала мне.
Бывало, кто тура убьет,
Ты издали слюнки глотала.
Мне жаль твоих слез и забот,
Ты ж о сыновьях причитала:
"Не выйдет мужей из бедняг,
Ращенных без мяса, на постном".
О, лучше б при этих словах
Ты сделалась прахом погостным.
Я начал ходить на зверье,
Чтоб вы от свежины жирели.
Но было мне в муку твое
С детьми за едою веселье.
О, если б в минуту одну
Разверзлась земля подо мною!
Утраченного не верну
Уже никакою ценою.
 

Жена

 
Не знаю, в какой ты беде,
Что полон тоски и заботы.
Все рубят дрова, и нигде
Грехом не считают охоты.
 

Муж

 
Где взять это все тебе в толк,
Болтушка, пустая с рожденья,
Постигшая в жизни не долг,
А средство к самоуслажденью!
Ты скажешь. и то не беда,
Что все мне на свете постыло
И нету меня ни следа
Бывалого знанья и силы?
Ты скажешь не должен мертвец
О собственной ведать кончине
И жизни презренной конец
Оплакать в последней кручине?
Найди мне другую судьбу,
Что горем с моей бы сравнилась.
Покойникам лучше в гробу:
Не чувствовать высшая  милость.
Чем миру служить я могу?
Земля предо мной, как немая.
Я вижу цветы на лугу,
Но их уже не понимаю.
Готовности их вопреки,
Уж не говорят мне поляны.
Но это еще пустяки,
Есть и поважнее изъяны.
Останусь ли с вами я тут,
Спущусь ли в ущелье какое,
Гроша за меня не дадут,
Я связки соломы не стою.
А хуже всего, что стране
Помочь не смогу я в несчастье.
Управиться по старине
Теперь не в моей уже власти.
Зачем не погаснула в срок
Звезда моя в небе? Доселе
Враги и за свой-то порог
Охоты ступать не имели.
Разве дай они невзначай,
Что сталось с грозой их  вчерашней,
И завтра же ринутся в край
И в прах превратят наши башни.
До этого не доведу,
Хоть это б нас ввергло в пучину.
Пусть сам я погибну в аду,
А родину в бездну незрину.
А то как на вас мне смотреть,
Господне как славить мне имя?
Позор мне и ныне, и впредь
Пред мертвыми и пред живыми.
Как хлеб есть, как воду мне пить,
Даренья земли благодатной,
Когда я за всех, может быть,
Должник перед ней неоплатный?
Сказал так и вышел во двор,
И, руки скрестивши, при виде
Отвсюду открывшихся гор,
Заплакал в тоске и обиде.
 

VII

 
Уж сухо. Потоки лощин
В движении неугомонном.
Все меньше в ущельях лавин,
В паденье подобных драконам.
Был дождь и закапал листы
Холодными каплями пара,
И кажутся в поле цветы
Глазами царицы Тамары.
Чрез пропасть привет пиримзе
И путникам, только что мимо
Вдоль по перевальной стезе
Спустившимся вниз невредимо.
Гора эта в крапинках стад,
Как в родинках тело красотки.
Зима не вернется назад.
Все рады весне, как находке.
Но много и горя кругом.
Иного в беде и заметим,
Зато не смекнем о другом
И знать не узнаем о третьем.
А в селах хлопот невпроед:
Тревога, смятенье, событья.
"Проведайте, где змееед!
Найдете, на сходку зовите.
Идет ополченье кистин.
Мост через Аргун разобрали.
Все драться должны, как один,
И не допустить его дале.
Как море, бушует народ,
Большая кругом подготовка.
Где ствол оружейный блеснет,
Где шашки старинная ковка.
Давно уж хевсурская рать
Противника вспять не бросала.
Давно не бросалась топтать
Отбитого штурмом завала.
Воинственная молодежь
Рассвета никак не дождется
В мечтах про одно и про то ж —
Кто вражья убьет полководца.
Он руку ему отсечет
И голову напрочь отрубит.
Все в области наперечет
Прославят его и полюбят.
Почтят его кубком вина,
К которому свечи прилепят,
А имя на все времена
Украсят почтенье и трепет.
Уж женщины в башнях с детьми
И там, разрываясь от спеха,
Готовят для членов семьи
Провизию в сумках из меха.
 

VIII

 
Смеркается. Сажей покрыт
Мрак заночевавших ущелий,
Так тих и печален их вид,
Как будто они заболели.
Грустит под обрывом овраг.
Арагва, что понизу скачет,
И та, как и камни, в слезах.
Мне ясно, о чем они плачут.
Призывы бессонных гонцов
Разносятся в воздухе горном:
"Кого не дочтем средь бойцов,
Да сгинет со всем своим корнем".
Нигде не заметно костра,
Пастушьей не слышно свирелки.
Все втащено в дом со двора
До самой последней иголки.
Все в села скорей убрались
И в башнях крутых схоронились,
Куда-нибудь в тайную близь
Коровушек спрятав, кормилиц.
Дрожащего света намек
Мерцает в Хахматской часовне
Сквозь ясеня крайний сучок.
От свеч на ограде светло в ней.
Огонь, как на смертном одре,
Все дышит слабей и раздельней.
Лишь двое хевсур на дворе,
А то ни души у молельни,
Один из них руку отвел.
Кровь на руку каплет с железа —
В ногах у них жертвенный вол.
Он только что, верно, зарезан.
Бердия – хевисбери
Подай тебе, Миндия, бог
По силе, с какою ты просишь,
По жару молитв и тревог,
С которыми в жертву приносишь.
Будь славен, доколе твой меч
Хевсур ограждает селенья.
Ты всех побеждал: не изречь
Креста к тебе благоволенья.
Что столько быков перевел?
Поди, это будет десятый,
Какие грехи, богомол,
Страшат тебя дальней расплатой?
Для жертвы довольно быка.
А ты, значит, просишь без меры.
Прости меня бог, старика,
Коль сбрякнул я что против веры.
 

Миндия