Текст книги "Последняя цивилизация. Политэкономия XXI века"
Автор книги: Василий Галин
Жанр:
Экономика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
...
Например, Нобелевский лауреат А. Гейм в ответ на приглашение поработать в Сколково заявил, что «не верит в проект российского правительства создать в стране аналог Кремниевой долины» [535] . Не вселяет оптимизма и заявление главы гордости отечественной науки – Роскосмоса В. Поповкина (2012): «Мы станем в ближайшие три-четыре года, если не принять экстренных мер, неконкурентоспособными» [536] . И председателя Научно-технического совета «Роснано», академика РАН М. Алфимова, по словам которого, «Роснано» реализовал уже готовые проекты, к сегодняшнему дню сливки сняты, т.е. глубоко проработанные проекты практически все выбраны [537] .
Почему же у нас нет новых проектов? По мнению замминистра экономики А. Клепача (2012 г.), из-за того, что в России « те, кто работает в отраслях, связанных с интеллектом: образованием, наукой… не попадают в средний класс » [538] . Другими словами, так же, как и в индустриальной сфере, в области модернизации конкурентоспособный уровень до последнего времени поддерживался за счет проедания советского наследства и ресурсов будущих поколений.
Очевидно, не случайно, что оценка эффективности научной деятельности на основе количества статей, опубликованных в международных рецензируемых журналах, демонстрирует снижение активности российских ученых.
Количество статей, опубликованных в международных рецензируемых журналах, S&E Indicator [539]
Перспективы диверсификации и либерализации российской экономики наглядно демонстрирует сравнение величины и структуры расходов на НИОКР, т.е. в будущие поколения, в России, с ее основными конкурентами. Согласно данным OECD, Россия имеет не только самые низкие расходы на НИОКР, но и доля расходов на исследования частного капитала в России в среднем в 3-5 раз ниже, чем у основных конкурентов.
Расходы на НИОКР 2009, OECD [540]
Негосударственные инвестиции в НИОКР в США только на 10% покрываются за счет средств корпораций, 55% – это средства пенсионных и страховых фондов, прочие – 35%. В России такая ситуация невозможна. Сумма пенсионных накоплений в России на начало 2012 г. составляла всего 3,5% ВВП, в то время как в среднем по миру – 75% ВВП, а в англосаксонских странах, таких как США, Англия, Австралия – 100% ВВП [541] .
...
Однако для России и 3,5% оказалось слишком много. Проблема в том, что доходность частных пенсионных накоплений за время существования системы составила в среднем всего 7%, что ниже уровня инфляции – 10%, в два раза ниже индексации государством страховой части пенсии – 15% и почти в три раза ниже темпов роста экономики и средней заработной платы. Другими словами, финансовые посредники работают в убыток не только для своих доверителей, но и экономики в целом [542] , [543] .
В России основные инвестиционные ресурсы принадлежат не населению, а олигархам, заинтересованным не столько в развитии, сколько в сохранении своего status quo.Не случайно более 80% богатства российским миллиардерам приносят непроизводительные отрасли – недвижимость, строительство, добыча и экспорт сырья. «Ни в одной из прочих развивающихся стран, – отмечает Р. Шарма из Morgan Stanley, – доля этих секторов не превышает 35%. Даже в Бразилии, в сырьевой экономике примерно с тем же уровнем дохода, что и Россия, доля непроизводительных отраслей в состояниях миллиардеров не превышает 12%» [544] .
...
Отличительной чертой крупного российского бизнеса является его зарубежный характер: по словам главы Экспертного управления президента России К. Юдаевой, весь крупный бизнес «живет» за рубежом. В 2010-2012 гг. 80% размещений акций компаний РФ прошло за пределами страны, для сравнения у Бразилии – 7%, у Китая – 8%, у Индии – 14% [545] . Более 90% крупных компаний имеют офшоры, почти треть из них вообще принадлежит офшорам [546] . Не случайно, по оценкам Tax Justice Network за 2012 г., основные инвестиционные ресурсы России находятся за рубежом, их объем только на банковских и инвестиционных счетах составлял почти 40% ВВП России [547] .
Начиная с кризиса 2008 г., экспорт Прямых иностранных инвестиций (ПИИ) из России вырос в среднем почти в 5 раз. Накопленные российские ПИИ за рубежом достигли 20% ВВП, что в 4 раза выше, чем у Китая. По мнению А. Пахомова, «в связи с этим можно констатировать, что складывается зарубежный сегмент российской экономики». Экспорт ПИИ к вложениям в основные фонды у России составил 17,3%, что в 9 раз больше, чем у Китая, и даже выше, чем у развитых стран мира. И это при том, что уровень капиталовложений к ВВП в последние десятилетия в Китае составлял порядка 40 и даже 50%, а в России всего около 20%. Но такая норма капиталовложений, отмечает А. Пахомов, является недостаточной даже для обеспечения «устойчивой траектории роста» [548] .
Если бы этот вывоз капитала действительно был экспортом, то он еще давал бы надежды на возвращение в страну дивидендов от их использования. Однако в большинстве случаев в этом возникают большие сомнения. Так, например, в России ситуация с Net income from abroad зеркально противоположна США, Германии, Японии и т.п.: в России наблюдается не приток , а отток доходов, который с кризиса 2008 г. к 2012 г. вырос почти в 10 раз [549] ! Вряд ли можно отнести к экспорту капитала и его отток по «сомнительным операциям», который в последние годы достигает в среднем $30 млрд ежегодно [550] . Эти капиталы большей частью уже не являются российскими, и если и приходят в Россию, то рассматривают ее как поле для свободной охоты, для получения краткосрочных прибылей.
Средний класс в России не может являться источником инвестиций, как на Западе, во-первых, вследствие его молодости. Он появился в сколь-либо заметных количествах только с началом роста цен на нефть в конце 1990-х гг., и в дальнейшем увеличивался, плотно коррелируя с ними. К 2011 г. доля среднего класса, способного к долгосрочному инвестированию, по данным ЦСИ «Росгосстраха», достигла 18% [551] . В среднегодовом исчислении за 2000–2011 гг. его доля не превысила 10%. Во-вторых, из-за того, что, едва появившись на свет, средний класс, прежде всего, вполне естественно устремился удовлетворять свои потребительские интересы. Как отмечает О. Солнцев (2012 г.): «Рекордными, если считать процент отчислений от текущего дохода на формирование личных накоплений, были 2001–2004 гг. Затем последовал разогрев расходов на потребление и чрезмерный потребительский оптимизм…», который сохраняется до сих пор [552] . Другими словами, средний класс преимущественно просто «проедает» доставшиеся ему ресурсы будущих поколений.
...
Россиян отчасти можно понять, ведь условия для инвестиций в России далеки от тех, которые существуют у конкурентов. Например, по рейтингу глобальной конкурентоспособности Всемирного экономического форума (ВЭФ) (условиям ведения бизнеса), в 2012–2013 гг. Россия заняла лишь 67-е место между Ираном и Шри-Ланкой [553] . Наиболее проблемными факторами, мешающими развитию бизнеса в России, отмечают составители рейтинга ВЭФ, являются коррупция и налоговое регулирование, в данном случае вещи взаимосвязанные [554] . Рейтинг Slon/IKEA 2012 г. в свою очередь демонстрирует, что Россия занимает третье место из самых дорогих стран по издержкам на ведение бизнеса [555] .
Да что там рейтинги, сам президент России Д. Медведев, ввиду большого количества злоупотреблений при преследовании бизнеса, был вынужден в 2009–2011 гг. внести целые серии поправок в законодательство, направленные на смягчение наказания за экономические преступления [556] . Актуальность проблемы еще раз в декабре 2012 г. в послании Федеральному собранию подчеркнет президент В. Путин: «Нужно исключить из системы права все зацепки, которые позволяют хозяйственный спор превратить в заказные уголовные дела» [557] . А ведь вследствие высокой рискованности инновационного бизнеса, требования к бизнес-климату и избыточности капитала у него на порядок выше, чем у любого другого.
Вся надежда остается на государство, только золотовалютные резервы которого достигают ~30% ВВП. Однако, как отмечал в 2011 г. президент Д. Медведев, подводя итоги деятельности госкомпаний: «Сегодня ситуация выглядит следующим образом. Инвестиции есть, и деньги на эти инвестиции есть. Не запредельные, конечно, но есть, а инноваций практически нет никаких» [558] . Проблема заключается в катастрофически низкой эффективности государственного финансирования научно-исследовательских проектов.
...
Например, по словам министра экономического развития Э. Набиуллиной, 22 крупнейшие российские государственные компании за 2009 г. в сумме получили 1 тыс. патентов, тогда как две американские – IBM и Microsoft – 8 тыс. Затратив на НИОКР 22% от общих расходов на них, компании с госучастием получили лишь 4% от общего числа выданных в РФ патентов [559] .
Совокупная эффективность расходов на НИОКР в России, исходя из количества заявок, поданных на международные патенты в 2011 г., в абсолютном выражении в среднем в 4–6 раз ниже, чем у основных конкурентов, а в относительном – в расходах на НИОКР в ВВП ниже в 20–40 раз! Ошеломительность этих цифр порождает сомнение в их достоверности, однако они на самом деле отражают существующую реальность олигархического общества, живущего одним днем.
Эффективность расходов на НИОКР, относительно поданных международных патентных заявок (по PCT), 2009/2011 [560]
Как следствие, доля высокотехнологичного экспорта в промышленном экспорте, по данным OECD, у России составляет всего 2,3%, по сравнению с 33% у США и Китая, или 25% у Евросоюза [561] .
Не случайно даже само российское правительство вывозит капиталы за рубеж – в среднем по 4% ВВП ежегодно в различные госфонды. Цель создания этих суверенных фондов объяснял экс-глава минфина М. Задорнов: «Во-первых, это некая «заначка» на черный день… А вторая задача Стабфонда – это сдерживание инфляции» [562] . Экономика просто не воспринимает тот объем денег, который не может переварить, поясняет замминистра финансов А. Моисеев: «Нужен не сам факт притока, а чтобы капитал приходил в экономически осмысленные проекты, в виде не спекуляций, а инвестиций в модернизацию экономики» [563] .
Непрерывную борьбу с инфляцией ведет и Центральный банк, поддерживая уровень монетизации экономики в 2000-х гг. в среднем на уровне 30% (в 1990-е ~15%), что в два-три раза ниже, чем в США или Еврозоне, и в 4-5 раз – чем в Китае или Японии [564] . На таком голодном пайке могут развиваться только краткосрочные проекты, торговля, спекуляции и экспорт сырья. Причина ограниченной монетизации все та же – низкая эффективность экономики, которая не позволяет переваривать дополнительную денежную массу. Получается замкнутый круг, без денег невозможно развитие, но развития нет, поскольку нет денег.Все эти примеры говорят о том, что речь идет не столько о коррупции, сколько о неэффективности существующей политэкономической модели.
Что будет дальше?
Если исходить из древнегреческого опыта, который передавал Платон, власть олигархии лишает город хорошего правления, образования и благонравных граждан, производя только множество «трутней и нищих». От нищеты россиян спасают доходы от экспорта сырья, а видимое благополучие достигается за счет проедания наследства, оставшегося от СССР, и экономических, культурных, образовательных, интеллектуальных, демографических и пр. ресурсов будущих поколений. При сохранении существующих тенденций Россия, даже без глобального экономического кризиса и внешних угроз, не просуществует и до 2030 г. На полностью законном основании страна будет доведена до полного развала: разорванная на куски, она погрузится в хаос и анархию, среди островков полуфеодальных национально-религиозных и криминально-фашистских режимов.
Впрочем, сами реформаторы, видимо, настроены не столь пессимистично. Так, например, глава государственной инновационной компании «Роснано» и прежний лидер неолиберальных реформ А. Чубайс в 2012 г. оправдывал неудачи с реализацией проектов возглавляемой им компании тем, что просто применяемая бизнес-модель и рынки сбыта оказались не те [565] . И даже призывал к строительству «российской либеральной империи» [566] . Правда спустя полгода А. Чубайс добавит: «мне кажется более важным (по сравнению с макроэкономическими параметрами) отток интеллектуального капитала, отток компетенций. Это фундаментальный показатель того, что чем-то мы больны, что что-то у нас не правильно ». Кроме того, бизнес еще не стал активно поддерживать развитие инноваций, «спотыкаясь о внеэкономические факторы». Речь, прежде всего, по словам Чубайса, идет о коррупции и о несовершенстве судебной системы в России [567] .Но это лишь симптомы болезни, а не причины. Чиновники и суды живут не изолированно от общества, а являются его частью, и в силу своего положения они являются заложниками и одновременно проводниками тех настроений и идей, которые господствуют в нем. Зерна этих настроений были брошены в российскую почву в 1990-е годы в виде идей крайнего либерал-фундаментализма. Сущность последнего наглядно передавала Н. Кляйн, отмечая, что «Россия в большей мере, нежели Чили, была практическим осуществлением этой идеологии, предвестником ситуации: «стань богатым или умри»…» [568] . На практике в российских условиях эта идея зачастую приобретает более упрощенную формулу: «урви или умри».
...
Россия занимает одно из ведущих мест в мире по уровню социального неравенства, в то же время, по данным Всемирной Организации Здравоохранения, средняя продолжительность жизни российских мужчин в 2006–2010 гг. была самой короткой среди всех обследованных 53 стран Европы и Средней Азии [569] . Одновременно Россия занимает первое место в мире по количеству самоубийств среди детей и подростков [570] .
Запад
Если Америка – это еще не все, то без нее все равно ничего не происходит.
Г. Мартин, Х. Шуманн [571]
Япония
Территориально и культурно Япония, конечно, относится к Востоку, но по уровню экономического развития, несомненно, к Западу. И это сочетание делает ее пример показательным для всего дальневосточного региона.
Япония долгое время являлась мировым символом экономического чуда. «Чудо» началось в 1956–1973 гг., когда среднегодовые темпы роста реального ВВП Страны восходящего солнца, составляли 9,3% [572] . По уровню ВВП Япония скоро вышла на второе место в мире. В основе японского чуда лежала собственная модель развития, которую в той или иной мере впоследствии переняли почти все будущие Азиатско-Тихоокеанские Тигры. В основе этой «азиатской» модели лежала с одной стороны централизованная экспортно-ориентированная, защищенная протекционистскими мерами экономика, а с другой культурная модель «страны-нации», напоминавшая традиции XVII в. кокутай(«тело государства») и сакоку(самоизоляции) в ХХ веке. Быстрая прибыль в данной модели играла второстепенную роль, а главную – долгосрочное опережающее развитие. Такая экспортно-мобилизационная модель позволяла в полной мере использовать потенциал главного ресурса развития азиатско-тихоокеанского региона – дешевую и трудолюбивую рабочую силу: в Японии среднегодовое количество рабочих часов (для производственных рабочих на предприятиях с 30 и более работниками) в 1960-х гг. составляло 2484 часа! И эта потогонная система работалас интенсивностью и отдачей в несколько раз более высокой, чем на американских заводах [573] !
Рынок в «корпорации» Japan, Inc имел подчиненное положение, главное место в ней занимало легендарное МВТП – Министерство внешней торговли и промышленности, опиравшееся Кейрецу,или возглавляемые банками корпоративные группы, проводившие целенаправленную и согласованную экономическую политику. На низовом уровне японцы, по словам председателя судостроительной компании «Мицуи Дзосэн» И. Ямасита, «возродили старую общину на своих промышленных предприятиях» [574] . Персонал ключевых крупнейших японских фирм, представляющих 20% всей рабочей силы страны, работал на условиях пожизненного найма. Национальный общинный дух сохранялся даже на высших ступенях социальной лестницы, не случайно Япония имеет один из самых низких в мире уровней социального неравенства.
Источником роста японской экономики был американский рынок и американские технологии. Н. Гарделье, администратор Института национальных стратегий США, замечал в связи с этим: «Подписав менее, чем за 25 лет, 32 тысячи контрактов о передаче технологий на общую сумму 9 млрд долларов, мы продали японцам все наши знания… японцы, благодаря использованию наших же знаний, продали только в 1986 г. нам товаров на 58 млрд долл. больше, чем у нас приобрели» [575] . Но японцы шли дальше – десятки тысяч японских студентов обучались ежегодно в американских вузах, сотни японских ученых работали в ведущих научных организациях США. Журнал «Форчун» в те годы писал: «Японские ученые работают в США, принадлежат к крупным фирмам. Вернувшись домой, они прихватят освоенную в Америке передовую технологию и превратят ее в дополнительный сокрушительный экспорт» [576] . И японцы действительно сделали это, создав свою научную базу: в 1986 г. экспорт японской технологии почти сравнялся с импортом зарубежной. Патентное бюро США выдало японцам 14 тыс. патентов, немцам – 7 тыс., англичанам ~3 тыс. Сами американцы получили 38 тыс. патентов [577] .
Успех японцев возродил в них чувство, воспитанное синтоизмом,фактически утверждавшим принцип превосходства японцев над всем человечеством. Не случайно, указывая на почти треть зданий в центре Лос-Анджелеса, скупленных японцами, японский миллиардер С. Кубаяси заявлял: «Война с американцами, которую я не прекращал в душе и после 1945 г., наконец-то завершилась успешно» [578] . В 1986 г. премьер-министр Японии Накасонэ объявит своим коллегам по правящей партии: «В настоящее время японское общество поднялось на высокий образовательный и интеллектуальный уровень, который намного превосходит средний уровень в США…» В 1986 г. 71% японцев был уверен в своем качественном превосходстве над людьми других национальностей. В 1978 г. таких японцев было 65%, а в 1957-м – 47% [579] .
Однако именно в это время начался закат экономического чуда Страны восходящего солнца, причиной тому стал устойчивый профицит торгового баланса экспортно-ориентированной страны, который привел к росту курса йены почти в два раза к середине 1980-х. Сильная иена, или endaka, возникшая с отменой Бреттон-Вудских соглашений, придавила экспортные отрасли и подтолкнула отток производственных мощностей из Японии. Очередной удар иена получила в 1985 г. с подписанием соглашения Plaza Accord,девальвировавшим американский доллар, но это было только началом.
С падением Советского Союза Соединенные Штаты лишились своего врага, а «отсутствие общего врага, объединявшего союзников, – отмечает С. Хантингтон, – неизбежно ведет к обострению противоречий между ними». На причину обострения указывали американские аналитики: «Вашингтон хотел видеть Западную Европу и Японию достаточно сильными помощниками в борьбе против Советского Союза; но он не желает видеть их сильными настолько, чтобы дать им возможность бросить вызов американскому лидерству» [580] . В итоге, отмечает Дж. Стиглиц, «мы фактически потребовали от Японии принять наш стиль капитализма» [581] .
...
Первая подобная попытка была сделана сразу после Второй мировой, когда Соединенные Штаты попытались было приблизить системы Японии и Германии к англо-американской модели [582] , однако быстро отказались от этой затеи. Американские стратеги поясняли, почему: «В условиях, когда вся Япония и большая часть Германии с середины 50-х годов находились в зоне влияния США, баланс сил был настолько против Советского Союза, что Москва имела очень малые шансы выиграть холодную войну…» [583] . Для победы над СССР Америке нужны были сильные союзники.
С переходом на американскую модель корабль «Корпорации» Japan, Inc черпнул воду бортом – темпы роста экономики с почти 6% в 1987 г. к 1993 г. рухнули почти до нуля. Попытка Банка Японии стимулировать рост за счет снижения процентных ставок привела лишь к взрывному буму на рынках акций и недвижимости [584] . В 1990 г. раздувшийся финансовый пузырь лопнул, и правительство Японии было вынуждено приступить к бюджетному стимулированию экономики, что к 1996 г. привело к появлению дефицита бюджета. Борьба с новым злом поставила экономику на грань «клинической смерти» конца 1990-х – начала 2000-х гг. Оказавшись на грани сваливания в петлю дефляции, Япония первой применила политику «количественного смягчения». Но, опасаясь роста инфляции, использовала ее в ограниченных масштабах.
Основным средством стимулирования экономики Японии стало бюджетное стимулирование, приведшее к стремительному росту пирамиды ее государственного долга: с 1984 г. по 2012 г. он вырос в 3,5 раза – с 67% до 236% ВВП. «Чистый долг» – за вычетом резервов – достиг 130%. Но и этого после 2008 г. оказалось уже недостаточно. Мировой кризис нанес сокрушительный удар по экономике Японии – всего за три последующих года йена укрепилась почти на 60%. Это привело к очередному экономическому и политическому кризису, в результате которого либерал-демократы вернулись к власти. Новый премьер-министр С. Абэ под угрозой потери независимости Центробанком Японии потребовал от него массированного эмиссионного ослабления йены, для достижения уровня инфляции не ниже 2%.
Проблема в том, что уже в среднесрочной перспективе, следствием подобного ослабления станет рост процента по госдолгу, проблема которого для Японии обострится с приближающимся исчерпанием внутренних накоплений. При существующем уровне госдолга повышение процента даже на уровень инфляции способно поставить Японию на грань банкротства: все ее налоговые поступления пойдут только на выплату процентов. Не случайно, крупнейший в мире государственный пенсионный фонд – японский GPIF, владеющий 67% внутренних облигаций Японии, уже начал их распродажу [585] . Все надежды С. Абэ полагаются только на достижение опережающих темпов экономического роста, однако попытка залить стагнирующую экономику деньгами скорее приведет к потопу, чем напитает иссохшую почву: деньги пойду на спекулятивные рынки, а не в реальный сектор, об этом уже свидетельствует стремительный взлет индекса NIKKEI в начале 2013 г.
Ослабление валюты одной из крупнейших экономик мира, не может не вызвать и международных проблем. И сегодня многие эксперты уже расценивают меры японского правительства по ослаблению йены, как развязывание мировой валютной войны [586] .
Европа Европейцы, очевидно, учли опыт Японии и решили не искушать судьбу: сразу после падения Берлинской стены и объединения Германии они пошли дальше и на основании Маастрихтских соглашений 1991 г. создали Европейский Союз.
...
Беспокойство европейцев можно понять, ведь европейское экономическое чудо, также как и японское, возникло не на пустом месте: после Второй мировой войны, в отличие от Первой, Америка оказалась не просто благосклонна, а неслыханная щедра к побежденным [587] . Откуда взялась эта щедрость, указывал документ Объединенного комитета начальника штабов от 9 апреля 1947 г.: «Необходимо приобретать надежных друзей в районах, которые в случае войны с нашими идеологическими противниками могут иметь стратегическое значение для Соединенных Штатов…» [588] По мнению бывшего вице-канцлера Третьего рейха Ф. Папена, Вашингтон достиг своей цели: «План Маршалла и мероприятия, ставшие его продолжением, были разработаны для того, чтобы помочь Старому Свету физически и морально вновь встать на ноги и подготовиться к началу великой идеологической баталии. столь величественные жесты в политике можно видеть крайне редко, однако в результате европейцы становились не просто благодарны америке, но делались ее активными помощниками»[589] .
По плану Маршалла, европейским странам было выделено для восстановления 12,6 млрд долларов (более 9% ВВП США) [590] . Но это была далеко не самая важная часть помощи. В рамках плана Маршалла Америка пошла на беспрецедентный шаг, который невозможно представить себе относительно России 1990-х, она наложила мораторий на иностранные инвестиции, чтобы пострадавшим от войны немецким компаниям не пришлось вступать в соревнование, пока они не восстановятся. За этим, по мнению С. Айзенберг, стоял вовсе не альтруизм: «Экономика была в кризисе, в Германии было много левых, так что им (Западу) нужно было как можно быстрее завоевать доверие немецкого народа» [591] . Но главная помощь Германии заключалась не в деньгах и даже не в «воздержании», а в открытии Америкой своих рынков для европейских товаров.
Создание Европейского Союза диктовалось, прежде всего, необходимостью решения возникшей геополитической проблемы: Европейское единство, утверждал канцлер Г. Коль, вопрос жизни и смерти; от этого зависит, будет ли в XXI веке мир или война [592] . В документе ХДС/ХСС под названием «Размышления о Европе от 1994 г.» разъяснялось: «Единственную возможность предотвратить возврат к нестабильной довоенной системе, где Германия оказывается на границе между Востоком и Западом, дает интеграция центрально– и восточно-европейских соседей Германии в европейскую послевоенную систему и налаживание широкомасштабного сотрудничества с Россией… Если европейская интеграция не будет развиваться, соображения собственной безопасности могут вынудить или подтолкнуть Германию к самостоятельной стабилизации Восточной Европы традиционным путем» [593] .
Но главную угрозу безопасности Германии (и Европы) представляли не геополитические, как это можно подумать, а экономические проблемы. Они были сходны с теми, которые угрожали и Японии. И не случайно. По своей экономической и ментальной модели Германия и Япония очень близки, отмечал немецкий дипломат Г. фон Дирксен еще в 1930-х гг.: для обеих стран «любой сбой в регулярном потоке импорта – экспорта неизменно угрожал самому существованию государства» [594] .
...
«В фундаментальных проблемах отношений личности и государства и немцы, и японцы по разным причинам пришли к одному и тому же выводу. Согласно их философии, государство должно быть институтом высшим и первичным, которому подчинены все личные интересы и желания индивидуума. Лишь работая на благо общества и граждан, объединенных в государство, индивидуум может выполнить высочайшую обязанность, возложенную на него богом, а именно: способствовать дальнейшему повышению благосостояния соотечественников…», – Г. Дирксен [595] .
Ключевой проблемой Германии в конце ХХ в., так же как и Японии, стал устойчивый профицит торгового баланса, что вело к усилению национальной валюты и торможению экономики. Кроме этого, у немцев, как и у японцев, все чаще возникали подозрения относительно добросовестности их заокеанского партнера.
...
Например, К. Меритц из Deutsche Bank увидел в падении доллара 1995 г. «сознательную политическую стратегию со стороны американцев», направленную на удешевление собственной продукции на зарубежных рынках.
По словам Г. Мартина и Х. Шуманна, экономическая статистика зафиксировала победу долларовых стратегов. Рост экономики Германии составил лишь половину ожидаемого показателя; ослабление доллара послужило поводом для массовых увольнений. Япония понесла более существенный урон.
Ее чистая прибыль от торговли с Соединенными Штатами за какие-то двенадцать месяцев сократилась на три четверти, в стране началась дефляция, при этом число безработных удвоилось [596] .
Для выживания промышленной Германии необходимо было создать свой «национальный» рынок, независимый от таможенных границ, доллара и валютных спекулянтов. И Германия вновь вернулась к идее, лелеемой ею вот уже более века, – идее, ради которой начались две мировые войны – идее «Срединной Европы».
...
В своей «Памятной записке о целях войны» канцлер Бетман-Гольвег в 1914 г. в частности писал: «Абсолютно императивным является требование, чтобы Срединная Европа … образовывала единую экономическую общность». В 1915 г. Ф. Науманн в своей книге « Срединная Европа » обосновал, что ею должен стать экономический и таможенный союз европейских государств под германским руководством [597] . Идея возродится вновь в середине 1930-х гг.: все здание новой германской конструкции, отмечал Э. Генри, базировалось на все той же «среднеевропейской доктрине», цель которой заключалась в том, чтобы «создать свою новую систему рынков, которая не уступала бы по емкости рынкам… соперников» [598] [599] .
Идею в современном виде удалось реализовать после окончания холодной войны. Объединение Германии возродило ее в виде самой мощной экономической и политической силы Европы. Ее роль, по словам А. Уткина, воспринималась европейцами в русле идеи, что «в мире будущего не азиатский блок, а Великая Европа, ведомая Германией…, будет главным экономическим блоком мира». И у европейцев были веские основания для возникновения подобных идей, полагал британский дипломат: «Если вы спросите в любой европейской стране, какие связи являются для данной страны самыми важными, ответом неизменно будет – с Германией, хотя и сказано это нередко будет сквозь зубы» [600] .
Реакцию англичан даже на попытку практической реализации подобной идеи нетрудно предсказать – Англия боролась против нее на протяжении всего своего существования. И на этот раз премьер-министр Великобритании Т. Блэр заявит: я обещаю «не иметь ничего общего с европейским сверхгосударством» и «неизменно отстаивать британские интересы и нашу независимость» [601] . Но наиболее четко позицию Англии выразила М. Тэтчер: «Создание нового европейского сверхгосударства… противоречит здравому смыслу… Наступил момент, когда мир должен наконец взглянуть на него открытыми глазами; если это возможно остановить; если нет – ограничить его и справиться с ним», «идея Европы, я подозреваю, в немалой мере использовалась для надувательства», «Европа – это синоним бюрократии», «наднационализм заслуживает еще большего осуждения (чем национализм), поскольку он предполагает подчинение целых государств», Европейский Союз «не является демократическим, не будет демократическим, да и в принципе не может стать таковым», Европа – «колосс на глиняных ногах, чьи отчаянные попытки добиться серьезного отношения вызывают смех» и т.п. [602]
Но это было только началом. Разногласия между Англией и континентальной Европой носили еще более фундаментальный характер, чем даже государственные или национальные интересы: Подчеркивая роль Англии в установлении «нового мирового» порядка, М. Тэтчер заявляла: «Без твердой поддержки Великобритании администрации Рейгана вряд ли удалось бы удержать своих союзников на правильном пути. Я глубоко уверена, что именно то, что мы с Рональдом Рейганом разговаривали на одном языке (во всех отношениях), убеждало и друзей, и врагов в серьезности наших намерений» [603] .
