Текст книги "Казачья серьга"

Автор книги: Василий Макеев

Василий Макеев
Казачья серьга

«Я был у Дона, на излуке Дона…»

 
Я был у Дона, на излуке Дона,
В степи моей, так странно дорогой,
И вдруг звезда мигнула с небосклона
Серебряной казаческой серьгой.
 
 
И мне приснилось
                в девственную полночь,
Что всю-то жизнь в скаку и набегу
Фетис – мой прадед, иже Парамоныч,
Таскал на ухе знатную серьгу.
 
 
В бою смелы, в гульбе подчас угрюмы,
Но, свято чтя предания свои,
Его оберегали односумы —
Последнего заступника семьи.
 
 
И он не подкачал! Воспрял из чуней
И взял свое у песенной судьбы:
Спроворил чад и ласковых чадуний,
По всей округе вырастил сады…
 
 
Как жалко мне, что я, уйдя из круга
В небрежные превратности строки,
Не продырявил трепетного уха
Для оберега – то бишь для серьги.
 
 
Но иногда в душе легко
                         и празднично —
Не всё ж волне крутые берега! —
Звенит серьгой задиристого прадеда
Донской излуки вечная серьга.
 

Мой век

«Не из борцов и шустрых лиходеев…»

 
Не из борцов и шустрых лиходеев.
Лишь тем и грешен, что навеселе,
Мужчина под названием Макеев
Бредет по неустойчивой земле.
 
 
Презрев любовь и дела не содеяв,
Забыв родню и память на селе,
Упрямец непростительный Макеев
Один как перст остался на земле.
 
 
И сызмальства на ребрышках скамеек,
А пуще – на исчерканной скале
Не выводил «Здесь был В.С Макеев» —
Один поэт, ненужный на земле.
 
 
Но в череде дорог и юбилеев,
О, кто бы ведал в мороси и мгле,
Как потаясь мятущийся Макеев
От тихой боли стонет на земле!
 

Последняя песня

 
У Есенина сник колокольчик певучий.
Пронеслись у Рубцова, скрипя, поезда.
А у нас гулевые ракеты за тучи
Разлетаются с ревом незнамо куда.
 
 
Хоть и Бога еще скрепя сердце
                               простили
И сиянье вершин навели на него,
Только судьбы крестьян, их надежды
                                       простые
Не волнуют на свете уже никого.
 
 
На соломенных свадьбах вправду
                             дико и горько,
На вокзалах кишит без куска детвора.
И который уж раз виноватую Зорьку
Увела нищета, взналыгав, со двора.
 
 
По церквам и погостам снова
                                   заголосили,
Голубица снесла в ржавых пятнах яйцо.
И кровавый наемник оголенной России
Плюнул жвачкой зеленой
                                в расписное лицо.
 

«Побурели сады…»

 
Побурели сады.
Ожидая не впрок листопада.
Над степной голызной
Очумело кричит козодой.
Иль кислотным дождем
Окатилась родная левада.
Иль омылась она
Материнской горючей слезой.
 
 
Не успела уйти
К дочерям на хлебы даровые.
У покорных могил
Дорогого совета спросить.
На присадистый дом
Заявились купцы гулевые
И давай сгоряча
Все нажитки ее поносить.
 
 
Мол, холодный чулан,
И наличники смотрят непрямо,
И старинная печь
Чересчур широка и толста.
Осерчала моя
Бестелесно-упрямая мама
И турнула гостей
В золотые свои ворота.
 
 
Дом скрипел и стонал.
Словно в нем совершались
                         поминки.
Словно кто-то обрек
Плоть его на замедленный слом.
И дрожали под ним,
Как в бреду, вековые обчинки,
И напуганный голубь
Гундел над щербатым крыльцом.
 
 
По округе тоска
Расплескалась зарей неминучей,
Лишь пустырник махор свой
Возносил на корявой стерне.
Снова солнышко село
За кузнечно-чумазые тучи,
И в своем далеке
Я слезами давился во сне…
 

«Жалею ли, скорблю…»

 
Жалею ли, скорблю,
А впрочем, не жалею:
Чтоб пуще расплелась
Проворная трава,
В заброшенном саду
Я вырубил аллею,
Хоть клялся не губить
Впустую дерева.
 
 
В ней выросли цветы
Невиданной породы,
Как бледные луни,
Летящие навстречь.
И яблони-дички
Опять сомкнули своды,
Чтоб эту красоту
Собою уберечь.
 
 
Невинные цветы
Напомнили о вечном,
Стояли у пеньков
К исходу октября
На тонких стебельках
В паневах подвенечных.
Небесной худобой
Застенчиво горя…
 
 
А где-то через год
В июльскую полуду
Я ринулся по ним
Отслеживать стихи:
Не возродилось вновь
Сиреневое чудо.
Лишь грустно шевелят
Ушами лопухи.
 

Мой век

1

 
Я все еще от века не отвык.
В моем двадцатом – страхи и привады.
Кулючу впрок, кочующий кулик,
У кулича родительской левады.
 
 
О том, что тень свалилась на плетень
И к неминучей горестной досаде
Крестьянство обломали, как сирень
Сноровистую в сорном палисаде.
 
 
Но все же, осиян иль окаян,
Век близок мне не бомбою атомной,
А как хмельной колодезный ирьян,
В жару даримый матушкой укромной.
 
 
Портошное, быть стало, молоко…
И новый век, срамной и заполошный,
Хотел я встретить гордым, как древко,
Но скоро сник душою беспортошной.
 
 
Зачем насилу вянуть и смердеть,
Вылизывать господнюю посуду?
Желаю ближним век сей перебдеть.
А я в плену у вечности пребуду.
 

2

 
Я жил в стране лукавой новизны.
Прилюдно чтил зароки и советы.
Стихи стране вдруг стали не нужны.
В политику ударились поэты…
А я все пел от лета до весны:
          В какие лета!
 
 
Народ бурчал, как пшенная кутья,
И мазал ближних дегтем или медом.
В конце концов, слезы не пролия,
Срамная власть поладила с народом…
А я все славил бренность бытия:
           С погожим годом!
 
 
Опять сулят удачу во хмелю
И ставят впрок посильную задачу,
Поклон великий рваному рублю
И сытости невиданной в придачу…
А я все реже верю и люблю
          И чаще плачу!
 

«Не бранил житья…»

 
Не бранил житья.
Не ломал копья,
И в итоге сих полумер
Голова моя
И страна моя
Поусохли вдруг на размер.
 
 
Я детей хвалил,
А людей квелил,
Красоту узнавал в лицо.
И душой в тернах
Широко шалил,
В стороне от былых лесов.
 
 
И не зряч, не слеп,
Сыплю соль на хлеб
И сулю судьбе неуют,
Коль теряет крепь
Гулевая степь
И сверчки зарю не куют.
 

«Ну что вы разгалделись о погибели…»

 
Ну что вы разгалделись о погибели
Всея Руси, пустые жернова?
А в поле росам глазыньки повыпили
Плакун, разрыв и снова сон-трава.
 
 
И рожь стоит, как в яви рать кулачная,
Сад соловьями окропил Господь.
Страна досель куличная, калачная,
Свирепая, смиренная и злачная!
Нам не галдеть пристало, а молоть!
 
 
Не языком, умом и плотью грешною,
Переборов раздоры и раскол,
Чтоб не казался выдумкой потешною
Наш на века запущенный помол.
 

«Я гнался за дождем…»

 
Я гнался за дождем.
Он топотил коряво
И нош уносил
За дольний окоем.
Я гнался за дождем
Не ради слез и славы.
А чтобы, прослезясь,
Навеки стать дождем.
 
 
И я уже летел,
Крылами помавая
Небесный зрак луны,
Рябой Батыев шлях,
И вся моя земля,
До боли золотая,
Корежилась тоской
В обугленных полях.
 
 
Она меня ждала
И в гневе обожала,
Сулила городам,
Молила во дворах.
Я долго падал ниц.
Но ливневые жала
Ломались у земли
И обращались в прах.
 
 
– Да разве это дождь,
Что сукин кот наплакал! —
Смеялась ребятня.
И отдувался гром,
И сытно рокотал,
Как старорусский дьякон:
– Не каждому дано
Вольготничать дождем!
 

«Ранняя птаха, соловушка…»

 
Ранняя птаха, соловушка,
Слышишь, небесный пиит,
Что-то от жизни головушка
Пуще болит и болит.
 
 
В громе ли, в песне ли, шорохе
Чаще препятствуют мне
В яви – обманы да мороки,
Слухи да страхи – во сне.
 
 
Раньше все грезились лошади,
В желтых веснушках июль.
Ныне – орущие площади,
Здания в оспинах пуль.
 
 
Эх ты, страна окаянная!
Тупо бредя сквозь бурьян,
Словно кабатчица пьяная,
Грязный мусолишь стакан.
 
 
Чья ты, не знаю, зазнобушка?
Я твой питух, не пиит…
Только садовый соловушка,
Горя не зная, гремит.
 

«Опять проголосил он, мой соловушка…»

Что-то от жизни головушка

Пуще болит и болит.

Из старых стихов

 
Опять проголосил он, мой соловушка —
Небесный перепуганный пиит,
Что до смерти безумная головушка
У всякого дерьма не заболит!
 
 
Похоже, я свой век уже отпотчевал
И этому с оглядкою, но рад.
Осталось имя древнее, а отчеством
И через раз досель не наградят.
 
 
Куда девалась стать или сноровушка,
На темя время шлепнуло печать.
Но коли уж линдикать не соловушкой,
Хотя бы сизым селезнем кричать…
 

Троица

 
Троица украсилась
          пакленком с сережками.
Дождиком окладистым,
          что пыльцу прибил,
Крашеными крышами,
          травными дорожками,
Неизбывной горечью
          прибранных могил.
 
 
А еще украсилась золотая Троица
Долго небывалою ласкою людской.
Кто от века праведен —
          сердцем не расстроится,
А на души слабые снизойдет покой.
 
 
Помянули памятных предков
          и родителей
И в глазах проталинных
          пригасили свет,
Чтоб они услышали
          в их немой обители,
Как потомки милые чутко чтут завет.
 
 
Всех она приветила, праведная Троица,
Хоть на день, но вволюшку
          надышалась Русь.
Для меня ты, Троица,
          как святая горница,
Я тобою радуюсь и тебе молюсь.
 

«На Троицу Господь спроста…»

 
На Троицу Господь спроста
          послал дождя.
Он стал сперва нудить
          и мелко притворяться:
То в сторону косил и топал, как дитя,
То маки целовал
          с жеманною прохладцей.
 
 
И долго так гнусил, не мал и не удал,
Потом пришел в восторг
          и лил напропалую…
Не так ли я в тебе сначала угадал,
А после полюбил гордыню роковую?
 
 
Трава валилась ниц
          до хруста в позвонках,
А дождик лил и лил,
          цвет маковый калеча…
Но я тебя любил сильней издалека
И тише вод и трав
          досадовал при встрече…
 
 
Откашливался гром, поеживался сад,
А дождь все выводил
          волынку плясовую —
Как мы уж столько лет
          прожили наугад,
А все не развели кручину вековую.
 

«На родине я становлюсь своим…»

 
На родине я становлюсь своим
В мгновенье ока. Давние повадки
Мне по душе, как тот домашний дым.
И от довольства лопаются пятки!
 
 
Иди с утра куда глаза глядят,
А чаще – к старой вербе на излуке.
Кукушка плачется. Грачи галдят.
И комары взасос целуют руки.
 
 
И божий мир сияет предо мной
В своей простой спросоночьей
                                мороке:
Текут терны по непаши волной,
Их обгоняют юркие сороки.
 
 
С дородной бабой бойкий казачок
Скосил траву
               вдоль берега подковой
И пьет ирьян. Невидимый сверчок
Храпит себе в их сумке продуктовой.
 
 
Им не до песни бунинской. Лишь дух
Переведут – и вновь бредут по лугу.
Их остужает тополиный пух.
Печально осеняющий округу.
 
 
Я сам косить был сызмальства мастак.
Но лезвие косы попритупилось,
И терпужок пропал… А коли так.
Иду сдаваться матушке на милость.
 
 
Она ворчит, что я, мол, нелюдим,
Незнамо где шатаюсь без оглядки.
А мне глаза свербит домашний дым,
И от довольства лопаются пятки.
 

«Когда с души стряхаются пылинки…»

 
Когда с души стряхаются пылинки
И память бродит никлою травой.
Я не хожу на людные поминки
На день девятый и сороковой.
 
 
За блажь примите или за усталость.
Но все ж, по разуменью моему,
Расписанная правильная жалость
Усопшим душам тоже ни к чему.
 
 
А посему, когда Господь наделит
Меня, о други, вечною тропой,
Вы поминайте странника неделю,
Впадая в раж, кручину и запой!
 
 
За ваше благородное старанье,
Усмешно принимающий беду,
Я сотворю на небе поминанье
И вас на всякий случай подожду.
 

«Жить осталось меньше, чем на треть…»

 
Жить осталось меньше, чем на треть
Лет земных, судьбе необходимых.
Господи, позволь мне умереть
Раньше всех родимых и любимых!
 
 
Я же знать не знаю наперед
И гадать не стану омертвело,
Кто из них заплачет, кто запьет, —
Это их таинственное дело.
 
 
И еще не в мыслях оскорбить,
Но просить осмелюсь оробело:
Господи, позволь мне проводить
Матушку в небесные пределы.
 
 
Не держи на праведницу зла
И поверь почтительному сыну,
Чтоб она Тебя не прокляла,
Если я вперед ее покину.
 

«Как жанр российского письма…»

 
Как жанр российского письма.
Стремглав поэзия стареет.
Вот-вот накроет души тьма.
Что кто-то тайно вожделеет.
Страна смердит и свирепеет.
Как пересыльная тюрьма.
 
 
А горше нет беды и лиха.
Как споро мценская купчиха
Освоила интим-дома,
Но те, увы, не синема!
 
 
Приказчики и певуны
В блестящих бабьих полушалках
Обличьем гаже сатаны
Проворно катят в иномарках.
 
 
Но ни приварка, ни припарка
У обескровленной страны,
Зато объемистая чарка
И депутаты-шалуны, —
От них ни холодно, ни жарко!
 
 
Нечистый дух наворожил.
Как глаз презрительный в монокле.
Иль черный коршун прокружил,
Но коршуны вдруг передохли…
 
 
Что ж, заворачивай оглобли
В запрошлый век что было сил,
Покуда лошади не взмокли
И судный день не протрубил,
Авось не будешь с веком проклят,
Что лоб, ощерившись, крестил!
 

«Визжу на жизнь, как ржавая коса…»

 
Визжу на жизнь, как ржавая коса,
Суплю на мир взъерошенные брови.
Не выест стыд линялые глаза,
А голове линять уже не внове.
 
 
Зачем я жил, глазел по сторонам,
Рысцою тряской мерил километры?
И песни выл распутным киланам,
И сам пускал отчаянные ветры?
 
 
Любую власть нещадно матом крыл!
Но, знать, Господь про все и вся
                               провидел:
Я ни единой птахи не убил
И ни одну собаку не обидел.
 

«Дожились!..»

 
Дожились!
Легко и беспричинно.
Забредая в душу и постель.
По Руси гуляет матерщина
Без узды, как вольная метель.
 
 
Родился смиренником иль хватом,
Но изволь без липших заковык
Ближних крыть
             едучим русским матом, —
Значит, ты значительный мужик.
 
 
Не один политик, для примеру,
Без царя и ветра в голове
Делал охрененную карьеру
На великой матерной молве.
 
 
Не один писатель полоумный
Поимел блистательный прием
У российской прессы
                          многошумной,
Завтракая собственным дерьмом.
 
 
Не одна киношная зассыха
На стыдливо-белом полотне
Похвалялась срамом, как шутиха,
Проводя полжизни на спине.
 
 
И филолог тоже не стенает,
Не вздымает в гневе кулаки,
Коли в диссертации склоняет
Сызмальства родные матюки…
 
 
Не на всех накаркаю дотошно!
Я и сам в немыслимую грусть
Или с похмелюги станет тошно —
Про себя куржаво матерюсь.
 
 
Никаких поблажек не имею.
Но которым это – в благодать,
Двинул бы как следует по шее,
В бога, душу мать их перемать!
 

«Мы впадаем, как в блуд…»

Валентину Ледневу

 
Мы впадаем, как в блуд,
В окаянства великие.
По стране вкривь и вкось
Корогодят «братки».
А крестьянство нужда
Обвила повиликою,
И не сбросить уже
Голубые силки.
 
 
Зазывалы в чести,
И в героях – предатели.
А мальчонка стоит
У помойки босой…
Подавитесь вы все,
Господа заседатели,
Брауншвейгской своей
Золотой колбасой!
 

«Читая вновь ледневские страницы…»

 
Читая вновь ледневские страницы.
Я не нашел усталой чепухи.
Он Партию заставил извиниться
Не за свои, но за ея грехи.
 
 
Не клянчил Бога, не блудил со славой,
Не ставил в души слезы на постой
И потому остался вечно правым,
Но русской, а не пришлой правотой.
 
 
Я с Валентин Васильичем скубался,
Качал права на правду во хмелю.
Он отвечал, но чаще улыбался,
И я за этот нрав его люблю,
 
 
Что, не приняв ни крошки каравая,
На сучью жизнь наплюнул напоказ,
За то, что, спирт водярой запивая,
Он благодушно крякал: «В самый раз!»
 
 
И я, уже оплеванный заране,
Пойму его крестьянский беспредел,
Он как-то дщерь Израиля в фонтане
У пушкинского цоколя имел…
 
 
В почтенных сварах, в капищах нелепых
Живет Леднев молве наперегон.
Он чист, речист и в восемьдесят крепок,
Как из родной Дубовки самогон.
 

Триптих

1

 
Бабьи бедра – теперь не ведра.
Лодки белые без уключин.
В этих лодках легко и бодро
Как-то плавать я не приучен.
 
 
Надо горбиться гневной горушкой
И натужливо вдаль грести…
Нам же, милая, наши ведрышки
Лишь бы в горницу занести!
 

2

 
Бабий лепет – наказанье Божье,
Слов и мыслей мгла и кутерьма.
В этих чарах-снах пустопорожних
Я блукал полжизни без ума.
 
 
В кислый вечер, в пору новолунья
Иль с любой проснувшейся ноги —
Лопочи, лукавая ластунья,
Легкие замаливай грехи…
 

3

 
Бабий волос – ума короче.
Тонколунный полуовал.
А бывало, какие ночи
В косах пасмурных зоревал!
 
 
Ах, ни дна ему, ни покрышки —
Время сглазило молодух.
От побритой твоей подмышки
Телевизорный тайный дух…
 

«Последний мак с увядшим алым ртом…»

 
Последний мак с увядшим алым ртом —
Во мгле едва мерцающее пламя,
Что все прошло и не вернешь потом,
Мне прочит омертвелыми губами.
 
 
И я, смирясь, шепчу ему в ответ:
Такое нынче знаемое дело,
Что жизнь моя, увы, не маков цвет,
Она и полыхнуть-то не успела.
 
 
А сделай вид, что благость впереди, —
Ни дна тебе, ни жеваной покрышки…
Но сердце все шевелится в груди,
Как маковое зернышко в кубышке.
 

Маки

 
На небе нет ни облачка залетного.
Июнь столбом стоит, как часовой.
И, нахлебавшись солнца приворотного,
Оплыли маки красной чернотой.
 
 
На лепестках– запекшиеся ссадины,
Омытые вечерним сквозняком.
Как будто кто зарею в палисаднике
Плясал по склизким стеклам босиком.
 

«Ходит грудь тяжелыми мехами…»

 
Ходит грудь тяжелыми мехами.
Время ткет судьбы веретено…
В рай меня с моими-то грехами
Как-нибудь да пустят все равно.
 
 
Но притом от горя и от лиха.
Обозрев божественную рать,
Я согласен – вольный прощелыга —
Никогда совсем не умирать!
 

«Прощай, село!..»

 
Прощай, село!
И в путь накатанный
Свином расплесканной зари,
Ныряньем ласточек нагаданный,
Мне желтый полдень подари!
Твоей бедой, душой и завязью
Как будто кормленный вчера,
Я отбываю с белой завистью,
С желаньем вечного добра.
 
 
Мне задарма шофер ухватистый
С нехитрой кладью подмогнет.
И мать с завалинки покатистой
Рукой натруженной махнет.
 
 
Село под солнышком заплатанным
Печаль оставит на потом.
И все пойдет таким накатанным
И предсказуемым путем.
 
 
Сады опять пропахнут завязью,
Суровей станут образа.
А я своей плакучей завистью
До срока выбелю глаза.
 

Странные ветры

 
Эти странные ветры
Набежали черт знает откуда.
Словно шайка цыган,
С четырех поднебесных сторон.
И лежит после них
На земле необъятная груда
Однопалой листвы,
Издавая прикушенный стон.
 
 
Эти странные ветры
Через пашни затеяли скачки,
В очи честных домов
Наплевали содомский сором
И умчались стремглав
С чьей-то черной
И злобной подсказки,
Заметая следы
Продувным пылевым помелом.
 
 
Ни щепоткой дождя
Не расщедрились странные ветры,
Но незнамо зачем
Обшныряли в округе кусты,
Обломали в саду
На антоновке спелые ветки.
На старинном кладбище
Вкривь и вкось повалили кресты.
 
 
Ну их, ветры-ветра!
Нет на них никакой благодати.
То лишь тишь да покой,
Или дождики вниз головой,
Или снег молодой
Приобнимет заречные гати,
Благодушной полой
Закрывая разор ветровой.
 

Воскресенье

 
Знает и дурак.
Что воскресенье – праздник.
Ты его в шелка,
Как девку, разодень,
Будто этот день
Бродяга и проказник.
Я же чту его
Как изначальный день.
 
 
Первый божий день
Застиранной недели
Обначалит дням
Прямые колеи…
Чтоб они и впрямь,
Как гулюшки, летели,
Провожу его в покое
                       и любви.
 
 
Подзабыты дни
Смиренья и прощенья,
Блуд и нелады
Блукают по Руси.
Первый божий день
Святое воскресенье.
Души для добра
Во ближних воскреси!
 

Простые песенки

«То, что нет суда на Бога…»

 
То, что нет суда на Бога, —
Праведно и славно.
Жизни торная дорога
Строго-своенравна.
 
 
Нет на гром крутой управы
И на дождь лукавый.
Только скажешь:
– Боже правый! —
И всплеснешь руками.
 
 
Как винить ольху за хилость
Или дуб за крепость?
Все равно что прятать
                  милость
И корить нелепость.
 
 
И зачем таранить реку
Пузищем плотины?
Худо, если человеку
Плакать запретили.
 
 
Ближний мой, назло рассудку
При честном народе
Остепенься не на шутку,
Повернись к природе…
 

«В поминальную субботу…»

 
В поминальную субботу
За беспамятные дни
С неумелою заботой
Поведу помин с родни.
 
 
На кладбище в час кручины
И старушечьей тоски
Накрошу яиц крушинных
На босые бугорки.
 
 
И российского дурмана
Хватану исподтишка
Всклень – за воина Степана
И Алешу-казака.
 
 
А закончу простоквашей,
Чтобы жар в грудях затих,
За Дуняшу, за Наташу —
Милых бабушек моих…
 
 
Позже в ночку горевую
Выйду в росный травостой
Помянуть тебя, живую,
Нашей песенкой простой.
 

«Хуторам досталось на орехи…»

 
Хуторам досталось на орехи,
Набегает волнами беда.
Ласточки покинули застрехи,
На базах коровьих – лебеда.
 
 
Занавески в красных канарейках
В стирке стали сизыми как лунь.
Бабушки в дешевых душегрейках
Костыльками тормошат июнь.
 
 
Будто разом сгнили корневища,
Расплескалась влага из горсти.
Кроме закадычного кладбища,
Нечего лелеять и блюсти.
 
 
А вблизи прогорклая осина
Шелестит слезливою листвой:
Нет на небе ни отца, ни сына,
Дух один витает роковой!
 

«Пыль столбом…»

 
Пыль столбом —
                  задрались черти
На проселочной дороге.
Бросишь ножик
                   в круговерти
Сталь окрасят капли крови.
 
 
Но не праздновай заране,
Станет стыдно и неловко:
Вдруг нечаянно поранил
Чернокудрую чертовку?
 
 
Иль смышленому бесенку,
Пошалившему невольно,
Пропорол насквозь печенку
И ему до жути больно?
 
 
Пусть чудит нечиста сила
На гумне и на повети.
Без нее тоскливо было
И на том и этом свете.
 

Свиданка

 
Как-то раз назло июлю
И в угоду соловью
В переулке караулил
Я сугревушку свою.
 
 
Но она, звеня монистом,
По садам во весь опор
Прошмыгнула к гитаристу
На лукавый перебор.
 
 
Звезды падали снопами
Мне на темя и ладонь,
В животе плясало пламя.
И тогда я взял гармонь!
 
 
Развернул мехи с отливом,
Тронул кнопочек соски,
И поплыли переливы
Задушевнейшей тоски.
 
 
И насквозь на всю округу.
И на звездный водопой
Пела хромка про разлуку
Да про месяц молодой.
 
 
То меняла гнев на жалость.
Словно теплила свечу,
Глядь – сударушка прижалась
К напряженному плечу.
 
 
Трепетала, как гагара,
А попробуй охолонь…
То-то, чертова гитара!
Так-то, любушка-гармонь!
 

«Окрестность, округа, околица…»

 
Окрестность, округа, околица,
Окольная речка кружит —
На чем мое сердце покоится
И все, чем душа дорожит.
 
 
Подкова ль в проулке зацокала,
Вздохнул ли в ночи вороной —
Все кажется: около-около,
Все чудится: рядом со мной.
 
 
А чувства в груди не уместятся,
Я поля печаль не полю:
Пляшу под матрешкою месяца,
Под солнышка бубен пою.
 
 
На родине с болью не свыкнуться,
Хоть жизнью ты бит-перебит.
И мне то сорока откликнется,
То в небе журавль протрубит.
 
 
Но как бы ни мнилось, ни екало,
Простить не могу одного:
Пусть счастье у родины около —
Рукой не подать до него.