Текст книги "Отрочество (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Семнадцатая глава

Мишка по-прежнему тощ, но уже не руки-ноги-палочки, а скорее медведь после весны. Линялый и голодный, выбрался из берлоги и вертит башкой в поисках пожрать. Выздоравливает! Отживел, порозовел, и начал заново покрываться мясом, загаром и хорошим настроением.

К Дюковскому парку подходим огромной толпой, чуть не в полста человек, и это только те, которые игроки и рядышком. Причастны, так сказать.

А там народищу! И не так, штобы вовсе уж чистая публика, всякие есть. Хватает и таких себе жучков букмекерских. Принюхиваются!

– Эге, – озадачился я, – Парни! Кто не играет, давайте наверное на деревья, а то ещё чуть, и даже там места не останется!

– Пропустите! Пропустите тренера! – пхаю Мишкину коляску вперёд, расталкивая публику. Фира в мой рукав вцепилась, штоб не затёрли и не затолкали, потом с другой стороны в коляску Мишкину.

– Молодой человек, – возмущённо оборачивается один из пхнутых, полное лицо дрожит от негодования, маленькие глаза решительно сощурены, губы сжаты, – вы бы…

– И где ты ходил?! – нашёл нас запыхавшийся Абрам Моисеевич, – Тибе давно ждут среди судей, а ты среди тут!

– Пра-апустите инвалида! – противным голосом заорал он, действуя куда как решительней, – Дорогу организаторам исторического матча!

Наслушался по дороге всякого, но в этот раз не отбрёхивался, а молчал, потому как на отбрёх нужно хотя бы чуточку времени и готовность к скандалу, а мы почти опоздываем.

Абрам Моисеевич, оценив толпу, не стал пробиваться в обход, а допхался до поля, поднял верёвочки с рекламными плакатиками, и ни разу не стесняясь сотен глаза, двинулся напрямки к столу, за которым и расселись организаторы. Уж на што я не телок, но под взглядами и свистом вся спина промокал, пока дошли.

– И всего-то, – бодро заявил Абрам Моисеевич, – а в обход-то зачем?

Я шляпу приподнял, ладонью по волосам, а они всё мокрые, как после ныряния. Н-да… Поздоровкался со всеми, Фиру представил. Ну… как всерьёз, а не просто дочку тёти Песину. Потом они с Мишкой в сторонке чуть, а я организационные моменты обсуждаю. И сходу – вляп! – Воды… как не привезли! – меня взрывает, – Кто ответственный?!

– Да как-то… – и руками разводят. Взрослые вроде, и перед мальчишкой стыдно вот так вот навытяжку, пусть даже и сидя навытяжку, а што тут скажешь? Виноваты! Понятное дело, понадеялись один на другого, и дитя в итоге без глазу.

– Та-ак… – и ультиматум выкатываю, желваками этак сыграв, штоб видели решимость и злость, – не будет воды, не будет игры. Тих-ха! По такому солнцепёку бегать, вы с ума посходили?! Тут не просто солнечный удар, а как бы чего похуже не вышло!

Переглядки, потом один из греков дёрнул этак плечом, да и встал решительно.

– Молодёжь организую, – и в толпу ввинтился без лишних слов.

– Организует, – успокоил меня Коста, незаметно подошедший сзади, – всё будет!

Киваю успокоено: если уж Коста пообещал, то будет. И до своих ребят через поле, да под свист. А всё равно уже! Вроде как перегорел. Захотелось даже выпендриться, и пройтись серией акробатических элементов, так што даже еле сдержался.

– Нормально всё, – успокоил своих, и улыбку на всю морду лица натянул – зубастую, американскую, – мелочи организационные обсудил. А вы чего не разминаетесь?

– Да как-то неловко, – замялся тот Шлёма, который Зайчик.

– Неловко будет неразмятым бегать, – обрубаю свирепо, – ну!

Сперва меньжуясь, а потом уже привычно, сборная команда Молдаванки начала махать руками и ногами, отчего в толпе началось оживление и комментарии.

– Ты гляди, какой балет! – ёрничал похмельного вида остряк-самородок неподалёку, – Ножкой волосатой махнул, прогнулся, потянулся… Я таки слышал немножечко за греческую любовь, но судя по тому мальчику, эллинская культура начала таки проникать в ветхозаветные умы! Остряка отодвинули в сторонку, и быстро настучали по личности, выпихнув из рядов болельщиков. Потому как шутки и шутников здесь любят, но и меру понимают. И место!

– Ша! – прикрикнул я на засмущавшихся парней, – Вы таки совсем дурачки и поведётесь на речи дешёвого провокатора, уже настученного по мордам по всему телу?

– Сцыкотно малость, – негромко пожаловался Санька, поправляя капитанскую повязку.

– Справишься?

– Куда я денусь? – пожатие плечами и задорная, пусть и кривоватая усмешка.

На поле вышел торжественный донельзя Уточкин, с лицом искренне верующего священника на праздничном богослужении. Вид самый торжественный, чуть даже благостный, в руках туго надутый кожаный мяч, едва ли не звенящий от напряжения. Кажется, будто распирает его не только от воздуха под давлением, но и от желания оказаться на поле.

Мяч опустился на поле, весело подпрыгнув несколько раз, и прокатившись кожаными боками по траве. Тут же начали выбегать игроки – в синих майках сборная Пересыпи, и в красных – Молдаванка.

«– До именных или хотя бы номерных маек ещё далеко» – вяло выдало подсознание. Капитаны обменялись рукопожатиями, кинули жребий, и разбежались по сторонам, согласно выпаденному. Уточкин отбежал назад, и над полем повисло предгрозовое напряжением. Повисло оно и над парком, полуденная тишина стала такой острой, што чуть не до слышимого цвирканья кузнечиков, но это, конечно же, только казалось. Будто затишье перед бурей, когда сама природа замирает, прислушиваясь к неибежному.

Первые ряды зрителей подались вперёд, ловя немигающими глазами каждое движение, задние превратились в одни большие уши. Мальчишки на деревьях, облепившие их по грачиному густо, замолкли, прекратив орать кричалки.

Свисток… глуховатый удар по мячу, и игра началась. Молдаванцы быстро отобрали мяч у Пересыпцев и повели вперёд.

– Пасуй! – побежал я вдоль кромки поля, нервничая за всех сразу, – Не держи у себя!

Пас, и мяч перелетел к вырвавшемуся вперёд Саньке. Быстрый и ловкий, он побежал вперёд, с прилипшим к ноге мячом. Удар…

– Го-ол! – Отозвался стадион.

– Начало хорошее, – бормочу негромко, кусая от волнения губы и сжимая-разжимая кулаки. Превосходство в технике за сборной Молдаванки абсолютное, но оно-то временами и подводит. Каждый игрок, получив мяч, норовит обвести одного-двух соперников, пофинтить немножечко, и самолично прорваться к воротам.

После парочки таких случаев я озверел, и пользуясь тренерской властью, поменял Хаима Бляхера на Вовку Турчанинова. Огольцы мои малость присмирели, начав нормальную игру с распасовкой и комбинациями, а расстроенный донельзя Хаим сел за полем, уткнувшись сырым лицом в коленки.

Напряжение пошло страшное, Молдаванцы не оставляли ворот противника в покоя, пользуясь каждой возможностью. Пересыпь в ответ повела грубую игру, с подкатами и ударами по ногам. Вовку целенаправленно и очень откровенно вывели из игры ударом по ногам сзади, и это в тот момент, когда он уже передал мяч. Шарах под коленки! И Турчанинов полетел кувырком, успев только выставить руки.

Резкий звук свистка, и Сергей Уточкин решительно назначил пенальти. Короткий разговор в команде, в который я не лезу, и Санька назначает на пенальти Давида.

Разбег, удар… и мяч влетел в ворота, коснувшись пальцев недопрыгнувшего вратаря Пересыпи.

– Го-ол!

Несколько минут спустя несчастливая, совершенно нелепая случайность занесла мяч в наши ворота. Пересыпцы оживились, и Василиадис пошёл вперёд. Пас Мавроматису младшему… и Вовка Турчанинов красиво перехватил мяч, закружив его финтом от подкатившегося Пересыпца, и пасанув по кому надо.

Удар… штанга! Кому надо оказался кому не надо, но бывает и так.

Крики радости и разочарования пронеслись над полем, смешавшись в невнятный гул.

К концу первого тайма счёт пять – один, и настроение у ребят откровенно самоуверенное.

– … ты видал?! – делились они пережитым взахлёб во время перерыва.

– А я?! Как пасанул, так сразу мячик на носок Саньке лёг! А!?

– Сделаем Пересыпцев!

– Легко!

– Парни! – привлёк я их внимание, – Не зарывайтесь! Работаем по прежней схеме – с распасовочкой, командно.

Куда там! Едва начался тайм, пошла индивидуальная игра с финтами, и стремлением как можно дольше удержать мяч у себя, блеснув перед публикой и товарищами по команде. Лёшка Егупов почти сразу наказал нас, отобрав в красивом подкате мяч у Шлёмы, и отпасовав его Мавроматису, мявшемуся у наших ворот.

– Го-ол! – и увы, не в нашу пользу.

Меньше чем через минуту Пересыпцы забили ещё, и только тогда мои Молдаванцы собрались. Игра пошла такая, как и была задумана изначально – командная, с использованием сильных сторон каждого игрока.

Противник наш начал было жестить вовсе уж непотребно, но Уточкин решительно назначил пенальти, а чуть позже Коста и Мавроматис сделали своим внушение на чистую игру, а не на драчку район на район.

Закончился матч счётом одиннадцать – четыре в нашу пользу. Обмениваясь после матча рукопожатиями, Пересыпцы взглядами обещали драчку в самом ближайшем будущем, ну да кого это пугает!

Уточкин подошёл после матча, поздравить и узнать о дальнейших спортивных планах.

– Н-не по-онимаю, – начал он нараспев, – по-очему т-тренером?

– Ну, – жму плечами, – неспортивно самому играть. Сань! Мячик кинь!

Поймав мячик на голову, я минут две не опускал его на землю, перекидывая по-всякому. Публика, не разошедшаяся ещё после матча, глазела, живо обсуждая трюкачество.

– Н-не тот у-уровень, – понимающе закивал Сергей, – п-понял! А в г-гимна-астическое о-бщество п-почему н-не вступа-аешь? Н-наше?

– В Москве уже, а здесь, – давлю вздох сожаления, ситуация и правда очень обидная для меня, – не вышло. Одесское гимнастическое общество из гимназии на Ришельевской выросло. Ну и далее – через гимназии всё пошло.

– А у меня, – жму плечом, но получается скорее дёрганье, – билет. Волчий. С запретом на дальнейшую учёбу в любых учебных заведениях Российской Империи. Обойти этот момент, наверное, можно.

– Но как-то, – кривая усмешка сама вылезла на лицо, – никто и не предлагал.

Лицо Уточкина сделалось таким виноватым, што неловко стало почему-то мне. Н-да, неудачно вышло.

– Какая игра! – Мавроматис, несмотря на проигрыш курируемой команды, доволен. Глаза сверкают, усы дыбом, левая рука на бедре, будто придерживая эфес.

Мы втроём начали обсуждать возможности организации футбольных команд и турнирную таблицу, но потом подошёл Абрам Моисеевич, и разговор перетёк на финансы. Ну… тоже нужно!

* * *

Над двором повисло самое похоронное настроение. Карантин!

Симптомы чумы выявили на работе у одного из жильцов, и… всё. Полная блокада.

Когда читаешь о противочумных мероприятиях, понимаешь эту жестокую целесообразность. Умом. А когда сам, то оказывается, совсем иное дело. Совсем!

Такая безнадёга накатывает, што и не передать. Хотя сейчас уже не Средние века, да и Семэн Васильевич обещал в лепёшку, а достать! Насчёт лепёшки верю, м-да… насчёт достать сложнее.

Вроде как и есть вакцины, но ходят устойчивые слухи, што не для всех. Запасец на случай, если заболеет кто-то из… не с Модаванки. И не с Пересыпи.

И ничего не сделать. Просто ждём. Хуже нет.

Восемнадцатая глава

Жаркое, злое, зачумлённое солнце быстро поднимается над крышами Молдаванки, накаляя кровлю, камни и головы.

Липкая, душная, жаркая ночь сменилась знойным и абсолютно безветренным днём. Жара! В небе ни облачка, и только солнце висит над головой раскалённым газовым шаром, внушая опаску своей вселенской огромностью.

Давит! Давит жара, духота и осязаемая всей кожей безнадёга. Атмосфера самая гнетущая, мрачная – несмотря на пылающий над головой безжалостный свет.

Ослепительно белый, он выжигает сетчатку глаз, и кажется – любую тень. Будто чудовищный размеров инопланетный корабль, солнце нависло над нами, испепеляя всё живое своими смертоносными лучами.

Свет его инквизиторский, абсолютно безжалостный не только к тьме, но и самой жизни. Ещё чуть-чуть, и камни начнут трещать от жара. Пока же трещат только черепные коробки, да вскипает кровь в расширенных венах.

От малейшего движения начинает болеть голова, и кажется, будто вены лопнут, обдав кровавым паров всё вокруг. Жарко…

Жильцы передвигаются медленно, оцепенело, замирая то и дело. На лицах будто маски смерти, виднеющиеся даже через натягиваемые улыбки. Глаза тоскливые, будто у коровы, которую ведут на убой. Всё-то она уже осознала, но идёт покорно, и только слёзы из глаз. Карантин!

Властям не верят, и все разговоры о том, што большая часть больных излечивается, а вакцина имеется, пропадают втуне. Камень, брошенный в болото. Бульк! И даже кругов по воде не осталось. Не верят.

Абсолютная, броневая убеждённость в том, што нас бросят. Глухие разговоры мужчин, обменивающихся иногда словами между затяжками, мрачные взгляды людей, которые знают, што живут в гетто. Без иллюзий.

Я не верю… и верю одновременно. Не хочу, а верю! Не самый ценный контингент.

Беспокойный, злой, лёгкий на подъём, опасный. Инородный.

И разговоры. Сами виноваты! Вы, жиды клятые, чуму принесли! Ваши контрабандисты! Или – раввины.

О Пересыпи схоже говорят… говорили. Сейчас не знаю, што там и как. Разве што без национально-религиозной подоплёки. Просто – выжечь! Рассадник!

Немногие так говорят. А вот думают… не знаю. Один процент, два, пять… Иногда достаточно решительно настроенного меньшинства для Революции, погрома, или отсутствия вакцин, не оказанной вовремя помощи.

Верить в такое не хочется, потому как бред для любого нормального человека. Как бы ни были настроены власти, а допускать распространение эпидемии не станут.

Но… говорят. И убёждённость в словах, твёрдая. Убеждённость людей, видевших и более страшные вещи. Не верить?

Привычные действия как попытка забыться, заглушить липкий, всепоглощающий страх. Хозяйки хлопочут, двигаясь как осенние мухи. Иногда они замирают, и смотрят невидящими глазами в пустоту. Страшно!

Уставится в угол, и смотрит, смотрит… А глаза будто нездешней поволокой подёрнуты, да губы беззвучно шевелятся, будто переговариваясь с мёртвыми.

Окликнешь такую, так отзывается не сразу, и ме-едленно так голову поворачивает, да из глаз потусторонность эта пропадает. На время.

Спросишь, о чём задумалась, так только вялое удивление в глазах. Задумалась? Да нет же… а сама так то десять, а то и двадцать минут стояла. Без движения.

Такой себе хоррор выходит, што и выдумывать ничего не нужно. Вот она, натура! Страшненькая. Тут и об одержимости сто раз передумаешь, и о других разных жутиках. Впечатлений! Век бы их не знать.

Дети вслед за взрослыми. Сонные, подавленные, еле двигаются. На лицах ужас сквозь гримаски детские пробивается. Малые пусть и не понимают ничего, но чувствуют эту гнетущую атмосферу, страх родителей.

Жутко на такое глядеть! Играет трёхлетняя кроха с куклой на пороге дома, разговаривает о чём-то с ней, улыбается. А ощущение такое, что нарисована эта улыбка. Грим! А под гримом оскал панический. Судорога ужаса, застывшая на детском личике.

Тишина… изредка только звякнет посуда у кого-то из хозяек, да раздастся детский голосок. И снова тишина, не нарушаемая даже мявом котов. Попрятались. От жары, от ужаса этого иррационального, накрывшего весь двор жарким, удушливым одеялом. Они ведь чувствуют! Не к добру попрятались.

Но нет-нет, да прорежет тишину двора полноценная женская истерика.

Сразу – гроза будто надвигается, электричество атмосферное ажно потрескивает. Чуть не искры, синеватые такие, мухами туалетными по двору промеж людей. Напряжение! Кажется, будто вот сейчас бахнет глухо, молнией шарахнет, и всё закончится. Прольётся дождём истерика, ужас этот, и снова – как всегда. Только облегчение у людей и природы.

А нет, только хуже. Каждый раз. Снова хозяйки ищут себе дело, снова мужчины латают крышу и по десятому разу переставляют мебель. Только лица всё напряжённей.

Кричат иногда разное через дворы.

– Эстэ-эр! Эстэ-эр! Жива ещё!?

– Не дождётесь!

И смех надрывный, через силу, от которого мурашки размером с тараканов. Но, как и все, тяну губы в улыбке. Йумор!

Санька рисует исступлённо, да не эту инфернальную атмосферу, проступающую в нашем дворе с иных планов. На полотне медленно, но верно проявляется Дюковский парк и матч футбольный. Кисточкой своей он будто не наносит мазки краски, а напротив – лишнее смывает. Смазывает.

Лицо совершенно нездешнее, светлое… просветлённое. На полотне проступает жизнь, которой у нас может и не быть. Яркая, с навечно застывшим на полотне движением, когда кажется – отвернись, и фигурки на поле продолжат исторический матч.

Моргнёшь, и недорисованные фигурки на поле двигаются, стремясь попасть на полотно всей своей большой и дружной компанией. Сами будто под кисточку прыгают, проявляясь на полотне.

Мишка с Фирой стрекочут машинкой в комнатушке. Делом заняты! Фира взбудоражена до полной лихорадочности. Учится!

Кроит под наблюдением брата. Экспериментирует! Ох и попортит недешёвой ткани… но пусть! Лучше уж так.

У неё сейчас вдохновение, творческий полёт. Полёт через ужас, н-да…

Мишка тоже весь при деле. Важный! Давно ли сам учеником был? А тут нате – учит! И получается ведь. Талант!

– Аааа! Да што эта за жизнь такая! – во двор выскакивает полная растрёпанная женщина. Чёрные с проседью волосы выбились из-под платка жирными змеями, струятся по плечам и спине, одутловатое лицо страдальчески искажено, – Лучше и не жить вовсе, чем жить так! Не жизнь, а сплошные страдания, с самого рождения и до смерти!

Завывая, она начинает рвать на себе одежду и заламывать руки, истерически хохоча. Внезапно прервавшись, она убегает в дом, штобы вернуться с шаткой горой посуды в руках.

– Ты этого хочешь!? – искажённое лицо обращено к небу, она с яростным исступлением начинает бить посуду, осколки разлетаются по всему двору, – Да?! Не жизнь, а сплошные мои страдания, от рождения и до сейчас!

– Аа! – завизжала она, – не подходите!

И ну швыряться посудой! Да не оземь, а по сторонам, не глядя, вслепую!

– Не подходите! – упав на камни, она свернулась в комочек, почти тут же выгнувшись в подобии эпилептического припадка. Затылок упёрся в камни, тело дугой, юбка неопрятно сбилась, обнажая белесые полные икры со змеящимися синеватыми венами. Глаза плотно зажмурены, между ног расплывается мокрое пятно. Припадок!

– Не подходи, – останавливаю добросердечного Саньку, – истерика… насмотрелся на Хитровке. Сейчас отойдёт…

… – отошла, – тётя Хая, которая Кац, поднялась с колен, – сердце, наверное.

Мендель, раскачиваясь и што-то бормоча, стоял у тела матери, глядя на неё немигающими сухими глазами.

Тело унесли, и начались хлопоты подготовки к похоронам. В иудазме они и так непросты, а тут ещё и ситуация с карантином всё усложняет. Ну да не моё дело! Попросят помочь, так и ладно, а на нет, так и вовсе хорошо.

Выбросил из головы мысли о религии и похоронах, да и поёжился зябко. Знобит! Хоть и насмотрелся всякого, и это не первая смерть на моих глазах, но я и так весь на нервах.

– Хава, нагила хава! – напевая, по двору заскакал какой-то ряженый в простыне, – Нагила хава…

Остановившись, он поправил терновый венок и одёрнул простыню.

– Иешуа Га-Ноцри[27]27
  Иешу́а Га-Ноцри́ – один из героев романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и встроенного романа, написанного Мастером. Прототипом образа Иешуа Га-Ноцри послужил Иисус Христос, однако имеются многочисленные отличия. Иешуа от евангельского Христа, при этом отдельные исследователи высказывают мнение, что сходство Иешуа Га-Ноцри со своим прототипом носит весьма поверхностный характер.


[Закрыть], – представился он с благожелательной улыбкой на обрамлённом каштановой бородкой славянском лице.

– Очень приятно, – вяло жму руку в ответ, – Егор.

– Гор? – на лице вежливое недоумение и некоторое недоверие.

– Е-гор! Георгий!

– А… – на лице Га-Ноцри облегчение, – Не Гор, а Георгий! Всадник!

– Очень приятно! – он снова жмёт руки мне, но уже другому мне, на коне с копьём, – Царь Иудейский!

Я-другой сижу по скифски, подобрав ноги в стременах высоко, чуть не под себя. К седлу приторочен саадак и отрубленная голова змея – ещё свежая, с капающей кровью. Змея почему-то жалко.

– Очень приятно! – Иешуа снова жмёт руки мне-другому, расплывающемуся туманно, – Царь! Озабоченная чем-то тётя Песя говорит што-то…

– Оставь меня старушка, я в печали[28]28
  Цитата из «Ивана Васильевича». И ещё раз – у меня персонаж из Булгакова, а не из Библии.


[Закрыть]! – отмахивается он неё Иешуа, и садится на воздух, поджав под себя босые кровоточащие ноги. Оперевшись локтем о бедро, он цокает языком, оглядывая торчащий из щиколотки большой золочёный гвоздь.

– Партий сказала «надо», – вздыхает он, – комсомол ответил «есть»!

Тётя Песя проходит сквозь Га-Ноцри, пропавшему от такого вопиющего неуважения с обиженным видом. Чувствую острое сожаление от пропажи такого интересного собеседника, и отшатываюсь от тёти Песи, поглаживающей длинную седую бороду с золотыми колокольчиками.

– Что с тобой, мальчик мой?! – её тёплые карие глаза участливо смотрят на меня через очки-половинки.

– Похоже, – выдавливаю я сипло, – чума. Галлюцинации.

Напрягая остатки туманящегося рассудка, добавляю из последних сил:

– Во избежание заразы тело надлежит сжечь!

* * *

– Ма-ам! Ма-ам?! – Девочка обняла мать, задрав голову наверх. Большие её глаза полны слёз и приближающейся паники.

– Тс, – Песса Израилевна решительно прижала дочь, – всё будет хорошо! Всё! Я сказала! Семэн Васильевич если пообещал, то это такое да, шо и векселя не надо, ты меня услышала? – А если?

– Без если! – настрой у женщины самый боевой, былая тоскливая хандра самым чудесным образом отступила, – Какое тебе если? Здоровья у Егора на всю Молдаванку хватит, и ещё на две сдачи останется! При таких наших мозгах, да такое русское здоровье, это таки да и праздник, а не ой и слёзы!

– Ну! – Песса Израилевна решительно высморкала дочку в фартук, – Ещё сморкайся! Всё? Вот и молодец! А теперь вытри слёзы, и начинай понимать, шо Егорка выявился таки сразу, а не сильно потом, когда немножечко поздно! Семэн Васильевич уже в курсе и да, медики забрали нашего мальчика, и будут лечить его и за деньги, и от души!

– А ты и вы! – Песса Израилевна близорукой орлицей оглядела Саньку и самостоятельно выкатившегося из комнаты Мишку, – Знайте! Всё будет хорошо! Я обещаю!