Текст книги "Отрочество (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

Пятнадцатая глава

– Футбол? – фыркнув пренебрежительно, Абрам Моисеевич тронул меня было за плечо, выставляя из лавки, но тут же остановился, – Погоди-ка…

Он близоруко наклонился ко мне, обдав запахами чеснока, нафталина и больных зубов.

– Шо ж вы морочите мине то место, где спина переходит в жопу! – возмутился он, – Сразу надо было говорить не ваше замечательное имя, но и чей вы кого! Футбол, говорите? А в чём таки моя выгода, помимо траты родных денег на неродных детей?

И за плечо мине, да в лавку, где вкусно пахнет всякими восточными специями, да табуреточку под зад, махнув рукой то ли приказчику, то ли родственнику, показав на забредшего по утру покупателя.

– Реклама! – подымаю я палец, – Ви таки не спортсмэн, и это сразу видно по вашим мужественно сутулым плечам. И когда мы играем в Дюковском парке, вокруг тоже ни разу не спортсмены сморят, разве что сильно давно и очень неправда, и в основном по переписке. Но смотрят!

– Смотрят как смотрят, или смотрят как много? – и голову на бок, как учёный ворон. Такой же носатый, да глаза в круглых очёчках совершенно птичьи.

– Смотрят как толпа на рынке! И чтоб ви понимали, всё это не оборванцы от безделья, а почтенная и полупочтенная гуляющая публика из тех, у кого в карманах есть мал-мала уважения окружающих.

– Роза! – истошно заорал он куда-то в глубины лавки, – Поставь чаю и собери на стол нам с молодым человеком! Как для своего, а не как для так!

– И шо я таки смогу поиметь для сибе лично? – поинтересовался он осторожно, самолично наливая мине почти крепкого чая в комнатке на заду лавки.

– Абрам Моисеевич! – я ажно руками всплеснул, удивляясь напоказ такой странности, – Ну шо вы как неродной! Тётя Песя говорила таки за вашу сообразительность с большим уважениям, а тут как будто подменили вас на не вас! Поиметь ви сможете так много, насколько вложитесь! Вы мине понимаете?

– Представьте! – перебил я торговца, распушившего было полуседую бороду для большого спора, поведя рукой перед его лицом, – Воскресный летний день, много праздной небедной публике в парке, и спешащей притом не просто куда ведут ноги и скука, а на футбольный матч. Первый в истории не только Одессы, но и таки России! Ви улавливаете суть с солью? Или мине таки ещё и поперчить?

Абрам Моисеевич уловил, шо вложиться придётся, а не как всегда, и схватился за пейсы.

– Пресса! – надавил я, – И огороженное поле…

– Билеты? – перебил он, загоревшись глазами.

– Фу таким быть! Абрам Моисеевич, я скажу Пессе Израилевне, шо с возрастом вы впали куда-то! Зачем билеты! Напротив – бесплатно, совершенно бесплатно! Для них. А для вас таки нет, и совсем даже наоборот.

– Но! – перед горбатым носом с внушительной бородавкой замаячил мой палец с обгрызанным от вчерашней нервности ногтем, – поле ограждено, и не заборчиком, а колышками с верёвочками, шоб публика не лезла туда помогать попинать мячик. А на колышках – афиши, ну или транспаранты, да с именами меценатов. Кто скока даст, понимаете? Отсюда и размер!

– Так, – он подвинул к мине халву, – кушай, деточка! Я так понимаю, шо ты пришёл к мине первому?

– Чисто из уважения к тёте Песе – да! – не отказываясь от сладкого, продолжаю разговор.

– И сколько…

– Никаких денег, Абрам Моисеевич, – машу я на нево руками, – чистое удовольствие! Аукцион неслыханной щедрости! Пройдусь по адресам от тёти Песи, дяди Фимы и Семэна Васильевича, и потом уже будем поглядеть!

– Аукцион? – торговец усмехнулся снисходительно, – Среди нас это будет немножечко сильно сложно! Наивный вы, молодой человек!

– Пусть! – запив чаем сладкое, соглашаюсь с ним, – Я же тёте Песе через уважение, а не так, шо мине таки нужны именно ви! Первый матч будет Молдаванка против Пересыпи, и я таки думаю, шо Мавроматис будет сильно горд за своего сыночку, пусть даже он связался с тамошними босяками.

– Хм! – борода вспушилась, а открывшая было рот жена смелась со стула под гневным взглядом мужа, – Мавроматис?

– Ага! Ещё Кириако, Пифани, – махаю бумажкой, – Коста мине в своё время называл имена тех, у кого большая и опухлая греческая гордость. За Пересыпь чуть не четверть именно шо греки играют, так шо думается мине, шо всё там будет!

– Зачем сразу Мавроматис! – вспыхнул было Абрам Моисеевич, подскочив, и тут же сел назад. – Хе-хе! – погрозил он мине пальцем, и задумался, начав обильно вздыхать и потеть.

– Хотите умную мыслю? – сжалился я над ним.

– Ну…

– Соглашайтесь! Я вам даже так скажу – бегите впереди паровоза, и не сворачивайте! Потому как это – серьёзно! Ви таки представьте, как зацепит это не только вас, а? А ви таки первый, шо уже история и строчки.

– Та-ак, – подался вперёд тёти Песин родич, превращаясь в большое метафизическое ухо, изрядно волосатое и пахнущее чесноком.

– Одним интересно играть, другим смотреть. И национальная гордость! Значица, што? Будут команды! Сперва сикилявочные, пока взрослые люди присматриваются и решаются, потом и посерьёзней. А это уже деньги! Инфраструктура, понимаете? А ещё майки, штаны, бутсы футбольные. И вы, весь такой уже меценат и в истории!

– Если уж на этом нет, – я откидываюсь назад, разводя руками, – то даже и не знаю!

– Ага… – он вскочил, забегав по комнатушке, – где там ваши имена от Песи? Так, так…

– Этого, – жёлтый ноготь прошёл по списку, – вычёркивайте! Вычёркивайте, я вам говорю! Такое себе человек, шо и не слишком плохой, но очень всё под себя. За надом или нет, не важно, характер такой.

– Этот…

Вышел от Абрама Моисеевича чуть не через два часа, взмыленный как после бани. Зато и всё! Решено.

Торговец сам за рукав притаскивал кого надо, и не ходить! Мозги, правда, выели знатно.

В итоге, не выходя из комнаты, еврейский вопрос в футболе я таки решил, став заодно членом-соревнователем[20]20
  Член-соревнова́тель – устаревшее (дореволюционное) статусное обозначение члена академического, политического, благотворительного или иного общества, не являющегося полноправным (действительным) членом.


[Закрыть] спортивного общества, не имеющего пока названия и чотко прописанных функций.

Покинув Абрама Моисеевича, добрёл до скверика, и некоторое время отсиживался там на лавочке, задрав голову к солнцу, прикрывшемуся кружевным редким облаком, растянувшемся по небосводу модной шалью. Тёплышко без жары, и ветерок такой, самую чуточку с прохладцем. Самое оно то, когда ты одет для визита, а не для побегать оборванцем, со всем мальчишеским удобством.

Отдыхал физически от морально, глядя на расчирикавшихся воробьёв, устроивших купание в пыли. Гомонят наперебой, очередь организовали, перья пушат. Желторотые слётки рты с раскрытыми ртами жратаньки просят, хвостика трясут.

Если бы не тётя Песя…

Язык весь переломал впополаме с мозгами! Я так-то вполне себе на идише могу, да и язык подстроить под одесский с молдаванским акцентом ни разу совсем не сложно. Машинально даже немножечко, сам того не замечая. Когда промеж людей живёшь, оно само на язык и в голову ложится.

А тут сплошное ой и местечковость во всей красе. Хрен бы с ним, но – мать её – психология! Когда тебе тринадцать, приходится использовать иногда любые уловки, в том числе подстраиваться под манеры и речь не самого приятного собеседника. Доверительность ети!

С тяжким вздохом вусмерть уставшего человека поднялся. Пора к грекам…

– … Калимэра[21]21
  Приветствие.


[Закрыть], господин Мавроматис! – нацепив улыбку, толкаю дверь лавки, – Ти канете[22]22
  Как у тебя/вас дела?


[Закрыть]?

– Калимэра! – отзеркалил мужчина, затараторив што-то на греческом, который я понимаю через слово, но даже и самому удивительно, што вообще понимаю, – Георгий, да? Друг Косты мой друг!

Изрядно щербатая, но искренняя улыбка, и потянутая навстречу худая рука, с характерными мозолями от многолетней привычки к холодному оружию. Внутри парочка то ли покупателей, то ли забредших на поговорить знакомцев, с любопытством уставившихся на меня.

– Рад видеть тебя, друг мой! – перешёл он на русский, жестом предлагая отойти от входа, – Что привело тебя ко мне в этот прекрасный день?

– Возможность принести в Одессу частицу Эллады, – улыбаюсь ему.

– И как вы это видите? – в глазах ни капли снисходительности взрослого к ребёнку. Немножечко пафоса, но это многим грекам свойственно.

– Как крохотную частицу Олимпийского огня, пронесённого сквозь века, – предложенный тон, – небольшой шаг в направлении идеалов Эллады.

Рассказываю ему о футбольном матче…

– Первый в истории страны, – моментально схватывает суть Мавроматис.

– Да, – киваю с невольным уважением, – сперва просто «Пересыпь» – «Молдаванка», но в перспективе я вижу полноценные футбольные клубы.

– Мецентство… – он разгладил усы, – жди!

… если Абрам Моисеевич увидел предстоящий матч как коммерческое предприятие, и предпочёл обсуждение его в тиши кабинета, то греки рассмотрели перспективы политики и национального… чего бы там ни было! Самое шумное обсуждение, и всего через час вопрос о меценатстве решён.

А ещё – создано спортивное общество «Эллада». Без моего участия, даже и формального. Немножечко даже и тово… обидно!

– … с русскими торговцами проще всего оказалось, – рассказываю по возвращению приткнувшейся слева-сбоку Фире и братьям, – но и отношение снисходительней.

– Это как? – поинтересовался Мишка.

– Ну… Абрам Моисеевич такой себе жид жидовский, што ажно подбешивало, но и мою выгоду немножечко учёл. Членство это, штука ни разу не бесполезная.

– Греки всё через своё эллинство и национально-культурное, – продолжаю, сжав слегка тёплую Фирину ладошку, скользнувшую мне в руку, и отпив горячего зелёного чаю, к которому пристрастился совсем недавно, – На равных, но тут же в сторонку, и даже мыслей… н-да…

– К русским купцам сунулся, – глоточек… дать попробовать Фире, которая никак не может понять всей прелести правильного зелёного чая, – выслушали молча, пару вопросов задали, да и ступай себе!

– А…

– Участвуют, – понял я Чижа, – так просто… настроение.

– Я так и не понял, – подал голос с лежанки Мишка, – жид это лучше оказался?

– Да нет же! Никто не лучше! Так… национальные особенности. И все – раздражают!

– Возраст такой, – тоном умудрённого старца сказал Мишка, – когда раздражает всё.

– Ну… – жму плечами неопределённо.

«– Половое созревание» – высказалось подсознание. И, зараза такая, с картинками!

* * *

Событием года статья «Сладкая жизнь» в репортёрской среде не стала, но на событие недели, пожалуй, што и потянула! Может, и не самое главное, но одно из, так это точно! Напечатанная изначально в «Русских ведомостях», она вызвала определённый общественный резонанс, а чуть погодя статью перепечатали в «Одесских новостях» и десятке изданий вовсе уж провинциальных.

Успех не самый громкий, но он есть. Обсуждают на Молдаванке и Пересыпи, за шахматами в Дюковском парке, слышал на Привозе.

Ругают за излишнюю «Майн Ридовщину» и излишнюю литературность. Хвалят за ту же самую «Майн Ридовщину» и «Правду жизни». Говорят!

Хочется иногда выскочить, и крикнуть – я это, я! Я написал! Останавливает только понимание последствий.

Уйдёт свобода. И так уже… иду иной раз, и шепотки за спиной. Такая себе знаменитость, масштаба Молдаванки и чуть-чуть за пределами. Дружба с серьёзными людьми, песни мои, танцы с драчками. Ну и деньги, да.

Чуть больше, и всё. И так уже иногда бровки подымают – дескать, чего это я босиком изволю шлындать? Приличные люди так…

Иногда одними бровками высказывают, иногда и словесно, особо одарённые. Ну да я в таких случаях тоже не стесняюсь. Выражение «сексуально-пешеходный маршрут» от меня подхватили. Н-да… впрочем, даже и горжусь немножечко!

А чуть больше, и всё. Полная узнаваемость и тыканье пальцами.

Не славы и тыканья хочется, а – на равных!

Так и не приняли меня в репортёрском обществе Одессы без дяди Гиляя, отдельно. Приду в редакцию, так руки жмут, хвалят за фельетоны и карикатуры, спрашивают о творческих планах. А дальше ни шагу. Ни в гости пригласить, ни на лодочную прогулку. Улыбаются… Ну да я и не напрашиваюсь. Понимаю, што как ни крути – возраст. Сложно со мной. Улыбаться можно, а скажем… о бабах? Или водки выпить? Вот как держаться, а?!

Откроюсь, так ещё хуже. Обезьянка дрессированная, Попугай говорящий. Диковинка.

Так и живу.

Шестнадцатая глава

В Одессу пришла чума. Газеты скупо описывали «… отдельные случаи…», но самое множечко осторожной паники в городе таки возникло.

– Каждый год такое, – фаталистично пояснила тётя Песя, делая ножом рыбу – во дворе, как и положено у одесских хозяек по возможности. Потому как запахи и чешуя, они в доме ни к чему, – Фирочка, золотце, пальцы осторожней!

– Ай! – тонкий палец отправился в рот, а большие глаза набухли лёгкими девчоночьими слезами.

– Ну шо ж такое! – всплеск полными руками, и суета вокруг, с выниманием и осматриванием пальца, – До кости зарезалась, да кожу чуть не лоскутом сняла! Сиди уж, помогальщица. Руки помой, да перевязать надо. Егор, где там ваши травки? И Санечку!

Я рванул с места, и минуту спустя воротился назад с братом. С прошлого ещё года тётя Песя прониклась нешуточным уважением с травническим талантам Саньки, пару раз напророчив ему карьеру фельдшера. В этом годе её перемыкает иногда на совместительстве художницкого и докторского талантов Чижа.

Улыбает немножечко от таких простеньких манипуляций, но иногда таки задумываюсь, а почему бы и не да? Не так штобы всерьёз, но какие-нибудь фельдшерские курсы, так совсем даже и не лишние. Мало ли вдруг што, а тут ещё одна профессия.

– … каждый год, – повторила она, когда улеглась суета, – потому как город южный, портовый, контрабандистский. Шо хочешь делай, а наглухо не перекроешь! Да ещё власти!

– А што с ними? – не понял я.

– Как?! – тётя Песя всплеснула руками, не выпустив ни рыбы, ни ножа, – Ты ничего и никак? На Привозе все о том говорят, так я тебе скажу, надо чаще в люди слушать!

– Такой золотой мальчик есть… ну то есть не мальчик уже совсем, – поправилась она, – но таки золотой, и даже немножечко у нас! Есть, а не когда-то, только сильно не здесь. Мордхе-Вольф, Хавкин. Я даже знала его почтенную мамеле, Розалию Ландсберг! Представляешь?! Здоровались вот так запросто. А он взял, и открыл! Но не у нас, а там, потому што здесь православие и препоны, а там как хочешь!

– Там, это где? – полюбопытствовал Саня, пока я, жалея, глажу Фиру по больной руке.

– Англия! – тётя Песя даже удивилась такой непонятливости, – я же тебе русским по белому! Такой себе умный, шо прямо-таки цимес, а не мальчик! Вот прямо как Егорка, только сильно в науку двинутый, а не вообще мозгами раскинулся.

– Хм… – чувствую себя польщённым и смущённым.

– Родился таки здесь! – она приосанилась, будто сама имела непосредственное отношение если не к родам, так хотя бы к зачатию, – Потом хедер, а гимназию уже в Бердянске, потому как разное. Потом снова к нам, и университет. Мечников!

Заляпанный рыбьей чешуёй палец грозно вздыбился кверху.

– Сам! – и взгляд, суровый такой – оценили ли мы самого Мечникова?

– Ага, ага, – закивал я.

– Во-от… а потом ему раз, и выбор! Хочешь науки, крестись! А он таки науки захотел, а креститься – нет! И в Лозанну за учителем. А?! Хотя тот православный, но тоже там, потому как свобода, а у нас заместо неё чиновники и указы. Потом Париж, а оттуда Лондон. И вакцина! От чумы! В позатом годе ещё!

– А у нас, – она выставила перед собой нож, – нет! Потому как цензура и антисемитизм!

… а слухи тем временем ползли по городу, перерождаясь самым странным образом.

– Слыхал? – мелкотравчатый маклер[23]23
  Торговый посредник.


[Закрыть] из числа самозваных почти приятелей, ухватил меня за пуговицу на выходе из «Одесского листка», – Не дают!

– Кто и кому?! – оторопел я, отмахиваясь от похабных подсказок подсознания.

– Власти! – заговорщицки озираясь, прошипел он на всю любопытную улицу, продолжая откручивать мне любимую пуговицу на пиджаке, – Потому как если да и признание, то неудобно! Они его – туда, а он гений! И как теперь? Сказать «извините» им щёки надутые не позволят!

– Так, так, – закивал я, осторожно отцепляя руку от пуговицы.

– Да! Щёки и гонор! Риск ведь у кого? Беднота с Пересыпи да Молдаванки, ну и вообще небогатый люд. Я хоть и немножечко уже выше, но и не так штобы совсем да, так што тоже! И другие. Понимаешь?

Переводить с одесского на русский непросто. Так-то одесситы из числа образованной публики вполне себе литературно изъясняются, разве што скороговорка такая себе, вплоть до неразборчивости понимания у человека непривычного.

А если необразованный, да вовсе уж из этих…

«– Гетто»

… во-во, гетто! Такая себе мешанина из жаргона, да вперемешку с высокими умствованиями, шо прямо таки ой! Но разбираю, потому как натренированный. Живу-то где?!

… – а он наш! – продолжил маклер, – ну то есть не совсем наш, а из жидов, но всё-таки одессит! И болеет за город и родных, а ему препоны! Каждому бугорку мелкому, чиновничьему, поклонись со всем уважением, а иначе ни-ни!

– Щёки надутые и через посредничество всё, потому как цензура и антисемитизм? – осторожно подхватил я его путанные мысли.

– Да! В смысле – цензура да, а антисемитизм правильно! Хочешь? Крестись, и кто тебе мешает жить?! А тут развели!

– Хм…

– Да я не про народ, – замахал он на меня руками, – а про веру! Для единения страны. Вот, послушай! Как раз про единение…

Маклер снова вцепился в пуговицу, принявшись зачитывать свои стихи – как и положено кем-то, с драматическими завываниями. Кучка репортёров у входа рассосалась, как и не было. Вот она, сила искусства!

Непризнанный поэт, он пытается взять не качеством стихов, а количеством, искренне не понимая важности образования. А навязчив!

Несколько минут спустя я сумел переключить внимание маклера, известного под прозвищем «Боня», на новую жертву.

– Спешу… совсем забыл! – крикнул я ему, исчезая за дверью редакции.

– Не велено! – пробасил швейцар, грудью загораживая вход ломанувшемуся вслед за мной непризнанному поэту и признанному графоману.

– Ф-фу…

– Вырвался всё-таки, – усмехнулся один из репортёров, – давай!

Второй вздохнул, и серебряная полтина поменяла хозяина.

– До пяти минут не дотянул, – укорил меня проигравший, – эх-ма!

– Хм… – не обращая внимания на них, дабы не расплескать пришедшие в голову рифмы, поднялся наверх, к Навроцкому.

– Боню встретил, – пояснил я, усаживаясь на подоконник в кабинете, – сейчас… да, листок дайте!

Ошалевший посетитель протянул листок, и я начал писать химическим карандашом – сперва медленно, а потом всё быстрее.

– … специфика работы, – слышу краем уха редактора, – бывает иногда, вдохновение находит. Я уж привык!

– Вот, – протянул я ему творение, читайте… можно вслух!

 
– В худой котомк поклав pжаное хлебо[24]24
  Александр Иванов.


[Закрыть],
 

Начал читать Навроцкий, делая большие еврейские глаза и вытягивая зачем-то шею вперёд.

 
– Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
«Велик могучим pусский языка!»
 

– Ах, Боню, – сказал посетитель понимающе, и захохотал наконец на пару с редактором.

– Да, молодой человек, ради такого… – и встал со стула, протягивая руку, – Маразли, Григорий Григорьевич[25]25
  Григорий Григорьевич Маразли́ (греч. Γρηγόριος Μαρασλής; 25 июля 1831– 1 мая 1907) – общественный деятель и филантроп, городской голова Одессы с 1878 по 1895 годы.


[Закрыть].

– Ой…

* * *

– Стоять, падла! Убью! – и только тяжёлый топот да сиплое дыхание за спиной, – Я те покажу, Зинку-то! Ухи откручу сволоте!

Бегу, как никогда не бежал. Стрелой! Вспугнутым оленем, загоняемым волками!

Голову на бегу чуть назад повернул… не отстаёт, с-сука… и чего прицепился-то? Перепутал, белочка у него или с марафетом перестарался, не знаю. А ловиться, вот ей-ей, не хочется!

Злой. Такой сперва сапожищами лежащего, а потом уже разбираться будет. Может быть.

– Я те… – и мат картечью пушечной в спину летит. Бежит! Длинный, ногастый, сухопарый. Волчара. Весь такой серый, злой, хищный. Порвёт!

И как назло, никаких тебе знакомцев на пути, да и незнакомцев тоже. Вот занесло! Штоб я… ещё раз… по записке куда пошёл… да ни в жисть! Зинка эта ещё… женский же почерк, а?! Не, забьёт…

Догоняет, сволочь ногастая! Из последних сил при пускаю, в проходик знакомый, а там и люди за ним… Заставлен! Ящики здоровенные, будто из-под апельсинов, хотя какая…

С разбегу, да босыми ногами на каждую реечку, и руками… не дотянулся до верха! Падаю уже, и ногами от ящиков – н-на! Толкнулся, только штобы не навзничь, не спиной! И боком полусальто этакое, да через сволочь ногастую. Рядышком уже совсем, догнал почитай.

На грязюку эту – р-раз! Пятки отбил, да повело на скользоте мерзостной, помоечной. А этот уже разворачивается назад, да лицо злое. Забьёт!

Р-раз его ногой, да с подпрыжек корточных. Невысоко вышло, в поясницу толкнул всего-то. Да снова – в ногу уже, под колено самое.

Волчару вперёд только – н-на! На одно колено, да руками чуть вперёд, штоб не упасть.

Я ногой ему по голове! Слабо вышло, скользком. Ну будто глаза на затылке, а?! Только головой дёрнул, уходя от удара, и всё – не сотряс башки у него, а всего-то ухо полуоторванное!

А рука будто сама – в карман, да в кастет вделась. И н-на! По почкам его! Ажно дугой догонятеля моего скрутило. А ещё, ещё… по голове потом разочек, да прыг! И на лодыжку, што на земле лежит. И тикать!

Потому как это не бой кулачный, а жизнь. Тут если не насмерть бить, то взрослый мужичина так вслепую отмахнуться может, што и всё. Поменяемся ролями. Да и так… может, дружки есть, а может – свидетели. Оно мне надо, разбираться потом хоть с людьми, а хоть и с полицией?

Отбежал, затерялся в проулочках, да к людям вышел. А оттуда и на пирсы, к рыбакам. Морду лица там умыл, а потом подумал хорошенечко, да и разделся решительно.

– Глянь, – мальчишке знакомому говорю, – штоб ветром или волнами не снесло.

И в волну уходящую нырнул, да дельфином вперёд, только пятки над водой, да временами задница голая. Пережитое будто водой текучей смываю. И ведь сработало, полегчало мал-мала.

Вылез, обсох, оделся, да и думать начал, гадать за разное. Конкуренты из других… хм, банд?

Да себе-то чего врать? Банда и есть! И я там не последний человек, пусть даже и в сторонке. Но вряд ли, сильно вряд ли. Смысла нет потому как. Если сильно надо, так за мной не гоняться будут, а скажем – подойдут на поговорить после редакции. Вежливо. Или похитят оттуда же. Записка эта, мать её автора… Женский вроде почерк, не? Ну или похож. Аккуратный такой, кучерявистый. Тайны, обещание рассказать интересное. Может, и заревновал кто.

А может, и вовсе уж случайный кто. На Хитровке такое не редкость. Под марафетом чего только не творят! Ну и здесь бывает.

Ну а больше, собственно…

– … говорили же тебе, сурьёзный мальчишечка, даром што сопля-соплёй! Хитрованца на арапа взять решил, а?! И ухо… вот помяни моё слово, тебя ещё корноухим прозовут!

Ворча, невзрачный мужчина средних лет, хлопотал, оттирая присохшую кровь от лица и головы товарища.

– Давай, – он приподнял его, подставив плечо под руку, – потихонечку…

Пострадавший, стараясь не тревожить ногу и морщащийся при каждом движении, сделал несколько шагов и…

– Ну што бы будешь делать? – страдальчески поднял лицо к небу невзрачный, удерживая блюющего товарища так, штобы самого не обрызгало, – Как теперь работать прикажете?

– В больницу мне надобно, – отдышавшись и утерев рот, сказал долговязый.

– В больницу ему… горе луковое, какая больница?! Как прикажешь? Как полицейский агент? Так мы негласно, для Анны Ивановны работаем, а не через Сергея Васильевича[26]26
  Серге́й Васи́льевич Зуба́тов (26 марта [7 апреля] 1864, Москва – 2 [15] марта 1917, Москва) – чиновник (в молодости – секретный сотрудник) Департамента полиции Российской империи, крупнейший деятель политического сыска и полицейский администратор, надворный советник. С 1896 по 1902 год – начальник Московского охранного отделения, с 1902 по 1903 год – глава Особого отдела Департамента полиции.


[Закрыть]! Он глаза-то закрывает, но до поры. И не на нас с тобой! Ей-то ничево, а ты… В больницу ему… так отлежишься! Пойдём!

– И-эх, люди-человеки! – сызнова подсев под товарища, полицейский агент выпрямился, и начал осторожно идти, подстраиваясь под шаги товарища, – Теперя ещё думать надобно за твою горячность глупую!

Внезапно напарник обмяк, всем своим весом навалившись на плечо. Крякнув от натуги, невзрачный опустил его на землю и сплюнул с досады.

– Ну што ты будешь делать? – сызнова осведомился он у неба, нервно сворачивая самокрутку, – Тьфу ты!