Текст книги "Первая мировая: война, которой могло не быть"

Автор книги: Василий Молодяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Груич перевёл коллегам текст ноты. Воцарилось напряжённое молчание. Наконец Иованович встал, прошёлся по комнате и сказал: «Не остаётся ничего другого, как погибнуть с честью». Сербским посланникам за границей были немедленно посланы телеграммы о том, что правительство не может принять требования полностью. Затем были извещены представители стран Антанты в Белграде. Правительство обратилось за помощью к России.

^{Принц-регент Александр}

Принц-регент Александр среди ночи лично явился в русскую миссию, чтобы, по словам поверенного в делах Василия Штрандтмана, «выразить мне своё отчаяние по поводу австрийского ультиматума, подчиниться которому в целом он решительно не видит возможности для государства, имеющего малейшее чувство собственного достоинства. Его высочество сказал мне, что он возлагает все надежды на государя императора и на Россию, только могучее слово коей может спасти Сербию. До возвращения Пашича завтра в пять утра он никаких решений не примет. Особенно оскорбительными он считает пункт четвёртый и те, в которых заключаются настояния о допущении австрийских агентов в Сербию».

К утру все министры во главе с Пашичем собрались в столице. Премьер сообщил Штрандтману – с ним он советовался обо всём, как раньше с покойным Гартвигом, – что ноту «ни принять, ни отклонить нельзя, нужно во что бы то ни стало выиграть время». Совещание шло весь день, но принятие решения оказалось чрезвычайно трудным. Военные требовали отвергнуть ультиматум и начать войну, угрожая переворотом в случае его принятия. Страны Антанты дали совет сохранять спокойствие и достоинство (легко сказать, когда Белград находился у тогдашней границы с Австро-Венгрией!), но не более. Конкретного ответа из Петербурга всё не было, поэтому Пашич приказал начать эвакуацию правительственных учреждений из столицы, мобилизацию и переброску войск к границе. Не теряя времени, кабинет составил два варианта ответа – положительный и отрицательный, на всякий случай распустив слух о том, что конфликт можно уладить мирным путём. Услышав об этом от знакомого журналиста, австрийский посланник, деятельно упаковывавший чемоданы, испуганно закричал: «Ведь это же невозможно! Это исключено! Я просто не могу этому поверить. Это было бы неслыханно!» – чем выдал себя с головой.

По имеющимся свидетельствам, в первые часы после полудня 25 июля в Белград из Петербурга пришли две телеграммы: короткая с советом приступить к мобилизации и длинная с изложением позиции правительства. В результате принц Александр около 15 часов подписал приказ о всеобщей мобилизации. Телеграммы отправил посланник Мирослав Спалайкович после совещания с Сазоновым. Глава российского МИД осудил ультиматум, обещал Сербии поддержку, но посоветовал позволить австрийцам вторгнуться на её территорию и не оказывать сопротивления ввиду недостаточности сил – в том числе для того, чтобы предстать перед всем миром в качестве невинной жертвы (о последнем, конечно, открыто не говорилось).

Ответ, в составлении которого в послеполуденные часы 25 июля принял участие весь кабинет министров, стал, по словам начальника канцелярии австрийского МИД Александра Музулина, «самым блестящим образцом дипломатического искусства, какой я только знал» – а уж он-то разбирался в подобных вещах. Его шеф Берхтольд в докладе Францу-Иосифу охарактеризовал документ как «очень ловко составленный, совершенно ничтожный по содержанию, но уступчивый по форме». «Такого искусного, такого мастерского в смысле объяснения позиции Сербии ответа австрийские дипломаты не ожидали, – писал Полетика. – И высокопоставленные чиновники министерства иностранных дел протирали себе глаза, читая сербский ответ, и удивлялись тому, откуда сербы набрались такого дипломатического мастерства». Возможным «источником вдохновения» французский историк Пьер Ренувен назвал внешнеполитическое ведомство своей страны: директор его канцелярии, искусный дипломат Филипп Вертело давал советы посланнику Весничу и чуть ли даже не набросал для него черновик ответа.

Что было в этом пространном тексте? В почтительных фразах сербское правительство заявляло о своей «миролюбивой и умеренной политике», снимало с себя ответственность за «манифестации частного характера», называло «тягостной неожиданностью» утверждения о причастности своих граждан к трагедии в Сараево, изъявляло «готовность предать суду всякого сербского подданного, невзирая на его положение и ранг, в соучастии которого в сараевском преступлении ему были бы предъявлены доказательства». Белград согласился на публикацию декларации, которой желала Вена, и принял почти все пункты ультиматума. Отвергнуто было только требование об участии австро-венгерских чиновников в расследовании на сербской территории, «так как это было бы нарушением конституции и закона об уголовном судопроизводстве». Относительно требования «допустить сотрудничество в Сербии органов австро-венгерского правительства в деле подавления революционного движения, направленного против территориальной неприкосновенности монархии»

Австрийский посол в Петербурге Ф. фон Сапари разъяснил Сазонову, что речь идёт лишь о создании заграничного представительства службы безопасности. были запрошены дополнительные разъяснения с оговоркой, что Белград «допустит сотрудничество, соответствующее нормам международного права и уголовного судопроизводства, равно как добрососедским отношениям между обоими государствами». По справедливости, это нельзя было считать отказом.

В последнем абзаце сербское правительство, «признавая отвечающим общим интересам не спешить с разрешением настоящего вопроса», изъявило готовность передать его на рассмотрение международного трибунала в Гааге (что в условиях того времени было демагогией) или держав, признавших аннексию Боснии и Герцеговины и изменения Берлинского трактата (что делало двустороннюю проблему общеевропейской). С точки зрения дипломатии и пропаганды ответ был победой Белграда. Объявить его неудовлетворительным значило для Австро-Венгрии признать агрессивность своих намерений или, как минимум, неконструктивность позиции. Но в Вене решили не отступать.

В опустевшем здании МИД Груич «с листа» диктовал машинистке французский текст ответа. В последнюю минуту кто-то из министров потребовал новых исправлений, но дипломат умерил его пыл словами, что иначе они не успеют к указанному сроку. В довершение всего сломалась единственная в министерстве пишущая машинка, и окончание ноты было написано от руки. За десять минут до истечения срока Груич отвёз ноту Пашичу, который сунул конверт под мышку, сел в приготовленный экипаж и отправился в австрийскую миссию, благо всё было рядом. Свидание премьера с посланником Гизлем, в прямом смысле сидевшим на чемоданах, продолжалось не более двух минут. После обмена приветствиями Пашич вручил ноту и с характерным смешком пошёл к выходу. Гизль быстро пробежал текст глазами, облегчённо вздохнул (оговорки приравнивались к отказу), подписал заготовленные заранее ноты о разрыве дипломатических отношений и об отъезде миссии и велел грузить вещи. Уже через десять минут дипломаты на четырёх экипажах выехали на вокзал, в половине седьмого сели в поезд и ещё через десять минут были на австрийской территории, откуда посланник, как было заранее условлено, позвонил Тиссе в Будапешт (телефонная связь с ним из приграничной зоны была лучше, чем с Веной).

В тот же день, 25 июля, в Сербии была объявлена всеобщая мобилизация. Члены королевского дома, правительство и дипломатический корпус выехали в Крагуевац, где находились основные армейские арсеналы, а затем в Ниш. 27 июля Австрия объявила частичную мобилизацию против Сербии и Черногории, днём позже – когда мобилизация началась – войну Сербии. «Сараево сделало своё дело – повод для войны был создан и машина войны пущена в ход», – подвёл итог Полетика.

Ко времени составления ультиматума австрийское руководство хотело войны с далеко идущими последствиями, поэтому его последующие заявления о «незаинтересованности» в приобретении какой-либо части сербской территории были не более чем дипломатической уловкой. Премьер Штюргк выступал за смену династии в Белграде, заключение военной конвенции с новым, подконтрольным Вене правительством и за исправление границ в пользу Австрии. Берхтольд предложил вообще ликвидировать сербское государство, разделив его территорию между Болгарией, Грецией, Албанией и Румынией, привязав их таким образом к Центральным державам в качестве сателлитов. Наиболее откровенно изложил свою позицию начальник генштаба Гётцендорф, позднее едва ли не единственный, кто признавался, что желал войны:

«Две возможности резко противостояли друг другу: либо сохранение Австро-Венгрии в виде конгломерата различных национальностей, которые сплотятся в одно целое по отношению к внешнему миру и будут сообща строить своё благополучие под управлением общего монарха, либо образование отдельных и независимых государств, которые захватят австро-венгерские территории, заселённые представителями их наций, и таким образом разрушат монархию. Конфликт этих двух взаимно исключающих возможностей давно уже предвиделся и теперь обострился благодаря действиям Сербии. Нельзя было дальше откладывать решение. Вследствие этого, а не из мести за убийство, Австро-Венгрия должна была обнажить меч против Сербии. Тут прежде всего стоял практически чрезвычайно важный вопрос о престиже великой державы, и притом великой державы, которая своим постоянным терпением и уступчивостью (в этом была её ошибка) создавала впечатление бессилия и делала своих внутренних и внешних врагов всё более агрессивными. Новая уступка, особенно теперь, после террористического акта, совершённого Сербией, дала бы волю всем стремлениям, которые уже подтачивали здание империи. Сараевское убийство разрушило карточный домик, сооружённый дипломатией, в котором Австро-Венгрия считала себя в безопасности. Монархию схватили за горло, и ей приходилось выбирать между возможностью быть задушенной или попыткой сделать последние усилия для того, чтобы предотвратить свою гибель».

Гётцендорфу принадлежит и такое откровенное признание насчёт соотношения сил и упущенных возможностей: «В 1908—1909 гг. это была бы война с картами на столе, в 1912—1913 гг. – игра случая. Теперь это игра ва-банк». Но ни его, ни Берхтольда это не остановило.

Австрийцы стремились представить происходящее как локальный конфликт, не требующий вмешательства других держав, однако в условиях блокового противостояния это было как минимум легкомысленно. На что они рассчитывали? На повторение ситуации прежних балканских войн? Но в них не участвовала ни одна великая держава, включая Австрию. На то, что поддержка Германии удержит Россию от выступления на стороне Сербии, как это было во время боснийского кризиса 1908—1909 гг.? Это более вероятно, но не менее наивно. Российский посол в Константинополе Михаил Гире писал 27 июля Сазонову:

«События балканской войны, поражение Турции славянскими государствами и усиление последних за её счёт привели к торжеству идеи славянства в ущерб интересам Австро-Венгрии, а следовательно, к усилению престижа Тройственного согласия в ущерб Тройственному союзу и к нарушению таким образом существовавшего ранее политического равновесия. Не будучи в состоянии примириться с создавшимся за последнее время и столь невыгодным для неё положением, Австрия, а за нею, быть может, главным образом Германия естественно старались найти выход из него и неминуемо должны были воспользоваться первым представившимся удобным случаем, чтобы вернуть себе прежнее положение и престиж на Ближнем Востоке и восстановить равновесие в пользу Тройственного союза. Таким удобным случаем и явилось убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда… Не может быть сомнения в том, что, будучи предоставлена сама себе, Сербия в конце концов будет раздавлена своей могущественной соседкой. Такое блестящее достижение Австро-Венгрией поставленной ею себе цели, торжество её, а следовательно, и торжество поддерживающего её Тройственного союза будет иметь своим неизбежным конечным результатом полное нарушение политического равновесия на Балканском полуострове в пользу последнего. Я считаю своим долгом обратить внимание на то, что успешное завершение предпринятого Австро-Венгрией шага будет иметь также результатом полное разрушение нашего престижа и добытого путём стольких жертв и усилий положения на Ближнем Востоке, самым пагубным образом отразится на всех наших экономических интересах и сведёт на нет все достигнутые за последние годы результаты. Создастся такое невыносимое для нас положение, что недалеко, быть может, то время, когда мы сами, чтобы найти из него выход, будем вынуждены принять на себя инициативу войны».

В Петербурге это понимали. Должны были понимать и в других столицах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Россия: драма Константинополя и проливов

Действующие лица в Санкт-Петербурге (Петрограде[5]5
  Немецкое» название столицы было официально заменено на «славянское» 18(31) августа 1914 г.


[Закрыть]):

→ Император Николай II

→ Великий князь Николай Николаевич-младший, командующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа

→ Председатели Совета министров Владимир Коковцов (1911 – 1914) и Иван Горемыкин (1914—1916)

→ Министры иностранных дел Александр Извольский (1906—1910) и Сергей Сазонов (1910—1916)

→ Военный министр генерал от кавалерии Владимир Сухомлинов

→ Начальник генерального штаба генерал от инфантерии Николай Янушкевич

→ Начальник мобилизационного отделения Главного управления генерального штаба генерал-майор Сергей Добровольский

→ Французский посол Морйс Палеолог

→ Британский посол сэр Джордж Бьюкенен

→ Германский посол граф Фридрих Пурталес

→ Австрийский посол граф Фридрих фон Сапари

→ Сербский посланник Мирослав Спалайкович

* * *

Говорить о России применительно к событиям Первой мировой войны одновременно и легко, и трудно. Легко из-за обилия документов, написанных по-русски, что исключает возможность ошибок и «трудностей перевода», хотя у дипломатов особый язык – витиеватый и порой двусмысленный. Трудно – потому что это наша страна, наше прошлое, к которому мы не можем относиться равнодушно. События отечественной истории порождают небывалое количество нелепых фантазий,, беспочвенных утверждений и откровенных фальсификаций, с которыми необходимо бороться на основании документов, установленных фактов и методов научного исследования. И быть готовым к тому, что результат не будет соответствовать расхожим представлениям.

^{Владимир Ламсдорф}

В начале XX в. Россия вела такую же империалистическую политику, как и другие великие державы. После большевистской революции за границей её попытались представить чуть ли не главным агрессором. Политизированная советская историография, возлагавшая на свергнутый режим ответственность «за всё», поначалу не возражала. Потом идеологический вектор поменялся: «царская» политика осуждалась, но не так резко, как действия других стран. Это легко проследить при сравнении изданий труда Николая Полетики «Происхождение мировой войны», вышедших в 1935 и 1964 гг.[6]6
  Первое издание полнее и объективнее, но в нём не использованы французские документы, что, впрочем, не меняет общую картину.


[Закрыть] Такая тенденция сохраняется и сегодня, когда некоторые авторы, в основном не профессиональные историки, пытаются представить Россию исключительно жертвой обстоятельств, а то и зловещего «всемирного заговора», видимо, думая, что так «патриотичнее».

Наша страна – как и все остальные участники драмы – не нуждается в подобных «оправданиях», поскольку речь идёт об ответственности узкого круга людей – опять же, как и в других странах.

После поражения в войне с Японией в 1905 г. дипломатия России снова переориентировалась на Европу. Это совпало со сменяй главы МИД: опытного, но несамостоятельного графа Владимира Ламсдорфа, бывшего, как и его предшественники, лишь начальником «дипломатической канцелярии» при царе, сменил умный, энергичный и несколько авантюрный Александр Извольский, который ранее возглавлял миссии в Ватикане, Белграде, Мюнхене (Бавария имела свою дипломатическую службу), Токио и Копенгагене. Заручившись поддержкой императора Николая II и председателя Совета министров Петра Столыпина, Извольский добился тактической самостоятельности, заигрывал с прессой и Государственной думой, но не считал нужным согласовывать свои шаги с другими министрами, что приводило к постоянным конфликтам.

^{Александр Извольский}

В области внешней политики главными целями Извольского стали заключение союза с Англией и Францией против Германии и обеспечение контроля над Босфором и Дарданеллами. По Лондонской конвенции 1841 г., которую подписали Великобритания, Россия, Франция, Австрия и Пруссия, проливы были закрыты для прохода чьих-либо военных кораблей в мирное время. За турецким султаном сохранялось право разрешать проход лёгких военных кораблей, состоящих в распоряжении посольств дружественных стран; режим проливов во время войны конвенцией не оговаривался. За её выполнением строго следила Англия, стремившаяся не допустить Россию в Средиземное море, что помешало черноморской эскадре принять участие в русско-японской войне. После поражения в Крымской войне 1854—1855 гг. России пришлось отказаться от военного флота на Чёрном море, но разгром Франции Пруссией в 1871 г. и изменение баланса сил в Европе позволили Петербургу добиться отмены запрета.

В начале XX в. Россия превратилась в сильнейшую черноморскую державу, и ей стало тесно в пределах Чёрного моря. Планы десанта на Босфоре не раз обсуждались в высших сферах, но не были осуществлены из-за неминуемого конфликта с Лондоном. Оставалась мечта о дне, когда «славянский стяг зареет над Царьградом», как писал Валерий Брюсов в 1900 г. Память о киевском князе Олеге, прибившем в знак победы свой щит к вратам Царьграда в 907 г., превратилась в политический императив.

Значение черноморских проливов не ограничивалось сферами военной стратегии или государственного престижа. Как заметила Ю. В. Лунёва, «статистические данные о российском экспорте через проливы наглядно демонстрируют экономическое значение проливов. Так, за период с 1906 по 1910 г. вывоз хлебных злаков из портов Чёрного моря составил 4691 тыс. тонн, из портов Азовского – 2825 тыс. тонн, а из Балтийского – всего 1081 тыс. тонн. В совокупности Чёрное и Азовское моря участвовали, таким образом, в 74,5% общего движения хлебных злаков», Британский исследователь В.В. Готлиб отметил: «Сухопутный транспорт, который обходился в 25 раз дороже, чем перевозка морским путём, был неэкономичен для такого рода грузов. Поэтому за десятилетие до 1912 г. вывоз русских товаров через проливы составил 37% всего экспорта России. Важность этого пути возросла в связи с намечавшимся индустриальным развитием Украины, с её крупными запасами железа и угля, и в связи с эксплуатацией ресурсов Закавказья и Персии».

Не меньшее значение проливы имели для Берлина. «Для германского империализма, приобретавшего благодаря Багдадской железной” дороге господствующее положение в Малой Азии, – отметил Полетика, – захват Босфора и Дарданелл царизмом был бы ударом, прерывающим связь метрополии с хинтерландом (зона влияния. – В. М). Великий путь Гамбург—Багдад прерывался в самом тонком и чувствительном месте. С другой стороны, для царской России, стремившейся к проливам, установление в них германского господства, гораздо более непосредственного и прямого, чем английское или французское, – ибо железная дорога более осязательное средство империалистической экспансии, чем самая регулярная судоходная линия, – было не менее сокрушительным ударом: «ключи к дому» оказывались в руках «немца», и за всякое давление на Турцию царская Россия могла испытать ещё более чувствительное давление в Царстве Польском».

Полетика показал, как здесь завязывался узел будущего конфликта: «Австро-германская позиция в восточном вопросе сводилась к тому, что Германии был нужен Константинополь как центральный пункт линии империалистической экспансии Берлин—Багдад, которая проходила по балканским странам; Австрия претендовала на западную часть Балканского полуострова, чтобы получить выход к Салоникам. В общей сложности австро-германская позиция одновременно исключала царскую Россию и из Константинополя, и с Балкан. Это приводит к тому, что в Петербурге постепенно зреет убеждение, что дорога в Константинополь идёт «через Берлин в Вену», т. е. через разгром Австрии и Германии. Если прибавить к этому, что в отношении Турции царская Россия претендовала не только на Константинополь и проливы, но и на всю турецкую Армению, а в Австрии – на Галицию, то понятны как вся грандиозность империалистических вожделений русского царизма, так и конфликт его с Германией, которая сама готовилась наложить руку на Турцию и на другие объекты экспансии царской России на Ближнем Востоке». Если бы Петербург и Берлин попробовали договориться…

Союза с Францией и Англией Извольский добился – антигерманское «сердечное согласие», включавшее также Японию, окончательно оформилось в 1907 г. Зато с проливами он потерпел полное фиаско, переоценив как свою сделку с Эренталем, так и дружественность позиции Лондона, за что его иронически прозвали «Наполеоном, начавшим с Ватерлоо». Аннексия Австрией Боснии и Герцеговины и отсутствие реальной поддержки со стороны России усилили радикальные настроения в Сербии, подогреваемые обещаниями Извольского о содействии в будущем. Мстительный и самолюбивый министр воспринял поражение в боснийском кризисе не как свой провал, но как нанесённое ему личное оскорбление, требовавшее отмщения. В 1909 г. он решил уйти в отставку и стал проситься на пост посла в крупной европейской столице, который тогда считался более важным и престижным, чем пост министра. В следующем году появилась вакансия в Париже, куда Извольский и отправился. «Здесь он мог, – писал Фей, – отныне посвятить всю свою неутомимую энергию, всё своё искусство интриги установлению более тесных связей между Россией, Францией и Англией. Теперь он убедился, что только с их поддержкой и путём увеличения вооружений можно избежать в будущем подобного дипломатического поражения или в случае необходимости рисковать войной».

^{Сергей Сазонов}

Преемником Извольского стал товарищ (заместитель) министра Сергей Сазонов, свояк Столыпина, человек, по общему мнению, неглупый, но склонный поддаваться посторонним влияниям и не имевший опыта самостоятельной дипломатической работы, кроме миссии в Ватикане. Язвительный граф Сергей Витте заметил: «Если бы Сазонов не был свояком Столыпина, он закончил бы карьеру посланником в Мюнхене». Как и его предшественник, Сергей Дмитриевич был сторонником Антанты и противостояния Тройственному союзу,. Однажды он заявил британскому послу в Петербурге: «Союз с Англией – альфа и омега моей политики. Жалею только о том, что не я подписал его. И завидую Извольскому, поставившего под ним свою подпись».

Дипломат Юрий Соловьёв утверждал, что «Сазонову оставалось лишь покрывать своим авторитетом министра выполнение замыслов своего более умного и энергичного предшественника, забравшего к этому времени из Парижа все нити русской внешней политики в свои руки». В сказанном есть несомненное преувеличение: к 1914 г. Извольский контролировал лишь одно, хотя и очень важное направление российской дипломатии – французское, и в этом качестве действительно сыграл значительную роль в подталкивании Европы к войне.

Дальнейшая политика Петербурга развивалась в русле усиления блокового противостояния в Европе. Не будем подробно останавливаться на событиях 1910—1913 гг., которые характеризовались нарастанием напряжённости на Балканах, включая очередную попытку России взять проливы под контроль, частичные мобилизации войск, затем войны славян против Турции и между собой. В начале декабря (нового стиля) 1913 г. Сазонов представил царю секретный доклад. Начав с того, что «стремиться к какому-либо росту нашей территории совершенно не входит в наши прямые интересы» и что «задачи внутреннего развития России возлагают на нас в первую очередь обязанность сохранить мир», министр констатировал политическую обречённость Османской империи и, следовательно, возникновение необходимости взять под контроль Босфор и Дарданеллы.

«Проливы в руках сильного государства – это значит полное подчинение экономического развития всего юга России этому государству, – сделал вывод министр. – Тот, кто владеет проливами, получит в свои руки не только ключи от Чёрного и Средиземного моря – он будет иметь ключи для поступательного движения в Малую Азию и для гегемонии на Балканах». Отклонив как неудовлетворительные все предложения о демилитаризации и

«Демарш Чарыкова»: в октябре 1911 г. посол в Константинополе Николай Чарыков, действуя формально по своей инициативе, попытался добиться признания за Россией преимущественного права на свободу действий в районе проливов, обещая взамен расширение двустороннего сотрудничества. Турция отказалась от предложений. Против изменения статуса проливов выступили европейские державы, включая Англию и Францию. В условиях возникшего кризиса Сазонов дезавуировал действия посла заявлением о том, что Россия вопрос о проливах официально не поднимала. нейтрализации проливов, которые не давали России преимуществ по сравнению с другими державами, Сазонов настаивал на разработке программы политических и военных мер для успешного осуществления экспансии.

В этом либеральная оппозиция во главе с кадетом (конституционным демократом) Павлом Милюковым была едина с самыми агрессивными кругами правящей верхушки. «Чёрное море должно быть защищено от прохода туда иностранных судов, – категорически заявил Милюков уже после начала войны, – тогда как русские военные корабли должны иметь свободный выход» в Средиземное море. Думская «оппозиция Его Величества» и по большей части разделявшая её взгляды петербургская и московская печать были настроены проантантовски: одним больше нравилась французская республика, другим британский парламент – и решительно против Германии.

Особый интерес представляет следующий фрагмент доклада Сазонова: «Повторяя высказанное пожелание о возможно более длительном поддержании status quo[7]7
  Существующее положение (лат.)


[Закрыть], приходится также снова повторить, что вопрос о проливах едва ли может выдвинуться иначе, как в обстановке общеевропейских осложнений». В переводе на язык практической политики это означает, что взять проливы под контроль Россия сможет только в результате европейской войны, но, несмотря на это, не отказывается от своего намерения. Государственные мужи той эпохи – не только в России – вообще как будто не боялись войны, понимая, что не им воевать, и легкомысленно полагая, что она будет короткой.

Именно с такой точки зрения министр проанализировал существующий расклад сил: «Последние (т. е. «общеевропейские осложнения». – В. М.), если можно судить по нынешним условиям, застали бы нас в союзе с Францией и возможном, но далеко не обеспеченном союзе с Англией, или же при доброжелательном нейтралитете этой последней. На Балканах мы, в случае общеевропейских осложнений, могли бы рассчитывать на Сербию, а может быть, и на Румынию». К союзникам можно было добавить Черногорию – две дочери короля Николая I были замужем за русскими великими князьями – поскольку эта небольшая страна имела важное стратегическое положение на побережье Адриатического моря. Главными противниками Сазонов назвал Австрию и Болгарию.

^{Владимир Коковцов}

^{Иван Горемыкин} 

Одобрив доклад сразу по прочтении, царь велел созвать Особое совещание[8]8
  Периодически созывавшиеся совещания высших сановников империи, посвященные конкретным вопросам и готовившие проекты решений для представления императору.


[Закрыть] по данному вопросу, которое, однако, состоялось только 8(21) февраля 1914 г., уже при новом главе Совета министр из. 31 января (13 февраля) Николай II неожиданно для многих отправил в отставку осторожного и умного Владимира Коковцова, которому «ставил в вину постоянное подчинение общей политики и политики внешней финансовым интересам» (премьер был по совместительству министром финансов), и сделал его преемником престарелого консерватора Ивана Горемыкина, занимавшего этот пост в 1906—1908 гг. Перехваченные и расшифрованные в русском МИД донесения французского посла Жоржа Палеолога своему министру Гастону Думергу зафиксировали столичные слухи о том, что «в восточном кризисе понадобятся люди активные или, по крайней мере, решительные», что новый премьер «разделяет мнение великого князя Николая (Николаевича-младшего. – В. М.) и Гартвига» и «является одним из наиболее верных сторонников союза с Францией», а «положение министра иностранных дел будто бы поколеблено». «Придворные сплетни, скажете вы, – писал Михаил Покровский в предисловии к публикации этих документов. – Но ссылка на Николая «Большого» (прозвище великого князя, данное ему в том числе за огромный рост. – В. М.) и Гартвига, фактического руководителя сербской политики в это время, звучит чрезвычайно правдоподобно. Сазонов «исправился» и удержался – Кековцов был неисправим и полетел». «Исправляться» министру иностранных дел не пришлось – он выступал за силовое решение проблемы не менее активно, чем Николай Николаевич и Гартвиг, и царь одобрил его позицию. Предварительна прочитанный всеми участниками Особого совещания, на котором преобладали военные, доклад Сазонова возражений не вызвал, включая положение о том, что «борьба за Константинополь вряд ли возможна без общеевропейской войны». Разговор получился деловой, и его результатом стали конкретные предложения по подготовке к возможному захвату проливов. Для нас важнее другое: хотя такая перспектива обсуждалась не впервые, впервые её обсуждение закончилось не только признанием желательности силового решения, но и выработкой мер по подготовке к нему.

Известие об убийстве Францд-Фердинанда было встречено в России со смешанными эмоциями. «Теперь, когда первое чувство ужаса улетучилось, – сообщал из Петербурга британский посол, – общим впечатлением является, по-видимому, чувство облегчения, что от престолонаследия устранена столь опасная личность». В донесениях российских послов из стран Тройственного союза звучали иные ноты. Не сговариваясь, Николай Шебеко в Вене, Сергей Свербеев в Берлине и Анатолий Крупенский в Риме назвали убийство «гнусным злодеянием», хотя последний отметил у итальянцев «чувство избавления от неопределённой опасности». Даже Гартвиг в депеше из Белграда употребил то же определение. Император Николай и его министры принесли приличествующие случаю соболезнования, но, судя по документам, их больше волновало другое.

Сазонов сразу посоветовал сербам проявлять «крайнюю осторожность», предупредил австрийцев, что предъявление Белграду жёстких требований «произвело бы в России очень плохое впечатление», и уже к 30 июня добился согласия царя на продажу 120 тыс. винтовок, о которых просил Пашич, «чтобы поддержать на всякий случай и своеобразно поощрить сербское правительство», как заметил Полетика. «Ненависть к эрцгерцогу, – отметил он, – легко преодолела у представителей господствующих классов царской России те монархические чувства, которые могло у них вызвать покушение на члена царствующего дома. Царские сановники, хорошо знакомые с австро-сербскими отношениями последних лет, не сомневались, что покушение инспирировано сербскими националистическими кругами».