Текст книги "Ленинградская зима"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Павел Генрихович тоже встал. Висбах обнял его за плечи и прижал к себе:

– Вас, господин Кумлев, обнимает Германия-мать…

Следующий посланец германской разведки пришел к Кумлеву только спустя пять лет. И снова Павел Генрихович получил крупную сумму. Задание на этот раз дали более конкретное – ему было поручено собирать сведения военного характера и выявлять людей, враждебно настроенных к Советской власти. Заводить с ними знакомства.

Все эти годы Павел Генрихович жил очень скромно, только, может быть, одеваться стал немного лучше, но все знали, что он человек одинокий и у него должны быть сбережения…

В 1939 году с ним установил связь немецкий консул в Ленинграде господин Зоммер. От него Кумлев и узнал потрясающую новость – война Германии с Россией не за горами.

Консул виделся с ним очень редко. Последний раз перед войной они встретились на кладбище Александро-Невской лавры. Кумлев получил от консула имена, клички и пароли агентов, которые отныне стали подчиняться ему как резиденту.

И вот война началась!

Теперь он плохо спал по ночам – все время ему чудилось, что стучат в дверь…

Из ленинградского дневника

После сентябрьского наступления немцев Ленинград оказался окончательно окруженным и отрезанным от страны.

Был на совещании в Смольном. Товарищ Кузнецов[3]3
  Секретарь горкома партии Ленинграда.


[Закрыть] – сама безжалостная откровенность. Он говорил как раз о том, что может означать блокада для жизни города. Впервые я услышал слово «блокада». Кузнецов сообщил очень тревожные вещи. Но его собственная вера в лучшее, несмотря ни на что, свойственные, наверно, его характеру страстность, напористость, уверенность придавали тому, что он говорил, окраску оптимизма и веры. Самое тревожное из всего, что он сказал, – это будущие трудности со снабжением продовольствием города и армий, находящихся внутри блокадного кольца.

– Мы уверены, что ленинградцы, и в первую очередь ленинградские коммунисты, спокойно встретят все трудности и сложности военной судьбы своего родного города и проявят образцы выдержки и воли к победе! – закончил он свою недлинную речь.

Выли вопросы и ответы.

Вопрос: Как быть с теми, кто не желает эвакуироваться?

Кузнецов: Как с нарушителями военной дисциплины города.

– А они ссылаются на свои патриотические чувства.

– Разъясните им, что высшее проявление патриотизма в наших условиях – это подчинение дисциплине. Еще неизвестно, как поведут себя такие патриоты, когда в городе станет не хватать продуктов. Как бы они потом не стали нас критиковать за плохую заботу о них. Кому особенно нечего делать в осажденном городе, тому надо ехать. Пока есть такая возможность – через Ладогу и по воздуху…

Вопрос: Можно ли надеяться на бесперебойную работу водопровода? Может быть, нужно заготовить воды в противопожарных и иных целях?

Кузнецов долго молчал.

Ответ: Выход из строя водопровода – это катастрофическое бедствие, от него бочками с водой не спастись. Надо, в общем, рассчитывать на работающий водопровод и, уж раз речь об этом зашла, предупредить коммунистов, работающих на водопроводе, что судьба города буквально в их руках…

В Кировском райкоме партии меня доверху нагрузили замечательными фактами о рабочих и работницах, которые, отработав по 10 – 12 часов на своем предприятии, идут дежурить в истребительные батальоны или в команды ПВО. О девчонках-школьницах, спасших свой дом от вражеских зажигалок. О художнике, который принес в райком и сдал на хранение рисунки, которые он делал с натуры на улицах города и во время рытья противотанковых рвов. Он, как и большинство ленинградцев, тоже рыл эти рвы, а в минуты отдыха рисовал. «Не во мне тут дело, – сказал он. – Для истории может пригодиться». Я видел эти рисунки и думаю, что это был не профессионал, а любитель. Рисунки слабые. Но один запал мне в душу своим сюжетом – такого не придумаешь: глубокий противотанковый ров, на переднем плане на дне рва лежит мертвая женщина, возле нее – люди с лопатами в руках. И подпись внизу: «После налета фашистского стервятника. Мы все рыли ей могилу».

Я очень сильно простудился, боялся, что схватил воспаление легких. Работники гостиницы вызвали ко мне врача. К вечеру пришел старик лет семидесяти. Он сразу налил себе воды, принял какие-то лекарства и долго сидел не шевелясь. Потом тщательно осматривал и выслушивал меня. И все время говорил. Попробую записать подряд, как помню:

«Я уже давно на пенсии, как вы понимаете. Теперь снова впрягся. У меня был сын. Тоже врач. Убит на фронте тут, под Ленинградом, в августе. Внук, студент-медик, уехал рыть противотанковые рвы – никаких известий. Жена умерла в позапрошлом, – может быть, это ее счастье – она умерла раньше всего этого. А я вот живу. Слез нет. Давно нет. Если бы такое одному мне – с ума можно сойти. Но горя, сколько горя кругом… Раз живу, пошел работать. Брать не хотели, думали – из-за карточек, а мне ничего не надо, даже зарплаты. Только работать. Пенсия у меня есть. Решили наконец в райздраве – дают в день три вызова… А у вас, батенька, легкие свистят, рентген необходим, а где его сделать теперь? Лекарства все же выпишу…»

Он выписал рецепт и продолжал:

«…Разрешите посидеть у вас немного, это последний вызов, надо домой идти, а там… не могу… тяжело… душит что-то… Вы знаете, я бы давно принял что-нибудь… снотворное какое-нибудь, у меня есть… но знаете, кто меня держит? Немцы. Ей-богу. У меня радиоприемник остался, Володин это, сына, я не сдал по приказу: не мог донести, просить некого. Приемник хороший, „шесть эк один“ – может, знаете? Так вот, однажды включил и слышу – немцы по-русски обращаются к нам, ленинградцам, советуют стать, пока не поздно, на колени и просить пощады, а не то они сотрут наш город в порошок и сделают его снова допетровским болотом. Послушал я это и спрятал снотворное. И хожу вот сколько могу. И буду ходить. Больных много. Для смерти война – праздник, помешать ей веселиться – большое дело. Вот и хожу…»

Он ушел, а мне стало стыдно лежать. Утром встал, оделся и вот уже третий день работаю. Даже кашляю меньше…

Глава одиннадцатая

В начале войны у Кумлева еще не было оперативной связи с группой Акселя, ему было приказано ежедневно в восемь утра являться на Охтинское кладбище и там, возле церкви, ждать человека с условленной приметой. Одного он встретил еще в июле и получил от него чемодан с минами. После этого почти два месяца никого не было, но он ездил туда каждый день.

В это утро он ехал в пустом трамвае, сидел на переднем месте для детей и механически наблюдал за работой вагоновожатой – женщины лет сорока, с простым, приятным лицом, с золотистыми волосами, выбившимися из-под платка. Она напряженно смотрела вперед, ее побелевшая рука судорожно сжимала рычаг управления. Кумлев невольно усмехнулся – видно, недавно взялась она за эту работу…

Старенький трамвай, покачиваясь, громыхая и звеня, катился по сверкавшим от солнца рельсам. И вдруг впереди взметнулся огненный куст, и трамвай точно наткнулся на грохот взрыва. На тротуар выбросило согнутый в полукольцо рельс. Зазвенело разбитое стекло. Кумлев больно ударился головой о загородку вагоновожатого и, выскочив из трамвая, бросился в ближайшие ворота.

Возле трамвая собралась толпа. Приехала машина «Скорой помощи». Кумлев подошел и увидел, как из вагона выносили вожатую – ее голова свалилась набок, руки безжизненно болтались. Переднего стекла у трамвая не было, а приборный щит заливала кровь.

«Зря истратили снаряд», – подумал Кумлев и пошел, стараясь держаться поближе к домам…

Миновав ворота, он быстро прошел мимо церкви и несколько энергичнее, чем полагалось на кладбище, зашагал по левой дорожке. Кресты, ограды, скамейки, ракушечник, камни с обеих сторон. Он постоял, наблюдая похороны. Глухо стуча, посыпалась на гроб земля, женщина зарыдала низким глухим голосом, – Кумлев выругался про себя и пошел назад к воротам.

Привезли нового покойника. Родственники кучкой обступили высокую седую женщину. Черные старушки выстроились у церковной стены. Кумлев постоял в толпе, осмотрелся. Перешел к другому углу церкви и вдруг совсем близко увидел человека с синей книгой в руке. Кумлев остановился у церковных дверей и стал наблюдать. Потом подошел к нему и, попросив спичку, тихо сказал пароль. Человек с синей книгой ответил, достал спичку, зажег и дал прикурить. Кумлев поблагодарил и неторопливо пошел в глубь кладбища по правой дорожке. Следом за ним двинулся человек с синей книгой. Это был Чепцов.

Они миновали небольшой деревянный мостик, следуя друг за другом, и дальше пошли вместе вдоль мелкой и грязной речушки, берега которой были в буграх могил. Около большого застекленного чугунного склепа они сели на скамеечку перед могилой супругов со странной фамилией Экземпляровы.

Было утро спокойного осеннего дня. Где-то гремела, корежила землю война, а здесь все утопало в какой-то особенно густой тишине. Солнце, еле пробившись сквозь кроны деревьев, рассыпалось желтыми бликами по дорожкам, по памятникам и крестам. Чепцов обвел все вокруг медленным взглядом.

– Не знаю, где могила матери, может быть, она похоронена здесь, – сказал он и пояснил: – Когда она умерла, я был маленьким, ничего не помню.

Кумлев, не показывая особенного интереса, рассматривал Чепцова – коренастый, прочный, сильное лицо. Они были, пожалуй, ровесниками. «Но чего это его потянуло на лирику?» – подумал Кумлев и спросил:

– Как вас называть?

– Николай Петрович, – ответил Чепцов и вдруг начал вслух читать надпись на могильной плите: – «Мария Кириловна Позднева, 1884 – 1934… Вы меня к себе не ждите, я же всех вас буду ждать…» Безжалостно и неумно. А? – с усмешкой повернулся он к Кумлеву.

– Как сказать, как сказать… – угрюмо отозвался Кумлев.

– Что-то я поддался настроению, – сказал Чепцов и спросил: – Ну, как вы тут?

– Ждем развязки, – ответил Кумлев.

– А пока что их бабы под огнем артиллерии спокойно вывозят ящики с продовольствием, которым цена – грош в базарный день.

– Страх, – ответил Кумлев.

– Какой же страх, если они рисковали жизнью, я же видел сам, я с ними и приехал в город…

– Так за эти ящики их свои же поставят к стенке, – пояснил Кумлев.

Они помолчали, будто прислушиваясь к сухому шороху осенних деревьев.

– Надо решить, где мне сегодня ночевать.

– Пожалуйста, ко мне… – предложил Кумлев.

– Это легче легкого. Спасибо. Но я хочу испытать на себе, как происходит соприкосновение с жителями города. Есть у вас такой адрес… чтобы без особого риска? Но чтобы и не наш, конечно…

– Есть такой человек, – ответил Кумлев и вкратце рассказал о Маклецове. – Один раз переночевать у него можно.

– А он не стал и в самом деле красным патриотом? – спросил Чепцов.

– Нет. Наоборот…

– Хотя да, – усмехнулся Чепцов. Он посмотрел вокруг и спросил: – Здесь, судя по всему, прячут мелкий люд?

– Всякий. Есть и генералы.

– Равенство и братство?

– Да, – ответил Кумлев, желая прекратить ненужный разговор, и спросил: – Как прошли фронт?

– Как по маслу. Если не считать того, что мог угодить под свои же снаряды, почему-то немцы начали артподготовку раньше срока. А по эту сторону тишь и благодать, завтракал в обществе храбрых дам на базе потребсоюза.

В ответе Чепцова Кумлеву послышалась похвальба.

– Не обольщайтесь, это опасно, – серьезно сказал он и встал: – Идемьте, я покажу вам место, где мы встретимся вечером.

Они вышли с кладбища, прошли тихую, почти деревенскую улицу с палисадниками и огородами, лопухами и редкими деревьями, пересекли трамвайную линию и подошли к молельному дому баптистов, он неуклюжим ящиком стоял на открытом месте, и все подходы к нему были видны издалека.

– Здесь… – Кумлев показал на длинную скамью у входа в дом. – Я буду сегодня ровно в семь…

– Если я до восьми не появлюсь, уходите, это будет означать, что встреча переносится на завтра, в то же время.

Кумлев ничем особенно не выдавал своего удивления, а только внимательно смотрел на Чепцова.

– Хочу поработать один, – пояснил Чепцов.

– Недоверие? – невозмутимо спросил Кумлев.

Чепцов взял его за локоть и сказал просто:

– Это слово в наших разговорах звучать не должно. Договорились? Значит, мне нужно сначала на Невский и потом – на Некрасова? Какие трамваи?

Кумлев объяснил, и они простились.

Маклецов принял Чепцова любезно, засуетился угощать чаем, хотел зажарить яичницу.

– Никакого угощения не надо, я на минутку, командировка, дел по горло, – сказал Чепцов. – А как насчет ночлега? Павел Генрихович сказал, что не выгоните…

– Конечно, конечно, он святую правду сказал, – быстро говорил Маклецов. – Друзья Павла Генриховича и мне друзья. Но прямо скажу: с ночевкой трудно. Невозможно. Только вчера из милиции приходили: за ночлежников без оформления – тюрьма, а то и похуже – время военное. Соседи у меня, знаете, гады ползучие, круглые сутки глаз на моей двери держат.

Чепцов без промедления стал прощаться.

Он неторопливо шел по ленинградским улицам, разглядывая дома, читая вывески и проверяя свою память. Это было похоже на игру: он вспоминал название улицы, к которой приближался, и потом проверял по табличке. Он еще ни разу не ошибся.

На Кирочной он остановил пожилого техника-интенданта второго ранга. Из-под пилотки новоиспеченного, как видно, военного выбивались седеющие волосы, его саржевую гимнастерку вздувал круглый животик, и шел он как-то не по-военному.

– Разрешите обратиться за помощью… – Чепцов козырнул, как положено.

Техник-интендант вздрогнул, остановился, его рука метнулась было к пилотке, но на полпути задержалась, он понял, что перед ним штатский.

– Здравствуйте. Что случилось? – спросил он вежливо.

– Ничего особенного не случилось, но не знаете ли вы, где помещается какое ни на есть военторговское начальство? С ног сбился – ищу, все в секретность играют, а у меня безвыходное положение.

– Откуда прибыли?

– От самой Риги, не останавливаясь. – Чепцов забористо выругался и продолжал: – Обязан же я куда-то явиться, доложить, – за мной имущество числится, надо аттестат получить, работу, может, дадут какую…

– Вам повезло, я могу вам помочь. Идемте…

– Должны же мне действительно помочь, – продолжал Чепцов, шагая рядом с военным. – Хотя я и вольнонаемный. Даже ночевать негде.

– С этим трудно, – отвечал ему техник-интендант. – Общежития у нас нет, бронь в гостиницу дает только военный комендант, а нам он всегда отказывает. Вы бы сами в гостиницу толкнулись, четвертной администратору, и вся недолга.

– Но надо же мне сначала где-то официально закрепиться, – возмутился Чепцов.

Вскоре ему невольно пришлось вспомнить, как абверовские учителя твердили на занятиях, что хорошая легенда – это самая верная гарантия успеха. Когда ов оказался наконец в отделе кадров Военторга и подробно рассказал о себе, ему сразу же предложили работу экспедитора, обслуживающего два армейских военторга.

– Я этой работы не знаю… – скромно сказал Чепцов.

Седой майор с красными, наверно от бессонницы, глазами замахал на него руками:

– Да оставьте вы! Какая это работа! Теперь вся торговля – мыло да табак, а скоро, судя по всему, ничего не будет…

– Я работал инспектором… – начал Чепцов.

– Ладно. Подождите… – Майор позвонил куда-то по телефону и спросил: – У тебя Глазков ушел? Кланяйся мне в ноги – я дам тебе человека.

Чепцов шел в гостиницу по улице Гоголя, испытывая все нараставшую безотчетную тревогу. Сейчас он думал только об одном – нет ли за ним наблюдения?..

Чепцов круто повернул назад и пошел энергичным шагом, незаметно оглядывая улицу и встречных людей. Он разминулся с лейтенантом Гладышевым. Они даже встретились взглядами, и глаза Чепцова были так напряжены, что Гладышев удивленно поднял брови. Чепцов невозмутимо прошел мимо, подумав, что, если бы парень занимался слежкой, он и глазом бы не моргнул. На перекрестке Чепцов остановился и минут пятнадцать стоял, внимательно осматривая улицу в обе стороны. Гладышев в это время наблюдал за ним, стоя в подъезде жилого дома.

Прогромыхали военные грузовики. Под их прикрытием Чепцов перешел на другую сторону улицы и повернул обратно к гостинице. Он успокоился – невероятно, чтобы в первые же часы после его прибытия в город ему могли повесить на спину агента. Невероятно!..

И все-таки ночевать в гостинице он не будет…

Поздним вечером Гладышев докладывал начальнику отдела Прокопенко о своей, как он выразился, «пустой беготне».

– Он вернулся в гостиницу, – рассказывал Дмитрий. – Я ждал на улице. Решил – если в течение часа не выйдет, зайду. Через час захожу. Предъявил удостоверение, спрашиваю: кто у вас час назад номер снял?

– А почему ты решил, что он шел номер снимать, а не в гости?

– Сам не знаю, решил, и все… Ну вот. Получаю справку – номер взял работник Военторга Чернышев Николай Петрович. Вижу, сходится. Номер взят по броне военного коменданта. Тут я окончательно понял, что у меня артель «напрасный труд», позвонил дежурному, и он приказал мне двигать на Литейный. В общем, день погиб.

– А то, что он был у Маклецова? – Голос Прокопенко зазвенел жестью.

– Может, он ему двоюродный брат, – тихо огрызнулся Гладышев.

– Прошу говорить громче. – В серых глазах Прокопенко мелькнула злая искорка.

– Я говорю: может, они с Маклецовым родственники… – громко сказал Гладышев.

– А ты забыл, как он восьмерил перед его домом? А? Дальше – зачем это он, подойдя к гостинице, спину проверял? Нет, Гладышев, ты лучше скажи мне, что ты выяснил в Военторге?

– Их работник. Прибыл из Прибалтики. Получает новое назначение.

– Ну вот что, Гладышев, – сдержанно, не давая волю раздражению, сказал Прокопенко. – Иди снова в «Асторию». К полуночи пришлю смену. Запомни: каждое дело надо доводить до конца.

Чепцов пробыл в гостинице около часа. Потом он отдал ключ дежурной по этажу, сказал, что уходит по делам и, может быть, сегодня заночует у знакомых.

Уже начинало темнеть, когда Чепцов шел мимо Исаакиевского собора. Он направлялся к Неве, чтобы выйти на набережную возле памятника Петру. Здесь было открытое место, и он легко обнаружил бы слежку. Но, кажется, все было спокойно.

Он постоял у памятника, внимательно осмотрел набережную, площадь и пошел по узкому бульвару вдоль Невы.

Чепцов приступил ко второй части своего эксперимента – поиск ночлега на частной квартире. Настроение было у него отличное.

Навстречу шла женщина в аккуратном стареньком пальто и белой панаме, в руках – сумка для продуктов. Чепцов встал на ее пути.

– Простите, пожалуйста, – сказал он, приподняв фуражку. – Мне негде переночевать, не можете ли помочь?

Женщина, зло щурясь, посмотрела на него и, не ответив, пошла дальше.

– Я хорошо заплачу, – сказал ей вслед Чепцов.

– Да подавись ты своими деньгами, – не оглядываясь, крикнула она и ускорила шаг.

Чепцов смотрел ей вслед удивленно, насмешливо и чуть тревожно, почему-то ему хотелось получше запомнить ее лицо. Ничего, ничего, все в порядке. Если бы не произошло осечки и здесь, благополучный ход его эксперимента стал бы подозрительным…

У парапета набережной стояла пожилая дама интеллигентного вида, она задумчиво смотрела на багровую от заката Неву. Чепцов остановился рядом и тоже стал смотреть.

– Тревожная красота, не правда ли? – сказал он негромко.

Женщина вздрогнула, обернулась и, ничего не ответив, снова повернулась к реке.

– Прошу прощения, я помешал, – продолжал Чепцов. – Извините… Но трудно сдержать восторг перед такой красотой… Хотя у меня, надо заметить, состояние не для лирики, а вот хожу, как во сне, и без конца узнаю то, что видел только на картинках.

– Вы не ленинградец? – спросила дама.

– В полном, я бы даже сказал, в классическом виде, мне даже ночевать сегодня негде…

– Что же с вами случилось?

Чепцов рассказал.

– Сил никаких нет, не понимаю, как ноги держат, – говорил он. – Забыл, как постель выглядит. Без разговоров – сотню за право увидеть подушку.

– Цена баснословная, что и говорить, – рассмеялась женщина.

– А что делать? Я измучился! Рискните.

– Помните сирену Чехова? – дружелюбно улыбаясь, спросила женщина.

Никакой сирены Чепцов не помнил, он не читал Чехова. Но разговор завязался, и через час он сидел в квартире Элеоноры Евгеньевны Струмилиной. Она жила во флигеле, стоявшем во дворе многоэтажного дома. Дорогую мебель в комнатах покрывал слой пыли, печать запустения лежала на всем.

Вскоре Чепцов знал, что она вдова, но кто был ее муж, она сказать не пожелала. Сейчас это и не было особенно важно, он видел, что женщина жадна на деньги, и пока делал ставку на это…

Из ленинградского дневника

Поехал на Осиновец. Это на Ладоге. Там недавно под носом у противника в потрясающе короткий срок построили новую пристань. Поехал – сказано чересчур громко: добрался пешком до КПП[4]4
  Контрольно-пропускной пункт.


[Закрыть]на выезде из города и в деревянном домике долго сидел с лейтенантом. Здесь греются и укрываются от дождя бойцы и офицеры КПП и те, кто ждет оказии.

Оказии все не было. Оттуда в город машины шли все время, а туда – ни одной. Вдруг промчались три «санитарки». Пришел солдат и сказал, что на Ладоге какая-то беда случилась. «Война, вот что случилось», – флегматично заметил лейтенант. Я на всякий случай пошел к дороге. Вскоре пришли еще две машины. Меня взяли. Военный врач сказал, что их машину сняли с другого направления и бросили сюда.

На Ладоге действительно случилась страшная беда. На судно «Конструктор», заполненное до отказа женщинами и детьми, напал гитлеровский самолет. Бомба попала в центр парохода и взорвалась внутри. Сотни женщин и детей оказались в воде. Поврежденное судно прибуксировали в Морье. Сейчас вывозят раненых. Сколько людей погибло, точно пока неизвестно. Говорят – не меньше ста пятидесяти, возможно – двести. А ведь летчик видел, что судно, все его палубы, заполнено женщинами и детьми…

Лучше б я не ходил на пристань. Еще издали слышался непонятный звук – не то ветер выл в какой-то гигантской трубе, не то провода на телеграфном столбе. Это кричали женщины и дети. Плакали, звали осиротевшие дети и матери, потерявшие детей. Одни стояли на берегу, другие были еще на полу затонувшем «Конструкторе», их на шлюпках доставляли на берег. Подходили машины – санитарные и грузовики, – увозили раненых и уцелевших. Стоял неумолимый крик женских и детских голосов. Еще сейчас в ушах стоит этот страшный крик.

Вернулся в Ленинград разбитый, больной. Кажется, непрерывно ноет сердце. Неужели этот гитлеровский летчик не будет найден? И не будет повешен публично на какой-нибудь ленинградской площади? Ноет сердце. Страшно. Все слышу крик женщин и детей.