Текст книги "Улица становится нашей"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Плохие и хорошие

В школе Женьку Орлова учили: подражай тем, кого ставят тебе в пример, и ты вырастешь настоящим человеком. Школа очень любила это слово: «Настоящий». Настоящий октябренок, настоящий пионер, настоящий комсомолец, настоящий коммунист. А Женьку оно злило. Он был глубоко убежден, что слово настоящий несовместимо со словами октябренок, пионер, комсомолец, коммунист. Не настоящий, значит, просто не октябренок, не пионер, не комсомолец, не коммунист. Но разве школу переспоришь? И Женька не спорил. Школа умней его, и если она разделяет ребят на «просто пионеров» и пионеров в превосходной степени – «настоящих» – значит, в этом есть какой-то смысл. Подрастет – докопается.

Перед теми, кому его учили подражать, Женька Орлов чувствовал себя неловко. Что он знал о них? Одно хорошее. А он, Женька, был далеко-далеко не настоящим. Настоящий – это уступи место старшему, носи домой пятерки, не лезь первым в драку, не тронь чужого. А Женьке порой так не хотелось уступать места (у самого ноги, как телеграфные столбы от ходьбы гудели), так не хотелось иногда корпеть над учебником (не нужны мне пятерки!) и, наоборот, так хотелось первым полезть в драку, натрусить яблок в чужом саду. Да что там хотелось! Как хотелось Женьке Орлову, так он и поступал, а школа, узнав об этом, ахала: у него такие примеры для подражания были, а он вот ими не воспользовался… Женьке вспомнилась одна сказка.

Жили два брата. Один – Ловкач, другой – Простак. Пошли счастья искать. Да где оно, под какой крышей? Смотрят, дом стоит.

– Кто под крышей есть?

– Я, Злосчастье.

– На постой пустишь?

– Пущу.

– Что возьмешь?

– Ничего.

– Что дашь?

– Все.

Обрадовался Ловкач: ни за что – все. Остался у Злосчастья в постояльцах.

А Простак дальше пошел. Смотрит, дом стоит.

– Кто под крышей есть?

– Я, Добросчастье.

– На постой пустишь?

– Пущу.

– А что возьмешь?

– Все.

– Что дашь?

– Что заслужишь.

Что заслужил, то и получил: долгий век и добрую память. А Ловкач? Следа-памяти не оставил. Как раздобрел на даровых хлебах, так Злосчастье его и съело. Оно жирных любит.

Сказку эту Женька слышал от своего сводного брата Бориса. Да разве только сказку? Многое о жизни рассказывал Женьке брат Борис, мамин сын. Он, Женька, тоже мамин сын. Но в то же время и папин. А Борис только мамин. Женькин папа ему чужой. И не только по крови. Чужой по всему, по всей жизни. Он и от них ушел, потому что не разделял папиных взглядов. «У нас, – говорил он Илье Борисовичу, – разные точки зрения на жизнь. Поэтому и смотреть на нее нам лучше с разных точек зрения». Ушел и поселился отдельно. Но папе, Илье Борисовичу, не стало от того легче. Борис не оставил его в покое, приходил и допекал, учил жить правильно. Норовил почему-то «учить» при всех, при нем, Женьке, и при маме.

Хороший у Женьки брат: шумный, веселый и смешной, оттого, что маленький. Но оттого и гордый. Женька замечал, все маленькие люди – гордые, не сносят никакой обиды. Женькин брат тоже не сносил обид. Но сам никого не обижал. Наоборот, всегда заступался, если тот, кого обижали, был прав. Если нет, не заступался. Что заслужил, то и получай: на лоб венок или по лбу щелчок. Брат любил сказки, присказки, пословицы, поговорки. Если не случалось под рукой подходящей, придумывал сам. Когда был пионером, придумал: «Делами звена дружина сильна», «В звене работа ладится, отряд делами славится»… Поговорки до сих пор живы. Узнав о грачином побоище, Женькиных оправданий не принял и ушел, не попрощавшись. Сколько дней прошло, а брат молчал. Сердится, значит.

Женька подошел к дому, ткнулся в калитку и замер, как пловец перед прыжком в воду. В следующую минуту он со всех ног несся по улице, размахивая портфелем, как маятником… На калитке был знак – морской якорь. Знак брата, бывшего моряка. Римская тройка в якорном ушке означала, что брат Женька позарез нужен брату Борису и должен найти его немедленно и где бы то ни, было. Рабочий день. Где же еще может быть Борис, как не на работе? И Женька Орлов побежал на почту, где брат Борис (на военной службе – моряк-связист) работал бригадиром телефонистов.

Бежал на почту, а попал на птичник: пищат цыплята, долбят дятлы, кричат петухи… Ну, Женька – не редкий гость, сразу разобрался, что к чему: цыплята – азбука Морзе, дятлы – буквопечатающие аппараты, петухи – искаженные голоса в наушниках у телефонисток. За стеклянной перегородкой, на высоком, как трон, кресле – брат Борис. Он был хмур и угрюм.

– Отец в область звонил.

Женька молча кивнул, ожидая продолжения.

– На весь Зарецк гремел, хоть и оглядывался, когда в трубку кричал. Охотников на зверя вызывал. Какой в наших лесах зверь?

Женька похолодел. Он-то знал какой: Лялькин лось, папина фотодобыча. Они оба тогда Ляльку видели. Ляльку и Лялькиного лося. Папа отпечатал снимки и спрятал. Женька нашел и взял один, чтобы проучить Ляльку-активистку…

Непонятно, к чему Борис клонит? Он, Женька, хоть и знает, что охота в зарецких лесах запрещена, все равно папу ловить не пойдет – родной. А Борис пусть знает, он, Женька, папу все равно предупредит.

– Знать бы какой зверь, – сказал Борис.

– А что? – насторожился Женька.

– Письмо в газету: редкий зверь в зарецких лесах. Просим взять под охрану… Не посмел бы папаша.

Женька с благодарностью посмотрел на брата. Вон он какой, оказывается. А он о нем…

– Лось, – сказал Женька.

– Что – лось? – не понял Борис.

– Лось-зверь, – сказал Женька.

Борис соскочил с трона-кресла и сразу стал маленьким.

– Ты откуда знаешь?

Женька рассказал.

– Значит, письмо в газету?

– Да. А напишет кто?

– Ты и напишешь.

Женька опять с недоверием посмотрел на брата: против папы учит.

– Я?

– Ты.

Женька очутился между двух огней. Откажешься – брат трусом сочтет. Согласишься – папе насолишь. Что же делать?

– Ладно, – сказал он, – напишу. Под псевдонимом.

Борис усмехнулся.

– На свое имя смелости не хватает?

Женька разозлился: да, не хватает, не всякий может против отца идти. Но вслух ничего не сказал. Однако брат, наверное, догадался. Успокоил:

– Не прицельным по папаше ударим, предупредительным. Ему наш огонь на пользу.

У бывшего моряка и слова морские. Морские не морские, а правильные.

– Ладно, – сказал Женька, – я подпишусь.

И он подписался. Под письмом, которое вскоре появилось в «Зарецком рабочем», стояла Женькина фамилия и его полный титул: «Начальник пионерского лесничества зоны пионерского действия «Восток-1».

Письму предшествовали следующие удивительные события. Вернувшись от брата домой, Женька нашел в ящике для писем фронтовой «треугольник». Сердце у него тревожно забилось. Такие «треугольники» получали те, кого срочно хотел видеть совет дружины. Женька распечатал и прочитал. «Вызов. 8.Х. 18.25. Совет дружины». Ясно, сегодня в 18 часов 25 минут (совет любит точность!), но зачем?

Женька посмотрел на часы. Стрелки, растопырив пальцы, показывали «5». Было время собраться, привести в порядок себя и форму. Дежурный по штабу на порог пионерской не пустит, если не по форме одет: белая рубашка, красный галстук, синий китель с голубыми погонами и эмблемой ракеты… (Дружина «Юные друзья космонавтов». Знай и не роняй марку!)

Пора. У ворот Тузик жалобно поскулил вслед, грустно, по-человечески, вздохнул и помахал хвостом.

Шесть часов двадцать минут. Из пионерской вышел горнист и сыграл «сбор общий». А так как все общество, находившееся в данный момент в коридоре, состояло только из одного лица, то есть Женьки, то Женька сразу сообразил, кого касается «общий» призыв, и соскочил с подоконника.

– Евгений Орлов! – крикнул дежурный по штабу, и Женька вошел в пионерскую.

Все встали, приветствуя вошедшего, потом сели, и самый серьезный на свете человек с самой смешной на свете фамилией, начальник штаба дружины Лева Смехов, представляя Женьку, еще раз назвал его фамилию: Евгений Орлов.

Но Женька не смотрел на Леву. Он не сводил удивленного взгляда с Ляльки. Такой расстроенной он никогда еще не видел «железную девчонку». Красная, как ее красный галстук, Лялька сидела хмурая и, хотя не хныкала, то и дело дергала носом, как после недавнего рева.

– Где лося видел, Женя?

Женька не расслышал вопроса:

– А?

Старшая вожатая повторила. Женька хмуро посмотрел на Валентину.

– Это был не лось.

– А кто же?

Солгать? Сказать правду? Нет, лучше солгать, чтобы не причинить зла другому.

– Не лось, – промямлил Женька.

– Кто же?

– Лошадь.

Смех разразился сразу, как ливень после удара грома. Дмитрий Васильевич, директор школы, захохотал, как саксофон. Валентина по-девчоночьи захихикала безудержно и бесконечно. Даже самый строгий человек на земле Лева Смехов оправдал наконец свою фамилию.

У Ляльки, зареванной Ляльки, и у той выступили слезы, на этот раз не от рева, а от смеха. Женька не удержался и, злясь на себя за то, что не может удержаться, тоже засмеялся. Он ведь не знал, чем был вызван припадок смеха. То есть знал, что его ответом, но не знал, что, кроме лошади, которую он имел в виду, скрывается за этим ответом. Наконец Валентина переборола себя и сказала:

– Не лошадь, Женя… Не лошадь… Лось… Я показала снимок.

Женька удивленно посмотрел на Ляльку. Лялька покраснела и отвернулась. Вот она какая, не побоялась позора, призналась в своей лжи. А может, его испугалась, его снимка? И призналась, чтобы опередить? Нет, она знала, что он не скажет. С той минуты знала, когда он мимоходом сунул ей в руки снимок. Знала и все-таки созналась. Женька снова посмотрел на Ляльку. На этот раз с уважением.

Валентина что-то говорила, но он не слышал. Его мысли были заняты Лялькой, ее поступком: а он мог бы так, как она?

– Никакая ложь не достойна честного пионерского, – говорила Валентина. – Только – правда. А правда всегда одна. Даже неприятная. Даже на зло себе.

Лева Смехов встал.

– Начальник штаба зоны «Восток-2» Лариса Сергеева… (Лялька встала.) Штаб всех зон признает твою вину и отклоняет просьбу о взыскании.

Женька понял, почему Лялька зареванная: дорого далось ей признание. А Лева Смехов между тем продолжал:

– Пионер Евгений Орлов. (Женька встал.) Штаб всех зон назначает тебя начальником пионерского лесничества.

Женьке показалось, что он ослышался. Пионерское лесничество? И он – начальник? Розыгрыш, сон. Нет, не сон и не розыгрыш. Его ответа ждут.

– Штаб ждет ответа, – сказал Лева Смехов. – Ты как, согласен?

Женька разозлился. До чего у Левы все просто: согласен – не согласен… Ну, допустим, согласен. Или нет, не согласен. Не это сейчас его волнует, другое: почему его вообще выбрали? Чтобы исправить? Обидно. И если это так, он из чувства собственного достоинства не согласится, умрет, а подачки не примет. С папой-браконьером столкнуть? Еще обидней. Для них его папа ничто, а для него всегда папа. Он от него никогда не откажется. Ни за что. Почему же его выбрали?

Старшая вожатая Валентина, кажется, догадалась, о чем он думает.

– Это я тебя выдвинула, – сказала она и, развернув, показала ему «Зарецкий рабочий».

Он сразу узнал этот летний номер газеты. Там, на последней странице, была фотография. Он – в полный рост, колчан стрел на груди, индийский лук за плечами – стоит, опершись на посох, и подпись: «Лучший следопыт пионерского лагеря зарецкой школы».

– Штаб ждет ответа, – напомнил Лева Смехов.

– Я согласен, – сказал Женька.

Через несколько дней в «Зарецком рабочем» появилась заметка о пионерском шефстве над сохатым новоселом, подписанное начальником пионерского лесничества Орловым-младшим.

Орлов-старший сказал: «Ну-ну», и поздравил сына с выдвижением в начальники.

Пионерское лесничество

Женька Орлов, начальник пионерского лесничества, идет по своему хозяйству.

Слева от Женьки семенит Генка Юровец, справа – напролом, по-медвежьи, сопя и отдуваясь, лезет Мишка-толстый. Позади, то отставая, то догоняя впереди идущих, порхает легкая, как бабочка, Оля Румянцева. Женька Орлов, оглядываясь, недовольно косится на Олю-учетчицу: нарядилась… Гнев у Женьки вызывают куцые косички учетчицы с красивыми бантами.

У Генки Юровца на груди бинокль, сбоку охотничий нож в чехле. На голове, как, впрочем, и у всех других, зеленая пилотка со значком – дубовым листиком, – символом лесного пионерского хозяйства. У Мишки-толстого в руках магнитофон. Закончат дела, притаятся и будут записывать птиц.

– Муравейник! – кричит Женька Орлов.

– По счету – семь, – отвечает Оля-учетчица, сверяясь с записями.

– Барсучья нора.

– Первая и единственная, – грустно вздыхает Оля-учетчица.

На все пионерское лесничество один барсук. Да и того они еще ни разу не видели. Слышали только, как он там пыхтит, под землей.

– Птичья столовая…

– Пятнадцатая…

– Тише! – Мишка-толстый прикладывает палец к губам. – Слышите?

Женька Орлов усмехается: глухой услышит, дятел долбит. Неужели Мишка-толстый дятла собирается записывать? Ну и дурак. Дятла в лесу всегда услышишь. А вот чижа у них нет. Сколько раз слышали, а записать не могли. Женька прислушался. Нет, не дурак Мишка, не дятла он услышал, то есть не только дятла, а и еще кого-то. Дятел раз долбанет, а тот, другой: «Ох, ох, ох!..» Как будто дерево от боли стонет. Но не дерево же? Нет, конечно, филин! Дятел филина разбудил, вот он спросонок и охает. А кажется, дерево. Молодец Мишка, что услышал. Это надо обязательно записать.

Останавливаются и записывают. Потом дальше идут, ведя учет сеянцам и саженцам, сухостою, обреченному на вырубку, и деревьям-патриархам с табличками, на которых написано: «Охраняется ЮДС» (таблички – Женькина выдумка, ЮДС – «Юные друзья леса»).

Вдруг вдалеке запел охотничий рожок. Женька Орлов, Генка Юровец, Мишка-толстый и Оля-учетчица замерли. Лица всех отразили одно и то же – тревогу. Охотничий рожок («робин-гуд», как окрестили его ребята) мог кричать только в одном случае: если владельцу рожка или обитателям леса грозила беда.

– За мной! – крикнул Женька и побежал.

Скорей, скорей, скорей… Мягкая, как резиновая, пружинит под ногами тропинка. Когтистые, как у бабы-яги, руки-сучья хватают бегущих, рвут что могут: с Мишки-толстого пилотку, с Оли-учетчицы бант… Скорей, скорей, скорей… Стоп! У входа в лосиный загон стоит Лялька и, запрокинув голову, трубит в «робин-гуд». Ничего не видит, ничего не слышит, как глухарь на току, трубит и трубит…

– Что… случилось? – Женька налетел, вырвал рожок у Ляльки изо рта. – А?

– Лось ушел.

– Сам?

Вопрос не напрасный. Обшивали загон прочно, в три жерди: не проскочишь и не перескочишь.

– Не знаю, – сказала Лялька хмурясь. – Нет, и все.

Женька Орлов свистнул. Изгородь цела, а лося нет. На вертолете его, что ли, вывезли? Пошел вдоль, пробуя прочность жердей. В одном месте жердь поддалась его усилиям и отвалилась: держалась на честном слове. Нет, не на одном слове. Еще на лыке, которым была привязана к дереву. Плохо привязана. Тот, кто выпустил лося, не хотел привязывать крепче. Так привязал, для отвода глаз. Кто же выпустил лося?

Впрочем, это не трудно будет узнать. Женька Орлов поманил ребят и повел по лосиному следу: вон он, широкий – рожками вперед, – незрячий увидит.

Шли тихо, по-лесному, жарко дышали в затылок друг другу.

Женька Орлов остановился и поднял руку. Замерли, прислушиваясь. Впереди, за ореховыми кустами, кто-то басом нежничал с лосем: называл по имени и командовал «встань», «ляг». Женька сразу узнал этот голос. Оглянулся на Ляльку и глазами приказал: посмотри. Лялька скрылась в кустах и вернулась сияющая.

– Там твой папа лося фотографирует. Сохатый за ним как собачонка ходит.

Сказала и нахмурилась, ревнуя лося к Женькиному отцу. За ней сохатый тоже как собачонка ходит. Зачем же еще за кем-то?

– А кто позволил?.. – вспылил было Мишка-толстый, но, вспомнив, что отец-то Женькин, а Женька как-никак начальство, замолчал.

– Ладно, – пообещал Женька, – я ему… – и осекся, измеряя свои возможности, – я ему скажу, чтобы, когда надо, спрашивал…

Затрещали кусты. Ребята попрятались. На тропинку вышел лось и стал тревожно принюхиваться. Женька догадался: почуял Ляльку. Но тут в зеленом тоннеле, пробитом сохатым, показался Илья Борисович и поманил лося за собой: повел к загону.

Ребята осуждающе смотрели на Женьку. Он понял, осуждают за то, что при них не поговорил с папой. Вот люди. Их бы на его место, чтобы поняли, как это непросто против отца сыну…

Глаза ребят ждали ответа.

– Дома скажу, – буркнул Женька, – пошли.

Глагол прошедшего времени

Прошла в лесных и школьных хлопотах осень. Наступила зима, да такая, что по утрам из-за снега дом дома не видел. Дед Матвей, долгожитель, признал: даже в его время ничего подобного не было. Чтобы дед Матвей такое признал? Сроду не случалось. Малышня ликовала: хоть по снегу их время превзошло дедово. Ребята в лесу лесную сторожку сделали. Пусть не все сами, парни с вагоноремонтного помогали, но зато что за дом! Что за лежанка в доме! Сама варит, сама парит, сама обувь сушит! А под домом – погреб, да что там погреб, кладовая подземная. Все, что на пришкольном участке вырастят, – туда: картошку, капусту, морковку, лук, огурцы, яблоки… Себе хватает, и лесной народ не в обиде. Дежурные подкармливают птиц и зверей, когда в лесу голодно. Рядом с домом силосные ямы. Одна с кормом для лося, другая пока пустая. Для одного лося одной ямы хватит. Прибьются еще сохатые – вторую засыпят…

Завтра воскресенье. С утра всей зоной в лес – спасать зверье. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому, кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Попирует лесной народ…

Орлов-старший принимает гостя. Гость – большой, грузный, в дверь вошел боком – больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать. Интересно, что такое сон? Ученые, наверное, знают, а он, Женька, еще нет. Потом узнает…

За стеной чокнулись рюмками. Слух у Женьки обострился, и он уловил такое, отчего сон совсем пропал.

– За вашего лося, – сказал папа.

Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.

Женька вскочил и сел. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость, свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел. А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А, ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать.

Вот он какой, его папа. Как был, так и остался «на побегушках». Лося к себе приручил. Лось за ним как собачонка бегает. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить. Гость, видно, из области. Тот самый, кому папа звонил.

Злость борется в Женьке с жалостью. Ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостя по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел…»

Но вот злость уступает место жалости: «Папа, ну зачем ты… эх!»

Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует, входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отзвенели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. За другой стеной заворочался папа, заворочалась мама. Опять все стихло.

Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь…

Двое идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку коричневые – свой цвет, с другого – белые, от снега. Это ветер намалярничал. Птиц не слышно. Заячий следок: завился веревочкой и пропал.

Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка, все как у летнего. А дунь – и рассыплется…

Двое идут по лесу. Не идут, крадутся. Один толстый с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Другой тощий, без ружья. Впереди просвет, полянка.

– Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Туточки, стоп!.. Где он, окаянный? Всегда сюда жрать является. В самое это время.

Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из ясель в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.

Неожиданная и оттого пугающая, гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой, откуда? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое – милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.

Подошли. Милиционер отдал честь и спросил у толстого:

– Документики, гражданин!

Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой.

– Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища из области лицензия. На отстрел одного, – милиционер поднял палец, – одного лося. А вы – «браконьеры»… Извините, товарищ, счастливой охоты.

Он снова отдал честь, на этот раз персонально толстому, и по всем правилам круто повернул и пошел.

– Дядя Ваня… – окликнул его Долгий.

Милиционер зло обернулся.

– Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.

– Пусть так. Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, – он покосился на толстого, – счастливой охоты не будет. – И Долгий исчез.

– Товарищ Орлов!

– Я, – отозвался Илья Борисович.

– Ведите.

Женькин отец решил, что терять нечего, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и…

Лялька как из-под земли выросла:

– Стойте… Стойте…

Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:

– Тебе чего, девочка?

– Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.

– Ваше? – удивился толстый. – Чье – ваше?

– Пионерское.

Толстый сверху вниз посмотрел на девочку.

– Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.

– Мы не играем, – просвещала Лялька толстого, – мы хозяйничаем.

– Хозяева!.. – встрял Илья Борисович. – Лося заманили, в западне держат…

– Лося нельзя. Не по закону, – сказал толстый.

– А убивать по закону? – крикнула Лялька.

– Что такое? – спросил толстый.

– Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?

– По закону. Видишь, лицензия, – сказал толстый и протянул Ляльке зеленую книжечку. – На отстрел одного лося.

– На убой, – сказала Лялька.

– Пусть так, – сказал толстый. – На убой.

– Глагол прошедшего времени, – сказала Лялька.

– Какой глагол? – опешил толстый.

– Убивать, – сказала Лялька.

– Кому что нравится, – сказал толстый, – по закону.

– Плохой закон, – отчеканила Лялька.

– Что? – Толстый закипел, как самовар. – Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?

И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.

Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.

Грянул выстрел…

Потом, когда все успокоились и во всем разобрались, поняли, почему ружье выстрелило. Но в ту минуту, когда это произошло, каждый повел себя так, как ему скомандовал страх и долг: толстый бросил ружье и пустился наутек, не разбирая дороги, Илья Борисович растянулся на земле и замер, втянув голову в плечи, Долгий, подоспевший на выстрел, бросился к Ляльке, а Лялька… Лялька стояла, живая и невредимая, и смотрела на всех смеющимися глазами.

Она-то видела, как из-за спины толстого выскочил Женька Орлов и головой наподдал нацеленное в нее ружье.

Заулыбался, выслушав Ляльку, Долгий, заулыбались, узнав у Долгого, в чем дело, прибежавшие на выстрел ребята, заулыбался, польщенный всеобщим вниманием Орлов-младший. И только Орлову-старшему было не до улыбок: так опозорить себя перед гостем! Он полежал, полежал, встал, постоял, глядя на ребят, и пошел, не поймав на себе ни одного любопытного взгляда. Даже сын и тот на него не посмотрел. Не отец, а пустое место, ноль, невидимка.

– Папа!

Орлов-старший вздрогнул и остановился. Обернулся и увидел Женьку.

– Ну?

– Папа, ты не сердись, ладно? А ружье, вот передай тому, толстому. И скажи, пусть не приезжает больше.

Орлов-старший отвернулся. В глазах у него защипало.