Текст книги "Дело о волхве Дорошке"

Автор книги: Василий Щепетнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

9

Никакого плана ему, конечно, не дали. Готовили. К вечеру будет. В крайнем случае – к завтрашнему утру. План Кремля кому угодно чертить ведь не доверишь, нужны особо проверенные люди, да еще способные изобразить карандашом на бумаге план особо секретного объекта.

Спокойно, без пыла, Арехин объяснил, что белогвардейцам, монархистам и прочим враждебным элементам Кремль известен гораздо лучше, нежели его сегодняшним обитателям, и потому секретом быть никак не может. Потом попросил адреса указанных в списке товарищей. Адреса были у товарища, который сейчас занят.

– Пять минут, – сказал Арехин, демонстративно открыл крышку «Мозера», а рядом положил именной наган.

Кремлевские к такому обращению привыкли – только с другой стороны. Наганы показывать, а то и стрелять для острастки. Поэтому чего ждать – знали и предоставили адреса пусть не через пять, но через восемь минут точно. Но тут у Арехина претензий не было – писали при нем, старались, а что скорописью не владели, так то не вина. Он попросил провожатого: раз плана нет, иначе нельзя. Не спрашивать же у посторонних, где живут эти товарищи. Утечка сведений, она чревата… Только провожатого знающего, не первогодка неразумного.

Где ж непервогодков взять, резонно возразили ему. Служба новая, люди тоже новые, одни не прижились, другие направлены на фронт, третьи заняты непосредственной охраной вождей…

Но нашелся смышленый и знающий – телефонист при Кремлевской Безопасности.

Сначала они прошли в квартиру Аберман – скромную, чистую и пустую. Тело унесли, не оставив даже мелового контура. Никаких признаков того, что покойная что-либо готовила здесь, не было. Нужно будет узнать, где вообще завтракала, обедала и ужинала Аберман. Для людей определенного уровня питание доставляли прямо на стол, люди звания пониже ходили за едой на коммунистическую кухню – с судками, естественно. Третьи просто питались в кремлевской столовой. К последним, похоже, относилась и Аберман – ни судков, ни посуды в крохотной двухкомнатной квартирке не нашлось. Только две чашки, сахарница и коробка шоколадных конфет. Свежих, швейцарских. Кто-то балует Инессу Федоровну. Баловал.

Потом он обошел жилища остальных, оставляя товарища Зет на потом. Хотелось услышать ее мнение насчет гибели Аберман, ведь Инесса Федоровна была в этом списке. Списке Зет. Очень конспиративно, как в пинкертоновских романах.

Квартира товарища Тюнгашевой была недурна, но немного запущена, хотя две горничные должны были содержать ее в блеске и бережении. У Коллонтай квартиры в Кремле нет. Лазарчуки были в Питере – поехали туда рано утром, внезапно, а вернуться собирались не ранее, чем через три дня. Дома же оказалась лишь одна, Елена Шмелева, которая непрерывно рыдала, пила ландышевые капли и говорила, что Дорошка ну никак не мог быть связан со смертью бедняжки Инесс, ищите в другом месте. Дорошка – человек высокого порыва, а здесь – обыкновенная ревность.

Хорошо, что разговор шел с глазу на глаз, поводыря Арехин оставил за порогом, нечего ему смущать людей. Успокоив рыдавшую, Арехин исподволь стал расспрашивать про Дорошку, но узнал чрезвычайно мало нового. Он замечательный, возвышенный, небесный – разве это словесный портрет для разыскиваемого субьекта? А что они делали во сне? Ничего непристойного, стыдно даже и думать! Он просто показывал, что будет, если его не слушаться и пустить дело на самотек. Ничего хорошего, если не сказать хуже. Ее возьмут и посадят в тюрьму. И мужа посадят в тюрьму – и уже не выпустят. А детей – у нее будет двое детей – отдадут в детдом, специальный, для детей, чьи родители пропадут. Вот так возьмут – и пропадут, да. Вы придете к друзьям, с которыми еще вчера смотрели в театре «Кармен» – а друзей нет, лишь на двери красная сургучная печать. Ужасно, ужасно, ужасно… А что делать? Дорошка никому говорить не велел, только вам. Прямо так и сказал: будет меня спрашивать черный человек, с ним можете быть откровенной, больше ни с кем. Откуда я знаю, что вы черный человек? Так он показал вас – во сне. Во сне вы играли в какие-то шашки, или шахматы, уж и не помню. Не здесь, а в Ницце. Да, я была в Ницце, совсем еще девочкой. И вы были. Я вас запомнила – тогда. Вы-то на меня внимания не обратили, мне-то и было всего десять лет. А во сне? Во сне не знаю. Старше, наверное. Может, даже двадцать пять. Нет, не вам, мне. А сейчас мне девятнадцать, но все говорят, что я выгляжу на двадцать. А Дорошка и сказал, что когда муж поедет в Ниццу или в другое место – по партийным делам, я должна поехать с ним, и там остаться. На что жить? Я прекрасно играю на скрипке, и мои скрипки – а их у меня четыре – сами по себе стоят целое состояние. Амати, Гварнери, Страдивари и еще раз Страдивари. Нет, не до революции. Это в революцию у врагов изъяли. А муж мне принес, чтобы я оценила. Я ведь хорошо играю на скрипке. Это я уже говорила? Но это говорил и маэстро Арденн, и маэстро Люччо, лучшие скрипки мира. Я у них училась. Нет, не до семнадцатого. Я в Россию приехала только в январе двадцатого. Как зачем? Здесь мой муж, и здесь скрипки. Я и сейчас продолжаю учиться, у лучших наших скрипачей, но думаю, пустая это трата времени. По-настоящему лучшие давно уехали или умерли, а те, кто остался, играют хуже, чем я два года назад. Но все равно – играть нужно каждый день. Хотите, я вам сыграю? Некоторые смеются, что я слов «Интернационала» не знаю. Зато я его могу сыграть так, как сыграл бы Паганини. Это просто: я представляю, будто Паганини – это я. И из незатейливой мелодии получается вот что: Шмелева взяла в руки скрипу и смычок, все было настроено для игры, видно, она играла и перед его приходом.

В интерпретации Шмелевой это была музыка-наваждение, искус, водопад, взрыв, все, что угодно, только не та песня, которую вразнобой затягивали по разным поводам музыкально малоодаренные бойцы революции.

– Да, эта штука посильнее «Трели» Тартини, – подумал он, когда Шмелева опустила смычок. Подумал, а вслух сказал:

– Вам на гастроли нужно. В Европу. Пропагандировать революционное искусство.

Та в ответ только коротко кивнула, вернее, тряхнула головой, скупо улыбаясь. Наверное, дух Паганини все еще пребывал с ней.

Попрощавшись со Шмелевой, он вышел из квартиры. Да, есть женщины в русских селениях…

Он зашел в кремлевскую столовую и поужинал соответственно значимости в иерархии. А ну как решительный человек из противников большевизма проберется на кухню, да и отравит человек сто разом? Или даже двести? Да, здесь должны работать только действительно проверенные люди. И всеобщий контроль друг за другом. Ладно, он уверен, что товарищ Беленький знает, что кухня во дворце ли, кремле ли или просто в дивизии есть один из главнейших пунктов, требующих внимания неусыпного. Другой вопрос, долго ли его будут кормить севрюжатиной с хреном? Ну, как не угодит грововержцам, переведут на чистый хрен, что тогда?

Ему-то что, а ведь многие вокруг едят именно с такой мыслью. У каждого ли в квартире есть сейф, где ждут своей минуты фунты бриллиантов, пачки фунтов и европейские паспорта?

Сейф не сейф, а кубышка, пожалуй, есть. Сотня николаевских десяток, немного драгоценностей. Жизнь революционера приучает создавать запасы при первой возможности. Чуть что – и на нелегальное положение. Если белые в Кремль войдут, например.

Только белые в Кремль не войдут!

10

Какие белые…

Арехина уже трижды останавливали кремлевские, спрашивали, кто таков.

– Я от Беленького, – отвечал Арехин, и охранники верили на слово, мандат не проверяли. Спрашивали «фамилие» и все. Будем надеяться, что товарищ Беленький снабдил всех подробным словесным портретом Арехина, и потому нужды в бумагах не было. Да и читать их темно. Все равно, следовало бы отвести в караульное помещение, да и выяснить, вдруг это никакой не Арехин, а замаскированый волхв Дорошка.

И – нашла коса на ногу! Четвертый патруль кремлевских, услышав, что он от Беленького, словам не поверил и приказал следовать в особую часть. Однако – особая! Что ж, посмотрим и особую. Все равно, непонятно, что делать.

Особая часть оказалась обыкновенной кремлевской квартирой, приспособленной для нужд охраны. Интересно, почему ее не устроили в том помещении, где прежде была охрана царская? Ответ очевиден – того помещения не хватает, потому и потребовалась дополнительная площадь. Может, таких квартир не одна. Второй же ответ – аккурат напротив разместилось и жилье товарища Беленького. Видно, патруль, который задержал Арехина, был не просто патруль, а обер-патруль, партуль высшего ранга.

Догадка оказалась верной. Через минуту в комнату вошел товарищ Беленький и похвалил патрульных, мол, молодцы. Подозрительный – сюда, здесь и проверим. Если что – товарищ нас поймет. Нужно, чтобы стало бдительнее, много бдительнее!

– Товарищ вас понял, – ответил Беленькому Арехин.

– Они с вами культурно обращались?

– Да, – коротко ответил Арехин.

– А то у нас две беды: смущение, доходящее до ужаса перед начальством, и хамство ко всем остальным. Люди-то новые. По рекомендациям из армии взяты, кто преданность делу революции доказал. Почти каждый ранен, некоторые и дважды, и больше. Кровью доказали преданность. Без сомнения. Но вот с культурой пока не очень. Культурных откуда ж взять? Культурные на фронте за белых воюют или вовсе к буржуям за границу уехали. А непролетарскому элементу из оставшихся в кремлевской охране места нет, не было и не будет.

– Меня, значит, вы бы не взяли? – сказал Арехин.

– Это не разговор. В рядовой состав вы и сами не пойдете, а в начальствующий – если назначат сверху, значит назначат, наше дело приказы исполнять.

– Не назначат. Но вот насчет остальных, не охранников. Горничных, прачек, дворников, конюхов, поваров, буфетчиков, официантов, слесарей, столяров, работающих здесь, в Кремле – их-то откуда набрали?

– Слесари и столяры пролетарии. Да и остальные тоже из угнетенных.

– Я ведь не дискуссию предлагаю, кто угнетенный, кто нет. Я просто спрашиваю, откуда набрали обслуживающий персонал.

– Ну, частью прежний остался. Те же слесари. Посторонний Кремль три года изучать будет, прежде чем поймет, а тут свой брат пролетарий. Но многих и со стороны приняли. Иногда товарищи вожди, а чаще их жены рекомендовали. Я так думаю, не сами все они этих горничных-буфетчиков знали, даже почти никого не знали, в тюрьме, на каторге да в эмиграции как-то без буфетчиков обходились. Просто знакомые, знакомые знакомых, седьмая вода на киселе. Тут нам чутье класовое помогает. Иному откажешь, иного и на кафедру сводишь, поговоришь по душам. Всяко бывает. Но насчет оружия мы обыскиваем их на входе.

– Понятно, – подумал Арехин. Понятно, что если человек захочет убить вождя, то возможность такая у него будет. Обыскивают на входе? Да у поваров и буфетчиков ножи всех размеров, на любого вождя подойдут. Не говоря уж о том что и с времен достопрежних полно в Кремле укромных уголков. Нет-нет, а и алебарду стрелецкую найдут, и фузею. Не исключено, что и маузеров да наганов ящик-другой лежит в потаеном местечке. Халтурин в Зимний не один пуд динамита перетаскал. Проворонили.

А вождей, их, конечно, любовь народная охраняет. Любовь и страх, как же без страха. Каждому показывают железную бочку, в которой горела Фанни Каплан. Вид этой бочки напрочь выдувает мысли о геройствах.

И все же, и все же… Но ведь Дорошке не нужно ни револьвера, ни динамита. Он им во сне является и словесно наставляет. Во сне – значит ночью. И является не всем. Товарищу Коллонтай вот не является, хоть та об этом и просит. Чем отличается товарищ Коллонтай от остальных? Многим. В частности и тем, что живет она не в Кремле.

Если бы Дорошка являлся ночью не ментально, в нави, а в яви, можно было бы заключить, что он может перемещаться по ночному Кремлю. Так может, он и перемещается? В конце концов, ментальный контакт потребовал личного присутствия обеих сторон – его и Дорошки. За неимением гербовой, то есть других идей, можно предположить, что и с дамами Дорошке нужен если не контакт, то, по крайней мере, близкое соседство. Оттого-то Коллонтай и оказалась вне круга, что вне Кремля она.

– Вы, наверное, устали? Хотите, я вас у себя на ночь устрою, а то разъездой машиной отвезем вас, куда скажете? – предложил Беленький, приняв Арехинскую сосредоточенность за сонливость.

– Благодарю, но не стоит беспокоиться. Скажите, у вас в Кремле есть какой-нибудь ночной буфет, где можно чаю попить или еще чего-нибудь?

– А как же. Многие ночами работают, и чай, бутерброды, закуску им обеспечивает как раз ночной буфет. Некоторым на дом носят, остальные и сами придут, если нужно. Кремль, конечно, большой, но не такой уж, чтобы очень. Десять минут, пятнадцать по свежему – некоторые даже любят ночами ходить, напряжение снимать. После сибирских-то ссылок… У нас безопасно, кругом патрули. А патрульные всех постоянных полуночников в лицо знают, и даже по походке узнают. Не беспокоят. В крайнем случае, удостоверение спросят или сюда приведут. Но это редко. Одного в неделю, двух.

– Будем надеяться, что я своим появлением беспокойства на эту неделю исчерпал, и впредь их не будет.

– Будем надеяться, – подтвердил Беленький, но видно было – не надеется он на это, напротив: Арехин и есть главное беспокойство, а остальное – рутина.

– Я тогда в ночной буфет и пойду. Чайку попью, если дадут, и вообще… – он не стал уточнять, что таится за неопределенным «вообще». И так ясно – ночная прислуга разных людей видит меньше, и потому помнит о них дольше. А поскольку Дорошка – волхв преимущественно ночной, то…

– Вас патруль проводит, в буфет-то. А то в темноте искать долго, да и другие патрульные могут не понять, за злоумышленника примут…

О тот, что, приняв Арехина за злоумышленника, другие патрульные могут и пристрелить, Беленький не добавил – умному и так достаточно.

– Буду признателен, – сказал Арехин.

Спустя минуту они уже шагали по ночному Кремлю. Вероятно, все действующие электростанции энергию в первую очередь отдавали в Кремль, а уж что останется, поскребыши – остальной Москве. Да, не скоро озарится электрическим светом провинция. Подождет. Была б жива, с нее и довольно.

11

Ночной буфет оказался и правда неподалеку. Двое патрульных довели Арехина и один из них, верно, старший, посоветовал там до утра и пересидеть – хорошее, мол, место, и не только чаем в нем потчуют.

Арехин ответил, что крепко на это надеется и они расстались, довольные друг другом.

То ли Беленький за эти минуты переговорил с буфетом по телефону, то ли популярность Арехина среди кремлевской обслуги была много больше, чем он считал, но встретили его в буфете радушно. Пожилая женщина усадила его за столик в углу, где уже ждала холодная закуска – селедка с луком (разумеется, разделанная, очищенная, в селедочнице, приправленная уксусом и растительным маслом) и графинчик с водочкой, запотевший, только со льда.

– Есть жаркое, картошка жареная, щи суточные – перечисляла женщина, и перечисляла с душой, как долгожданному гостю, а не докучливому посетителю.

– Спасибо, может быть, позже. Я ведь до утра тут собираюсь пробыть, если не прогоните.

Женщина просто вспыхнула от радости. Видно, Беленький очень крепко внушил, что они должны удержать Арехина в буфете как можно дольше. Разумеется, от греха подальше. Чтобы не простыл. И под ногами не болтался.

Арехин налил рюмку, пригубил. Оно самое, хлебное вино Смирнова, очищенное. Старые запасы. Или работает заводик? Не весь, конечно, а маленький цех, только для Кремля. Все ж не электростанции, водочному цеху удержаться на плаву легче.

И селедка оказалась недурна. Женщина ушла – вы только кликните, и я приду, или другой кто, – ушла за стойку, куда наведывались один за другим кремлевские полуночники невысокого разряда. Шумно ввалился человек в распахнутой шубе. Запахнутая уже и не по сезону, жарко, а распахнутая и греет, все-таки холодно ночью, и демократично получается, и барственно одновременно. Точно Шаляпин.

Только это был не Шаляпин а поэт.

Поэт подошел к буфету.

– Эй, буфетчик! Мое обычное!

Женщина, что встречала Арехина, ответила:

– Кузьмы Ефимовича нет, обслуживают лично, но я вам мигом приготовлю ваше обычное.

Поэт кивнул, оглянулся.

– Позвольте с вами посидеть, или вы как – одиночество предпочитаете больше компании?

– Это не вопрос предпочтений. Скорее – обстоятельств.

Приняв ответ Арехина за согласие, поэт уселся напротив.

– Вождей великих, выдающихся и видных я знаю всех. А вот вас не знаю, – сказал он.

– Не хотите ли? – Арехин показал на графин.

– Благодарю, благодарю. Я вообще-то пью мало, но по сегодняшнему случаю водочки выпью. Лизавета Петровна, пока суд да дело, рюмку!

Женщина поставила рюмку, поэт наполнил из графина, и, без поползновений чокнуться, выпил.

Выпил и стал ждать, не спросит ли Арехин, что за случай подтолкнул поэта к водке.

Арехин не спрашивал.

Не спросил и поэт, а просто налил – и немедленно выпил.

– Вы закусывайте, закусывайте, – пододвинул и селедочницу Арехин.

– До третьей не закусываю, – ответил поэт и налил третью. Но пить не стал. Видно, сам вид налитой рюмки уже грел – после двух-то выпитых.

– Значит, обычно-то я трезвенник. Но по сегодняшнему случаю… он опять сделал паузу, но, поскольку Арехин опять промолчал.

– Я стихотворение написал. Хорошее. Почти поэму. Или даже на самом деле поэму.

– Это бывает, – заметил Арехин.

Поэт несколько опешил.

– Вы, случаем, сами не пишите?

– Стихов я никогда не писал – ответил Арехин.

– И правильно. Давай, товарищ, на брудершафт!

– Отчего ж нет, товарищ?

Они выпили на брудершафт.

– Слушай, а как тебя зовут? – в том, что сам он известен всему миру, поэт не сомневался.

– Александр Арехин.

– А меня-то знаешь, как звать? – на всякий случай спросил поэт.

– Кто ж не знает Демьяна Бедного, – ответил Арехин.

– Да встречаются… – неопределенно сказал Демьян. – Так говоришь, стихов не пишешь? Молодец, хвалю. Не писал стихов, и не пиши!

– Что так?

– Адски трудное это дело, если таланта нет.

– А если есть?

– Вдвойне адское. Со стороны чего там: сел, двадцать строчек написал – вот и стихотворение. Только порой не то что двадцать – две строки неделю куешь. Зато уж и выйдут – булата прочней. Нам, большевикам, поэзия нужна стальная, острая, как сабля, могучая, как кувалда. Перековывать мозги – дело не простое.

– Я в этом уверен.

Тут подали и «обычное» Демьяна. Не уху, как можно было предположить, а вареную картошку, соленые огурцы, копченое сало. И, разумеется, графинчик. Пьет он редко… В смысле – только ночью?

– Я человек простой, и еду люблю простую. Вы, я вижу, тоже, – брудершафт брудершафтом, но поэт – натура тонкая, понимающая, где «ты» неуместно просто из соображений эстетики. – Еда – это всего лишь еда, не следует делать из нее культа.

– Культа, наверное, ни из чего делать не следует.

– Из чего – правильно. А вот из кого – тут надо подумать. Особенно если кто – не личность, а например, народ. Можно ли, стоит ли, нужно ли делать культ из народа?

– Так ведь и народ – понятие неоднозначное. Одни под народом понимают исключительно крестьян, другие – вообще беднейшие слои общества, третьи – всех без исключения – ответил Арехин.

– Народ я противопоставляю личности. Где личности нет, или она слаба, плывет по течению – то и народ.

– А вот вы – Арехин тоже понимал условность брудершафтов, – вы – безусловно личность. Но вы – народ? Нет?

– Вышли мы все из народа, знаете такие строки? Очень жестокие. Но правдивые. Вышли. И обратно уже не войдем. В этом и заключается проблема интеллигенции. Вот я – происхождения наиподлейшего, говоря по-старому. По-новому – из беднейшего крестьянства. Но сам уже – не народ. Дай мне землю, коня, плуг, скажи: отныне и навсегда ты землепашец – умру. Удавлюсь. Оторвался, так оторвался. Вы-то, я вижу, военспец, или что-то близкое к этому.

– Близкое, – подтвердил Арехин. – В уголовном сыске служу.

– Ну вот, с бандитизмом воюете. А я – кавалерист стиха, – поэт усердно ел и усердно пил. – Днем-то ни крошки во рту не было, – посчитал нужным объяснить свой аппетит поэт. – Только чай. А вот сейчас, как говорили в нашей деревне – Жрун напал. Дедок такой маленький, с лапоток. Из-под лавки зыркнет – и сразу есть захочешь, да так, что спасу нет. Все, что есть в избе, съешь. Здесь, в Кремле, хорошо придумали – ночной буфет. Вот кончится война, построим коммунизм – по всей Москве будут такие ночные буфеты. Не рестораны, как при буржуях, а именно для трудящихся.

– А не в Москве? В вашей деревне?

– Ну, в деревне – то вряд ли. Деревенский – человек самостоятельный, у него и печь в доме, и корова, и всякое другое. Найдет, чем закусить. Хотя позже… Не знаю. Увидим. Может, и будет по селу буфетчик разъезжать с судками для работников-полуночников, вот как здесь сейчас. Вы знаете, их здесь пятеро работают. Двое на кухне, готовят, греют, разливают. А трое при буфете.

– Не вижу я троих что-то.

– А они на квартиры носят судки. Мне, правда, не носят, – загрустил вдруг поэт. – Не пиши стихов…

Опьянел он внезапно, вдруг. Словно шел по вешнему льду, шел, шел – да и провалился. Глаза остекленели, язык завязался в узел. Поэт встал, и не прощаясь, зашагал к вызоду. Шел он механически, как заводная кукла.

– Дойдет, – сказала женщина, убирая посуду поэта. – Он всегда доходит. Недалеко ему. Не впервой. Кушать хотите?

– Еще нет, благодарю.

Арехин сидел и ждал. Ошибся – так и ошибся, эка невидаль. Что он – маг, в самом деле? Он – сотрудник московского уголовного сыска, и должен руководствоваться логикой. А логика говорит, что если есть десять версий одного события, то минимум девять из них ошибочны. А зачастую и все десять.

Люди приходили, но все не те. Зайдут, быстренько хлопнут рюмку, закусят кто сушкой, кто кусочком сыра, и побегут дальше. К Арехину не подсаживаются.

Наконец, дождался. Не он один:

– Что ж это ты, Кузьма Ефимович, задержался? – спросила женщина у вышедшего в зал из кухни буфетчика.

– Да ведь требуют уважение оказать, – ответил буфетчик. – Пока одно, другое. Спешить нельзя. Уважение – штука тонкая.

Говорили они тихо, чтобы не беспокоить Арехина, но он услышал.

– Уважение – это хорошо. А наваждение – плохо, – сказал Арехин, поднимаясь со стула. – А уж доводить мороками до смерти – вообще преступление. Очень серьезное.