Текст книги "Бумажный пейзаж"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Василий Аксенов
Бумажный пейзаж

…да и пошел считать столбы, пока не зарябит тебе в очи…

Гоголь

Между Лермонтовым и Пушкиным

Зовут меня Игорь Велосипедов. Можно просто Игорь. Публика обычно думает – какая современность! Спортивное динамичное сочетание, звучит просто как псевдоним, даже вспоминается из советской поэзии, но ведь вы, кажется, не певец?

Публика, увы, становится жертвой недоразумения, моя несчастная фамилия таит в себе, как это ни странно, настоящую историческую неожиданность. Боюсь, вы удивитесь, узнав, что эта фамилия появилась на Руси, по крайней мере, за двести лет до изобретения велосипеда. Эта латинская фамилия принадлежала лицам духовного звания и переводилась очень просто Быстроногое. Велоси, с общего разрешения, – быстрота: пед, к общему сведению, нога, ступня, товарищи.

Быть может, был когда-то в древности какой-нибудь легкий на ногу служка, которого посылали за… ну, за чем-нибудь важным, ну, а прапрадед мой пел дьяконом в соборе города Вышний Волочек еще в начале XIX века.

Если что– то хронологически тут не сходится, добавьте по своему вкусу еще хоть пяток «пра»: не поверите, не обижусь. Ни к каким записям вас не отсылаю, а если сами на что-нибудь натолкнетесь, будьте осторожны – бумаги нередко врут.

Верьте, братцы, никакого у меня нет чванства в связи со своей старинной фамилией, и вовсе я не торчу на этих модных нынче «поисках корней», а вот просто иногда засасывает некоторая тоска отчуждения и начинается что-то вроде стихийного недовольства отдельными шероховатостями нашей, в целом, интересной, жизни.

Когда народ восстанет, он прежде всего уничтожит различные архивы и картотеки и восстановит более натуральные связи между людьми мимику, жестикуляцию, игру глаз, в конце концов, язык.

При слове «Велосипедов» многим приходит в голову период Реконструкции, а ведь это неестественно, другие конечно же воображают Начало века, большущие трисиклеты, это уж, виноват, просто примитивно. Простите, совершенно не понимаю некоторых молодых особ с их бесконечным и довольно утомительным ерничаньем, их прыжки и ужимки – месье Велосипедов, месье Велосипедов! Ну что это за обращение? Нельзя ли просто Игорь?

Ну что в этом остроумного или там обидного, оскорбительного? Ведь если бы я, предположим, жил в Париже, меня бы так и называли бы – месье Велосипедов, с ударением на последнем слове, пардон, слоге. Может быть, что-то есть смешное, обидное, оскорбительное в словечке «месье»? Вот, скажем, есть у нас некоторые женщины, которые обижаются при вежливом обращении «мадам» – какая я тебе мадам? – вплоть до вызова милиции, как будто ее проституткой назвали, а ведь это просто, товарищи, получается так из-за невежества. Ведь для французского населения и «мадам» и «месье» обычные обращения, когда-то они и у нас употреблялись, когда-то и у нас, товарищи, не все были товарищами, различался пол.

А ведь тех молодых особ, которых я имею в виду, тех, что употребляют мое имя в порядке глупого юмора, невеждами ведь не назовешь.

Не оттого ли я так по-страшному заборзел?

Вот вообразите, сто лет назад, в 1873-м, в разгаре царской реакции, встречаются в Петербурге какие-нибудь Велосипедов и Добролюбов, так ведь ничего же в самом деле не возникает же постороннего, ведь все протекает, можно сказать, вполне естественно, просто встретились друг с другом Быстрая Нога и Любящий Добро, вот и все, не так ли?

Но отчего же все-таки я той весной так по-страшному заборзел?

Однажды… в субботу это было… Вот, господа, прошло что-то около десятка лет с начала этой истории, я сижу в кресле с откидывающейся спинкой, человек в очках с меняющимися линзами и с некоторыми дефектами слуха, и пытаюсь вспомнить простейшую вещь – в субботу ли это было? В субботу ли? Казалось бы, никакого значения не имеет день недели, а вот почему-то упорно цепляюсь – нет, не в пятницу, не в пятницу, не в пятницу!

В пятницу-то как раз, как обычно, подписав все пятнадцать копий акта поршневых испытаний, Велосипедов ушел из лаборатории ровно в пять, по звонку, хотя товарищи предлагали немного задержаться: Спартак Гизатуллин отмечал премию за внедрение рационализаторского предложения. Премия была ерундовая, едва-едва на энное количество «чернил», и, выставляя это хозяйство на столе, Спартак сказал с кривоватой, в общем и целом слегка волчьей, улыбкой: больше от меня рацпредложений пусть не ждут, гребать я хотел всю эту Организацию. Под словом «организация», с прискорбием сообщаем, он обычно имел действительно в виду все целое – аббревиатуру из трех сосущих букв и одной рычащей.

Увы. Велосипедов в этот хороший вечер не смог присоединиться к сотрудникам. Добрые ребята полагали его ровней, но они не знали о его внелабораторной жизни, не знали, например, о его дружбе с молодой художницей Фенькой Огарышевой, о его вхожести в артистические круги Москвы, тем более о его внутреннем мире, в котором он видел себя не инженером в скромной лаборатории, но мировым кинорежиссером, постановщиком фильма о всенародном восстании.

Итак, он ушел и стал завихряться на людных «мятежных» перекрестках – взлетала желтая грива, хлопали полы длинного черного пальто. Ибо Дул Сильный Ветер.

И все– таки начало нашей истории следует отнести к субботе, ибо пятница, несмотря на вдохновение, прошла рутинно. Фенька на звонки не отвечала, где-то шаталась, потому и Велосипедов весь вечер провел в городе, переезжая с места на место будущих съемок, разводя мизансцены огромного общегородского восстания, формуя исторические кадры – штурм Кремля, охваченный пламенем Мавзолей имени Ленина, баррикады на площади Дзержинского – и чередуя эту эппику (в простоте душевной полагал еще в этом слове два «п», ясность пришла потом), – и чередуя ее, конечно, с лирикой: молодая художница бросила дом, мечется по мятежной столице в поисках друга, постановщика всей этой драмы, и вот тот уже идет к ней навстречу по горящей улице, легкий на ногу, с летящей искрящейся шевелюрой, они сближаются на общем плане… и наступает момент трансфакации… о трансфакация, о трансфакация!

А наутро, в субботу, значит, завтракая яйцом и кефиром, Игорь Велосипедов почувствовал жгучую тоску: жизнь не удалась.

Вот в школе писали сочинение на тему «Образ «маленького человека» в русской литературе XIX века», так что же получается, о самом себе, значит, писал, значит, железно вырастаю в Акакия Акакиевича, как-то не хочется в это верить.

А между тем уж скоро мне тридцать, а ведь ничего не добился, и что самое прискорбное, и никогда не добьюсь, в том смысле, что даже и на хорошую дубленку рассчитывать не приходится, даже и до А. А. не дотягиваю. Давайте порассуждаем. В лаборатории вся секция поршней покоится вот на этих плечах, а все лавры достаются Ушакову, только лишь потому, что он защитил фальшивую кандидатскую диссертацию. Ушаков получает 250, Велосипедов – 150, извольте прожить, если пара ботинок тянет за полета, а играть с государством в кошки-мышки, простите, не обучен, воспитывался на примерах энтузиазма.

Возьмем теперь идею фильма, вряд ли она все-таки осуществима, вряд ли возможно будет кого-либо ей в глубоком смысле увлечь, ведь существует в этой интересной творческой затее одна загвоздка – против кого восстание? Ведь невозможна же революция против революционных владык. Случись такое, получится настоящая контрреволюция и весь фильм окажется ущербным в идейно-художественном отношении, а это недопустимо.

Увы, Фенька еще слишком молода и глупа, чтобы понять все эти проблемы, и вот в результате сидит недюжинная натура в полном одиночестве на так называемой кухне так называемой квартиры над так называемым диетическим яйцом перед так называемой корреспонденцией, стопкой конвертов с неизвестным, но предполагаемым содержанием, хорошего ждать не приходится, так бы и смахнул все в ведро, говна-пирога.

Он обычно всю эту мерзость – официальные послания, счета на электричество, газ, воду, погашения по ссуде, предупреждения кооператива, извещения агитационного пункта и избирательного участка, календари Ленинского университета миллионов, в который вот недавно записали по месту работы, – весь этот хлам, не распечатывая, складывал на кухне до субботы, а уж в субботу позволял себе некую странную игру – расправу над бессмысленной бумажной швалью: рвал, мял, грубо отшвыривал.

Счета, к сожалению, нельзя было повыбрасывать – подлежали оплате, но уж зато предупреждения жилтоварищества «предлагаем погасить задолженность по ссуде до 1 июля 1973 года, в противном случае дело будет передано в юридические органы» или приглашение там на регистрацию для участия в выборах в Верховный Совет, такие бумаженции подвергались обычно шумному надругательству, причем выкрикивались такие непристойности, которых Игорь Иванович не употреблял даже во время учебы в Автодорожном институте.

В ту субботу кучка оказалась повыше обычной. С первого взгляда было видно, что присутствует что-то внеординарное. Так и оказалось, пожалуйста – вызов на медкомиссию в военкомат, значит, опять полезут в жопу с зеркальцем, почему-то на этих медосмотрах больше всего их интересуют зады потенциального войска. Раздвиньте руками ягодицы, нагнитесь, надуйтесь! Новая запись в личное дело младшего лейтенанта бронетанковых войск запаса И. И. Велосипедова: геморроидальные узлы не обнаружены – значит, годен.

Что ж, забирайте! Восстание в войсках – какая тема! Танки на перекрестках. Туман. Два младших лейтенанта в одной башне. Он и она… Она – у него на коленях?… Так или иначе – Сенатская площадь. Константина! Константина!

А вот если бы при надувании выскочила б шишечка – свободен! Свободен, как партизан, как абрек!

А вот уж и совсем нечто еще более неожиданное – вызов к следователю Уголовного розыска свидетелем по делу № 108. Когда говорят «засосало под ложечкой», подразумевают, должно быть, реакцию кишечного тракта на нервные переживания. Произошло бурчание, движение, лопнуло несколько пузырьков, пока не сообразил, что это, должно быть, по делу Гриши Самохина, бывшего ассистента, который устроился арматурщиком на станцию автосервиса, ну и, видно, колесико какое-нибудь унес, маловиновные люди всегда попадаются, в общем, посажен.

Не очень приятно попадать в прокурорские записи, даже если и просто свидетелем, все ж таки очень как-то противно, не этому нас учили, жизнь хочется прожить как-то гордо, без следователей, без комиссий, на многое ведь не претендуешь.

Пока Велосипедов вот таким образом полемизировал со своей корреспонденцией, то есть швырял ее и рвал на мелкие части, будильник на кухне пискнул – 10! Он вздрогнул и неуверенно обратился к телефону. До десяти Феньку лучше не трогать – просто матом покроет, ну а сейчас можно уже как бы небрежно, как бы спросонья, как бы с зевком…

– Алло, Фенечка?

– Да пошел ты!..

Он бросил трубку и даже ладонью немного в воздухе помахал, словно обжегся, посидел с минуту в некотором оцепенении и потом, ничего не поделаешь, взялся за следующий конверт.

Государственная автоинспекция СССР в ответ на его письмо извещала гражданина Велосипедова, что не видит возможности включения его в списки очередников на покупку легковой автомашины.

Что это значит? Почему они не видят этой возможности? Близорукие какие. Что это значит? Вопрос повис и размочалился, и только лишь одна последняя жилка еще давала занудливую нотку – что это значит?

В следующем конверте – ответ местного профсоюза работников автомобильной промышленности на его заявление с просьбой предоставить для самостоятельной обработки садово-огородный участок на канале Москва – Волга. Откровенно говоря, про это заявление Велосипедов просто-напросто забыл, потому что никогда никаких садоводческих идей не лелеял, в подпитии обычно говорил о себе «я дитя улиц», но вот как-то раз пошла в лаборатории такая параша – записываться на садово-огородные участки, вот, хлопцы, домики там построим, будем там пиво пить, вот тогда и он бросил заявление, одна кобыла всех заманила. Он вспомнил, что все уже вроде бы получили эти говенные участки, куча глины над тухлым каналом, и Лесарько, и Задоркин, и Гизатуллин, и даже Блюм, а вот ему почему-то отказали, отказали, отказали! У него потемнело в глазах – да почему же, какие же изъяны обнаружены по сравнению с Задоркиным, Лесарько, Блюмом? Неужто уж я самая ничтожная среди всех пария? Произнеся в уме это парящее слово, которое со школьных лет употреблял он с неправильным ударением. Велосипедов так и поплыл в течении своей мизерности – выходит, уже и не маленький я человек, а просто ничтожный, с чьей-то точки зрения.

Последнее письмо нанесло Велосипедову нокаутирующий удар. В ответ на просьбу о выдаче заграничного паспорта для поездки в Болгарскую Народную Республику по приглашению коллеги-инженера, члена соответствующей компартии Босена Росева начальник Фрунзенского районного ОВИРа гор. Москвы полковник Проженянтов сообщал: «Уважаемый товарищ Велосипедов И.И.! ОВИР УВД Мос-горисполкома уполномочен сообщить, что Ваша поездка в Болгарскую Народную Республику в настоящее время признана нецелесообразной».

Не—целесо-образной??? Кем это признано и кто уполномочил сообщить? Может быть, это просто дань вежливости, иначе как-то бессмысленно получается. Вежливо, конечно, вполне вежливо, в самом деле не придерешься. Можно и в самом деле сознание потерять.

Сознания он все же не потерял, хотя и поплыл в самом деле, еще раз поплыл основательно в русле своей ничтожности, но в то же время впервые в жизни почувствовал Игорь Иванович нечто особенное, нечто похожее на «восстание в столице», темнеющее и ярящееся, с гордым выдвижением и подъемом подбородка, раздувающееся, расширяющееся, но в то же время и боязливо с тоской поджимающее ноги, ощущающее тщету тщедушной свой немощи среди могущественных тыщ.

Нынче модное есть слово – «судьбоносность», иной раз можно прочесть его даже в статье какого-нибудь прохвоста, просто можно руками развести от неожиданности.

Зазвонил телефон.

– Соскучилась, – басом протянула Фенька. Обычно от одного лишь этого звука, от зовущего этого баска чресла Велосипедова мгновенно опоясывал так-ска-зать – некий – если-можно-так-выразиться «дивный огонь», и, опоясав названные выше чресла, дивный этот огонь бурными пульсирующими магистралями направлялся в кавернозный резервуар, где совершал метаморфозу, всегда так по-детски восхищавшую молодую художницу.

В то утро, однако, вместо ответного мычания, свидетельствующего о появлении «дивного огня», Велосипедов разразился, что называется, «речью с балкона», как будто внизу его слушают матросы, а на дворе апрельские тезисы.

– Мне тридцать лет, я не ребенок! Я между Лермонтовым и Пушкиным! Лермонтову двадцать семь было! Пушкину тридцать семь было! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал кавалерийским полком!

Кто отвечает за всю программу по диаметру двенадцать и пять десятых?! Почему же всегда только «нет»? Почему меня заваливают одними отрицательными бумажками? Почему ни одного положительного клочка?

Кто уполномочивает? Кто признает нецелесообразной? СССР, мадам? Ваши вооруженные силы, атомные подлодки, хотите вы сказать? Весь наш народ со своим КГБ? Не верю! СССР – не бумажное царство, это могучая сила мира во всем мире!

В моем возрасте возглавляют народные революции, временные советы национального спасения, хоккеисты уже уходят на заслуженный отдых! Не верю! Отказываюсь верить в бумажные мудрости, наглость, наглость, за человека не считают, везде отказы, а на медкомиссию приглашают, значит, им от меня что-то нужно, обман, протестую!

– Ты меня заколебал, Велосипедов, – скучающим тоном протянула Фенька, а затем как бы вздернулась на другом конце провода и скомандовала: – В три часа на Маяковке!

Джазовая скрипка

В метро по дороге к площади Маяковского я почти ничего не видел вокруг себя, а только лишь и думал об утренних оскорблениях: эдакое свинство, иначе и не скажешь, капитальное свинство, просто полная несправедливость! Если бы хоть что-то из всего, а то ведь просто ничего!

Только лишь уже на эскалаторе почувствовал я приближение к Феньке, и в чреслах появились первые искорки «дивного огня».

Фенька разгуливала возле памятника Поэту Революции. Порывами дул северо-западный ветер, в связи с этим Фенька натянула поверх джинсов шерстяные оранжевые утеплители от щиколотки до паха, и сейчас столице демонстрировались длинные оранжевые ноги. Однако из быстро летящих холодных туч то и дело выскакивало ярчайшее солнце, освещение постоянно менялось: то вдруг все возбуждалось слепящими лучами, то наполнялось весьма специфическим серым уютом, а это, конечно, давало Феньке возможность нацепить на свой, скажем прямо, слегка, так сказать, длинноватый нос огромные, как велосипед (совпадение случайное), зеленые солнечные очки. Еще жива была в Москве память о свободе (в дореволюционном смысле слова), и это давало моей Феньке возможность не заправлять задний край клетчатой рубашки в брюки, а позволить ему торчать из-под старой кожаной куртки наподобие хвоста. В общем, у нее вид был не вполне положительный, отчасти как бы не совсем советский.

Где– то здесь в районе Маяковки жил ее мастер, почетный, трижды лауреат Гвоздев, и она частенько таскала ему на просмотр свои холсты и рисунки.

– Велосипедов! – закричала девка на всю оживленную площадь. С удивительным удовольствием произносит она всякий раз мое имя, не исключено, что видит в нем что-то Декадентское. Иной раз кажется даже, что а и полюбила-то меня из-за моей фамилии. Вспомним первое знакомство. Случайное соседство в метро. Девушка, разрешите представиться. Игорь Велосипедов, инженер. Бух, бух, сказала девушка. Велосипедов, я твоя!

В тени огромного памятника она бросается ко мне и прижимается своими чреслами к моим чреслам. Это для нее вроде как бы антимещанская демонстрация, ей всегда кажется, что взоры всех присутствующих обращены, конечно, только на нее, но воображаемое не всегда соответствует действительности, разве что какая-нибудь тетка сплюнет на бегу – у, чита американская.

– Такси! – кричит Фенька, ее не обманешь, сразу почувствовала волнение «дивного огня».

– Подожди, Ефросинья, – как старший ребенку говорю я. – Чего ж так сразу? Давай погуляем. Как дела в институте?

Девка машет двумя рукавицами – одной желтой, другой зеленой. А у меня в кармане всего семь рублей, а до зарплаты три дня, такси приближается.

Родители Ефросиньи Огарышевой трудятся на дипломатическом поприще, то есть за рубежами нашей страны, нелегкая, согласитесь, доля, а дочь тем временем обучается в плане художественного образования, проживая одна в трехкомнатной квартире возле метро «Октябрьская», а из этого легко сделать вывод, что случилось бы с девочкой, не повстречай она вовремя порядочного человека.

Она влечет меня из такси к своему подъезду будто бы по воздуху. Лифт, хватание меня руками за определенное место, хорошо, что поднимаемся одни.

Из—за дверей ее квартиры на всю лестничную клетку разносится синкопический визг инструмента Стефана Грапелли. Ничего другого я и не ожидал, всегда в отсутствие хозяйки торчит какая-нибудь шпана, балдеют под «джазовую скрипку». Это у них сейчас новый бздык – задвинулись на французах, Грапелли, Превен, Жан Люк Понти, как будто, значит, уже пресытились всеми остальными американцами, слушают только «джазовую скрипку».

Фенька распахивает двери. Балдеете, чуваки? Угу, балдеем! Двое стоит посреди комнаты – Валюша Стюрин, ростом под два метра, и Ванюша Шишленко, тоже немаленький, слегка колеблют свои конечности, двигаются в такт Грапелли.

– А у нас транс-факк-кация, транс-факк-кация, – быстро-быстро пересекая комнату, поясняет Фенька, распахивает, захлопывает, роняет, поднимает, на ходу стаскивает штаны.

Ну и последующее в безобразно захламленной спальне: томительное и сладостное, с бормотаньем, с легким повизгиванием, чмоканьем, переворачиванием, подгибанием, разгибанием на фоне непрекращающейся удивительной работы, в принципе близкой к моей специальности, если отвлеченно сравнивать с деятельностью поршневых систем, и далее – сравнительно не изученное, хотя и напоминающее смешивание различных начал в карбюраторе внутреннего сгорания, таинственный момент впрыскивания горючей смеси, и, наконец, финальное включение – ре-во-лю-ция, штурм Центрального телеграфа.

Мерси, месье Велосипедов, – прошептала Фенька, отдышавшись.

Я все еще некоторое время целовал ее смешное личико, скуластое, остроносое, маленькие глазки и чудеснейший пунцовый рот.

Когда мы вышли в гостиную, Стюрин и Шишленко по-прежнему покачивались под музыку.

– Джазовая скрипка! сказал я. – Вот это штука! – Мы торчим на джазовой скрипке, – сказал Стюрин, глядя в потолок.

– Полностью заторчали на джазовой скрипке, – подтвердил Шишленко.

– Джазовая скрипка! – Фенька застыла с поднятым пальцем, глубокомысленно вникая в нарастающий свинг Понти.

На несколько минут воцарилось молчание, все присутствующие вникали, и я в том числе, хотя мне эта джазовая скрипка, честно говоря, была до ноги, конечно же, в глубине души я предпочитал старый добрый саксофон старого доброго Джери Муллигана или старое доброе пианино старого доброго Оскара Питерсона.

– Ну что там у тебя случилось? – спросила Фенька.

– Где? – Я что-то сразу ее не понял.

– А что, и Велосипедов стал разбираться в джазовой скрипке? – надменно спросил Валюша Стюрин.

Я промолчал в ответ на наглость.

– Хочешь, Велосипедов, тест на художественность? – спросил Ванюша Шишленко.

– А нельзя ли просто Игорь, Ванюша? – поинтересовался я.

– Можно. Итак, просто Игорь, лови! Пошел козел в кооператив, купил себе… чего?

– Знаю! – вскричал я. – Презерватив!

– Дудки! – бешено захохотал Шишленко. – По легкому пути пошел, милейший! Поднатужься!

Я поднатужился.

– Аперитив, что ли?

– Дудки! – снова бешено хохочет Шишленко. – Альтернатив, мой милый Игорь! Купил себе альтернатив! – и хохочет, ну просто разрывается, ну просто на пол валится, в самом деле, оказывается, не лишен Ванюша могучего чувства юмора.

– И все-таки Велосипедов начал разбираться в джазовой скрипке, – со снисходительностью короля произнес Валюта Стюрин. – Я лично ценю в нем эту большую музыкальность.

– Он и на театре торчит, – заметила Фенька. – Мы с ним немало обсудили театральных премьер, он поклонник Олега Еф…

– Негодяи! – вскричал я. – Пошли бы вы в жопу! Наглые бездельники! Среди вас я единственный, кто… – и, не договорив, я направился к дверям.

– Уходит! – как в греческой трагедии заломила руки Фенька. – Предатель! – и перешла на малотеатровскую скороговорочку – Получил от девушки удовольствие, поматросил и бросил, держите, люди добрые!

Я уходил. Она бросалась. Оскорбительная дурацкая сцена закрывания двери своим телом, псевдодраматического хватания руками, в то время как Валюта и Ванюша буквально агонизируют от хохота на грязном полу. Нет, невозможно больше терпеть идиотские шутки и паршивое высокомерие этих так называемых художников и поэтов, молодых бездельников, околачивающихся по Москве со справками о плоскостопии или психической неполноценности вместо службы в рядах вооруженных сил.

Все вскипело во мне заново. Меня-то как раз призывают на экспертизу – отечеству нужен мой зад, а между тем при помощи вороха, самума этих гнусных бумажек общество отказывает мне во всем, все утренние унижения всколыхнулись, довольно, довольно, и как еще у этой девки хватает наглости предлагать мне какой-то салат?

 
Салата не отведав,
Отправитесь вы в ад!
Месье Велосипедов,
Отведайте салат!
 

Так она поет, припрыгивает и хлопает в ладоши.

Между прочим, странная и довольно обнадеживающая привычка: после того, что она называет кинематографическим термином «трансфакация», Феньку обычно охватывает желание накормить партнера, то есть, надеюсь, именно меня. Бросается на кухню, что-то варганит, невероятное вдохновение, устоять трудно.

А тут вдруг оказалось, что салат для меня был приготовлен заранее, итак, я сдался.

– А ну, сваливайте, чуваки! – приказала она своим дружкам. – У нас с Велосипедовым начинается интим.

– Мы тоже жрать хотим, Фенька, – пожаловались ребята.

– Позже приходите, может, чего и останется, позже, чувачки, позже, летом, летом…

Может быть бесцеремонной. С чужими. Однако может быть и милой. С другом сердца. Как легко сервирует, будто ангел летает. Может быть даже опрятной. Какой она будет, в самом деле не скажешь, ведь девке всего двадцать.

 
Паштета не отведав,
Вы не уйдете, нет!
Месье Велосипедов,
Отведайте паштет!
 

Она поет, летая вокруг стола и предлагая мне ложечку прямо в рот, приседает в реверансе. Наконец устраивается напротив, поджав под себя ногу, подбородок на кулачок.

– Итак, что же случилось? Почему утром был такой хай?

– Знаешь основной закон диалектики? Количество унижений переходит в качество возмущений.

– Браво, Велосипедов!

– А может, просто Игорь?

Я повествую с горечью обо всех этих подлых извещениях и официальных ответах. Зачем они отвечают нам, маленьким людям государства? Уж лучше бы не отвечали, оставалась бы хотя бы надежда, которая впоследствии просто тихо бы отмирала.

– Неверно, – поправляет меня девка. В молчании государства всегда присутствует дракон.

– Это откуда? – интересуюсь я.

Она молчит, не ответствует, давая понять, что это как бы она сама сочинила, экспромт.

– Я заслужил в конце концов чего-то лучшего, – говорю я. – В самом деле чего-то более качественного. Обладаю опытом и трудолюбием как-никак. Даже ведь и воображением все же природа не обидела, есть и другие положительные качества…

– Есть! Есть! – с жаром подтверждает она, мой женский друг.

– Вокруг процветает блат, блатным все доступно, такова современная система перераспределения в противоречии с тем, что мы учили. Какие качества она развивает в человеке? Сугубо негативные. А вот я хочу, не отказываясь от своих положительных качеств, получить то, на что я имею право как житель зрелого социализма, ничего более, Ефросинья.

– Идея, – говорит она. – Ты должен написать основное письмо.

– Какое?

– Основное. Решающее.

– Кому, сударыня?

В задумчивости она зашагала по комнате балетным шагом, временами застывая в позиции большой батман.

– Бух, бух, – сказала она из этой позиции. – Нужно писать не во всякие там инстанции, а просто тому, кому принадлежит власть. А кому принадлежит власть, Велосипедов?

– Рабочему классу, – сказал я.

– Тепло, Велосипедов! – вскричала она. Огромные прыжки по комнате.

Нельзя не обратить внимания на некоторые фотографии, висящие здесь на стене посреди Фенькиных цветовых разработок. Вот. например, наши, то есть здешние родители, товарищи Огарышевы на фоне Эйфелевой башни города Парижа. Загадка природы – каким же образом у такой пары булыжных лиц выросло противоположное дитя, длинненькое, тоненькое и со смешной рожей?

– Власть в нашей стране принадлежит народу! – сказал я.

Каскад прыжков, еще теплее, Велосипедов.

Или вот еще, пожалуйста, фотошедевр. На сахарном пляже Копакобаны ряшками в объектив расположилась очаровательная компания, сотрудники нашего внешнего учреждения. На переднем плане наш папаша, а рядом дружок, незабываемая физиономия. Почему для такой работы отбирают у нас явно не лучших?

– Партия – хозяин!

– Попал!

Восторженные взмахи рук и ног, бурная танцевальная импровизация, как «Танец с саблями», только без оных. И все ж таки спасибо вам товарищи работники наших внешних учреждений, за то, что у вас вырастают подобные дочки, самым искренним образом спасибо вам за это, дорогие товарищи.

– Партии нужно писать основное письмо, – пришел я к заключению и вспомнил к случаю нечто из классической лирики. – Партия – рука миллионнолапая, сжатая в один дробящий кулак.

– Поражаешь, Велосипедов, – вдруг тихо-тихо прошептала Фенька и как будто задумалась, а потом даже как-то вроде бы вздрогнула, будто вообразила воочию этот дробящий кулак, вдруг она вся как-то обвисла, словно провисла в ней игровая пружина, и прошептала: – Уходишь, зло-Дей? Не уходи, пожалуйста. – Она ткнула пальцем в свою звукосистему и тихо запела под визг джазовой скрипки:

 
Сардинок не отведав,
Подцепите вы сплин!
Месье Велосипедов,
Отведайте сардин!