Текст книги "Гаркуша, малороссийский разбойник"

Автор книги: Василий Нарежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Нарежный В Т
Гаркуша, малороссийский разбойник

В.Т.НАРЕЖНЫЙ

ГАРКУША, МАЛОРОССИЙСКИЙ РАЗБОЙНИК

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ПОВОД К МЕСТИ

Повествователи необыкновенных происшествий!

Всегда ли и все ли вы старались вникнуть в первоначальную причину оных? Ах, как горестно для всякого, не говорю уже для чувствительного человека, видеть, что погибает сочеловек, по промыслу божию снабженный от природы весьма достаточными дарованиями, а потому неоспоримым правом на счастье! Источники злополучия его крылись, с одной стороны, в нем самом, с другой в предметах, его окружающих.

В прекраснейшей стране под российским небом, в пределах украинских, в помещичьем селении жил молодой пастух Гаркуша. Он был статный, дородный молодец и самый сильный из всей деревни. Все девушки заглядывались на Гаркушу, сидели румяные щеки его, черные кудрявые волосы, широкие плечи, крепкие мышцы и не могли не отворачиваться, смотря на его свиту [Свита верхнее шерстяное платье домашней работы. (Примеч.

Нарежного.)], всю в лохмотьях, украшенную дегтярными пятнами, прильнувшими к ним клочками овечьей шерсти, и на постолы [Постолы – род кожаных лаптей, употребляемых частью народа, для которого сшить сапоги дорого], кои казались рыжее глины [В Украине у простолюдинов почитается за щегольство, чтоб обувь сколь можно чаще вымазана была дегтем, а особливо в праздничные дни. (Примечания Нарежного.)]. Он был сирота и беднее всех из деревни. Несмотря на то, самые даже мужчины имели его в почтении.

Никто не мог превзойти его в ловкости на кулачных боях, в проворстве на плясках и в звонкости голоса во время песен. Он играл на гудке и волынке не хуже одноглазого деревенского музыканта, который считался чудом искусства во всей округе.

В Малороссии – так, как и во всем свете, – всякий и всякая, идучи в церковь, наряжаются сколько можно великолепнее; а как у бедного Гаркуши и самое праздничное платье было хуже, чем у других будничные, то он редко посещал храм божий, а довольствовался во время священнодействия стоять на паперти и со смирением мытаря творить свои молитвы. От природы, подобно всем малороссиянам, не побывавшим еще на Руси, был он набожен и свято соблюдал правила, переданные ему родителями. Он почитал за великий грех по постам есть скоромное, красть, ласково смотреть на пригожую жидовку-шинкарку и тому подобное.

В конце сентября распустил он стада свои, собрал условленную плату, состоящую в съестных припасах, достаточных на прокорм его и двух бодрых псов чрез целую зиму, да деньгами два рубли, и скрылся в уединенную свою хату. К великому его злополучию, – невольный вздох при воспоминании о сем вылетает из груди моей, – к величайшему его злополучию, скажу я, настал день его рождения и – в день воскресный. Ему исполнилось двадцать пять лет. Гаркуша, как стал себя помнить, всегда посвящал его на славословие божье, служил молебен и после отлично угощал – псов своих, ибо никто из людей не удостоивал его посещением, да он нисколько о том и не печалился.

И на сей раз Гаркуша не отступил от своего правила.

Он чисто-начисто выбрился, закрутил усы, намазал постолы дегтем, надел довольно чистую свиту и отправился в церковь. Он стал у самого крылоса, ибо никого еще там не было, и начал молиться, как умел. Мог ли он подумать, что с того дня, столько для него святого, начнутся его бедствия? Ах! Лучше, стократно было бы лучше, если б он остался дома и готовил обед для себя и косматых своих собеседников!

Мало-помалу церковь начала наполняться народом, наполнилась, и священнодействие началось. Когда Гаркуша со всем усердием творил земные поклоны, то некто из народа толкнул его в спину столь небрежно, что он плотно стукнулся лбом об пол. Поднявшись, он видит подле себя Карпа, племянника своего старосты.

– Посторонись! – сказал тот надменно.

– Некуда! – отвечал Гаркуша. – И всякий имеет такое же право сего от меня требовать, как и ты.

– Ба! – сказал племянник старосты, – так я равен тебе, негодный?

– Я такой же христианин, – отвечал сей и продолжал молиться; но соперник его шепнул что-то на ухо дьяку Якову Лысому, и сей знаменитый сановник, сошед с крылоса, взял Гаркушу за руку, повел по церкви, потом, выведши за двери, сказал:

– Оставайся здесь, невежа, когда не умеешь смиренно стоять во храме, иначе – ты меня знаешь: покайся во грехе и смирись!

Несмотря на проливной дождь, ветер, град, словом, на все собравшиеся октябрьские непогоды, Гаркуша смиренно простоял на паперти до окончания службы, выждал всех людей и уж хотел вступить в церковь для отслужения молебна, как показался священник со своим причтом.

Сколько ни умолял его Гаркуша воротиться, удвоивал и утроивал обыкновенную плату, тщетно! "Для чего не сказал заранее", – был ответ, и скоро все скрылись.

С стесненным сердцем, со слезами на глазах воротился Гаркуша в свою хижину, и в первый раз ласки верных псов не могли развеселить его. Он отобедал без вкуса пасмурно сел на скамье, и – мщение представилось воображению его в прелестном виде добродетели или сознания своего внутреннего достоинства. "Виноват ли я, – сказан он с видом презрения, виноват ли, что никто из предков моих не был не только старостою, но даже ни сотским, ни десятником? Виноват ли, что я молился господу богу в смурой и старой свите, а противник мой в белой и новой свите толкнул меня в спину? И за то лишать меня лучшего удовольствия отслужить молебен ангелу-хранителю?

О, это не пройдет вам даром – тебе, пан дьяк Яков Лысый, и тебе, Карп, племянник старосты! И я сумею лишить вас любимых предметов!" Долго рассуждал он о роде отмщения и о способах к достижению оного. Наконец утвердился в мыслях и произвел в действо свое предприятие.

Глава 2

МЩЕНИЕ

У пана дьяка Якова Лысого была в саду голубятня, и в ней, – как известно было всему селению, – водились лучшие голуби, и Яков Лысый любил охоту сию более всего и охотнее лазил на голубятню, чем вступал в чертоги жида, содержащего шинок, хотя и туда ходил он охотнее, чем на крылос. Чтобы удовлетворить своему вкусу, то он располагал время так: в воскресный или праздничный день – по необходимости – бывал он на крылосе, а после посещал прихожан; и как проживал у него отставной капрал, обучавший крестьянских детей грамоте, то посещениям пана дьяка везде были рады. В понедельник лазил он на голубятню, чистил, выметал перья, переменял корм и питье, сплетал новые соломенные гнезда или чинил старые и любовался, смотря на круги, делаемые козырными в воздухе, или слушая их воркованье. К вечеру собирал своих любимцев, запирал храмину их деревянною задвижкою и спускался наземь. Во вторник с утра входил он во храм жидовский, толковал собравшимся посетителям затруднительные места в ежедневных молитвах, рассказывал о подвигах угодников, о проказах злых духов и о прочем тому подобном, а за то во весь день ел и пил на счет благочестивых слушателей. Такое препровождение времени пана дьяка Якова Лысого известно было всему селению, а потому и Гаркуше, и на сем-то сведении – покамест – основал он свое мщение.

В числе имущества Гаркуши были у него доморощенные кот и кошка. Сии-то орудия ко мщению запер он в пустой чулан, решившись твердо продержать там три дня, не давая ни куска хлеба. Сколько бедные твари ни кричали, так звонко, так жалобно, – он пребыл непоколебим в своем слове, говоря им в утешенье: "Поститесь, друзья мои, хорошенько! Скоро я доставлю вам богатое разговенье!"

В сумерки третьего дня, когда глубокий мрак покрыл природу, Гаркуша изловил своих великопостников, запрятал в кулек и пошел, куда надобно. Для него ничего не значило перелезть забор и взобраться на голубятню. С трепетом сердца отпер он дверь, впустил туда голодных супостатов, запер, сошел на низ и прибыл домой. Он не мог налюбоваться сам собою за такую замысловатую выдумку. Рассуждая о сем долее, он нечаянно попал на мысль, чтобы к довершению своего удовольствия быть свидетелем поражения дьякова при виде разорения.

Поутру на другой день отправился он к жиду, где застал уже велеречивого витию, рассказывающего о каком-то чудесном похождении Асмодея. Гаркуша нечувствительно завел речь о голубях и с таким жаром, с таким восторгом превозносил сию охоту, что Яков Лысый умилился. Они попотчевали один другого, и Гаркуша предложил: не продаст ли он пару ему, дабы и он со временем мог наслаждаться подобным благополучием? Хотя и не скоро, однако, видя неотступные просьбы, а особливо двойную плату, ибо Гаркуша давал гривну, когда везде можно было иметь пару за пять копеек, Яков склонился.

– Хорошо! – сказал он, принимая в задаток целый пятак. – Только не сегодня, ибо я по сим дням обыкновенно до ночи не выхожу отсюда. Завтра поутру приходи ко мне, вместе взлезем на голубятню, и ты выберешь.

Того-то и надобно было Гаркуше. Рано поутру посетил он дьяческие палаты, запасшись сверх платы полною сулейкою. Ему хотелось привести хозяина в состояние, в котором всякое впечатление чувствуемо бывает несравненно живее, поразительнее. Яков Лысый был немаловажный политик. Видя запас Гаркуши, он поставил на стол пироги, и оба принялись за дело, безумолкно беседуя о голубях. Настал день – и наши охотники отправились за добычею.

Дверь голубятни открыта. Не только мое, но и Мейснерово перо слабо описать весь ужас, поразивший Якова, когда увидел, что две большие кошки бросились к нему под ноги, каждая держа во рту по трепещущему голубю. Они спустились вниз и скрылись в кустарниках. Окаменелый Яков неподвижными глазами смотрел вслед за ними, потом обеими руками ударил себя по лысине и громко возопил:

– О блаженный Исаакий! Возможно ли? Уж не дьяволы ли в образе кошек пришли сюда соблазнять меня?

Неужели и я праведен, что они приняли на себя труд сей?

Посмотрим!

Трепещущими – Яков от горести, а Гаркуша от удовольствия – стопами вошли они в голубятню. Пол покрыт был опрокинутыми гнездами, разбитыми яйцами, издохшими голубятами и перьями. Из возрастных – иные были загрызены, другие изувечены: кто без ноги, кто без крыла, кто без хвоста. Яков, видя сие бедствие, зарыдал велегласно.

– Это не даровое, – вопиял он, – конечно, какой-нибудь потаенный злодей сочинил мне сию пакость, да приимет его сам сатана в свои объятия! Ни одного голубя нет в целости! Ну, приятель! Вот твой пятак назад! Видишь не моя вина, что отступаюсь от своего слова!

– Очень вижу, – отвечал Гаркуша, хладнокровно принимая свой задаток.

Они спустились: Гаркуша пошел к своей хате, а Яков, – коему нечего уже было делать на голубятне, – печально побрел в шинок, где с пролитием многих слез поведал о злосчастии, сделанном ему демонами, конечно, в отмщение за богоугодную жизнь его!

– И я видел на обратном пути отсюда, – сказал племянник старосты Карп, – это было третьего дня в глубокие сумерки, одного демона, лезущего через забор твоего сада. Я подошел ближе и узнал его. Он держал в руках кулек с маленькими демонами, которые ужасно мяучили.

Любопытство заставило меня остановиться. Этот рослый демон прошел твой сад и взлез на голубятню, а что там делал, не знаю. Демон сей попросту, то есть по-нашему, называется Гаркушею, а малые демоны по голосу совершенно походили на наших кошек.

Кто изобразит ярость, злобу, бешенство, покрывшие пространное чело Якова Лысого? Пришед в себя, он бросился в дом старосты, поведал ему свой убыток, свое отчаяние и – требовал должного правосудия!

Дело само по себе было такой важности, что необходимо должно было произвести немедленное исследование.

Староста течет в сборную хату, созывает десятских и выборных, объявляет им о доносе пана дьяка на Гаркушу и повелевает пред судилище свое представить обвиняемого.

Выборные вскоре явились с Гаркушею, донеся, что они застали его хохотавшего, смотря, как коты его забавлялись голубями, причем и сих страдальцев показали, заключив, что и законопротивные кошки были бы также преданы суду, если бы не ускользнули от рук их.

Гаркуша противу таких свидетельств ничего не мог представить в оправданье, посему, яко голубубийца, тать, нарушитель тишины, по мирскому определению изрядно был выстеган лозами и принужден заплатить Якову Лысому в вознаграждение убытка рубль деньгами.

Глава 3

ВДВОЙНЕ НАКАЗАН

Это не то уже для Гаркуши, что быть выведену из церкви. После истязания и заплаты денежной пени он, оставшись один, погрузился в мрачную задумчивость. Темное чувство справедливости вперяло ему, что он, конечно, неправ, обидя дьяка самым чувствительным образом; но ему также казалось, что в вознаграждение убытка довольно было взять с него только рубль; а потому стегание лозами было лишнее, и он считал его неправосудным, а потому достойным отмщения. На сем чувствовании он опять остановился.

В самую мрачную осеннюю ночь Гаркуша вторично переправился в сад дьяка, осмотревшись прежде внимательно, нет ли где опять свидетеля его подвигов. С возможным старанием трудился он в продолжение всей ночи и уже на рассвете воротился в хату свою благополучно. Что же он делал? Он подпилил все лучшие деревья, оставя их на пнях, так сказать, на нитке. Яблони, груши и все, что стоило труда, – истреблено было. Одни кустарники смородины, крыжовнику и прочие пощажены были. Как в такую пору года никто не занимается садом, а особливо в Малороссии, где на попечение одной природы оставляют сады на зимнее время, то и пану дьяку Якову в голову не приходила новая пакость, мщением ему сделанная.

Довольно времени прошло со всех сторон покойно, и Гаркуша терпеливо ожидал исполнения своей мести. В ноябре месяце поднялась сильная буря. Яков Лысый с несколькими гостями сидели в теплой храмине, окнами в сад, и громко рассуждали о чертях и оборотнях. Вдруг раздается в саду ужасный треск, как бы целый дом обрушился.

С трепетом все вскочили с мест, перекрестились и бросились в сад. Кто опишет общее поражение, а особливо хозяина! Лучшая яблоня, валившись с корня, обрушилась на голубятню и ее стащила с собою на землю. Все стояли разинувши рты, как повалилась груша, там опять другая яблоня и еще другая груша, а в скором времени и все деревья попадали на снег. Пан дьяк дрожал от ужаса, жалости и недоумения, которое тем более его поражало, что в соседних садах нигде не видно было подобного опустошения. Он покушался думать, что тут не без вражьей силы, – как один из гостей посмелее других пошел далее, осмотрел одно дерево, там другое, третье, наконец все и, воротясь к изумленным, сказал:

– Видно, пан дьяк намерен завести винокурню, что столько запас дров. Мудрено ли, что деревья падают, когда он подпилил их?

– Как так?

– Посмотри сам!

Все с любопытством бросились смотреть и увидели, что деревья действительно были подпилены.

– Вот задача! – Яков задрожал; глаза его помутились, щеки побледнели. Кто ж бы это со мною сделал? – возопил он болезненно. – Беда за бедою! Недавно бездельник истребил голубей моих, а теперь и голубятня на земле!

– Почему знать, – заметил один из гостей с таинственным видом, – может быть, и это его же дело!

На сем замечании все остановились. Начались словопрения, соглашения и противоречия, а все кончилось тем, что клялись как можно внимательнее примечать за Гаркушею; примечали, но ничего особенного не могли приметить.

Может быть, да и вероятно, многие прежде меня заметили, что праздность и любовь родные сестры. Что делать пастуху в зимнее время? Когда он сыт, согрет, одет и обут, то непременно надобно любить. Многие любители пастушеской жизни повествуют в стихах и прозе, что весна есть самое удобное, самое природное время любви. Может быть, это и правда вообще, но порознь – нет! Кто каждое утро до рассвета должен оставить деревянное ложе свое, собрать блеющих и мычащих собеседников наступающего дня, в течение которого должен внимательно смотреть за ними, оберегать от волков и следствий собственной ревности, тому по возвращении домой ничто на ум нейдет, кроме насыщения и сна. Но зимою – совсем иначе!

Гаркуша из всех девушек в селении привязался к дочери ткача Марине; не потому, что она была недурна собою и достаточная невеста, но потому, что была невеста Карпа, племянника старосты. Опять ввязалось проклятое мщение, ибо Гаркуша никак не мог забыть, что сей племянник обидою, сделанною ему в церкви, был первою причиною настоящего его несчастья.

Марина была девушка сметливая. Она не хотела отказаться от неуклюжего Карпа, поелику он был богат; но также уклониться от статного, сильного Гаркуши казалось ей неразборчивостью. Да и для чего умная хозяйка не мс жет иметь необходимого в доме своем запаса?

Дело пошло на лад. Взоры Гаркуши были красноречивы, слова сладки, а уверения так обольстительны, что Марина недолго колебалась. Он сулил ей золотые горы и представлял картину счастливой любви, сопровождаемой спокойствием и довольством, так красноречиво, что в один из тех часов, в которые и строгие отшельники, чтобы удобнее противиться бесовскому наваждению, должны смотреть на сухой остов, есть один хлеб и запивать водою, – что в один из роковых часов Марина, не имевшая понятия об остовах и диете, не могла воспротивиться приманчивому демону плоти и отверзла пламенному Гаркуше все, что только могла отверзть ему. Молчаливый овин был торжественным храмом любви и куча мягкой соломы жертвенником, где принесла она сей богине первую жертву.

Где есть начало, там по обыкновенному ходу природы должны быть продолжение и конец. Начало сделано под благотворным звезд влиянием, продолжение шло наилучшим образом, а конец был – самый обыкновенный. Из сего небольшого предисловия всяк догадается, что посещения овина были не бесплодны, и Марина через несколько недель с плачем повестила своего любезного, что носит уже под сердцем молодого Гаркушу, между тем как свадьба назначена в первый воскресный день.

– Чего ж тут плакать? – воззвал Гаркуша. – Ты таки и выходи с богом!

– Ах, муж мой тотчас обо всем догадается!

– Да, он сметливый парень!

– Он меня будет бить!

– А я его побью, и за каждую пощечину получит добрую поволочку.

– Но что из того будет?

– Что всегда бывает! Кто охоч бить других, тот и сам должен готовиться быть битым!

– Он спросит об имени моего любовника.

– От тебя будет зависеть, объявить о том или умолчать!

После сего разговора и некоторых взаимных утешений любовники положили до окончания свадьбы оставить овин, дабы в остальное время невеста могла сколько-нибудь исправить беспорядок.

Глава 4

ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ

Гаркуша употребил всю свою политику, дабы Карп пригласил его на свадьбу в числе бояр [Боярин у малороссиян есть холостой детина, жениха приятель, сопровождающий его во время свадебных обрядов. (Примеч. Нарежного.)], на что сей более склонился, зная удальство его в игре и пляске. Праздничный день настал и кончился. Жених и невеста – стали мужем и женою, и пир поднялся огромный. Большая половина лучших людей из селения тут присутствовали. Гаркуша играл на гудке, как второй Орфей, и вероятно искуснее фракийского, и плясал запорожские пляски. К полуночи, когда мед, пиво и вино ошеломили собеседников и собеседниц, то последние отвели молодую в опочивальню, раздели и уложили в постель; после чего молодой своею собратиею тоже разоблачился, и одни гости воротились продолжать торжество. С четверть часа продолжалось в храмине новобрачных глубокое молчание, как вдруг раздался пронзительный крик, вопль, плач и глухой гул от наносимых полновесных ударов. Гости и гостьи опрометью бросились к дверям и стали прислушиваться; а Гаркуша, видя, что в случае неустойчивости Марины будет ему беда неминучая, укрался на двор и пустился бежать – без сомнения домой, чтобы обдумать следствия своего поступка и поискать способов выплестись из опасности? Совсем не то! В Малороссии да, думаю, и во многих местах нашей империи – есть поверье, что отец и мать молодой не участвуют в свадебном пире. Они сидят запершись в своем доме, читают молитвы и ждут, как страшного суда, извещения от зятя или его домашних, какою найдена дочь их.

Если в надлежащем порядке, то они дарят вестника, или и двух, щедро потчевают и в радости сердца дожидаются утра; ибо лишь молодые встанут и явятся обществу, то вся ватага идет с торжеством к отцу невесты – и пир снова поднимается. По сему-то обычаю почтенный ткач с супругой и ближними родственниками сидели в своей хате в глубоком молчании. При малейшем шуме они прислушивались, не идет ли желанный вестник. Немного за полночь послышался сильный стук у дверей; все вздрогнули и вскочили.

Ткач перекрестился, отпер двери, и Гаркуша явился с величественным видом. После обыкновенных приветствий он сказал ткачу с улыбкою:

– Хозяин! Если ты хорошенько попотчуешь гостя, то он скажет тебе весть, за которую очень благодарен будешь.

Обрадованный хозяин бросился в другую горницу и вынес оттуда новую шапку. Он подарил ее Гаркуше, а хозяйка поднесла кубок наливки.

– Добрые люди, – сказал Гаркуша, – если вы любите дочь свою Марину, то не теряя времени – пображничать и после можно – спешите к ней на помощь; иначе злодей муж с родством своим убьет ее до смерти! Тогда будете плакать, да поздно!

Окаменелые родители и родственники неподвижными глазами смотрели друг на друга, а Гаркуша, вышед из дому, пустился своею дорогою, не могши нарадоваться успехом своего мщения. Ему и очень жаль было Марины, но он в оправдание свое говорил: "Нет, ничего! Хоть ее и побьют, но дело пойдет своим чередом. Она скоро забудет побои и утешится; но проклятый Карп всякий раз, взглянув на первое дитя жены своей, вспомнит Гаркушу, и кусок хлеба выпадет у него изо рта".

Рано поутру посетил его приятель, пастух Фома, бывший также на свадьбе, и поведал следующее:

– Гости, потеряв терпение дожидаться окончания побранки между молодыми, выломали двери в опочивальне и все туда ринулись. Они увидели бедную молодую, растянувшуюся на полу, и мужа ее, не щадящего над нею ни рук, ни ног своих. Увидя гостей, он остановился ратовать, дабы перевести дух; после обстоятельно рассказал о своем несчастии и в доказательство сего представил лоскутья от жениной рубахи.

– Она же, – возопил он, – не хочет открыть и имени моего злодея.

Гости и гостьи подняли ужасный крик, а оттого и не слыхали, как вошла другая толпа на двор, а там и в горницу. Мы не прежде опомнились, как услышали позади себя также вопль, оглянулись и ахнули. То был свирепый ткач со своими провожатыми. Первый он поднял дубинку и поразил зятя по макушке, от чего тот растянулся подле своей супружницы. Тут последовало всеобщее поражение.

Матери молодого и молодой, не теряя времени на пустое болтанье, дали одна другой по доброй пощечине и вцепились в волосы, отцы тому подражали, а мы все – их примеру. Волосы трещали, чубы сделались кармазинного цвета, из глаз текли слезы, а из носов кровь. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы премудрый дьяк Яков Лысый не угомонил их речью, какой я отроду не слыхивал. Он из писания доказал, что дело уже сделано и пособить нечем, кроме как сохранением ненарушимой тайны; причем заметил, что дабы обеспечить тайну сию надежным залогом, то родители молодой обязаны дать двойное приданое ее мужу и одарить всех гостей, которые поклянутся не выносить из избы сору. Марина же с своей стороны, дабы доставить мужу случай отмстить за обиду, должна объявить имя своего обольстителя.

Все одобрили спасительный совет Якова Лысого. Муж первый подал согласие, там сваты и сватьи, а наконец и прочие. Одна молодая долго хранила упорное молчание.

Ропот опять начал подниматься, и молодой заблагорассудил было нагнуться, дабы опять вцепиться в косы, как ткач, остановив его, сказал:

– Не трудись, дорогой зять! Если сия негодница не скажет нам правды, то я первый ощиплю у нее до последнего волосы.

После сего приступили к ней все: кто с угрозами, кто с ласковыми обещаниями, и – она сдалась. Когда дрожащими губами произнесла она имя Гаркуши, то у всех остатки волос стали дыбом. Муж побледнел, отцы побагровели, все пришли в такое исступление, как будто бы объявила она, что имела любовную связь с крокодилом или Змеем Горынычем.

– Ах, он, проклятый! – вскричали и гости и хозяева изо всей силы.

– Возможно ли? – возопил пан дьяк, ударив себя по лысине. – Злодей лишил меня целой голубятни, а тут еще злее напроказил!

Староста, подняв руки вверх, воззвал:

– Не будь я староста, если при первом рекрутском наборе не упеку разбойника!

Словом: ни одного мужчины и ни одной женщины не было, которые бы не предали тебя проклятию; но сколько я мог заметить, то сие было действием зависти. Каждый мужчина, смотря на Марину, досадовал, для чего не он избран был ею к разрешению уз девства, и каждая из женщин помышляла: для чего не я была на месте Марины?

Мало-помалу все успокоилось. Молодых снова уложили, а сами принялись за веселье, которое и продолжалось до сих пор; теперь же все ринулись на двор ткача продолжать пир и получить подарки; а я бросился к тебе объявить по дружбе все виданное и слышанное. Прощай!

Глава 5

НАКАЗАННАЯ ОПЛОШНОСТЬ

Гаркуша, оставшись один, вместо того чтобы подумать об опасностях, ему угрожающих, не мог нарадоваться мыслью сделаться когда-либо воином. Это состояние нравилось ему преимущественно, но не было никакого способа достичь предмета своих желаний. До сих пор он вел себя так, что помещик его пан Кремень не имел на него никаких жалоб.

Прошел месяц и более после замужества Марины. Начала появляться весна с ее заботами. Нетерпеливый Гаркуша каждую ночь поджидал свою любезную в овине, но тщетно. Хотя связь сию начал он из шалости, но после сила привычки и время от времени возрастающее чрево Марины поселили в сердце его какую-то нежность и непреодолимое желание обладать ею – если не исключительно, по крайней мере пополам с другим. В церкви, на базаре, где только мог встретиться с прелестницею, делал ей прежние условные знаки глазами и руками – все напрасно! Марина худо на него и глядела. Она или боялась мужа, или нашла в нем нечто такое, чего не имел любовник; как бы то ни было, Гаркуша лишился ее благосклонности и, заметив то обстоятельство, решился, – злой дух опять поймал его в свои сети, решился отмстить за мнимую сию обиду.

В свободное время, ходя по улицам, по базару или сидя в шинке жида, повествовал он всякому любопытному и нелюбопытному, что он не только был доступным любовником Марины во время ее девичества, но что она и матерью будет его дитяти, а не Карпова.

Таковые речи недолго кроются в народе. Они скоро достигли мужнина слуха и жестоко оный возмутили. Снова пристал он к жене с допросами, но храбро был встречен противоречием, ругательством и другими женскими орудиями, употребляемыми с немалою пользою в подобных случаях. Карпу и всему родству ничего более не оставалось, как терпеливо дожидаться времени родин. Мир опять водворился в семействе – но надолго ли? И великие люди на некоторых пунктах делают важные ошибки, то пастуху ли Гаркуше остеречься на всяком случае? В одну из ночей, проведенных им в объятиях Марины в скромном овине, он вздумал усилить любовь ее к себе, рассказав подробно удальства свои и хитрые замыслы. При сем случае главное место занимало истребление голубятни и сада дьякова. Мог ли он подумать, что таковое хвастовство будет для него гибельно?

В надлежащее время Марина – после семимесячного супружества благополучно родила здорового мальчика, который, как говорится, был вылитый Гаркуша. Что теперь делать бедной матери, что делать оторопелому мужу, что делать всем родственникам и знакомым? Все чесались в затылках, вздыхали и не знали, за что приняться. Побоями тут уже ничего не сделаешь; одно средство, которым несколько можно поправить порчу, – есть отмщение обидчику. Но как к нему приступиться? Преждевременные роды и сходство лица дитяти с лицом Гаркуши для него ничего не значат. Мало ли что бывает на свете.

Марина – как сказано выше – была женщина сметливая, что в просторечии значит то же, что в дворянском слоге изобразится словом: была женщина политик. Она вдруг нашла способ отвратить от себя наступающую бурю и отмстить Гаркуше за его злодейскую нескромность. По ее зову собираются к ложу роженицы муж, отец, свекор, свекровь и все ближние. Сим-то, пылающим мщением, открывает она, что если хотят достойно покарать своего обидчика, то она знает к тому вернейший способ. Тут объясняет, что истребивший голубятню и сад у дьяка Якова есть один и тот же Гаркуша и сие она готова утвердить в суде под присягою. Слышавшие сие несказанно обрадовались. Тотчас послали за Яковом Лысым, и когда он предстал к сонмищу, Марина и ему то же поведала. Дьяк несколько времени пребыл в великом недоумении, а после, ухватив себя за уши, вскричал:

– Дозволю последнему цыгану оторвать оба уха с корнем, если примерно не отмщу проклятому разбойнику Гаркуше. Возможно ли? Голубятня истреблена, сад попорчен, Марина – и того более!

Посланные десятские схватили ничего не знавшего о том подвижника и в мирской избе приковали к столбу, расположась на другой день произвести суд нелицемерный.

Месяц июль блистал во всем блеске своем. Тщетно бродящие кучи баранов и овец, козлов и коз с ранним утром ожидали своего пастыря, который бы проводил их на пажить. Гаркуша с унынием сердца смотрел в открытое окно на прежних своих собеседников и – стенал; не о том, что он прикован, что постился около суток, но что некоторое неба или ада вдохновенье – он не мог постигнуть того отдельно – говорило в душе его, что скоро, очень скоро он должен будет представить из себя нечто большее, нежели пастуха Гаркушу. Думаю, что никто не постигает в самом начале следствий первых своих ощущений и тогда познает их сколько-нибудь основательно, когда на пути его представится огромная скала, запрещающая идти сим путем далее. Он должен или воротиться назад – путем обыкновенным, или карабкаться на гору – путем трудным, опасным, необыкновенным, который должен быть для него источником счастья или злополучия. Гаркуша решился лезть на гору, хотя точно предчувствовал, что рано или поздно должен оборваться и низринуться в пропасть.

Мирские судьи собрались. Староста, занявший место председателя, открыл присутствие красивою речью, сочиненною дьяком Яковом Лысым.

Гаркуша слушал против себя обвинение совершенно спокойно, подобясь человеку, которого приговор к казни уже подписан. Когда заседание кончилось тем, что тяжесть преступления не может быть достойно наказана определением мира [Решением мирской сходки. (Примеч. Нарежного.)] и должно все дело представить на благоусмотрение помещика пана Кремня, дабы он по своей власти назначил казнь, достойную заслугам, тогда отковали Гаркушу и торжественно повели ко двору панскому, стоявшему на выгоне.