Текст книги "Последние листья"
Автор книги: Василий Розанов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
И я особенно целовал ее живот.
Лица ее никогда не видел (не интересовало).
А груди, живот и бедра до колен.
Вот это – «Мир»: я так называл. Я чувствовал, что это мир, Вселенная, огромная, вне которого вообще ничего нет.
И она с кем-то совокупляется. С кем – я совершенно не интересовался, мужчины никакого никогда не представлял. Т. е. или – желающая совокупиться (чаще всего) или сейчас после совокупления, и не позже как на завтра.
От этого мир мне представлялся в высшей степени динамическим. Вечно «в желании», как эта таинственная женщина – «Caelestis femina» (Небесная женщина (лат.)). И покоя я не знал. Ни в себе, ни в мире.
Я был в сущности вечно волнующийся человек, и ленив был ради того, чтобы мне ничто не мешало.
Чему «не мешало»?
Моим особым волнениям и закону этих волнений.
Текут миры, звезды, царства! О, пусть не мешают реальные царства моему этому особенному царству (не любовь политики). Это – прекрасное царство, благое царство, где все благословенно и тихо, и умиротворено.
Вот моя «суббота». Но она была у меня, ей-ей, семь дней.
* * *
9. III.1916
И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Я весь мир любил, всегда. И горе его, и радость его, и жизнь его. Я ничего не отрицал в мире; Я – наименее отрицающий из всех рожденных человек.
Только распрю, злобу и боль я отрицал.
Женщина эта не видела меня, не знала, что я есмь. И касаться ее я не смел (конечно). Я только близко подносил лицо к ее животу, и вот от живота ее дышала теплота мне в лицо. Вот и все. В сущности все мое отношение к Caelesta femina. Только оно было нежно пахучее. Но это уже и окончательно все: теплый аромат живого тела – вот моя стихия, мой «нос» и, в сущности, вся моя философия.
И звезды пахнут. Господи, и звезды пахнут.
И сады.
Но оттого все пахнет, что пахнет эта прекрасная женщина. И сущности, пахнет ее запахом.
Тогда мне весь мир усвоился как «человеческий пот». Нет, лучше (или хуже7) – как пот или вчерашнего или завтрашнего ее совокупления. В сущности, ведь дело-то было в нем. Мне оттого именно живот и бедра и груди ее нравились, что все это уже начало совокупления. Но его я не видел (страшно, запрещено). Однако только в отношении его все и нравилось и существовало.
И вот «невидимое совокупление», ради которого существует все «видимое». Странно. Но – и истинно. Вся природа, конечно, и есть «совокупление вещей», «совокупность вещей». Так что «возлюбив пот» совокупления ее ipso (тем самым (лат.)) я возлюбил весь мир.
И полюбил его не отвлеченно, но страстно.
Господи, Язычник ли я?
Господи, христианин ли я?
Но я не хочу вражды, – о, не хочу, – ни к христианству, ни к язычеству.
* * *
10. III.1916
При этом противоречия не нужно примирять: а оставлять именно противоречиями, во всем их пламени и кусательности. Если Гегель заметил, что история все сглаживает, что уже не «язычество» и «христианство», а Renaissance, и не «революция» и «абсолютизм», а «конституционный строй», то он не увидел того, что это, собственно, усталая история, усталость в истории, а не «высший примиряющий принцип», отнюдь – не «истина». Какая же истина в беззубом льве, который, правда, не кусается, но и не доит. Нет: истина, конечно, в льве и корове, ягненке и волке, и – до конца от самого начала: в «альфе» вещей – Бог и Сатана. Но в омеге вещей – Христос и Антихрист.
И признаем Одного, чтобы не пойти за другим. Но не будем Сатану и Антихриста прикрывать любвеобильными ладошками.
Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь – мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и «умозаключению» своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении, в безобразии. Пусть. Все – пусть. Пусть «да» лезет на «нет» и «нет» вывертывается из-под него и борет «подножку». Пусть борются, страдают и кипят. Как ведь и бедная душа твоя, мудрый человек, кипела и страдала. Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит.
Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки).
* * *
11. III.1916
Некрасив да нежен, – так «два угодья в нем».
От некрасивости все подходят ко мне без страха: и вдруг находят нежность – чего так страшно недостает в мире сем жутком и склочном.
Я всех люблю. Действительно всех люблю. Без притворства. С Николаи, долгое время с Афанасьевым[42]42
Николай Иванович Афанасьев (р.1864) – секретарь газеты «Новое время».
[Закрыть] и еще не менее 10-ти сотрудников в нашей газете я был на «ты», не зная даже их по имени и отчеству. И действительно, их уважал и любил: «А как зовут – мне все равно». Хорошая морда.
Этих «хороших морд» на свете я всегда любил. Что-то милое во взгляде. Милое лицо. Смешное лицо. Голос. Такого всегда полюбишь.
Стукачева мне написала: «голос Ваш (из Москвы спрашивала) нежный, приятный; обаятельный». Мы не видались еще, а лишь года 2 переписывались. Отвратительно, что я не умею читать лекций. Я бы «взял свое». Образовал бы «свою партию».
Я знаю этот интимный свой голос, которому невольно покоряются; точнее – быстро ко мне привязываются и совершенно доверяют.
Что общего между Шараповым[43]43
Сергей Федорович Шарапов (1855–1911) – писатель, друг Розанова.
[Закрыть] и Мережковским: а оба любили. Между Столпнером[44]44
Борис Григорьевич Cтолпнер (1871–1937) – участник петербургского Религиозно-Философского общества, где с ним встречался Розанов; сотрудник «Еврейской энциклопедии».
[Закрыть] и Страховым: любили же.
И я немножко их «проводил». Мережковского я не любил, ничего не понимая в его идеях, и не интересуясь лицом. Столпнера – как не русского.
Они мне все говорили. Я им ничего не говорил. Не интересовался говорить.
Но и не говорил (никогда): «Люблю». Просто, чай пил с ними.
И я со всем светом пил чай. Оставаясь в стороне от света.
В себе я: угрюмый, печальный. Не знающий, что делать. «Близко к отчаянному положение». На людях, при лампе – «чай пью».
Обман ли это? Не очень. Решительно, я не лгал им и при них. Никогда. Всегда «полная реальность». А не говорил всего.
Таким образом, в моей «полной реальности» ничего не было не так, ничего не лежало фальшиво. Но ведь во всех вещах есть освещенные части и неосвещенные «освещенное было истинно так», а об неосвещенной я не рассказывал.
«По ту сторону занавески» перешла только мамочка. О, она и сама не знала, что «перешла»; и никто не знал, дети, никто. Это моя таинственная боль, слившаяся с ее болью воединое. И притом, она была потаенная.
Прочие люди проходили мимо меня. Эта пошла на меня. И мы соединились, слились. Но она и сама не знает этого.
За всю жизнь я, в сущности, ее одну любил. Как? – не могу объяснить. «Я ничего не понимаю». Только боль, боль, боль…
Болезни детей не только не производят такого же впечатления, но и ничего подобного. Поэзия других людей не только не производит такого же впечатления, но и ничего приблизительного. «Что? Как? Почему?» – не понимаю.
* * *
11. III.1916
Метафизика живет не потому, что людям «хочется», а потому что самая душа метафизична.
Метафизика – жажда.
И поистине она не иссохнет.
Это – голод души. Если бы человек все «до кончика» узнал, он подошел бы к стене (ведения) и сказал: «Там что-то есть» (за стеной).
Если бы перед ним все осветили, он сел бы и сказал: «Я буду ждать».
Человек беспределен. Самая суть его – беспредельность. И выражением этого и служит метафизика.
«Все ясно». Тогда он скажет: «Ну, так я хочу неясного».
Напротив, все темно. Тогда он орет: «Я жажду света».
У человека есть жажда «другого». Бессознательно. И из нее родилась метафизика.
«Хочу заглянуть за край».
«Хочу дойти до конца».
«Умру. Но я хочу знать, что будет после смерти».
«Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть во сне, сочинить, отгадать, сказать об этом стихотворение».
Да. Вот стихи еще. Они тоже метафизичны. Стихи и дар сложить их – оттуда же, откуда метафизика.
Человек говорит. Казалось бы, довольно. «Скажи все, что нужно».
Вдруг он запел. Это – метафизика, метафизичность.
20. III.1916
Что вы ищете все вчерашнего дня. Вчерашний день прошел, и вы его не найдете никогда.
«Он умер! Он умер!» – восклицали в Египте и в Финикии. «Возлюбленный – умер!!»
И плакали. И тоже посыпали пеплом голову и раздирали одежды на себе.
«Да, – я скажу, – он умер, ваш Возлюбленный».
Будет ли он называться «вчерашний день» или – Озирис, или Христос.
И – католичество. И – Москва.
~
~
Ах, и я жалею Возлюбленного. О, и для меня он – Возлюбленный. Не менее, чем для вас.
Но я знаю, что Он воистину умер.
~
~
И обратим взоры в другую сторону. И будем ждать «Завтра»
* * *
20. III.1916
Есть люди, которые всю жизнь учатся, «лекции» и все, – и у них самое элементарное отношение к книге. Элементарное отношение к самомалейшему рассуждению, к стихотворению, к книге – которую и начали читать.
А 12 лет школы за спиною. И есть «ученье работы», и уже почти начинают сами читать лекции.
Какое-то врожденное непредрасположение к книге, неприуготовленность к книге.
Отсюда я заключаю, что «книга родилась в мир» совсем особо, что это – «новое чего-то рождение в мире» и далеко не все «способны к книге». Что есть люди, «врожденно к ней неспособные», – и такие сколько бы ни учились, ни читали, ни старались, к ним «книга» так же не идет, как к корове «горб верблюда».
Я присутствовал раз при разговоре о стихотворениях одной не кончившей курс гимназии, и еще одной лет 20-ти, с молодым ученым, который не только «любит стихи», но и сам пишет стихи, при этом недурные, формально недурные, – «с рифмами» и «остроумные».
И то, что недоучившейся гимназистке было с полуслова понятно, – именно понятны «тени» и «полуоттенки» слов, выражений, синонимов, омонимов, «украшений» – ученому осталось целый вечер непонятным. И он высокомерно спорил. Гимназистка же «взяла глаза в руки от удивления», – почти не веря и видя, что он ничего не понимает.
В спорах, в критике, в журналах – это сплошь и рядом. Редакторам журналов и издателям книг на ум не может прийти, что «ученый молодой человек» или «начинающий критик», приносящий им рукопись или «к изданию – книгу», на самом деле не имел никакого отношения к книге, родился до Элазевиров, до Альдов и Гуттенберга, и есть собственно современник Франциска Ассизского, – хотя занимается «естествознанием» и «по убеждениям – позитивист». И вот он написал свою новую статью «по грамматике Грота» и с методами Бэкона и Милля: не догадываясь, что он родился вообще до книгопечатания.
То, что я говорю – очень важно, очень практично. Не было бы и не возникло бы половины споров, если бы люди были все одинаково «после книгопечатания». Но тайна великая «литературы и науки» заключается в том, что %% 75–80 «пишущей и ученой братии» родились до Гуттенберга и в «породу книжности», в «геологическую породу книжности» – никак не вошли и самого ее «обоняния» не имеют; что они суть еще троглодиты, питающиеся «мясом и костями убитых ими животных», – хотя уже писатели, критики, иногда – философы (тогда – всегда позитивисты), читают лекции и составляют книги.
Я ненавижу книгу. Но я книжен. И передаю это мое таинственное наблюдение.
* * *
21. III.1916
«Было, было, было».
– Ну, что же. Было и прошло.
«Плачь, бренный человек»
– Поплакать и мне хочется. Но утешилось: «будет».
«Но ведь 6удет уже не то и не такое?»
– Да. Новенькое всегда жмет и шершаво около шеи. Но обносится.
«Господи! – неужели и ты за новое?»
– По правде-то сказать, я «новое» ненавижу. Но – fatum.
* * *
21. III.1916
Музыка тишины?
Лучшее на свете.
Слушайте, слушайте лес!
Слушайте, слушайте поле…
Слушайте землю.
Слушайте Небо.
Больше всего: слушайте свою душу.
(сижу в банке у Нелькена)
* * *
21. III.1916
Если бы не писал, то сошел с ума.
Какое же сомнение?
И писательство – для меня по крайней мере – есть разрешение безумия в вереницы слов.
Слова, слова, слова. Как устал. Где же конец мой.
* * *
21. III.1916
Идеалы социалистического строительства разбиваются не о критику подпольного человека («Записки из подполья» Дост.), а о следующее:
Все органическое – асимметрично.
Между тем все постройки непременно будут симметричны.
«Планировать нельзя иначе, чем по линейке». А из живого – ничего по линейке.
Как-то лет 20 назад я читал о поляризации света: и прочел, что кристаллы сахара (?), взятые из сахарного тростника – «отклоняют поляризационный свет вправо (положим), тогда как кристаллы, добытые фабричным путем – отклоняют влево».
Забыл. Давно очень. Но это что-то элементарно и учебно, так что можно справиться. Помню хорошо только, что дело идет о поляризации света, и надо искать в этом отделе.
Я б. поражен., «Лучи света» точно чувствуют органичность и отклоняют вправо или влево, смотря по тому, лежит ли перед ними одна и та же масса – взятая из растения или приготовленная на фабрике.
И как-то, – помню в изложении, – это сливалось с асимметричностью. Что-то вроде: «природа любит асимметричное».
Каково же было мое изумление. когда лет через 10 после этого чтения, начав знакомиться с Египтом и читая Бругша,[45]45
Бругш. Египет. История Фараонов. Пер. Г.К.Власкова. СПб., 1880.
[Закрыть] я наткнулся у него на замечание: «египтяне вообще избегали в постройках симметричного», их «художественный вкус избирал – acuммemричное».
Обратим внимание, что в фигуре человека ничто из «левого» и «правого», «верхнего» и «нижнего», «переднего» и «заднего» – не симметрично, не бывает – тожеством.
И вот: социалист – строит. Естественно – симметрично, в «гармонии». Но мировые силы, космогонические силы всегда и непременно это перекосят, растянут и испортят.
* * *
21. III.1916
– Если перед 12 дюйм. пушкой поставить Суворова и выстрелить…
– Какое же сомнение: Суворов не упадет.
(к «истории вооруженных сил в России»)
Все победы Суворова не принесли столько пользы России, сколько ей принесли вреда ссылки «на пример Суворова».
Мы перестали вооружаться, учиться, – но самое главное: вооружаться – все твердя и тараторя, что «пуля дура, штык молодец» и веря в «быстроту, глазомер и натиск».
В пору огнестрельного оружия мы («штык – молодец») в сущности вернулись к эпохе холодного оружия: колоть и рубить.
Мы потеряли военное искусство.
И вот: едва могли победить Турцию, побеждены Японией и очутились без снарядов перед Германией.
Что около этого в сущности «падения Державы» такие мелочи, как земская реформа, судебная реформа и хвастливая Госуд. Дума.
Я думаю – цари это знают. И думают: «Не то! не то!» – когда галочье стадо лезет, кричит, взывает и умоляет: «Еще реформу – хотя ма – лю – сень – кую…»
Цари наши видят дальше и лучше, чем общество. Но бессильны поправить дело, слишком запущенное
* * *
21. III.1916
Кто же придет на мои похороны?
Одни проститутки (м.б., даже «свои» не придут).
Но ведь они даже не знают, что «есть Розанов»?
Да. Но я о них заботился.
Ну и пусть. Я был недобродетельный, и пусть добродетельные обойдут мои похороны.
«Розанов не заслужил нашего участия». Ну и пусть «не заслужил».
* * *
22. III.1916
Зерно выпадает…
Самое зерно выпадает и уже выпало из литературы.
Правда, искренность, «нужно».
Нужно иметь немножко уха, чтобы слышать все это в глухих их строках, каких-то мятых, без звука, без музыки. Вот как мятая солома лежит на поле, пустая.
Пустая, пустая, пустая. Как ужасно.
О, как ужасно это опустение литературы. Бедные Карамзин и Дмитриев, и Жуковский: с такой надеждой начинавшие.
Теперь жива только библиография. «О прошлом» Верещагин («Библиофил») – вот он жив и исполнен еще мечты.
«В каком переплете издавали в XVIII в. Кожа. Maroquin (Сафьян (фр.))». А, это – дело.
И вот я люблю, когда копаются эти книжные червячки. В них я нахожу еще какую-то микроскопическую жизнь.
«Как был издан И.И.Дмитриев». Его «И мои безделки»[46]46
Сборник произведений поэта Ивана Ивановича Дмитриева «И мои безделки» издан в Университетской типографии в Москве в 1795 г. Назван по аналогии с «Моими безделками» Н.М.Карамзина, отпечатанными там же в 1794 г.
[Закрыть]. Это – я люблю.
Неважно, что он написал в своих «безделках». Но как они были изданы.
Фу, смерть.
«Удовольствуйся этим».
Я умираю.
«Друг мой, не ты умираешь, а мир умирает».
(после кофе, утром)
* * *
25. III.1916
Нет команды
(суть России)
Команда какая-то рыхлая, дряхлая.
Во времена Николая она была неумная, но твердая. Однако «неумная» – отразилось слабостью. Кто не умен, в конце концов делается слаб.
С 1855-56 – кризис. Анархия и Гоголь. Вместо осторожности – безумие. В холодной и голодной России «мы зато будем строить фаланстеры». «Община и ypa» – «утрем нос миру».
Турецкая война 77-го года впервые показала уже воочию для Европы слабость России. Дотоле разбивавшая Турцию, как «драла за уши мальчишку», Россия едва может справиться с Турцией. Турки при трех Плевнах наносят русским поражения, какие во время всей войны русские не могли ни разу и нигде нанести туркам. По существу дела Россия оказалась, конечно, громаднее Турции, но турки – более «мастерами битв», чем русские. Турецкая война была страшным обнаружением государственного ничтожества России.
Именно, «ничтожества» – меньше термина нельзя взять.
Государи начали бояться всякого столкновения с Европой, они чувствовали, что при всяком крупном столкновении Россия проиграет.
Боялись даже Австрии. Германии трепетали.
Японская война «облупила яичко» Оно оказалось протухлым. «Но зато мы будем помогать европейскому социализму».
* * *
28. III.1916
Вспотел – и афоризм
~
~
Я вовсе не всякую мысль, которая мелькнула, записываю. Вышла бы каша, «плеть» и в целом бестолковица. Таково и есть большинство собраний афоризмов, «подобранных авторами», с которыми «Уед.» и «Оп.л.» не имеют ничего общего по происхождению. Уже потому, что и в «Уед.» и в «Оп.л.» есть «мелочи, недостойные печати» и которых ни один автор не занес бы в книгу. Спрятал, бросил.
Нет. Особым почти кожным ощущением я чувствую, что «вышел пот из меня», и я устал, – сияю и устал, – что «родилось», «родил», что «вышло семя из меня» и я буду спать после этого до нового накопления семени.
Это только одно, одно-единственное и записано в «Уед.» и «Оп.л.» Но зато из этого уже ничего не выпущено. ни хорошее, ни преступное, ни глупое. Ни важное, ни мелочное.
Так. обр., тут нет ничего «на тему», а есть сумма выпотов души. «Жизнь души как она была». «Пока не умрет» (надеюсь).
Пот мой – семя мое. А семя – глагол к будущему и в вечность. И по существу «пота» ничто не исчезнет из этих особенных книг.
Прежде я писал «на тему», из нужды и «так себе». В написанном не было абсолютной необходимости. Именно необходимости не было, и это самое главное. Напротив, раз «потелось» – это не от меня зависело, и «Уед.» и «Оп.л.» в тексте своем абсолютно от меня независимы можно сказать и никогда не думал своего «Уед.» и «своих Оп.л.», а это поймалось независимо от меня, как бы «боком прошло возле меня», а я только взглянул, заметил и записал.
Что же такое эти «выпоты» мои, в которых я сам так неволен? Так «сходит семя» и «выплевывается слюна» Ну, Бог со слюной это вода. Но семя – жизнь. И я передал часть жизни моей… не читателю даже, а «в воздух», «в пространство». Но с помощью техники книгопечатания эта «часть моей души» вошла в читателя.
Многие поморщились, оттолкнули, не услышали. Вообще для многих «не надо», Такие просто и не знают, что я написал, как «не знающие греческого языка» естественно не знают, что «написал Гомер» и даже «был ли Гомер».
Но некоторые поняли, услышали. И их души стали «маткою» для «семени моего».
Я родил, и в них родится.
И «хочет» или «не хочет» – а принял «новую жизнь от Розанова». Какова же эта жизнь? Что она?
Нежность.
Есть еще другое. Дурное. Но оно все видно, я его не скрыл. Это «дурное» я сам в себе «отрицаю», и отрицаемое мною – его, очевидно, не принял и читатель.
«Это грех Розанова. Зачем я возьму его себе».
Основательно.
А нежность вся хороша. Ее одну и возьмет читатель. Я унежил душу его. А он будет нежить мир.
Так, читатель – будем нежить мир. Основной недостаток мира – грубость и неделикатность. Все спорят. Все ссорятся. Это не хорошо. Не нужно. Мы не будем вовсе ни о чем спорить. Мы оставим мысли другим. Мы будем «поводить по волосам (всегда „по шерстке“) мира» гладить ему щеки…
И заглядывая в глаза его – говорить: «Ну, ничего».
(в казначействе, за пенсией к Пасхе, все мешают, толкают)
Разврат мой, что «я люблю всех» и через это обидел и измучил мамочку – может быть, имеет ту провиденциальную сторону в себе, – ту необходимость и универсальность, что без него я не пришел бы к идее вечной и всеобщей неги. Ибо надо было «насосаться» молока всех матерей. Нужно было сладострастие к миру, чтобы любить вымя всех коров и мысленно целовать телят от всех коров. Как «уродиться в отца всех», не родив действительно «всех» и, след., не совокупившись «со всеми коровами»… по крайней <мере> мысленно, духовно. И вот так вышло: Господь меня устроил «во всех коров». Я полюбил их титьки. Я полюбил их ложесна. Я полюбил их влажность и самый запах пота. Ну, «совокупиться»-то со всеми не мог, но ведь это не далеко от совокупления. «Что-то сделалось в мире», и я был близок к «всеобщему совокуплению». В душе моей произошел «свальный грех» и через него и единственно через него я «уроднился» с миром: и вот читатель чувствует, что я ему – тоже «родной».
И ты, читатель, – мне родной.
Так и будем родниться. Спорить не будем – а будем родниться.
* * *
3. IV.1916
Россия баба.
И нельзя ее полюбить, не пощупав за груди.
Тогда мы становимся «патриотами». И уже все и непременно.
А это «за груди» – быт, мелочи, вонь, шум, сор. Нужно принюхаться. И тогда полюбишь.
* * *
4. IV.191б
Иногда кажется, что из голоса твоего ничего не выходит, и никто тебе не внимает, и никто на усилия твои не обращает внимания.
Но утешься, мой друг.
Я замечаю другое «успел ли Петр Великий?» Ведь кажется из современников его, да и то немного спустя, – его мысль и энергию и порыв воспринял один Ломоносов. Кажется, что он «преобразовал только кафтаны» и глубже дело не пошло. Какая темь кругом, и грубость, и элементарность.
Но прошел век: наступила эпоха Грановского и Белинского. Наступил век Кавелина, Соловьева (С.М.), Забелина, Беляева («Крестьяне на Руси»)[47]47
Историк Иван Дмитриевич Беляев (1810–1873) в своем главном сочинении «Крестьяне на Руси» (1859) дал первый в русской историографии систематический обзор истории русского крестьянства со времен Киевской Руси до XVIII в.
[Закрыть]. Пришел Максимов и принес «Куль хлеба»[48]48
Имеется в виду роман «Kyль хлеба и его похождения» (1873) писателя и этнографа Сергея Васильевича Максимова (1831–1901).
[Закрыть]. Стали ходить по Руси, изучать Русь. И вот когда Петр мог сказать: «Довольно. Я счастлив».
* * *
7. IV.1916
…потенциал бесконечности…
(о себе) (бреду по улице)
* * *
7. IV.1916
…дремлешь, дремлешь…
Усталость в ногах…
Совсем спишь.
Проснулся.
И как стрела в ухе: «Егда приидеши в Царствии Твоем».
И прослезишься.
~
~
Так не все ли мы живем мигами? Сто лет лжи и минута правды. И ею спасаемся.
(как стою я в церкви)
* * *
7. IV.1916
Я весь вылился в литературу.
И «кроме» ничего не осталось.
Ни отец, ни муж, ни гражданин.
Да хоть человек ли?
Так что-то такое, мыслящая коза.
«Случайное» Аристотелево… что – «набежало».
Это – я, лицо (скорее безликое).
А литература – это необходимость.
13. IV.1916
И декабристы «ниспровергали» Россию.
И Грибоедов.
И Гоголь.
А «господин полицейский» все стоит на углу двух улиц.
Да почему?
Да потому что он необходим.
Он всем – нужен.
Те были аристократы. И полицейский им не нужен. Но есть беднота. Убогие. Жалкие. И без защиты полицейского им как обойтись?
(происхождение демократического строя)
Полицейский – самая маленькая величина. Чего: на него даже пролетарий плюет. И в строе, где все – маленькие, он вырос в самую огромную величину.
(тоже)
Каждый из нас есть «полицейский самого себя» в собственной душе. Он вечно хватает себя за полу, за ворот и кричит: «Держи вора» (таинство покаяния). Как же вы хотите, чтобы в стране не было полиции?
(происхождение христианско-полицейского государства)
* * *
14. IV.1916
Каждый час имеет свою ось, около которой он вращается.
И всякое «я» вращается по оси своего «я».
Это мы называем «эгоизмами» и плачем. Несимпатично. Некрасиво. Но что же делать? Иначе бы мир рассыпался.
Мир уплотняется. Камешками, а не песком. Звездочки, а не «туман материи». Мог бы ведь и «туман».
Так Бог сказал всему: «смотри в себя».
И вот мир эгоистичен.
~
~
Но я этого не люблю. Ох, не люблю. По мне бы лучше туман. И я бы все облизывал. Розанов не эгоистичен. Он обнюхивает и грязь у себя под ногтем, и любит далекую звездочку.
Я люблю чужие эгоизмы (своеобразия всех вещей) – своего эгоизма я не люблю.
Да его и нет во мне. Я люблю валяться на дороге, по которой проходят все.
14. IV.1916
Проституция – ужас.
Совокупление – всегда светло. Вокруг него образуется семья, растут дети. Песни. Быт. И больше всего этого – религия.
«Мать ведет в церковь детей своих».
Здесь – ничего. Тело Солнца есть. А свет солнца погас.
…плачьте народы, люди…
(идем с мамочкой в гости к Тиграновым. Мытнинская улица. И вокруг, по-видимому, проститутки)
* * *
16. IV.1916
…да для ослиного общества и нужна только ослиная литература. Вот побежали за фигуристами, п.ч. ноги их только и умеют бегать туда, где слышится и пальба, и пахнет овсом. «Чего ты дивишься, Розанов?»
«Иги, иги, иги.
Ого-ого-ого…
Тпру, тпру, тпру»:
– это самое существо теперь литературы, п.ч. давно самое существо общества есть поле с овсом и лошади.
«Плодитесь. Размножайтесь. И наполните землю».
Чем началось – тем кончилось.
* * *
18. IV.1916
Все вещи «вертятся около своей оси». Это не космография, а ноумен мира.
Этот день вертится около своей оси. Год вертится около «годовой оси». Юность – около своих 7 лет (14–21). Прошло. И эта ось выкидывается из человека, «как отработавшая», и вал-человек надевается на «ось старости» и опять начинает вращаться около этой совсем другой оси.
Теперь он удивляется, что было в юности и что он делал в юности. «Все непонятно или отвратительно», п.ч. ось другая.
И здесь есть также циклы и эпициклы. Планета оттягивает планету. Брак. Дружба. Роковая встреча.
Даже «комета сталкивается с кометой» и сливается в одну. Новая «комета из двух прежних с одним ядром». Таков всякий брак.
И центробежная сила во всем, и центростремительная. Монархия – центростремительна. Общественность – центробежна.
Декабристы – центробежны. Николай – центростремителен. «Которое кого переборет».
Вражда. Ненависти. Споры. Ссоры.
* * *
19. IV.1916
Счастье Германии было выковано в несчастии ее (Наполеон) («дробя стекло, кует булат»)[49]49
Строка из поэмы «Полтава» А.С.Пушкина: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат» (песнь I).
[Закрыть], а несчастье России (17 губерний занято немцами) было выковано в беспримерном и незаслуженном счастьи.
«Крах» и давно поджидает Россию. И патриотизм Струве не спасет ее.
Не Россия побеждала при Минихе, а именно и только побеждал Миних: грубый, здравомысленный, жесткий немец. И не «русские» перешли через Альпы; а их перешел – перелетел ангел Суворова. Он – гений и случай.
Россия же всегда была темна, несчастна, ничему решительно не научена и внутренно всячески слаба. Она два – века шла и преуспевала «на фу-фу». Как Лазарь. И только то и было хорошо, что поэты «пели». А «пели» они, действительно, хорошо.
* * *
19.17.1916
Не нужно «примирения». О, не нужно.
Никогда.
Пусть все кипит в противоречиях. Безумно люблю кипение.
Мировой котел. Славный. «Берегись, прохожий».
Берегись. Ошпарит. «Погубишь душу свою». Но где гибель – и рожденье.
Из котла вырастают цветы. Детишки. Идеи.
И опять попадают в котел, чтобы «жратвы было больше».
Жрет. Какое славное жранье.
И кипит.
И родит.
Это – лоно мира. Куда же тут Гегель со своим «синтезом». Привел в Берлинскую полицию.
Розанов говорит ему:
НЕ-ХА-ЧУ.
* * *
23. IV.1916
Добро как вода – просто и пресно.
И как вода – всеобще и необходимо
Им «не интересуется» никто. Это правда. Да оно об этом и не просит. Но есть другое, важное: кричать, когда его недостает.
Добра в действительности гораздо больше, и зла совсем немного. Да без этого и нельзя было бы жить. И хотя в газетах каждый день печатается – или в два дня об одном случае – ужасного преступления в одном Петербурге: но на самом деле много ли это? На два миллиона жителей один ярко себя проявивший преступник. «Лежим на розах». Ибо на самом-то деле не только не каждый день, но не более одного раза в неделю.
Это так «мало», что почти «нет совсем».
«Зло» кажется «повсюду и везде», именно оттого, что о нем кричат, как о какой-то катастрофе. Да оно и есть катастрофа. Вы живете в дому с 1000 жителей (в Петрограде сплошь и рядом такие дома). Между тем вспомните за всю жизнь: много ли было случаев, что– бы «в нашем дому случилось что-нибудь особенное»? «Ничего особенного не случается». Я не помню, чтобы когда-нибудь случилось (за 60 лет), и только раз в Казачьем переулке[50]50
В Большом Казачьем переулке (дом 4, кв.12) семья Розанова жила с января 1906 г. по июль 1909 г.
[Закрыть] дворники избили и тяжело ранили дворника (ножом в живот), которому за старательность жильцы дали больше к Пасхе «чаевых». Но это был ужас (в д. № 4), прислуга, жильцы – все кричали и волновались. Швейцары волновались. И еще помню – когда был гимназист – проходил мимо дома, «в котором повесился человек». Я дрожал, испытывал мистический страх. Но это – два случая. Затем я не помню даже кражи, кроме 2–3 у себя, из них только одна рублей на 80 (белье с чердака).
А о добре никто не говорит. «Так серо». И хорошо, что не говорят. Это – «скучно» говорить о добре, и от этого оно несмотря на свою решительно повсюдность, не «перетирает зубы», не надоедает, не черствеет.
И всегда светло, не утомительно. Как эти «утомляющие» преступления, которых на самом деле так немного. Тут (в малом говоре о добре) скрыта самозащита человечества.
Это – «корень жизни», на который «не надо глядеть».
(приехав в редакцию)
* * *
25. IV.1916
…да я и не отрицаю, что эти патриоты или «потреоты» все сплошь св…., взяточники и проч. Среди которой, впрочем, поднимались три фигуры: Гиляров-Платонов, Аксаков и Катков.
Но вот мой вопрос: из вас, порядочных господ, почему же никто не пошел в патриоты?
Ведь тогда патриотизм-то бы скрасился. Было бы: сволочь, но среди нее Катков, Гиляров-Платонов, Аксаков и Михайловский. С его талантом, деятельным и живым, с его читаемостью.
Было бы немного получше. Понадежнее было бы.
А если бы Короленко? О, беллетрист и идейный человек, которого «читают». Совсем было бы недурно.
Я думаю, если бы Короленко был патриотом, – осмелился бы и Чехов назвать себя «русским человеком». С Чеховым и Короленко наша партия решительно подняла бы голову. «Мы, русские, тоже не сопляки».
Но теперь решительно сопляки. Помилуйте: правительство и вокруг него сволочь. В отчаяние придешь.
Да и сволочь-то потому единственно с правительством, что получает от него денежку. Вот и «Земщина» и «Голос Руси», и «Моск. Ведомости» Кто же назовет их «литературой» или назовет вообще «чем-нибудь»?
Удивительное положение.
Святые иконы (которым из порядочных людей никто не поклоняется).
Святые в могилах (которых никто не чтит, т. е. из поряд.).
Правительство и Сволочь (в живых):
состав правой партии.
В левой партии:
Гоголь, Грибоедов, Фон-Визин, Чаадаев, Радищев. Декабристы. Шестидесятые годы. Все звезды. Положительно все звезды. Весь ум, талант Руси.
«Душа Руси» – левая.
Святые Руси – в могилах.
Образа… да, но они из золота и металла. Правда, есть чудотворные.
И – правительство.
Правительство с образами и с могилами.
Без народа. Без «действительности вокруг».
Господи. Господи. Неужели это не «зарезанная Русь»??!!!
* * *
6. V.1916
Со всеми нами под старость делается склероз мозга. И хоть печально признать «зависимость духа от материи», но что делать – приходится.
