Текст книги "Первая мировая: война, которой могло не быть"

Автор книги: Василий Молодяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава четвёртая.
Франция: драма реванша

Действующие лица в Париже:

→ Президент Раймон Пуанкаре

→ Премьер-министр и министр иностранных дел Рене Вивиани

→ Военный министр Адольф Мессими

→ Начальник генерального штаба генерал Жак Жоффр

→ Бывший министр иностранных дел Теофиль Делькассе

→ Бывший премьер-министр Жозеф Кайо

→ Лидер социалистов депутат Жан Жорес

→ Российский посол Александр Извольский

→ Российский военный агент полковник граф Алексей Игнатьев

→ Британский посол лорд Френсис Берти

→ Германский посол барон Вильгельм фон Шён

→ Итальянский посол Томмазо Титтони

→ Сербский посланник Миленко Веснич

* * *

Французское слово revanche, означающее «отплата» или «возмещение», не нуждается в переводе. Оно стало всемирным: от матча-реванша в спорте, когда побеждённому чемпиону дают возможность отыграться, до воинственных настроений реваншистов. В нашем случае речь идёт о втором, но постараемся избежать эмоционально окрашенных оценок.

Война с Пруссией, точнее с Северогерманским союзом, которую в 1870 г. начала Франция, закончилась для неё разгромом. После серии поражений армия капитулировала. Император Наполеон III – «ничтожный племянник великого дяди» Наполеона Бонапарта, как назвал его Виктор Гюго, – сдался в плен и отрёкся от престола. В стране воцарился хаос: непрочную, как оказалось, монархию сменила непрочная, как казалось, республика. Новому правительству пришлось 10 мая 1871 г. подписать во Франкфурте-на-Майне суровый мир, получивший название Франкфуртского. С другой стороны тоже было новое государство – Германская империя, создание которой было провозглашено 18 января 1871 г. в Версале.

Побеждённым пришлось уступить провинции Эльзас и Лотарингия, с правом для местных жителей сохранить подданство и переселиться во Францию до 1 октября 1872 г., и согласиться на контрибуцию в 5 млрд. франков (первые 10% через месяц после ратификации договора, остальные в рассрочку, но не позднее 1874 г. и с процентами). Германские войска оставались на территории Франции до выплаты первых 1,5 млрд., а также до «восстановления порядка» в Париже, где была провозглашена Коммуна. Подавлением восставших занялось разместившееся в Версале правительство во главе со знаменитым историком Адольфом Тьером. Так слова «Коммуна» и «Версаль» стали синонимами революции и контрреволюции, «красных» и «белых».

Франкфуртский «мир» многое объясняет в истории Европы вплоть до Первой мировой войны и завершившего её Версальского «мира». Франция не примирилась с ним, поэтому слово «реванш» стало общенациональным лозунгом. Можно было стерпеть контрибуцию: режим Наполеона III, не отличавшийся миролюбием, начал войну и проиграл её – но не потерю двух провинций. Эльзас со столицей в Страсбурге восемь столетий входил в состав Священной Римской империи германской нации, в которой царствовали Габсбурги, и перешёл под власть французской короны по Вестфальскому миру 1648 г., а потому во многом оставался немецким по языку и культуре. Герцогство Лотарингия с центром в Меце было частью той же империи до 1766 г., но здесь намного сильнее оказалось французское влияние – с далёких времён, когда эта земля находилась в центре франкской державы Карла Великого. Но Бисмарка интересовала не история, а стратегия: без включения Эльзаса и Лотарингии в состав создающейся империи он считал невозможным прочно объединить южногерманские земли и создать заслон против Франции.

Франкфуртский «мир» исключил возможность союзнических отношений между Берлином и Парижем. Ни один французский политик не рискнул бы признать его окончательным и отказаться от претензий на Эльзас и Лотарингию. В то же время ни один германский император не мог бы отдать эти провинции Франции. Максимум, на что могли пойти французы, – не настаивать на их возвращении «здесь и сейчас», одновременно требуя уступок в другой сфере. Максимум, на что могли пойти немцы, – предоставить французскому населению провинций широкую автономию. Примирить эти две позиции было невозможно.

Новые хозяева старались «германизировать» земли, население и язык которых оставались смешанными. Однако далеко не все местные жители чувствовали себя «порабощенными», получив лучшие экономические условия и более высокий уровень жизни. Провинции развивались вместе с Германской империей, которая переживала мощный подъём во всех сферах. Упоминавшийся выше профессор Бёрджес, знавший ситуацию не понаслышке, писал:

«Германия построила университет в Страсбурге, ввела обязательное образование, чтобы покончить с поголовной неграмотностью на аннексированных территориях, повсеместно осуществила санитарные реформы, улучшила жилищные условия в городах и деревнях, покончила с трущобами и населявшим их пролетариатом[11]11
  Бёрджес использует это слово как синоним «нищих».


[Закрыть], научила крестьян более совершенным методам сельского хозяйства и развила производство в городах ради выгоды и благосостояния их обитателей. Любой, кто видел своими глазами, как я, Alsace-Lorraine в 1871 г. и Elsass-Lothringen[12]12
  Французское и немецкое названия провинций приведены в оригинале.


[Закрыть] сорок лет спустя, не может не испытать удивление и восхищение перед тем, как за этот период изменились к лучшему образование, здоровье, энергия, предприимчивость и процветание местного населения».

^{Раймон Пуанкаре}

^{Морис Баррес}

Около пятидесяти тысяч французов (3% населения обеих провинций в 1871 г.), в основном из Лотарингии, не захотели жить «под немцами» и предпочли покинуть родные места, но не оставили надежду, что их малая родина снова станет частью великого Отечества. Их мечту о возвращении отторгнутых земель легко понять и трудно осудить. Уроженцами Лотарингии были главные идеологи реванша – в описываемое время для большинства французов это слово имело только одно значение – волевой политик Раймон Пуанкаре и пламенный публицист и оратор Морис Баррес.

Выступая в принадлежавшем Германии Меце 15 августа 1911 г., Баррес заявил: «Да здравствует Лотарингия! Это она всегда делает французов едиными. На протяжении сорока лет самая постоянная мысль Франции обращена к Мецу и Страсбургу. Мы не сводим с вас глаз». «Мы не сводим с вас глаз, потому что любим», – поспешил добавить оратор, понимая, что германские власти сделают из его речи правильные по сути, но дипломатически нежелательные выводы.

Пуанкаре и Баррес стали символами политики непримиримости, имевшей много сторонников. Одним из них был Теофиль Делькассе, министр иностранных дел в 1898—1905 гг., который укрепил союз с Рсссией, добился согласия с Англией по колониальным, а затем по общеполитическим вопросам и заключил два тайных соглашения с Италией, фактически оторвав её от Тройственного союза. Делькассе лишился поста из-за того, что его призывы к захвату Марокк» обострили отношения с Германией, тоже имевшей виды на эту ещё независимую страну. Германофобская политика министра стала одной из причин серьёзного внешнеполитического кризиса, когда в Берлине прямо потребовали его отставки. Требование было беспрецедентным, но премьер-министр Морис Рувье с лёгким сердцем согласился, желая избавиться от слишком «беспокойного» коллеги.

Делькассе вернулся в Большую Политику в 1911 г., став морским министром. В этом качестве он через год подписал русско-французскую конвенцию, а в феврале 1913 г. отправился послом на берега Невы, что никого не удивило, Морис Баррес но многих насторожило. Ещё в

1890 г. российский посол в Париже Артур Моренгейм обратил внимание на выступление Делькассе в палате депутатов, изложив его в таких выражениях: «Единственно практичным и реальным союзом является союз между Россией и Францией, основывающийся не на письменных соглашениях, а на общности интересов. Германия заключила союз с Австрией против России и с Италией против Франции, но эта лига бессильна перед моральным единением Франции и России, сохраняющих в сознании своей силы незыблемое спокойствие. Глубокое впечатление, произведённое красноречием молодого депутата, – заключил посол депешу в МИД, – предвещает ему, по-видимому, блестящую будущность». Один из первых визитов в качестве главы внешнеполитического ведомства Делькассе нанёс в Петербург. Итогом стало секретное соглашение двух министров иностранных дел, которое подтвердило политический союз 1891 г. и военную конвенцию 1892 г., сделав её бессрочной. Понимая важность документа, Делькассе увёз подлинник на груди под рубашкой и вручил его лично президенту Эмилю Лубэ. Ни кабинет министров, ни премьер, ни парламент не были поставлены в известность о договоре.[13]13
  Подробнее в моей книге «Россия и Франция: entente cordiale (1889—1900)», выпущенной издательством «Просвещение» в 2010 г. в серии «На грани мира».


[Закрыть]

^{Теофиль Делькассе}

Знание этих подробностей необходимо для понимания пути Франции к войне. В качестве посла Делькассе провёл в Петербурге всего год, передав должность директору политического департамента МИД Морису Палеологу, другу и протеже Пуанкаре. Но какой год! Назначение в Россию бывшего министра свидетельствовало о важности данного направления для французской политики. Назначение давнего сторонника франко-русского союза, не скрывавшего своей германофобии, показывало, против кого дружат Париж и Петербург. В Берлине сигнал оценили и отреагировали с нескрываемым раздражением. Добавим, что Делькассе получил должность из рук премьера Пуанкаре, который отозвал с неё опытного дипломата Жоржа Луи.

Об отзыве попросил Сазонов, не скрывавший своё участие в деле. «Этот дипломат, – многозначительно писал он в мемуарах, – совершенно не отвечал требованиям занимаемого им поста, с условиями и особенностями которого ему никак не удавалось освоиться. Благодаря этому, пребывание его в России служило помехой той дружной дипломатической работе, которую, в собственных интересах, необходимо вести правительствам союзных государств, особенно в том случае, когда они имеют дело с противниками, которые достигли полной согласованности в области внешней политики.[14]14
  Преувеличение – см. главу пятую.


[Закрыть] К счастью Жорж Луи был в скором времени заменён самым выдающимся из государственных людей Франции того времени Теофилем Делькассе. Тому удалось без труда, в весьма короткий срок, занять в Петрограде (так в тексте. – В. М.) подобающее ему место и приобрести горячую симпатию и полное доверие русских правительственных кругов».

Одним из главных достижений Делькассе стало согласие России ускорить строительство у своих западных границ стратегических железных дорог, предназначение которых сомнений не вызывало. Для этого Франция была готова предоставить очередной заём и неодобрительно отнеслась к желанию главы Совета министров Коковцова использовать его на улучшение железнодорожной сети страны в целом. По завершении миссии Делькассе был удостоен высшей награды Российской империи – ордена святого Андрея Первозванного, хотя провёл там меньше года. Пуанкаре получил этот орден сразу после избрания на президентский пост 18 февраля 1913 г. «Видеть Пуанкаре в должности президента французской республики, – писал Сазонов, – было, несомненно, успокоительно. У нас оценили по достоинству его миролюбие, союзническую верность и редкую твёрдость воли». Говорить о «миролюбии» Пуанкаре после войны было неудобно, но Сазонова это не смутило. Кстати, и Пуанкаре, и Сазонов попытались поставить под сомнение подлинность записок Жоржа Луи, когда их фрагменты появились в печати в 1924 г., но тщетно: шило вылезло из мешка и укололо многих.

Отзыв Луи из Петербурга был одним из внешне незаметных, но важных этапов движения Франции и России к войне. За инициативой Сазонова стояли постоянные и настойчивые жалобы Извольского, назначенного в 1910 г. послом в Париж. Когда “Луи в 1911 г. был временно переведён в центральный аппарат министерства, посол находил общение с ним полезным и приятным – тот много знал и охотно делился информацией с представителем союзной державы. Однако уже в феврале 1912 г. Извольский просил Сазонова поручить ведение переговоров по важнейшим вопросам двусторонних отношений именно ему, поскольку французский посол якобы неверно информирует Париж о позиции Петербурга и наоборот, а российскому послу приходится бороться с его вредным влиянием.

Не углубляясь в подробности, отметим главное: Извольский стремился опорочить Луи в глазах как своего начальника Сазонова, так и в глазах Пуанкаре, совмещавшего посты премьера и министра иностранных дел.

Жорж Луи «провинился» тем, что был сторонником мирной и умеренной политики, не считал желательной для Франции войну с Германией за русские интересы на Балканах и не был фанатиком реванша. Жозеф Кайо, речь о котором впереди, называл его «слишком прозорливым». Вопрос об отзыве Луи был поставлен в весьма некорректной форме, поэтому он счёл необходимым съездить в Париж, чтобы объясниться с Пуанкаре и устроить российскому послу «баню» в местной прессе. Непокорный дипломат ненадолго вернулся в Петербург, но судьба его была решена. Назначение Делькассе было воспринято в политических кругах как триумф Извольского. Ни один посол великой державы в столице другой великой державы в те годы не имел такого влияния, как он.

Отношения между французским президентом и российским послом в Париже занимают важное место в любой серьёзной книге 6 причинах Первой мировой войны. После смерти Извольского в 1919 г. Пуанкаре открещивался от былой близости, не жалея чёрных красок и утверждая, что посол «приписывал ему те идеи, принятия которых хотел добиться от своего правительства». Трудно сказать, насколько сильна была симпатия между ними, да это и не важно. Важен результат: они работали рука об руку для укрепления двустороннего военно-политического союза, не скрывая друг от друга, против кого этот союз направлен и чем чреват. «Если Россия пойдёт на войну, Франция сделает то же самое», – заявил Пуанкаре в 1912 г. во время очередного конфликта на Балканах и осложнения отношений между Петербургом и Веной. Стороны понимали, что в борьбу между Россией и Австрией вмешается Германия, поэтому речь идёт о всеевропейской, а не локальной войне. Тем не менее ни премьера, ни посла такая перспектива не пугала.

Анализируя переписку Сазонова с Извольским, опубликованную в Москве в 1922 г., а затем переведённую на французский и немецкий языки и ставшую сенсацией, историк Фридрих Штиве сделал вывод: «Наблюдая тщательное, камень за камнем выкладывание стены вокруг Центральных держав, невольно задаёшься вопросом: какова была конечная цель этого? Была ли это просто ловкая дипломатическая игра, направленная на разгром и подчинение противоположного блока? Углублённый анализ документов показывает, что дело не в этом. Каждый политический шаг предпринимался, исходя исключительно из военной точки зрения, а его конечной целью было не соревнование в дипломатической ловкости, а война». «Фатальное единство взглядов между Пуанкаре и Извольским», как выразился Штиве, должно было принести России Константинополь и проливы, Франции – Эльзас и Лотарингию, а всей Европе – войну.

Трогательным примером сотрудничества Извольского с Пуанкаре стало совместное распределение денег, полученных из Петербурга для подкупа местной прессы, включая враждебную России.[15]15
  13 ноября 1913 г. представитель министерства финансов в Париже Александр Рафалович отчитывался о выдаче сумм газетам: «Радикаль» – 120 тыс. франков, антисемитская «Либр пароль» – 80 тыс., «Тан» – 50 тыс., газета Клемансо «Орор» – 45 тыс., правосоциалистическая «Лантерн» – 35 тыс., «Либерте» – 30 тыс., «Фигаро» и «Галуа» – по 25 тыс.


[Закрыть] Уже в 1908 г. посольство через премьера Рувье делало такие «вливания» для организации пророссийской пропаганды. Начиная с марокканского кризиса 1911 г. Извольский просил выделять ему побольше денег для парижской печати, которая, даже по мнению не слишком щепетильных современников, отличалась продажностью и беспринципностью. Дополнительных субсидий потребовали организованные Жоржем Луи нападки на посла, которые тот объявил подрывом престижа всей державы.

Осенью 1912 г. Извольский в письме Сазонову отметил изменение тона газет в лучшую сторону, подчеркнув роль Пуанкаре в правильном распределении субсидий и посоветовав ничего не предпринимать без его согласия и одобрения. Министр финансов Коковцов просил посла следить за тем, чтобы французы тратили деньги на пропаганду в пользу России, а не на обслуживание собственных интересов. Дело в том, что из этих же сумм была оплачена поддержка законопроекта об обязательной трёхлетней военной службе, который сторонники реванша «проталкивали» для подготовки к войне с Германией.

Сыгравшие большую роль в оркестровке грядущей войны, парижские газеты нанесли сильнейший удар самому влиятельному противнику реванша – лидеру Радикальной партии Жозефу Кайо. Его можно назвать потомственным министром финансов, хотя, в отличие от отца, он занимал эту должность целых семь раз (1899—1902, 1906-1909, 1911, 1913-1914, 1925, 1926, 1935) или в общей сложности более семи лет. Вершиной карьеры Кайо можно считать пребывание во главе кабинета министров с конца июня 1911 г. по середину января 1912 г. О его бурной жизни, в которой были обвинение в государственной измене, тюремное заключение и триумфальное возвращение в Большую Политику в качестве сенатора и министра, можно написать целую книгу (отчасти он сам сделал это в блестяще написанных мемуарах), но для нас важны лишь некоторые эпизоды.

Пуанкаре был юристом, Кайо – финансистом. Умея «считать деньги» в государственном масштабе, он выступал за прогрессивный подоходный налог (чем нажил себе немало врагов), развитие колониальной экспансии в Африке и нормализацию отношений с Германией. Кайо понимал, что торговать с Германией выгоднее, чем воевать, и что с ней при желании можно договориться даже в самой трудной ситуации. Он доказал это во время марокканского кризиса 1911 г., когда интересы Парижа и Берлина жёстко столкнулись, чуть не поставив Европу на грань войны. Уступив Германии территории в бассейне реки Конго[16]16
  Кайо утверждал, что во время кризиса Извольский получал деньги от немцев и уговаривал премьера уступить им всю территорию французского Конго. В Париже также говорили, что его «спонсором» был итальянский посол Томазо Титтони, бывший министр иностранных дел, имевший в своём распоряжении большой «секретный фонд». Не имея возможности проверить эти утверждения, отмечу, что, по свидетельству современников, Извольский постоянно нуждался в деньгах и периодически получал их из неизвестных источников.


[Закрыть], Кайо добился ухода немцев из Марокко и отказа от претензий на него, сделав Францию хозяином этого государства. «Я горжусь, что вписал своё имя в историю нашей страны, – говорил он. – Я принёс ей целый мир: Марокко».

Заключив соглашение с Германией, премьер не только отстоял интересы страны в конкретном вопросе, но и проявил независимость от партнёров по Антанте, что не прошло мимо их внимания. В следующем правительстве, которое возглавил его противник Пуанкаре, места для Кайо не нашлось, но он остался одним из вероятных кандидатов в премьеры, которые менялись по несколько раз в год. Это не устраивало Пуанкаре, который в 1913 г. стал президентом республики. Согласно тогдашней политической традиции, президент, обладавший немалыми полномочиями, почти не вмешивался в текущую политику, включая внешнюю, и выступал своего рода верховным арбитром между кабинетом министров, сенатом и палатой депутатов, которые принимали основные решения. Можно сказать, это была должность для всеми уважаемого ветерана, далёкого от партийных битв и страстей сегодняшнего дня. Пуанкаре решил изменить сложившийся порядок вещей и сосредоточить в своих руках фактическое управление политикой страны, в том числе внешней, благо ставший премьером и главой МИД в июне 1914 г. Рене Вивиани был фактически подконтролен ему.

^{Жозеф Кайо}

Для атаки на Кайо противники избрали его частную жизнь. Первый брак политика оказался неудачным, и у него появилась «связь на стороне». Во Франции «интрижки» считались в порядке вещей даже для публичных персон. Однако в случае Кайо это оказалась настоящая любовь. К неудовольствию своей супруги Берты, браку с которой тоже предшествовал долгий роман, министр в марте 1911 г. развёлся с ней. Осенью того же года, будучи премьером, Кайо женился на своей возлюбленной Генриетте Рейнуар.

«Первая мадам Кайо», как называла её пресса, выкрала нежные письма мужа к Генриетте и начала шантажировать его публикацией и неизбежным скандалом: одно дело, когда о любовном романе политика шепчутся в салонах, и совсем другое, когда его подробности смакуют бульварные листки. Кайо не собирался прощаться с карьерой и договорился с бывшей женой, которая за немалую сумму сожгла письма в его присутствии. Однако предприимчивая мадам оставила себе фотографии «компромата», за который дорого заплатили враги её бывшего мужа.

Зимой 1913/1914 года, когда Кайо был министром финансов в кабинете Думерга, копии писем попали к редактору ура-патриотической газеты «Фигаро» Гастону Кальметту, который начал травить его с подачи Пуанкаре и Делькассе. 30 января Извольский сообщал Сазонову последние новости: «Пожалование Делькассе ордена св. Андрея Первозванного произвело здесь наилучшее впечатление. Мы будем иметь в нём в здешних политических кругах весьма влиятельного сторонника. Политическая роль его далеко не закончена, и я не буду удивлён, если именно он сменит Думерга и Кайо». И рядом: «Не думайте, что страстная кампания Кальметта в «Фигаро» наносит серьёзный ущерб этому последнему. Его филиппики не достигают цели и весьма мало вредят положению как самого Кайо, так и всего кабинета». Однако дальнейшего хода событий не мог предвидеть даже опытный интриган Извольский.

13 марта 1914 г. Кальметт напечатал первое письмо Кайо, снабдив его комментарием в духе оскорблённой невинности. «Клянусь моей честью, – писал он, – что в первый раз за тридцать лет моей газетной деятельности я публикую частное письмо очень интимного характера против воли его автора. Моё достоинство страдает от этого». Репутация редактора даже в кругах прессы была, мягко говоря, неважной, так что слова о «чести» и «достоинстве» воспринимались с понимающей улыбкой, а политический смысл акции был очевиден. Живший в Париже большевик Вельтман-Павлович писал: «Кальметт – продажный журналист, ведущий во Франции шовинистическую кампанию и наживший одновременно 13 миллионов франков на тёмных сделках с бандой финансовых космополитов, злейших врагов Франции (немецкие и венгерские банкиры и промышленники. – В. М). Видя неудачу своей политической кампании против Кайо и возможность победы взглядов последнего в области реорганизации налоговой системы, он отбрасывает в сторону аргументы против прогрессивного подоходного налога и начинает травить министра, грозя опубликовать его частную переписку. Пресса не протестует против этого шантажа».

Почему? Потому что для обывателей, «накачанных» реваншистской пропагандой, Кайо – «немецкий агент, орудие в руках Вильгельма» и «враг богатых людей». «Он уверяет, – пересказывал парижские толки Павлович, – и в частных беседах, и на заседаниях совета министров, что Германия – страшно сильная в военном отношении держава и что нужно всё -сделать, лишь бы избежать конфликта с этой могучей страной… Это он с помощью социалистов и немецких агентов занял пост министра финансов, чтобы привести в исполнение свой преступный план и ввести во Франции прогрессивный подоходный налог».

Кайо обещал «набить Кальметту морду», считая того недостойным вызова на дуэль. Генриетта, тяжело переживавшая травлю мужа, решила действовать сама. 16 марта она взяла браунинг, пришла в редакцию «Фигаро», добилась приёма у Кальметта и выпустила в него шесть пуль, четыре из которых попали в цель. Редактор умер в тот же день; позже его назовут «первой жертвой мировой войны». Генриетту арестовали по обвинению в преднамеренном убийстве. Её муж сразу же подал в отставку, собираясь защищать честь семьи и своё политическое будущее. Враги торжествовали: до окончания суда один из двух главных противников войны и реванша выведен из игры. Вторым был вождь социалистов Жан Жоре£. «Жорес и Кайо, – пояснил Павлович, – два самых ненавистных человека во Франции в глазах правых партий. И трудно сказать, кого больше ненавидят некоторые правые элементы – Жореса или Кайо?»

^{Мадам Кайо стреляет в Кальметта (рисунок из французского журнала)} 

Процесс «второй мадам Кайо» расколол страну на две половины. Большинство сочувствовало ей как женщине, потому что поступок Кальметта был отвратителен с любой точки зрения, но все понимали, что дело не в ней, а в муже и его политической позиции. Из-за этого даже австрийский ультиматум Сербии не имел большого резонанса, хотя биржа отреагировала на него резким падением котировок. Только отказ Белграда, известия об антирусских демонстрациях в Германии и тревога из-за отсутствия в стране президента и премьера составили конкуренцию сенсационному процессу на газетных страницах. В десять часов вечера 28 июля суд присяжных оправдал Генриетту. Манифестации сторонников и противников Кайо переросли в столкновения противников и сторонников войны, которые закончились массовым побоищем и вмешательством полиции. Кайо мог вступить в борьбу за кресло премьера, рассчитывая на поддержку Жореса, который всеми силами боролся за предотвращение войны. Читатель вправе задать вопрос: не слишком ли много места отведено амурным похождениям и скандальному процессу, хотя для других стран в центре внимания были политические и дипломатические интриги? «Дело Кайо» важно по многим причинам. Кампания против него имела политический характер, велась реваншистами и направлялась Пуанкаре и Делькассе. Её целью было лишить Кайо поста министра финансов и вывести его из борьбы за пост премьера, который он мог занять при поддержке палаты депутатов и на котором он был бы практически независим от президента. Кайо предлагал социалистам сотрудничество, вплоть до создания коалиционного кабинета, пост министра иностранных дел в котором занял бы Жорес. Те отказались, ссылаясь на позицию Второго Интернационала[17]17
  Международное объединение социалистических партий со штаб-квартирой в Брюсселе. Основан в 1889 г. Установил международное празднование 8 марта и 1 мая. С началом Первой мировой войны фактически распался.


[Закрыть], запрещавшую социалистам участие в «буржуазных» правительствах. Наконец, травля Кайо была организована с помощью газет, за которыми, конечно, стояли финансовые интересы, но которые во Франции играли несравненно большую роль, чем в других странах.

Развязка скандала совпала с австрийским ультиматумом и реакцией Сербии на него, когда Франция, по замечанию Жоржа Клемансо, осталась «без правительства»: Пуанкаре и Вивиани возвращались из России на броненосце «Франс». В отсутствие президента, премьера и министра иностранных дел кабинет не принимал никаких решений. Оставшийся «за старшего» министр юстиции Жан Бьенвеню-Мартен, не имея чётких инструкций, мог только выслушивать заявления послов и невнятно говорить о желательности «мирного разрешения» конфликта, что породило легенду о его «примиренческой позиции» и разногласиях в правительстве. Пуанкаре определил политический курс, находясь в Петербурге, согласовал его с союзником, и, получая по ходу следования телеграммы из европейских столиц, укреплялся в своём выборе. Военная сторона дела была решена известными нам – но не французским депутатам – конвенциями с Россией и договорённостями с Англией. По возвращении домой 29 июля Пуанкаре и Вивиани немедленно собрали совет министров и отчитались о поездке – фактически о решениях, которые они приняли единолично. Министры не возражали. «Приезд Извольского, – добавил Полетика, – мог только усилить позиции сторонников войны».

За дело взялись военные. 24 июля, после получения австрийского ультиматума и его обсуждения советом министров, глава военного ведомства Адольф Мессими предупредил начальника генштаба и главнокомандующего на случай войны Жака Жоффра о возможности вооружённого конфликта. 25 июля начались приготовления к мобилизации; два дня спустя вступило в силу «положение об угрожающей опасности». 29 июля британский военный атташе Генри Ярд-Буллер подвёл итог: «Все предварительные меры, предшествующие мобилизации, выполнены, и теперь остаётся лишь нажать кнопку, чтобы были призваны необходимые запасные. Все офицеры и солдаты, находившиеся в отпуску, вернулись или возвращаются к своим воинским частям так быстро, как только возможно. Офицеры генерального штаба завалены работой и не могут отлучиться со своих постов».

Немцы тоже не спускали глаз с французов, но их впечатления были иными. Сводка за 28 июля – день, когда был оглашён вердикт суда по делу мадам Кайо, – гласила: «Париж совершенно спокоен, печать поразительно умеренна. О мобилизации нет и помину». 29 июля в Берлине заволновались, предупредив, что Германии придётся объявить «состояние угрозы войны». Вивиани заверил немецкого посла в том, что «до мобилизации ещё далеко», а Извольского – «в решимости действовать в полном единении» с Россией. Через несколько часов, т. е. в ночь с 29 на 30 июля, посол проинформировал Вивиани, а военный агент Алексей Игнатьев – военного министра, что Петербург отверг германское требование о прекращении военных приготовлений, и потому «нам остаётся только ускорить вооружения и считаться с вероятной неизбежностью войны», как телеграфировал ему Сазонов.

Речь шла о всеобщей мобилизации. После совещания Пуанкаре, Вивиани и Мессими в Петербург полетела телеграмма на имя Палеолога (копия в Лондон) о том, что «французское правительство готово выполнить все союзнические обязательства». Сазонов успел узнать о ней от посла перед поездкой к царю 30 июля. Получив согласие монарха на всеобщую мобилизацию, он известил об этом Янушкевича и посоветовал тому «сломать свой телефон». Отдавая вынужденную дань идеологической риторике, Полетика сделал вывод: «Телеграмма Палеологу является важным моментом в истории вступления империалистической Франции в войну. По существу она означала решение французского империализма ввязаться в войну во что бы то ни стало. Поэтому все события, происходившие в Париже после принятия решения, зафиксированного в телеграмме Палеологу, являются событиями скорее технического, чем принципиального характера». В тот же вечер были мобилизованы войска прикрытия – пять армейских корпусов, или четверть всей армии. Приказ расположить их в 10 км от германской границы трактовался как проявление миролюбия и стремление избежать провокаций, однако за ним стояло давление… промышленников-металлургов, боявшихся за свои заводы в приграничной зоне.

^{Жак Жоффр}

31 июля Жоффр потребовал объявления хотя бы частичной мобилизации. Министры согласились, получив сведения о состоянии «угрозы войны» в Германии и вступлении австрийских войск в Белград. В 7 часов вечера к Вивиани явился немецкий посол Вильгельм Шён с ультиматумом. Правительству предлагалось в течение 18 часов дать ответ, «намерено ли оно остаться нейтральным в русско-германской войне», поскольку Берлину «придётся» объявить мобилизацию, а это «неизбежно будет означать войну». Премьер заявил, что не имеет сведений о всеобщей мобилизации в России, а только о «мерах предосторожности», поэтому «не хотел бы совершенно отказаться от надежды избежать крайностей» и обещал ответ к следующему утру.

Если бы Вивиани сразу заявил о намерении Сохранять нейтралитет (что, впрочем, в Берлине считали нереальным), Германия намеревалась потребовать у Франции… «передачу крепостей Туль и Эпиналь в качестве залога нейтралитета, которые мы оккупируем и вернём обратно по окончании войны с Россией». Как могла появиться столь бредовая идея, мы рассмотрим в следующей главе. В случае её оглашения призрачные шансы на компромисс или взаимопонимание между Берлином и Парижем испарились бы моментально.