Текст книги "Принцесса Ямакидзу"

Автор книги: Василий Жабник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Субботним вечером они втроём возвращались из «Дейри Куин», отметив десятый день рождения дочери. Машину – новенький «форд», принадлежавший жене – вёл неуступчивый Сефериадис: он, разумеется, был навеселе – совсем немножко, просто плеснул чуток бренди в мороженое, убеждал он, садясь за руль, но на обледенелой дороге и этих промилле хватило для того, чтобы «форд» занесло, развернуло и выбросило на встречную полосу, где в его бок врезалась «тойота». Сам Сефериадис отделался парой неглубоких царапин, его жена и дочь скончались в больнице, а водитель «тойоты» погиб на месте. Знакомому адвокату удалось отмазать Сефериадиса, и когда спустя несколько месяцев осунувшийся, постаревший и абсолютно трезвый вдовец под злорадное улюлюканье прессы покинул Америку, продав всё своё движимое и недвижимое имущество, очень мало кому было по-настоящему интересно, куда он отправился и где потом пропал без следа.

Самым памятным его проектом, согласно Википедии, остались кумиры Пана в Центральном парке Нью-Йорка, установленные так, что встреча с каждым из них всегда оказывается неожиданной даже для опытного праздношатая, отчего никто не может с уверенностью сказать, сколько их всего: официальная версия гласит, что двенадцать, а городские легенды утверждают, что чёртова дюжина – и не сулят ничего хорошего тому, кто натолкнётся на тринадцатое изваяние, высеченное не из зелёного мрамора, как остальные, а из чёрного… Архипов нашёл эти байки на сайте про разную современную чертовщину, и настолько впечатлился, что по мотивам особенно жутких и кровавых историй нарисовал свою «Панику».

Интересно, что бы сказал Тимофей Гермогенович, не к месту подумал Архипов, если б узнал, что я вывел его под видом сумасшедшего американского ваятеля, пытающегося возродить самые кровавые и страшные культы античных богов?..

– Вы мой любимый скульптор, – признался он почти искренне. – Ваши статуи – это всё-таки шедевры, что бы там в своё время про них не писали критиканы…

Тимофей Гермогенович слабо отмахнулся:

– Не льстите мне, молодой человек, тем более что речь совсем не об этом… Но в таком случае вы ведь знаете, что случилось с моей семьёй?

– Да, – сказал Архипов, не желая вдаваться в подробности, но за него это сделал сам Тимофей Гермогенович.

– В газетах писали, что я нажрался метаксы, завёл мотор и отвёз жену и дочь на тот свет, а сам остался на этом, – чуть слышно прошептал он, закрыв глаза. – Писали, что я завидовал успехам своей супруги и попытался покончить с ней – а заодно и с собой. Это была ложь, конечно же, но в ней имелось и зерно истины. Мне даже после аварии не раз снилось, как я собственноручно убиваю Анастасию – то стреляю в неё, то перерезаю ей горло… Америка полюбила мою жену гораздо сильнее, чем меня, а я тогда был жутко ревнив.

Ого, подумал Архипов, похоже, я не сильно ошибся, изобразив своего Тимоти психопатом.

– Но даже если бы я действительно задумал прикончить её, я никогда не навредил бы Кире! – осерчал на журналистов Тимофей Гермогенович. – Она была моя дочь, моя плоть и кровь! Я её даже не шлёпал никогда, чего бы она ни натворила! Я в ней души не чаял!..

– И поэтому вы назвали внучку в честь вашей дочери, – успокаивающе кивнул Архипов – и призадумался. Что-то тут не сходилось. Даже если Сефериадис вновь сочетался браком в тот же самый год, когда погибла его дочь, и новая жена быстренько родила ему новых детей, внучки у Тимофея Гермогеновича быть ещё не могло. А впрочем, кто сказал, что она непременно должна быть родной? Наверняка Кира – дочь пасынка или падчерицы Сефериадиса, заключил Архипов.

– Кира – не моя внучка, – сказал старик. – Она и есть моя дочь – и моё творение.

Стоящая рядом Кира оживлённо, но беззвучно согласилась со стариком.

– Не понял, – осторожно сказал Архипов. Он действительно ничего не понял, но на всякий случай скособочился так, чтобы оказаться чуть подальше от девочки.

– Ничего, поймёте, ибо именно об этом я и собираюсь вам рассказать… Анастасия и Кира были кремированы, – довольно бойко начал объяснять Тимофей Гермогенович. – Но я предположил, что моя жена хотела бы быть упокоенной на родине, и отправился в Россию. Я прибыл в скромный городок, из которого, как птичка из тесной клетки, некогда выпорхнула моя сладкопевная жена – и сразу же решил, что останусь там жить: мне не хотелось возвращаться ни на родину, некогда оставленную в погоне за славой и деньгами, ни в Америку, возненавидевшую меня за гибель своей любимицы, а больше идти мне было решительно некуда. По-русски я, спасибо бабушке и жене, уже тогда говорил вполне сносно, а моих долларов хватило и на то, чтобы выправить себе паспорт, и на то, чтобы купить скромный домик на окраине…

Наверное, именно тогда Тимотеос превратился в Тимофея Гермогеновича, догадался Архипов. Ему стало интересно, какая теперь у Сефериадиса фамилия – прежняя или нет?..

– Прах жены я без промедления похоронил рядом с её матерью, – поведал старик. – Что делать с прахом дочери, я не знал – держать урну дома оказалось слишком больно, поскольку она постоянно напоминала мне не столько о Кире, сколько об её трагической смерти и моей в этом вине, но и развеять его я тоже не мог – это значило бы окончательно расстаться с Кирой, смириться с тем, что её больше нет…

Тимофей Гермогенович обессиленно замолчал. Он некоторое время неподвижно лежал, с бесконечной любовью глядя на внимательно замершую около дивана Киру, потом слабым движением руки отослал её прочь и возобновил повествование, вновь опустив веки:

– Как-то раз я случайно проходил мимо сувенирной лавки и заметил в витрине большую фарфоровую куклу. Посмотрев на неё – не иначе сам Сатана подсунул мне это прелестное зрелище! – я вдруг придумал, как мне поступить с бренными останками моей бедной дочери.

Архипов побледнел и огляделся, ища Киру, но её уже не было в комнате. Тимофей Гермогенович не заметил его испуга.

– Я сложил во дворе большую печь для обжига, купил самой лучшей белой глины, тщательно смешал её с пеплом – и изготовил насколько сумел точную фарфоровую копию Киры… – Старик тяжело вздохнул. – Я долго думал, в какой позе, в каком образе вылепить её – и остановился на Спящей Красавице. Мне казалось, что глядя на куклу я смогу воображать, будто Кира не погибла, а впала в кому или летаргический сон, и мне станет немного легче…

Тимофей Гермогенович облизнул сухие губы и попросил воды. Архипов зачарованно протянул ему чашку – и осознал, что с нетерпением ждёт, когда же старик наконец расхохочется и примется подтрунивать над легковерным дураком…

– Я взялся за воплощение своего кощунственного замысла со всем тщанием, – продолжил Тимофей Гермогенович, – так что после приклеивания парика и раскрашивания кукла стала выглядеть совсем как живая, совсем как моя дочь – и я слегка повредился рассудком. Возле наспех сколоченной кроватки, в которой она лежала, я стал просиживать целые дни – боялся упустить момент, когда она проснётся. Я постоянно разговаривал с ней, а то до сипоты читал вслух её любимые книжки, вывезенные из Америки. Вскоре я перестал отвлекаться на умывание и мытьё, и нередко даже забывал поесть… Я одичал и опустился, соседи решили, что я спиваюсь, и хоть после аварии у меня во рту и капли спиртного не было, я не собирался разубеждать их. Иногда я как бы спохватывался и на короткое время приходил в себя – тогда я вспоминал, что Киры на самом деле больше нет, и чувствовал – без особой, впрочем, тревоги, – что если я не избавлюсь от её фарфорового двойника, то рано или поздно рехнусь окончательно…

Тимофей Гермогенович не выдержал и поморщился – но скорее от головной боли, чем от тяжести рассказываемого.

– Но уничтожить куклу я, разумеется, не смог бы – для меня это было почти всё равно что снова, на этот раз собственноручно, убить Киру, – пояснил он. – Однажды я всё-таки почти решился раздолбать её ко всем чертям, но в ту же ночь мне приснилось, как я беру молоток, подхожу к кроватке, с размаху бью куклу по голове, откалывая большой кусок лица – и тогда она распахивает уцелевший глаз и начинает дико кричать, а из скола тугой струёй хлещет кровь… Я проснулся в обмоченной постели и понял, что скорее покончу с собой, чем трону куклу хоть пальцем…

Старик растерянно умолк, не зная, как ему перейти к самой странной части своей истории. Архипов невольно помог ему:

– Как?.. – не выдержав гнетущей тишины, каркнул он. Прочистил горло, попробовал ещё раз: – Как она ожила? – и уточнил, отчаянно надеясь на отрицательный ответ: – Кукла ведь ожила, правда?..

– Вы угадали… – с видимым облегчением промолвил Тимофей Гермогенович. – Это произошло настолько буднично, что я даже не удивился… Я думаю, она знала, что если обставит всё как в какой-нибудь сказке, если куклу пробудит к жизни моя горячая слеза, капнувшая на неё, или что-то ещё в подобном волшебном духе, я не выдержу и свихнусь окончательно…

– Кто «она»? – опять не утерпел Архипов.

– Галатея. – Тимофею Гермогеновичу этот ответ явно казался вполне очевидным. – Статуя, изваянная Пигмалионом из слоновой кости и оживлённая милостью Афродиты… Вы читали «Метаморфозы» Овидия?..

– Да, – соврал Архипов, и добавил на всякий случай: – В переводе, конечно же.

– Правда, ни там, ни где-либо ещё не сказано, что после смерти своего гениального супруга Галатея была взята на Парнас и причислена к числу муз, став покровительницей сначала скульпторов, а позднее – и кукольников с манекенщиками… – Тимофей Гермогенович потёр лоб. – Вам известно, кстати, что русское слово «кукла» – греческого происхождения?

– Нет, – признался Архипов.

– А жаль… Да и про ваше знакомство с «Метаморфозами» вы наверняка сказали неправду, иначе б напомнили мне, что «Галатея» – не подлинное её имя и у Овидия оно не упоминается…

– Я просто забыл об этом, – отнекался Архипов. Уверенное спокойствие старика частично передалось ему и пробудило любопытство: – А как её зовут по-настоящему?

– Я не спрашивал, а она не представилась: видимо, ей нравится её прозвище… К слову, так её окрестил Руссо в своей мелодраме, а значит оно нечто вроде «молочно-белая»… Хорошо ещё, что он не назвал её Каллипигией, – губы Тимофея Гермогеновича искривила кислая усмешка, – то есть «прекраснозадой», что, впрочем, тоже подошло бы ей… Я плохо помню, что было той ночью до того, как Галатея нанесла мне визит, даром что находился тогда в более-менее здравом уме. Кажется, я кричал и плакал, чередуя проклятия к Богу за то, что он отнял у меня Киру, с требованиями к нему же вернуть мне её… Когда разразился звонок, я опомнился и невероятно перепугался, вообразив, что ко мне явился сам Господь, разгневанный моими дерзкими речами, но за дверью, к моему удивлению, оказалась симпатичная гречанка – на вид довольно молодая, в современной одежде, правда, слишком уж легкой для январского мороза, но когда она заговорила, от её слов и голоса повеяло такой нечеловеческой древностью, что мне стало ещё страшнее… «Твой народ отвернулся от своих богов, – ласково сказала она на моём родном языке, – но милосердные боги не отвернулись от своего народа. Моему предводителю стало горько взирать на твои страдания, и он направил меня к тебе».

– Это Аполлон её послал? – неуверенно предположил Архипов. Из древнегреческой мифологии он хорошо знал только Пана.

– Кто же ещё-то, – подтвердил Тимофей Гермогенович. – Педераст сребролукий… Лучше бы он позволил мне обезуметь до конца и спокойно кончить свои дни в приюте для умалишённых!.. Я, конечно, не сразу понял, о ком говорит эта дама и кто такая она сама, но когда она пояснила, что вернуть Киру из царства Аида не в её власти, зато ей под силу дать дыхание жизни изготовленной мною кукле, чтобы та заменила мне дочь, я начал что-то соображать… «У меня нет и сотой доли того могущества, – застенчиво призналась Галатея, – каким некогда обладала пробудившая меня. Обычно мне, как и всякой музе, дозволено только ниспосылать вдохновение творцам, и ныне я бы вовсе была бессильна помочь тебе – когда б не пепел, что ты смешал с глиной. Благодаря ему кукла сможет ожить – однако дар речи будет ей неведом. Ты согласен на это условие?» Я согласился не раздумывая, и тогда Галатея подошла к кукле и легко коснулась губами её фарфорового лба. Глазурованное лицо тотчас перестало блестеть в свете ночника, а его черты смягчились и сделались более естественными… Сперва я подумал, что больше ничего не изменилось, и решил, что Галатее всё-таки не достало силы, но затем пригляделся и заметил, что одеяльце на груди куклы стало тихонько вздыматься и опадать. «Она спит, – прошептала Галатея, – не буди её. Утром она проснётся сама»…

Несколько долгих секунд Тимофей Гермогенович отдыхал, а затем заговорил более уверенно:

– Я не заметил, как удалилась приёмная дочь Зевса и Мнемозины – я стоял столбом и смотрел, и видел не ожившую куклу, а воскресшую Киру. Я ощущал невероятное спокойствие и думал – не словами, но эйфорическим отсутствием их – что теперь всё будет хорошо. Не знаю, сколько я так простоял – может быть, пару минут, а может быть – пару часов. Затем я пошёл спать. Я проснулся после полудня и долго ещё лежал в постели, снова и снова вспоминая свой редкостно яркий и счастливый сон… Всласть упившись тоской, я встал и побрёл завтракать. По пути на кухню я как всегда заглянул в спальню куклы – и обнаружил, что её кроватка пуста. «Украли!» – всполошился я, и рванулся было к телефону, чтобы вызвать милицию, но вдруг услышал странные звуки, идущие с кухни. Решив, что там спрятался похититель, я вооружился лыжной палкой и осторожно прокрался туда. Кира стояла у плиты и жарила яичницу. «С добрым утром, – только и смог выговорить я, пряча за спиной своё грозное оружие. – Как спалось?» Кира живо обернулась и показала большой палец. Её поведение было настолько естественным и непринуждённым, что и я счёл за лучшее сделать вид, что всё в порядке, что всё точно так, как и должно быть… Я умылся и сел за стол. Кира села напротив меня, но не притронулась ни к глазунье, ни к окаменелой булке с маслом, а когда я предложил ей разделить со мной трапезу, её же руками и приготовленную, она жестами и мимикой дала мне понять, что вовсе не нуждается в пище. И тогда я с беспощадной ясностью почувствовал, что это улыбчивое и доверчивое существо – вовсе не мой ребёнок, а нечто совершенно необъяснимое.

Архипов поёжился. Тимофей Гермогенович заметил это:

– Мне тоже стало не по себе, но всё-таки я не мог не воспринимать эту Киру как свою родную дочь, поэтому после завтрака я смыл с себя многонедельную грязь, побрился, переоделся во всё чистое – и отправился покупать Кире одежду и бельё, о которых не позаботился, пока она была куклой. Перед уходом я занавесил все окна плотными шторами, не желая, чтобы какой-нибудь сосед или прохожий случайно увидел, как по моему дому расхаживает нагая девочка, и заподозрил меня в преступных непристойностях…

– Педофилия, кажется, тоже греческое слово? – скверно пошутил Архипов.

– Новолатинское, – уточнил Тимофей Гермогенович, – но корни его действительно греческие… Именно в тот момент я понял, что буду вынужден скрывать Киру от чужих глаз, ибо вряд ли смогу убедительно объяснить, кто она такая и откуда взялась – хоть я и старался не слишком распространяться о своём прошлом, но о том, что я потерял в автомобильной катастрофе свою семью, меньше через месяц после моего новоселья знала едва ли не каждая собака… Переехать в другой город я тоже не мог – к тому времени у меня уже кончались деньги, а за старый дом не много удалось бы выручить…

Тимофей Гермогенович вновь попросил воды.

– Итак, – продолжил он, вернув чашку Архипову, – я наказал Кире не раздвигать занавесок, не подходить к двери и не снимать трубку телефона, если тут вдруг зазвонит – и ушёл. Мне было очень тревожно покидать её, но ничего другого не оставалось… Я собирался вернуться как можно скорее, однако вместо того, чтобы с вещевого рынка сразу ехать домой, направился в книжный магазин. Я и сам не знал, что̀ планировал там приобрести, пока не увидел пыльный, Бог весть как оказавшийся в моём захолустье самоучитель американского языка жестов. Купив его, я поспешил вернуться к Кире, параноически страшась, что за время моего отсутствия могло случиться что-нибудь непоправимое. Я боялся – а может быть, надеялся? – зря: Кира была дома, она не превратилась обратно в куклу и меня не поджидали милиционеры… Обновки привели её в такой восторг, что я едва не счёл её немоту за благо. – Старик вымученно и криво улыбнулся. – Кира вертелась у зеркала, а я смотрел на неё и прикидывал, как жить дальше. Мне, в отличие от неё, было необходимо регулярное питание, а почти все остававшиеся у меня деньги я щедро потратил на юбки и платья… Я понял, что должен как можно быстрее найти работу. «Кира, – позвал я, – тебе не будет скучно, если меня целыми днями не будет дома?» Она энергично замотала головой. «Вот и славно!» – заключил я, не слишком-то веря ни ей, ни себе…

Архипов сочувствующе покивал – до приезда на курорт он сам маялся от безработицы. Тимофей Гермогенович кивнул в ответ.

– Где-то через неделю мне удалось воспользоваться тусклыми остатками ореола заграничной славы вокруг моей фамилии и устроиться преподавателем гончарного дела в детскую школу искусств… Первый учебный день я провёл как на иголках, стараясь не думать о том, какие пагубные проказы могут взбрести на ум предоставленной самой себе десятилетке, но когда я вернулся и обнаружил, что всё в совершеннейшем порядке, я счёл, что могу более или менее доверять ей; понимание того, что Галатея подарила мне идеальную дочь, органически не способную вызвать ни малейшего нарекания, пришло позже – и одно время даже бесило меня…

Тимофей Гермогенович кашлянул, избавляясь от кома в горле.

– Наверное, со стороны размеренное течение моей второй жизни выглядело бы вполне нормальным: днём я учил бездарных мальчишек и девчонок лепить из глины свистульки и вазочки, а потом, злой и усталый, возвращался домой, где меня ждал горячий ужин, приготовленный не по возрасту хозяйственной и самостоятельной дочуркой, – но изнутри этот семейный элизий выглядел несколько иначе… Вероятно, то давало знать о себе чувство вины, но чем дальше, тем меньше я видел в новой Кире прежнюю Киру, и всё больше – её овеществлённый призрак, терпеливо ждущий удобного случая, чтобы поквитаться со мной за свою гибель… Беспрекословное послушание, на которое я раньше не мог нарадоваться, стало казаться мне какой-то дьявольски хитрой тактикой… Меня начали мучать кошмары, где Кира то набрасывалась на меня с ножом, то превращалась в чёрную собаку и пыталась загрызть… Я врезал в дверь своей спальни замок и стал запираться на ночь, солгав Кире, что заболел лунатизмом и не хочу бродить во сне по всему дому.

«Замок – это правильно, – мысленно одобрил Архипов, – я бы так же поступил… Хотя, если подумать, чего бояться-то? Она же всё-таки не вампирша какая-нибудь… С другой стороны, чем опасны те же вампиры, известно каждому, а кто знает, чего следует ожидать от ожившей куклы?..»

Тимофей Гермогенович угадал эти мысли:

– Не зная, как отреагирует Кира, если вдруг поймёт, что я начал сторониться её, я изо всех сил старался, чтобы она не заметила перемены в моём отношении к ней… Придя домой, я целовал её в щёчку, тщательно скрывая гадливость, а после ужина рассказывал, как прошёл день, не позволяя моему голосу ни дрожать от страха, ни искажаться от антипатии… Потом мы учили амслен – точнее, я учил, а она помогала. Она начала болтать на нём гораздо раньше, чем я начал понимать его, но через пару месяцев я уже без труда разбирал все хиремы и наконец осмелился спросить её, помнит ли она что-нибудь из той жизни, которая была до аварии, ибо я уповал на то, что наши общие воспоминания помогут мне относиться к ней как прежней Кире… До какой аварии, молча поинтересовалась она в ответ. Я принялся за расспросы – и выяснил, что её воспоминания заканчиваются тем утром, когда я застал её на кухне. Я спросил, не кажется ли ей это странным. Нисколечко, ответила она, ведь я помню самое главное: что я твоя дочь, что ты меня любишь и что я должна тебя слушаться… Меня затрясло от омерзения. «Ты не моя дочь! – рявкнул я. – Ты всего лишь ущербная подделка под настоящую Киру!» Она уставилась на меня так, словно я ни с того ни с его ударил её. Тогда кто же я, осторожно спросила она, если у меня есть её внешность, привычки и манеры, но нет её памяти?.. «Ты – пустоголовая кукла, сделанная мной и оживлённая одной древней шлюхой!» – заорал я. И тогда она заплакала – без звука и без слёз. Это было невыносимо, и я хотел потребовать, чтоб она прекратила, но затем… Прости меня, судорожно прожестикулировала она, за то, что я притворялась твоей дочкой, я же не нарочно!.. я же не знала, что я – это не она!.. я думала, что это я на тех фотографиях, которые висят у тебя в комнате!.. И тогда разрыдался я сам. «Это ты прости меня, – прошептал я, обнимая её. – Пусть у тебя нет её памяти, зато точно есть её душа!..» А можно мне оставить её имя, оно такое красивое, робко спросила она, всё ещё плача. «Конечно можно!» – ответил я, и тогда Кира вытерла отсутствующие слёзы и улыбнулась…

Тимофей Гермогенович взял передышку, чтобы собраться с силами после форсирования наиболее трудной для него части рассказа.

– Когда Кире тоже стало известно, кто она такая, моё отношение к ней исправилось. Перестав лгать и ей, и самому себе, я осознал наконец, что она всё-таки моя дочь – только не та, что погибла в автокатастрофе, а её чудесная близняшка… Я много и часто рассказывал этой Кире о той – и с каждым озвученным воспоминанием та, погибшая Кира становилась всё отдалённее, а эта, ожившая – всё ближе, так что когда на следующий год мы праздновали её день рождения, это было отнюдь не того числа, когда на свет появилась та Кира, да и свечек на торте было не одиннадцать, а всего одна… Я жевал этот приторный магазинный торт и гадал, что станет с Кирой после моей смерти. Я ведь уже давно уразумел, что она – подобно своей, так сказать, крёстной – до конца времён пребудет в том возрасте, в каком я вылепил её, и это заставляло меня волноваться за её грядущую судьбу. Имей она облик и разум взрослой женщины, как Галатея, ей было бы гораздо легче раствориться среди людей, но куда деваться вечному ребёнку?.. Именно поэтому я хотел бы упросить вас забрать Киру к себе, когда я умру. Если это произойдёт не здесь и не сейчас, если мне ещё удастся выздороветь и вернуться домой, я приготовлю специальное послание и научу Киру, как отправить его вам, когда будет нужно…

Архипов вытаращил глаза. Такого он никак не ожидал. Цыбарь на моём месте от радости с ума сошёл бы, подумал он со скабрезной ажитацией и тут же покраснел от неуместности этой мысли. Цыбарь – бывший однокурсник – числил среди своих кумиров Стью Мида и Брайена Бабински и рисовал обнажённых юниц, которых называл гебочками, утверждая, что этот термин гораздо правильнее, чем набоковские «нимфетки». С ним не спорили – и вообще старались не иметь никаких дел, – но признавали, что он просто мастер карнации. Самая целомудренная из его работ карандашного цикла «Hebbies of Specterburg», показывающего гебочек, беспечно играющих с механическими зверюшками на неправдоподобно солнечных улицах опустелого, руинирующего, поросшего буйно цветущей зеленью Питера, в прошлом году вошла в очередную компиляцию премии «Spectrum».

– Вы сразу показались мне человеком, которому я могу открыться, и препоручить судьбу Киры мне больше просто некому… – Тимофей Гермогенович не смог далее сдерживать слёзы и они потекли по его морщинистым щекам. – Я, разумеется, понимаю, что требую невозможного, что я совершенно не вправе взваливать ни на вас, на кого-либо ещё эту тяжелейшую ношу, но подумайте только, что будет с Кирой, если её тайна раскроется!..

Архипов против своей воли необычайно живо вообразил Киру, привязанную к операционному столу и с бессловесным ужасом наблюдающую, как руки в резиновых перчатках вынимают из стерилизационной коробки и с лязгом раскладывают на лотке разнообразные инструменты: диссектор, нож-распатор, стернотом, ангиотрибы, костные кусачки, корнцанги и другие штуковины со зловещими названиями, скользким хитиновым блеском хирургической стали напоминающие лапки и жвала гигантских насекомых.

– А вы умеете убеждать, – нехотя сказал он, содрогнувшись. – Но я сам здесь временно, я занимаю квартиру друга, который сейчас в Японии, и понятия не имею, сколько ещё он там пробудет, так что в случае чего Кира пусть и сюда напишет, и в Москву – адрес я дам…

Старику – хотя какой он старик, ему и шестидесяти нет – чертовски повезло, что в прошлом году я свалил от родителей, тускло подумал Архипов. Интересно, что̀ я сказал бы им, однажды приведя домой немую десятилетнюю девочку?.. А главное, что̀ они сказали бы мне?..

– Спасибо, – устало прошептал Тимофей Гермогенович. – Кира гораздо менее прихотлива, чем кошка или собака, её не надо ни кормить, ни выгуливать, она будет требовать от вас лишь немногим больше внимания, чем самая обыкновенная интерьерная кукла…

Он потерял сознание.

– Кира! – завопил Архипов. – Где здесь телефон?!

Прибежала Кира, поманила Архипова в прихожую. Он вызвал неотложку и вернулся проверить, не пришёл ли больной в себя.

Кира сидела на стуле и заботливо приглаживала Тимофею Гермогеновичу влажные растрёпанные волосы. Она с вопросительной тревогой посмотрела на Архипова.

– Не бойся, всё будет нормально, твой папа поправится, – пообещал он. Немного помедлил, затем всё-таки осмелился: – Слушай… А это правда, что ты это… ну… не совсем такая, как все?..

Кира охотно протянула ему левую руку. Не сразу догадавшись, что от него требуется, Архипов тремя пальцами, с опаской, словно к ядовитой змее, прикоснулся к прохладному запястью, недоверчиво ощутив, что бледная плоть оказалась не твёрдой и скользкой, как фарфор, а по-человечески мягкой и шелковистой.

Он взялся покрепче. Пульс не прощупывался. Едва заметные голубые жилки, как и редкие родинки, были нарисованы тончайшей кистью. На белоснежной поверхности не росло ни единой пушинки. Сгорбившись и сощурившись, Архипов так внимательно рассмотрел длиннопалую ладошку, словно был хиромантом или дерматоглифистом.

– Немыслимо! – прошептал он. Кира отдёрнулась – выдох щекотнул её изумительно гладкую, лишённую папиллярных линий кожу.

Тимофей Гермогенович застонал и зашевелился.

– Лежите, лежите!.. – успокаивающе сказал Архипов. – Врачи уже едут!

– Мне бы хотелось объяснить… – едва слышно начал старик.

– Вам нельзя разговаривать! – Архипов попытался прервать его.

– …Почему, собственно, я отважился приехать сюда, – упрямо докончил тот. – У вас нет детей, поэтому вы и не представляете себе, какое это колоссальное счастье – иметь возможность пойти с любимой дочерью в кино, на пляж или по магазинам… В своём городе я этого себе позволить не мог, поэтому подкопил денег… копить пришлось долго, учителям платят гроши… и привёз Киру сюда, к морю… Вы любите море?..

– Терпеть не могу, – признался Архипов. – По-моему, оно похоже на толпу – такое же большое, глупое и шумное…

– А Кире оно понравилось… Правда, Кира?..

Кира кивнула, обеспокоенно глядя на Тимофея Гермогеновича.

– Да угомонитесь вы уже!.. – вспылил Архипов. – Поберегите остатки здоровья – хотя бы ради Киры!..

Это подействовало, Тимофей Гермогенович присмирел.

Минут через пять прибыла бригада скорой помощи.

– Инсульт, – проворно определила немолодая врачиха. – Будем госпитализировать…

Архипов помог фельдшерам уложить Сефериадиса на носилки и вышел следом. Кира увязалась за ним.

– Вы ему кто будете? – поинтересовалась врачиха.

– Я сын, – нашёлся Архипов, – младший… А это внучка – от старшего.

– Племянница твоя, значит?.. Как звать-то тебя, милая? – обратилась врачиха к Кире.

Архипов ответил, скосив на Киру глаза и скорчив врачихе свирепую рожу.

– Понятно… Сурдомутизм или как?

– Или как, – наугад ответил Архипов, разбирающийся в медицине непозволительно слабо для отпрыска стоматолога и акушерки.

– Это ещё повезло, – вздохнула врачиха, залезая в машину. – Вот у моей двоюродной сестры внук, три годика в мае исполнилось, вообще слепоглухонемой, представляешь?..

– Сочувствую, – сказал Архипов захлопнутой двери.

«Скорая» уехала.

Архипов нерешительно, словно дикого зверька – вдруг укусит или испугается и убежит? – потрепал смятенную Киру по голове. Кира обернулась, посмотрела снизу вверх огромными, отчаянно тоскующими глазами.

– Ничего, – смущённо пробормотал Архипов, – всё образуется…

Чтобы подбодрить Киру, он хотел было предложить ей сходить в кафешку и умять по мороженому, но вовремя опомнился.

– Ты, кажется, хотела, чтобы я тебя нарисовал? – нарочито бодро спросил он. Кира печально кивнула. – Ну так пошли… племяшка!..

Кира оказалась великолепной натурщицей: сидела с похвальной смирностью – кажется, даже не моргнула ни разу, одобрительно подумал Архипов, – и не донимала художника ни идиотскими вопросами о его личной жизни, ни дилетантскими размышлениями об искусстве. Он рисовал несколько часов кряду, сделав лишь один стремительный перерыв – на посещение туалета, – и вымотался так, словно не пастелью по ватману шоркал, а кирпичи на пятый этаж таскал. Зато, кажется, я прыгнул выше головы, удовлетворённо подумал он, сканируя рисунок себе на память.

– Держи, Кириэль, – он протянул лист, на котором юная чернокудрая эльфийка всматривалась в будущее и отчётливо видела как пышное ликование победы, так и мучительную тоску расставания. Кира обомлела, затем подняла на Архипова сияющий взгляд и сделала жест со вполне очевидным значением.

– Пожалуйста, – сказал Архипов. – Ты пока здесь побудь, а я пойду в больницу звякну – спрошу, когда можно будет навестить твоего папу.

Он взял мобильник и вышел из комнаты.

…Пальцы, набиравшие номер, дрожали вовсе не от усталости, а от волнения и бесконечно дурного предчувствия…

Тимофей Гермогенович скончался два часа назад от субарахноидального кровоизлияния.

Архипова бросило в жар – мгновенно отхлынувший, но успевший выжечь все мысли и чувства. Гулкий ледяной вакуум, образовавшийся на месте Архипова, выключил телефон, не спеша вошёл в гостиную и присел на корточки напротив Киры.

– Даже не знаю, как тебе и сказать… – пробормотал вакуум, стараясь не глядеть на неё. – В общем, твоего отца больше нет.

Кира сорвалась со стула, прижалась к Архипову, обняв его за шею, и страшно, беззвучно разревелась. «А с другой стороны, – сердито рассудил он, похлопывая Киру по содрогающейся спине, – лучше сейчас, чем лет через десять, когда я бы уже успел забыть про своё дурацкое обещание и обзавестись женой и детьми!.. Это только в американском кино приличная семья может спокойно держать дома хоть инопланетянина, хоть снежного человека, а вот в российской действительности – вряд ли!..»