Текст книги "Ленинградская зима. "Я 11-17". Ответная операция"

Автор книги: Василий Ардаматский

Ровно год назад, во время военного конфликта с Финляндией, я тоже находился в Ленинграде и тоже был корреспондентом Московского радио. Тогда и написал корреспонденцию о работе Путиловского завода, она называлась «Ленинград спокоен». Завод работал вовсю, земля под ногами дрожала. Только заводской двор был немного затемнен. В литейном во время плавки слепили искры. А если и сейчас написать об этом?

 
Переписываю из блокнота.
Путиловский.
Безлюдье. Тишина. Снежок белый, без копоти. Темные громады цехов.
По темному двору грохочет темный танк. Военпред: «Моя продукция».
Цех ремонта танков. Пять танков. Мальчишки-фабзайчата облепили могучие машины. Лечат. Странно: ребячьи голоса. Вместе с ними пожилые рабочие – очень худые и слабые. Полежат возле танка и опять работают. Пошел из цеха еще один танк. Парнишка написал на броне мелом: «Впиред на врага!»
Чугунолитейный стоит. Темно. Пахнет пожарищем. Свет далеко в глубине.
Военпред: «Там начцеха Скобников…» Долго шли: рельсы, кучи шлака, снежок. В стеклянной конторке возле «буржуйки» сидит человек в пальто, шапке, воротник поднят. Коптилка. Читает толстую книгу. Или спит. Ушли. Военпред: «Не хочет уходить, не может без цеха, собирается его реконструировать. Этим и живет. Смерти не боится. Днем работает где нужно».
 

Они сидели друг против друга за грубым тесаным столом и молча ели давно остывшие сосиски, макая их в блюдце с желтой безвкусной горчицей. В тесной комнатке под низкими сводчатыми потолками замка было душно, а единственное окошко в толстой каменной стене было заложено дощатым щитом. На подоконнике стояла керосиновая лампа, бедно освещавшая комнату, – в ней кончался керосин, и уже прогоркло пахло тлеющим фитилем.

Есипову и его проводнику Сеньковскому предстояло вместе идти через фронт, рисковать жизнью, но знали они друг о друге очень мало. Только сейчас, за ужином, выяснилось, что Сеньковский – из уголовников, и Есипов не знал, радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, важнее всего было, что на счету проводника уже несколько благополучных рейдов через фронт.

Сеньковскому лет тридцать или около того. Реденькие рыжеватые волосы, посередине аккуратный пробор. Лицо красивое, живое, особенно глаза – серые, стремительные. Он минуты не сидел спокойно, точно его мучал какой-то зуд – все время подергивался, поеживался, трогал лицо, волосы, очень торопился есть. Есипов – медлительный, скупой на движения, со строгим бесстрастным лицом и пристальными, немигающими глазами – жевал медленно, был задумчив.

– В ленинградских музеях вы бывали? – спросил Есипов.

Красивое, желтое в свете керосиновой лампы лицо Сеньковского скривилось в ухмылке:

– Из всех музеев я там хорошо знаю только один – тюрьму «Кресты».

На узком строгом лице Есипова застыло выражение задумчивости, его монгольские глаза смотрели мимо собеседника, а Сеньковский продолжал спрашивать с интересом:

– Значит, все так вот, по-простому: приходишь в этот дом, платишь деньги, и тебе дают бабу по выбору?

– В некоторых домах надо еще, кроме того, заказать вино, закуску… – начал Есипов и остановился, взглянув на проводника – весь ужин он задает ему вопросы о публичных домах: как они устроены, как работают.

– Ну да, ну да, само собой… – поддакивал Сеньковский, с нетерпением ожидая новых подробностей. Но Есипов замолчал.

– Шесть раз ходил без осечки, сегодня седьмой… – начал Сеньковский и остановился, глядя, как Есипов ломает свои пальцы, и, дождавшись, когда тот перестал хрустеть, продолжал: – Только в самый первый раз малость заблудился: шли по заливу, все обходили полыньи и сбились с направления. Должны были выйти к Угольной гавани, а вынесло нас туда, где Нева в море впадает. Ну ничего, маскхалаты закопали в снег, выходим на улицу, гляжу – мать честная! – проспект Огородникова! Место мне знакомое. Ну, идем дальше. Вдруг откуда ни возьмись бабенка – въедливая такая, не дай бог. Кто такие, спрашивает, откуда? Предъявите документы! И форма на ней какая-то: черная шинель, пояс с портупеей на боку. Ну, я ей предъявил финку образца сорок первого года. Хотел ее наган взять, а в кобуре-то у нее пусто… Ну, а прибыли как по расписанию.

– За что «Кресты»?

– За что? – переспросил Сеньковский, и глаза его сузились в щелочки. Он катал на столе хлебный шарик и сказал многозначительно, с угрозой: – Прошу обратить внимание, что я не стремлюсь залезать к вам в душу…

Он замолчал ненадолго и продолжал как ни в чем не бывало.

– Что мне в них претит, это их скупость. – Сеньковский оттолкнул от себя тарелку с недоеденными сосисками.

– У нас не свадьба.

– Но и не похороны бедного родственника. – Серые глаза проводника блеснули, как у кошки. – Не гулять под луной идем, ой не гулять…

– Разве вам мало платят?

– Почему? – Сеньковский передернулся всем телом. – А только опять же – завтра вернусь и завтра же изволь в школу, я же тут у них еще и учитель.

Есипов знал, что его проводник числится при Гатчинской школе СД, готовившей будущую администрацию для Ленинграда.

– Кем же вы собираетесь быть там… в городе?

– Начальником уголовного розыска, – ответил Сеньковский и захохотал.

Дверь со скрипом приоткрылась, и пожилой человек в черной эсэсовской форме сказал, показывая пальцем на свои ручные часы:

– Эс ист цайт.

– Пошли, пошли, – проворчал Сеньковский, вставая.

Они вышли на улицу и невольно остановились, жадно вдыхая чистый зимний воздух и глядя на серп луны, летящий в редких облаках над шпилем охотничьего замка. За воротами их ждал вездеход.

Качаясь на ямах, вездеход покатился вдоль замерзшего пруда, мимо чернеющих вдали домиков, выбрался на главную улицу и повернул направо. Еще несколько минут, и Гатчина осталась позади…

Приехали в район, где им предстояло переходить фронт. Вокруг была неправдоподобная тишина и белое безлюдье, не верилось, что где-то тут рядом, в мерзлой земле, затаилась целая армия. Порхал редкий снежок. Из-за белого холма вынырнул часовой. Он в русском тулупе, косматый воротник поднят, примотан шарфом и прижат ремнем автомата. Часовой подошел, внимательно оглядел их и, ничего не сказав, отошел, снова исчез в снегу.

– Погода – люкс, – тихо, словно самому себе, сказал Сеньковский и, отшвырнув окурок, шагнул по еле видной тропинке: – Пошли, земляк…

Немецкие фронтовые разведчики установили, что неподалеку от заметенного снегом железнодорожного полотна находится стык двух русских воинских частей, что он неплотный – там, где линия фронта отрезала клин негустого, низкого кустарника, немецкие разведчики несколько раз проникали в русский тыл и даже выходили к дороге. Сеньковский хотел выбраться как раз на эту хорошо раскатанную дорогу, сбросить там маскхалаты и идти прямо в город. Документы у них были прочные, подлинные, взятые у советских военнослужащих, попавших в плен.

Сеньковский и за ним Есипов уверенно вышли к кустарнику и взяли правее, чтобы по прямой достичь сначала железной дороги, а затем и шоссе. Метрах в десяти от железнодорожного полотна, когда присели в снег перед броском через насыпь, они услышали русскую речь.

– С той стороны снег рыхлый, по пояс, – сказал негромко сиплый голос.

– Ничего, на лыжах пройдем, – отозвался молодой басок.

Сеньковский и Есипов слышали, как поскрипывали лыжи, как дышали люди. Им казалось, что идут прямо на них. Сеньковский сунул руку за пазуху и вытащил гранату.

– Как кину, беги назад, – шепнул он в ухо Есипову и стал зубами вытаскивать чеку. Но не вытащил, замер, прислушиваясь, – лыжники явно уходили в сторону.

– Бог все-таки есть, – тихо сказал Сеньковский и, пряча гранату, встал: – Пошли…

Когда они, подобрав полы маскхалатов, взбежали на железнодорожную насыпь и, не задерживаясь, ринулись в снег по другую ее сторону, где-то невдалеке прострочила длинная автоматная очередь.

– Шевелись, земляк, шевелись, – шипел Сеньковский. Пригнувшись к земле, он бежал легко и быстро, а Есипов, норовя попасть в след проводника, то и дело глубоко проваливался.

Подобравшись к дороге, они легли в снег, сняли маскхалаты и закопали их. Потом минут пятнадцать наблюдали за дорогой. Никакого движения не было.

– Выходим спокойно, не торопясь, как у себя дома, – сказал Сеньковский, вставая. Он отряхнул с себя снег и, не оглянувшись на Есипова, пошел.

В кювете на боку лежала разбитая автомашина. С одной стороны на нее намело сугроб, а с подветренной образовалась снежная пещера. Здесь они в последний раз присели на корточки и, убедившись еще раз, что дорога безлюдна, вышли. И тотчас услышали:

– Руки вверх! – На другой стороне дороги стояли двое с автоматами.

Сеньковский сунул руку за пазуху, но короткая очередь из автомата подрезала ему ноги, и он, матерно ругаясь, повалился на дорогу. Есипов отпрыгнул в снег и бросился бежать, но натолкнулся на солдата, тот резким ударом в подбородок сшиб его с ног, сел ему на спину и выкрутил руки.

Есипова вытащили на дорогу, где лежал и стонал его проводник.

– Куда его? – спросил молоденький лейтенант в длинной шинели.

– В ногу, ниже колена, – ответил кто-то, сидевший на корточках возле проводника.

– Я б его не тронул, но он в карман полез, а там у него, товарищ лейтенант, лимонка была, – будто оправдываясь, сказал кто-то стоявший поодаль.

– Глаз у тебя, Казанцев, острый, гранату под полой разглядел. Молодец. А тронул ты его по-божески, мог бы и насмерть, никто бы не взыскал.

– Вы же сами говорили – живьем брать…

– Молодец, Казанцев…

Подъехала полуторка. Есипова посадили в кузов, спиной к шоферской кабине, рядом с ним устроился солдат Казанцев. Сеньковского положили на брезент, и возле него тоже сел солдат. Лейтенант крикнул: «Поехали!» – и уже на ходу вскочил в кабину.

Есипова допрашивали этой же ночью в особом отделе армии, который размещался в подвальном этаже жилого дома. Низкорослый лобастый майор, поднятый с постели, был в мятой, нескладной гимнастерке и меховом жилете, который не сходился у него на груди и животе, волосы его торчали клочьями, он жутко хотел спать, и ему стоило усилий сосредоточиться.

– Скажите, пожалуйста, вашу настоящую фамилию, имя и отчество. – в третий раз вежливо попросил майор.

– Кроме того, что вы узнали из моих документов, я ничего не скажу.

Майор начал писать, его меховая жилетка взъехала ему на затылок, и он сердито ее одернул. Переписав данные с документа, он отодвинул бумаги:

– Может, поговорим просто так?

Есипов пристально, не моргая, смотрел на майора:

– Можете приступать, но учтите, что я не из тех, кто меняет убеждения от мордобития или еще от чего-нибудь в этом роде.

Майор мотнул головой, и из глаз его окончательно исчезло сонное выражение.

– Расскажите, каковы ваши убеждения? – сказал он и сразу спросил: – Или они тоже не подлежат огласке?

Есипов медленно повернул голову.

– Извольте. Я считаю вашу революцию и вашу власть преступным насилием над Россией и русским народом, – ответил он.

– И уверены, что Гитлер вернет России царя-батюшку?

– Царя необязательно, – флегматично возразил Есипов. – От монархии как формы государственного правления человечество ушло вперед.

– Ну что ж, от монархии вы отреклись, это уже кое-что… – устало сказал майор. – А там недалеко и до признания Советской власти.

Есипов молчал, только на его бесстрастном лице подрагивал бугорок под глазом.

– Судя по тому, что ваше оснащение состояло из одного пистолета и денег, – ровным, усталым голосом продолжал майор, – ваша задача носила характер организационный. И есть основание предполагать, что как раз вы и собирались организовать свержение Советской власти. Это так?

Есипов молчал, не мигая, смотрел на орден майора.

– Хотел бы договориться… – продолжал майор. – Как профессионал с профессионалом. Я работник армейской контрразведки, и, если ваше задание не касалось дел моего участка фронта, мне не хотелось бы зря тратить на вас время.

– Неужели вы верите, что выстоите перед натиском немецких армий? – вдруг спросил Есипов, подняв голову.

– Абсолютно! – ответил майор, и подобие улыбки мелькнуло на его сером лице. – Более того, мы уверены, что свернем шею Гитлеру… в свой час, конечно.

Есипов отрицательно повел головой, в его узких глазах появился насмешливый блеск.

Майор ждал.

– Ясно, что вы шли не ко мне, – продолжал он. – С вашими убеждениями и тем более с вашими деньгами в наших окопах делать нечего. У меня свои дела. Хотите что-нибудь заявить?

Есипов молчал, в его внимательных глазах пропала насмешка.

– Куда же вы меня отправите? В штаб Духонина? – спросил он.

– Простите, не понял. – Майор был молодой и не знал, что в гражданскую войну штабом Духонина именовался расстрел. Он терпеливо объяснил: – Я отправлю вас дальше, в тыл. Хотя это понятие в нашем городе более чем относительно.

У Сеньковского была раздроблена кость. Когда хирург расчищал рану, проводник потерял сознание и очнулся уже в палате.

– Не отрезали? – спросил он.

– Целый, целый, – ответила сестра. – Не ерзай!

В палате Сеньковского уже ждали особисты – майор, который только что допрашивал Есипова, и старший лейтенант Горяинов. Они сели по бокам около его постели, старший лейтенант положил на колени папку с бумагой, приготовился вести протокол.

– Назовите свою фамилию, – начал майор.

– Сеньковский… Михаил Сеньковский, – ответил проводник. Он хотел приподнять голову, но это ему не удалось. – Рассказывать биографию нет настроения, – говорил он слабым голосом. – В архиве Ленгорсуда имеется дело за номером тридцать ноль два от одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Там обо мне полная картина. Получил семь лет. Сидел в «Крестах», а в сороковом году был переведен в Великие Луки, где впоследствии и был освобожден героической немецкой армией. Сказана одна правда.

– С какой целью шли через фронт?

– Моя роль вроде овчарки, что слепых водит. Провел, и гуд-бай.

– В каких штатах числитесь?

– Гатчинская спецшкола гестапо. Лыжный инструктор и проводник.

– Сколько провел?

– Этот – седьмой.

– Куда они пошли?

– Ничего этого не знаю.

– В вашей школе начальник штурмбаннфюрер Краус?

– Точно.

– А комендант Владимир Владимирович Смирнов?

– Точно…

– Опишите всех, кого вы перевели через фронт.

На другой день Есипов был доставлен на Литейный в Управление госбезопасности, где им занялся майор Грушко.

После двух допросов Грушко стало ясно, что Сеньковский вел через фронт агента какого-то особого назначения. Но какого? Надеяться, что тот сам скажет это, было бессмысленно. В конце концов, факт его принадлежности к разведке врага мог считаться установленным, и его можно судить по всей строгости военного времени. Но Грушко это не устраивало. На днях начальник управления на оперативном совещании сообщил, что, по мнению товарища Жданова, враг именно сейчас, когда ему не удалось с ходу ворваться в город, будет пытаться нанести удар в спину. Не шел ли арестованный по этим делам? Почему у него ничего не оказалось, кроме крупной суммы советских денег?

Грушко приказал тщательным образом обследовать одежду арестованного. Ночью телефонный звонок поднял Грушко с постели в казарменном помещении. Звонили из тюрьмы – при обследовании куртки арестованного за подкладкой, в вате, найдена записка, аккуратно свернутая и вложенная в конвертик из восковой бумаги. Через час Грушко уже рассматривал эту записку:

«Садовая ул., 25. К/К 1274.12.

Озерной п., 6. К/К 0911.16»

– вот все, что было на маленьком кусочке бумаги.

Отправив оперативников по адресам, указанным в записке, Грушко поднял с постели специалиста по документации майора Сурмина. Учитывая возраст задержанного и то, что он русский, Сурмин предложил сначала посмотреть историю указанных в записке домов, выяснить, кому они принадлежали. Может оказаться, что в этих домах жили какие-то богатые люди, которые при бегстве от революции спрятали там ценности, многие ведь надеялись скоро вернуться в Питер. Теперь этот тип пришел за спрятанным.

В последнее Грушко не верил, но с необходимостью проверки истории указанных в записке домов согласился. Сурмин сам отправился в городской архив, где ему предстояло провести труднейший поиск. Однако вскоре он уже позвонил Грушко и сказал:

– Опытный архивист подсказывает, что буквы К/К означают сокращение слов «купчая крепость», ищем регистрационную книгу по купле-продаже недвижимого имущества.

Еще через час Сурмин вернулся в управление и принес очень важную справку: оба указанных в записке дома были приобретены Андреем Сергеевичем Есиповым, один в 1912 году, другой – в 1916 году. Указанные в записке номера купчих крепостей сошлись.

Есипова долго вели по сумрачному коридору Управления НКВД, казавшемуся ему бесконечным, хотя он уже знал весь путь по зданию – конвойный прикажет ему три раза повернуть и наконец остановит его перед темной высокой дверью под номером 433.

За письменным столом возвышалась тоже знакомая ему фигура майора Грушко. Есипов встретился с ним взглядом и перевел глаза на стены кабинета, отделанные дубовой панелью, на стоявший в углу массивный сейф. Потом он опять посмотрел на майора и быстро отвел взгляд – почему-то сегодня в темных глазах чекиста поблескивал какой-то веселый огонек, а он привык, что они были спокойно-сосредоточенными.

Смотря на внешне равнодушного Есипова, майор Грушко прекрасно понимал, что записи на бумажке необязательно должны иметь отношение к сидевшему перед ним человеку. Но могли, черт возьми, и иметь!

– Ну как, будем продолжать игру в молчанку? – спросил Грушко.

– Мне эта игра нравится…

– Значит, вы – Колосков? Аверьян Владимирович Колосков?

– Так, именно так…

– А от настоящей фамилии отрекаетесь?

Что-то дрогнуло в неподвижных глазах арестованного.

– Если я вам назову вашу подлинную фамилию, вы это подтвердите?

– Ну-ну… – неопределенно отозвался Есипов.

Грушко ждал. Есипов молчал, лихорадочно обдумывая свое положение. Он допускал, что в руки следователя могла попасть даже та бумажка, которую он, нарушив приказ Акселя, спрятал за подкладкой рукава куртки. Но он не допускал, что его условная запись могла быть прочитана.

– Я знаю вашу настоящую фамилию, – повысил голос Грушко. – И не только это. Почему вы не думаете о том, что есть более разговорчивые люди, чем вы? Вы знаете, что за ложные показания мы привлекаем к уголовной ответственности… дополнительно, так сказать. Ваша фамилия Есипов. Верно?

Есипов молчал, но кровь прихлынула к его лицу и медленно отошла, лицо его снова стало желтоватым.

– Да, или будем дальше запутываться?

– Да, – негромко ответил Есипов и, вдруг подняв голову, сказал с силой: – О том, с чем я сюда шел, я не скажу ни слова! Вас это не должно интересовать. Судить меня за несделанное вы не можете!

– Это пока не нужно. Я прошу только рассказать подлинную биографию. За биографию мы тоже, как правило, не судим.

Есипов рассказал историю своей жизни. Располагало, что Грушко никаких записей не делал и слушал его очень внимательно, даже с каким-то интересом.

Его отец – купец и биржевой игрок. Бежал из России в ноябре семнадцатого. Увез с собой семью. В Германии стал коммерсантом, занимался продажей земельных участков. Там, в Германии, Есипов окончил школу младших офицеров, в высшую школу иноплеменным попасть было почти невозможно. И наконец, служба в одном из подразделений абвера…

Грушко с любопытством разглядывал человека, явившегося из другого мира.

На вопрос, чем он занимался здесь, на войне с Россией, Есипов отвечать не пожелал.

Немецкие документы. Читать их очень интересно. Даже просто в руках держать: это же их документы, с ними они жили, воевали, пришли сюда нас убивать. Что ж у них там, в документах, в письмах? Вот недописанное письмо домой, очевидно отцу, Гюнтера Чакена: «Холод, проникающий до костей, и насекомые в белье, которые жрут тебя, как звери, – одного этого вполне достаточно, чтобы доброе настроение, которое ты от меня ждешь, испарилось безвозвратно. Твоя война была совсем другой, и, наверно, всегда войны отцов их сыновьям кажутся до смешного легкими. Нашу войну не дай бог никому еще. И тяжелее вряд ли может быть…»

Из дневника капрала Михеля Арнима (выписываю не все, очень много в дневнике похабщины и самолюбования): «19 сентября. Остались считанные километры, и скоро мы будем в Ленинграде, или Петербурге. Уже несколько дней наши „штуки“ висят над городом, и мы видим на горизонте дымные следы и зарева по ночам. Как хорошо, что наш батальон в первом эшелоне, мы войдем в город первыми. Не буду таким дураком, кок в Риге… 28 сентября. Стоим на месте. Сильный артиллерийский огонь, офицеры говорят, что это стреляет русский флот. Нам от этого не легче. Обидно выбыть из строя на пороге добычи… 12 октября. Русская артиллерия может довести до сумасшествия. Бьет днем и ночью. А когда затихает обстрел, в атаку кидаются русские. Они атакуют тоже и днем и ночью. Мы несем потери. Неужели мы остановились прочно? Офицеры запрещают об этом спрашивать. Теперь я точно знаю, что такое собачий холод… 10 ноября. Черт знает что! Если вы у меня спросите сейчас, хочу ли я в этот чертов город? Будь он проклят! И вообще, зачем мы туда лезем, если фюрер велел этот город уничтожить. Наш милый берлинский, никогда не унывыющий рундфунк [4]4
  Рундфунк– радио.


[Закрыть]говорил вчера, что настоящая война легкой никогда не бывает и что только плохой солдат киснет от первой трудности. На одну бы ночь ко мне на фронт этого радиооратора!.. 21 ноября. Офицеры говорят: одна зима и для вас и для русских. Но почему-то у разбитых русских на каждом солдате шуба из меха овцы, а у нас драка за каждую такую шубу. Между прочим, взятый вчера в плен русский санитар сказал, что в Москве в их государственную дату был военный парад, а здесь, на фронте, каждый получил полбутылки водки. Что-то непонятно мне все… 1 января. Ну и рождество! Ну и Новый год! Обнаружил сегодня, что из первого состава нашей роты в живых остался один я. Воспримем это как драгоценный новогодний подарок…»

А вот любопытная страница, вырезанная из немецкого иллюстрированного журнала «Сигнал» за 1940 год. На одной стороне снимок: над Парижем висят «юнкерсы». Подпись: «Всегда над всем». На другой стороне – цветное фото: пляж Французской Ривьеры. На переднем плане – шеренга сапог и кучек одежды. На втором плане – в море стоят, обнявшись, шестеро. Наискось надпись от руки: «Незабываемому Клайду в память о незабываемых райских днях, о чем ярко говорят и наши физиономии. Аминь. Вальтер Крюгге».

Смотрю, смотрю на этих шестерых и злорадно выбираю, кто из них «незабываемый Клайд», сгоревший в русском аду. И все мне одинаково нравятся в данной роли. Все.